Памяти моего друга Виктора Грачёва
По дебаркадеру, притормаживая у порожних вагонов, медленно ползла автокара. Проводницы сбрасывали из тамбуров большие тюки использованного постельного белья, и погрузчик двигался дальше вдоль состава.
Выждав несколько минут, Ставцев взял чемодан и, не поднимаясь на мост, по путям пошёл к автобусной остановке.
В гостиницу на его имя был уже послан факс. Заполнив бланк, выполнив все формальности, он лифтом поднялся на четвёртый этаж.
- Как, опять вы! – удивилась дежурная этажа – женщина лет тридцати. – Вы же недавно уехали.
Ставцев, насколько позволяла ноша, простодушно развёл руками.
- И номер тот же, – глянув в карточку, улыбнулась она. – Вы скоро у нас пропишитесь.
- Мне просто везёт, – тронутый её участием, ответил он.
- Вам действительно повезло. Вчера был большой заезд – представители совещания, большие чиновники; многих выселяли, а вам – одноместный.
- А хотите, признаюсь? Только никому, – приложил он палец к губам. – У меня здесь блат.
В номере, не снимая пальто, он развалился в кресле и дал себе минутный отдых.
Много лет он мотается по командировкам. В этом городе, начиная с апреля, пятый раз. Не исключено, что и теперь проторчит здесь целый месяц. А то и больше. Уже середина ноября. Чует его сердце, ох, чует: протянут с запуском до Нового года. Как пить дать протянут. Впрочем, куда ему торопиться? Кто его ждёт? Разве что сын – Сашка.
В Орске сейчас выпал снег. А здесь сухо, тепло, как в бабье лето.
Ставцев снял пальто. Открыв чемодан, достал несессер. В первую очередь – бриться: не успел в поезде – суета. Даже зубы не чистил.
«Как же её зовут? – жужжа бритвенным прибором, вспоминал он имя дежурной: Надя? Или… нет, кажется, всё-таки Надя».
- Надежда, Наденька, Надюша, – пропел он негромко.
«А она ничего – миленькая».
По утрам Ставцев шёл в ресторан, что находился при гостинице, завтракал и ехал на комбинат – за тридцать километров от города.
Оперативки, совещания, работа с чертежами и непосредственно на объекте. Через пару недель он мог прогнозировать: монтаж машины закончится не раньше второй декады декабря. А ещё надо будет произвести контрольную разливку, подписать акт о сдаче машины. Не пришлось бы и Новый год торчать в этом опостылевшем уже городе. Но в любом случае придётся продлевать командировку.
Не так обременяло ныне создавшееся положение, как сознание того, что Ставцева просто используют, играют на его покладистом характере. Послать бы их всех… на нём одном, что ли, свет клином сошёлся? Незаменим, мать их…
Впрочем, Ставцев немного лукавил: в последние годы, где бы он не был, он не чувствовал особой разницы – в своей ли он квартире в Орске или в гостинице чужого города. В гостинице даже проще, удобнее: раз в неделю постель меняют; пол подметать не надо. Прочие удобства. Даже пепельницу вымоют. Если бы не частые переезды с места на место, которые вконец изматывают, он, возможно, находил бы в командировках некое удовольствие. Много ли ему надо… – лишь бы хорошие условия работать. Кочевник – он и есть кочевник. Но не верблюд. Какое ему дело до семейных?
Вечерами он делал себе лёгкий ужин и чаёвничал. В ресторан спускался редко. Если не испытывал особой усталости, брал книгу или шёл в гостиную смотреть телевизор: одному было скучно.
«Вы у нас как свой, – привечали его дежурные, – привыкли мы к вам». «Свой», – кисло улыбался Ставцев: в общем-то, приятно было слышать. «А что, рискнуть, – шутил он, – может, правда остаться?».
Первоклассному специалисту, ведущему конструктору машиностроительного комбината… да неужели для него здесь не найдётся работы, здесь, где он вкалывает по полторы смены? Да его сразу возьмут – только намекни.
Нет, никогда Ставцев на это не пойдёт. В Орске у него Сашка, сын. В будущем году он заканчивает школу. Ставцев давно ждёт этого дня, ждёт, когда сын всё-таки будет с ним. И кто виноват, что распалась семья? Разве что сам. Но такая у него работа: разъезды, командировки.
А Сашка… Ставцев же видит, как он тянется к отцу. Им надо быть вместе. Мать же сын будет навещать, как все эти годы навещал его – Ставцева. И сможет ли бывшая жена дать мальчишке то, что даст ему он – отец. Сашка у него один, и он сделает всё, чтобы тот не повторил его ошибок.
К концу рабочей недели усталость сваливала его наповал, оставляя без ужина. И сегодня… он думал, что зайдёт в номер, выпьет стакан чая и – спать. Спать.
Как назло, не работал лифт. Поднявшись на свой этаж, он ещё с лестничной площадки увидел за дежурным столом Надю. Кажется, всё-таки Надя. А если нет?
Склонившись над журналом, она что-то читала.
- Надя, – тихо сказал он, сомневаясь, правильно ли назвал имя.
Оторвавшись от чтения, она подняла голову, улыбнулась – очень просто и приветливо.
- Почему шёпотом?
И как в день приезда, он неуклюже развёл руками.
Вынув из ячейки ключ, Надя протянула ему. Но Ставцев ключ не взял, а уселся на зелёном диване, что стоял в стороне. Снял шапку и вытер вспотевший лоб.
- Вы очень устаёте? – спросила она, положив ключ на стол.
И опять он пожал плечами, мысленно упрекая себя за столь нелепую манеру отвечать неопределённо: пожалуй, ему самому такие ужимки не понравились бы.
- Я же вижу – устаёте.
- Декабрь, – вздохнул он, – а снега нет. У вас часто так?
- Да, зима здесь часто задерживается. А под Новый год случаются дожди.
Вот так вот сидели, разговаривали. В общем-то, о пустяках. И в этой непринуждённой лёгкой раскованности он поведал ей о своей нехитрой и неустроенной жизни. Подробнее узнал о Наде. В прошлые свои приезды он если и перебрасывался с ней несколькими фразами, то как-то вскользь, из вежливости. А сейчас разговорился. С Надей было легко, свободно. Лишь временами ему казалось, что она немного напряжена, скована, следит за собой как бы со стороны, словно контролирует себя, дабы не сказать что-то лишнее. Возможно, видит в нём кого-то другого, принимая его за некую высокую личность, на которую Ставцев и не претендовал-то никогда. Но их ничего не связывало. Да и останавливались в гостинице бонзы не чета ему, Ставцеву. Понагляделась Надя, поди, на таких тузов, попривыкла.
Тем не менее, из всех она почему-то выделила именно его. Он это заметил ещё в прошлые свои приезды, хотя не придал этому значения. Даже имя не старался запомнить. Уже тогда она смотрела на него как-то необычно, участливо, что ли. Ставцев не мог точно дать этому определение, но то, что Надя смотрела на него особенно, не так, как на других, было для него приятным открытием.
- У вас трудности на работе? – спросила она.
- Нет. Всё в порядке.
Он встал, взял со стола ключ, ощутив ладонью холодок латунного шарика-брелка.
Откуда такая пустота? – входя в номер, размышлял он. До чего всё серенько и прозаично. Как скучная книга. К чему вся эта ненужная болтовня? Такая длинная ещё жизнь предстоит ему, а уже всё известно и неинтересно. Ничего уже не хочется. Не изменится. Разве может что-нибудь измениться в его жизни? Смешно, право.
Быстрее уж закончить монтаж. Быстрее бы в Орск. Там Сашка, человек, которому он ещё нужен.
Ночь Ставцев спал неспокойно. Проснулся, будто нырнул в темноту. На ощупь включил торшер. Без четверти три. Рано лёг – вот и проснулся. Снова выключил свет и постарался уснуть. Но не мог. Ворочался – и не мог. Казалось, что выспался. Так с ним уже случалось: он просыпался среди ночи и не спал до утра, чувствуя себя вполне отдохнувшим. А днём клевал носом.
Он долго ворочался и, наконец, встал. Подошёл к окну и отдёрнул штору. В полутьме закурил.
В доме напротив, в одном из окон второго этажа, тускло горел ночник. Свет, вероятно, убавили. Они с женой часто так делали, когда жили в коммуналке: маленький Сашка плохо засыпал при свете, а Ставцеву надо было чертить.
В окне, куда он теперь смотрел, свет не гасили, наверное, всю ночь. Кто там? что там? Чужая жизнь, от всех потаённая. «Живём на одной площадке, а не знаем, как звать», – вспомнил он слова соседа. Да, попрятались, позапирались. За семью замками. В тридевятое царство проникнуть легче.
Взглянуть бы хоть мельком в то окно: какие там люди? Может, и ему – Ставцеву подарят немного тепла. Ну, совсем немного. А он в долгу не останется.
Чего захотел, усмехнулся про себя, тепла. Своего не хватает? Он приоткрыл форточку. А ведь не хватает, ой, как не хватает. Даже согреть себя не может.
Правый угол дома освещался большими неоновыми буквами – «Аптека». Тёмный асфальт. Голые деревья. Декабрь, а снега нет. А под Новый год случаются дожди, вспомнил он.
Ставцев вдруг ощутил беспокойство. Странное и непонятное. Почему он проснулся? Не просто же так он стоит у окна и курит? Он, диалектик до мозга костей, убеждённый, что в мире ничего не происходит просто так – самотёком.
Вот он проснулся. Почему? Рано лёг? Нет, не совсем. Ему что-то снилось. Что? Или кто? Кто ему снился? Бывшая жена?..
Когда-то очень давно он встретил девушку. Случайно, при обстоятельствах, о которых он не любил вспоминать. Можно сказать, при вынужденных обстоятельствах. Месяц ни к чему не обязывающих, казалось бы, мимолётных встреч. Шапочное знакомство. Потом расставание. Ставцев думал, что девушка так и останется в его памяти добрым «мимолётным виденьем». Он почти не вспоминал о ней. Написал лишь одно единственное письмо, в котором было всего лишь четыре строчки: «Что-то грустно, что-то жалко… вы как вечер милых тем, пролетели Синегалкой и исчезли в темноте». На это письмо он, конечно, не получил ответа. Да и нужен ли был ответ? Но однажды Синегалка ему приснилась. Странным был сон: снилось, будто Ставцев стоит у её могилы и плачет. Он действительно проснулся тогда со слезами на глазах. Да, он плакал. Плакал во сне. А на следующий день приехал к ней. А ещё меньше чем через год Синегалка родила ему сына. И после развода она ещё долго, очень долго ему снилась. Из-за таких ночей Ставцев ходил подавленный и не мог сосредоточенно работать.
Неужели вновь повторилось? Нет, здесь другая причина.
Может быть, Сашка? С ним что-то?
Он настойчиво старался вспомнить – что его так взволновало, кто ему снился. Где-то в глубине его сознания мелькало, что этот «кто-то» должен быть очень близким, родным, так хорошо его понимающим. Но чем настойчивее он вспоминал, тем образ, – если это, конечно, был чей-то образ, вызванный сном, безвозвратно ускользал, затухал, как огонёк сигареты, меркнущий сейчас в окне. В конце концов он тоже погаснет.
Ставцев понимал, если сию минуту не прекратит эту бесполезную и принудительную для себя пытку, то весь день будет разбитым, «размагниченным».
Затушив окурок, он прошёл в ванную, повернул вентиль горячей воды, стал ждать, когда сольётся холодная. Шум от её напора, её трубный металлический гул, казалось, разбудит всё здание. Но Ставцев всё равно теперь не выдержал бы этой гнетуще-давящей тишины.
«Ах, гостиница моя, ах, гостиница, – принимая душ, напевал про себя он когда-то слышанную песенку, – на кровать присяду я – ты подвинешься, занавесишься ресниц занавескою… я на час тебе жених – ты невестою…»
Он долго и тщательно вытирался. Выпив крепкого чая, скоротав кое-как время, первым транспортом поехал на комбинат.
- Как тебя зовут?
- Руслан.
На том же зелёном диване, в фойе четвёртого этажа, Ставцев беседовал с Надиным сыном.
Десяти лет, крепыш, с тяжеловатыми удлинёнными руками, крупной головой и не свойственной детям суровостью на лице, он выглядел чуть старше. Не скромняга и вроде бы не болтун. Осознанное достоинство и рассудительность. Внешне совсем не похож на мать.
С первых слов Ставцев понял: между ними – запретная зона. И упаси бог коснуться этой запретной зоны. И ещё: его не покидало ощущение, что Руслана ему приходилось встречать раньше. Но где, когда, при каких обстоятельствах? – этого он припомнить не мог. Вернее, он и не мог это помнить, так как это исключалось. И всё же… манеры, внешность мальчика, даже голос подсказывали Ставцеву, что он его где-то видел. В общем, получалась неразбериха.
Рассказывая о своей конструкторской работе, о том, чем занимается на комбинате, Ставцев начал объяснять принцип работы машины непрерывного литья.
- Я знаю, – не дослушав, ответил Руслан, – мой отец там главный.
Ставцев бросил вопросительный взгляд в сторону Нади.
- Не совсем так, – пояснила она и ласково посмотрела на сына, – наш папа работает в спецмонтажстрое. Может, слышали…? – Надя назвала фамилию мужа.
Значит, интуиция Ставцева не подвела: теперь он вспомнил, где мог «встретить» Руслана. Сходство было столь разительным, что, привыкший ничему не удивляться, он некоторое время собирался с мыслями.
…Получасовая оперативка. Их человек сорок: конструкторы, начальники управлений, прорабы, механики, специалисты всех мастей. В президиуме двое. Один из них в новой чёрной робе, одетый с иголочки – отец Руслана. Суровое, не лишённое образности лицо. Что-то от Маяковского, плакатное: «Даёшь!..» Или что там ещё, о чём раньше писали на таких плакатах. А может, тип коммуниста Губанова, который дрова рубил. Но это в прошлом, в другой жизни. Изредка лишь разгладятся суровые складки, проглянет что-то человеческое, даже дружеское и уже мнится – сейчас добродушно хлопнет тебя по плечу: что, дескать, поджимают сроки, браток. Ну-ну, поднажми…
Но это дружеское – обман, фикция.
– Гидравлика! В чём дело? – и в самой вибрации звуков, интонации голоса, в постановке вопроса уже что-то заматерелое, жёсткое, только что матом ещё не кроет.
– Так в чём дело, спрашиваю?!..
И ответчик должен быть краток, докладывать по существу.
– Шланги?.. Что?! Какие штуцера?.. Ну, Морозов!.. не кончишь к вечеру, обещаю тебе завтра Мюллера. Или уволю. Завтра же…
И так его да перетак.
– Что?!.. Не имею права? По помойкам будешь бутылки собирать!..
И Морозов уже прячется за чью-то спину.
– Электрики!.. Какие кабеля?!.. А на складе? Сигутов! Ты мне дурочку не валяй, не валяй, Сигутов. Вашему величеству карету не подали? Не надо басен, Сигутов, я только что оттуда. Кабеля ему, видите ли, не выдали. Что?!.. Молчать!..
И снова мат-перемат, да по круче прежнего. – Смотри Сигутов, спущу на тебя кабеля.
- Строители!..
И так всех подряд. И попробуй что-то скрыть, увильнуть.
– Что, социализма снова захотели?..
Кто-то смотрит на главного заискивающе, кто-то с недовольством, злобой. Но и в злобе этой – слабость, ропот беспомощный. Кто посмелей, пробуют что-то доказать, но скоро начинают скулить – не по зубам кость. А ведь тоже – матёрые волки.
– До пуска машины две недели. Две! – басит главный. – Чтоб все акты были подписаны в срок. Чтоб машину, – сжимается кулак, вот-вот припечатает стол… Нет, застывает рука на взмахе, лишь пальцы сжимаются крепче, – чтоб машину в срок сдать!
Шепоток доносится в помещении. Кто-то пытается шутить, но вяло и не к месту. Вразвалочку, не спеша, расходятся. На плакатном лице главного непроницаемость. Всем вроде бы ясно – нельзя дружески, по плечу, дескать, поднажать бы… Не те времена. Хотя, когда они были – те? Нельзя вежливо, без матерщины. А завтра снова грызня. И кто прав, кто виноват – разберись тут. Впрочем, ты – начальник, я – дурак. Так легче жить.
- Ты тоже, как отец будешь, – разглядывал Ставцев Руслана, – большим начальником?
- Не знаю, – серьёзно ответил тот, – там видно будет. Отец говорит, это ещё не главное – быть начальником, он говорит, важно дело делать. А начальников и так хватает. Говорит, куда не плюнь – одни начальники. Только работать некому.
«Тут и смотреть нечего, – решил Ставцев, – в отца пойдёшь».
До пуска машины оставалась неделя. Дни как близнецы. Серые дни, серые улицы, серые прохожие. И пыль. Так много пыли Ставцев, кажется, не видел нигде. В Орске сейчас лежал снег. А здесь совсем нет признаков зимы. А уже на исходе вторая декада декабря.
Особенно много пыли было в районе нового города и комбината, в местах, где шло строительство. Тёплый душ для Ставцева стал двухразовой ежедневной нормой. Давно с таким нетерпением он не ждал снега, как здесь, в этом городе. Баня с хорошей парилкой и берёзовым веником, крепкий чай, книга были теперь утешением.
Как-то в субботу он зашёл в кондитерскую и купил торт. Ни разу, как себя помнил, в командировках он не покупал торт. Да и не очень любил сладости. А здесь купил. Для чего? Сам бы не ответил.
Всю дорогу от магазина до гостиницы Ставцев соображал: что же делать с тортом? Мелькнула даже мысль – не отдать ли кому-нибудь. Вот так просто – отдать. Подарить. Но поймут ли? И как же он обрадовался, увидев на дежурстве Надю.
- Вы?
- Вас это удивляет, – улыбнулась она. – Сегодня моя смена.
Вот, значит, для кого он купил торт. Как же он сразу не догадался.
- У вас торжество? – поинтересовалась Надя.
- Теперь да, – ответил он. – Я вас приглашаю на чай.
- Нет-нет, нам не положено.
- А вы незаметно, – уговаривал Ставцев, – как мышка.
- Не могу, – отказывалась Надя. И всё же каким-то чутьём он уловил её нерешительность, податливость.
- Чуть позже, неправда ли? – как бы подсказывал он. – Когда все лягут спать.
Она неуверенно кивнула.
- Если не придёте, – точно ребёнку пальцем погрозил он, – я приду сам, и мы будем пить чай за вашим столом.
Первым делом Ставцев принял душ, убрал лишние вещи. Старался не курить, но не вытерпел, закурил. Проветрил комнату. Даже пепельницу вымыл. Решил почитать. Взял книгу, но лишь раскрыв: «Что это я? – усмехнулся про себя, – словно первый любовник на сцене театра. Может, ещё раз побриться? И подмышками дезодорантом?..»
Он достал новую сигарету.
«"Ах, ты гостиница моя, ах, гостиница…" – вертелось в голове. – Что же делать с тортом, если она не придёт?»
Он посмотрел на часы: четверть двенадцатого. Чай остывал. Ставцев вскрыл торт. Хотел сколупнуть от бисквита кремовую розочку, но не стал портить узора. Решил ждать до победного. А когда в дверь тихо постучали, он уже и не надеялся.
Стараясь казаться беспечной, раскованной, Надя всё время торопилась что-то сказать, точно куда-то опаздывала, часто посматривала на часы, смеялась всякому вздору, иногда вела себя так, словно пришла к подруге на посиделки, а сама запамятовала: выключила ли дома утюг. Была не похожа на прежнюю рассудительную Надю, которую он уже немного знал.
«Волнуется. Или в самом деле такая? – с досадой начинал думать он. – Потому и кухаркины манеры…»
Как часто продолжительность знакомства с женщиной у Ставцева зависела от элементарных штрихов быта. Именно быт сбрасывал флёр с этих отношений, и задним числом Ставцеву приходилось себя корить за очередной флирт.
«Сейчас другой случай, – успокаивал он себя, скрывая раздражение. – Мы просто пьём чай. Почти домашняя обстановка».
- Надя, скажите, – прервал он её, – ваш муж… как он относится к тому, что вы… – Ставцев старался подбирать слова, чтобы не обидеть Надю. – что вы… и здесь?
- Я вас не понимаю.
- Наверное, вы могли бы заняться другой работой, более…
- Вот оно что, – вымученная улыбка и наигранная беспечность исчезли с её лица: оно стало строгим: – Мой муж заграницу нас хотел отправить, чтоб мы с Русланом там жили. – Надя задумалась: – Видите ли, я здесь родилась, здесь всё моё, мне здесь нравится. Когда замуж выходила, сразу сказала, отсюда не уеду и работу не брошу…
«Она его не любит», – сделал вывод Ставцев.
- И откуда вам знать, какой работой мне лучше заняться? К тому же вы не об этом думали: престижность – не так ли?
Именно это хотел сказать Ставцев, но у него хватило ума промолчать. Впрочем, ума-то как раз и не хватило. Тактичность… чего она стоит, если у тебя всё написано на лице?
- Неужели это главное – престиж, положение в обществе? – продолжала она. – Мне кажется, важно другое – любить своё дело. А я довольна своей профессией. Мне нравится здесь. Я хоть твёрдо знаю, что на своём месте.
В ёё тоне он услышал укор.
- Извините, не хотел вас обидеть.
- Надеюсь. – Она помолчала. – Просто многие превратно понимают нашу профессию, думают разное… Как же, глубинка, периферия, а в гостинице чины высокие останавливаются, иностранцы. Некоторые даже открыто высказываются, такое говорят… Слушать противно, честное слово.
- Люди разные бывают, – ответил Ставцев.
- Давайте о чём-нибудь другом поговорим, – предложила Надя, – а то скверно.
Ставцев согласно кивнул; теперь он вновь наблюдал ту Надю, прежнюю, которую привык видеть на дежурстве.
- Можно один вопрос? – спросил он.
- Смотря какой.
- Невинный.
Она кивнула.
- Вам бывает скучно?
Надя пристально посмотрела ему в глаза.
- Я не о сиюминутной скуке, – поторопился объяснить он, – к примеру, живёшь этак, скажем, лет двадцать, живёшь себе живёшь, оглянешься на прожитое – что вчера, что сегодня – всё одно и тоже. О завтрашнем и думать не хочется. С вами бывает такое?
- Бывает, но редко, – призналась она.
- А у меня, кажется, хронически, – вздохнул Ставцев. – Даже подумываю иногда – скорей бы уж старость, что ли.
- Ой, да вы что! – отмахнулась Надя. – Чего бы не хотела, так это быть старухой.
- Вы не состаритесь, – слукавил Ставцев, – такие, как вы, не стареют.
- Это что же – комплимент?
- А это как вам угодно.
- Спасибо. Но, к сожалению, все стареют. И я не исключение.
В эту минуту Ставцеву показалось, да, ему показалось…
- Вы любите мужа? – всё-таки не зря он начал о скуке.
- Я не говорю об этом с посторонними, – резко ответила она и, сглаживая свою резкость: – Прошу вас, не спрашивайте больше об этом.
«Что, поставили на место? Идиот, – обругал он себя, – тебе только в зоопарке, со слонами… Ну к чему тебе её откровенность? Ты что – слепой?»
- Засиделась я с вами, – сказала она. Сказала, но не встала.
Ставцев вдруг представил, что она действительно встанет и уйдёт. Уйдёт. А он останется один в этих блёклых стенах, в этой казённой прохладной постели. Один. И ему будет плохо. И, быть может, впервые за долгие годы ему как никогда захотелось домашнего уюта, пусть с болтовнёй, с несуразностью, с чем угодно, лишь бы не оставаться одному.
- Что же мне с ним делать? – озабоченно, с тайной надеждой смотрел он на торт, словно на некую выручалочку. – Одному не одолеть. И не люблю я его.
- Вы его в холодильник. Потом угостите кого-нибудь.
- Может, возьмёте? С Русланом, вдвоём…
- Нас трое.
«Нет, Ставцев, ты явно болван, – вздохнул он. – Но как же ей идёт улыбка!»
Ночью он проснулся от странного ощущения, что его кто-то трогает. Или гладит. Он включил свет. Никого. Значит, приснилось. Как в прошлый раз. Но кто? Чьё лицо он только что держал в своих ладонях и неистово целовал?
Ставцев чувствовал, как в груди сильно колотится сердце: только что он целовал женщину подобную той, что когда-то его оставила, и которую он теперь мечтал найти. Мечтал ли?
«Благо, не идти на работу», – закуривая, размышлял он. Потянулся к пепельнице. Два так и не вымытых стакана. Крошки от торта.
«Надя!» – вдруг озарило его. Да это же Надя снилась ему только что. Пять минут назад во сне он целовал её, Надю. И тогда, в прошлый раз… Как же он сразу не догадался!
Сидя в трусах и майке, он жадно курил. Из-под дверей сквозило, но Ставцев так и сидел – в тапочках на босу ногу. Он думал о Наде.
Утром она сдаст смену, и её не будет два дня. Целых два дня. Ставцеву это теперь казалось невероятно долгим сроком. Захотелось увидеть её сейчас, сию же минуту. Пусть спящую. Хотя бы взглянуть.
Он представил, как она спит в фойе на диване; на том зелёном диване, где он недавно разговаривал с её сыном.
Ставцев оделся. Крадучись вышел в коридор. Ковровая дорожка скрадывала шаги. Тишина оглушала, спрессовывала дыхание.
Но Нади на месте не оказалось, и на диване её не было. Регистрационный журнал раскрыт на столе. На нём шариковая ручка. Телефонный шнур тянется куда-то по полу. А телефона на столе нет. Шнур… он ускользал в приоткрытую дверь дежурной комнаты. Что-то подсказывало Ставцеву, что Надя должна быть там. Но почему не здесь, на диване, как обычно?
Он тихо вошёл в номер. Тускло горел ночник. Свернувшись калачиком на кровати, Надя лежала поверх покрывала. Телефон стоял у изголовья, на тумбочке.
Она лежала почти бездыханно. И Ставцеву она показалась именно такой, какой несколько минут назад целовал во сне. Да, во сне. Но вот же она, совсем рядом. Что же его останавливает?
Он наклонился, бросив тень на её лицо. Веки её дрогнули. Ещё раз. Она открыла глаза, привстала и тут же калачиком отпрянула в угол кровати, к стене, – пленённый беспомощный зверёк. «Нет, – просили её обескураженные глаза, – нет». А он, ладонью коснувшись её волос, вдруг увидел, он увидел в её взгляде… нет, не испуг, не удивление, не протест, – он увидел тот первородный, почти девственный стыд ужасающего соблазна, неотвратимость которого предрешена и от которого так сладко холодеет в груди: ещё немного усилий – и эта женщина в его власти, будет не в состоянии ему противиться.
Он придвинулся к ней вплотную:
- Как во сне, – шептал он, – это во сне…
Вернувшись к себе, Ставцев разделся и с каким-то сытым равнодушием, удовлетворённый лёг спать. Но заснуть всё равно не мог. Он и сам, наверное, до конца ещё не осознал, что же всё-таки с ним произошло. Смотрел в расступающуюся предрассветную мглу, угадывая очертания пепельницы, настольной лампы, стаканов… Почему он до сих пор не сполоснул их? Надины губы прикасались к одному из них? Чепуха. Какая чепуха! Хотя… эти самые губы он только что целовал. Да, целовал. И это вовсе не сон. Впрочем, довольно сантименты разводить. Что он открыл в этой женщине особенного? И открыл ли? Так, от скуки, от нечего делать. Все они одинаковы. И Надя не исключение: почти с первого раза…
…Странно, за все прошлые командировки он на неё и внимания-то не обращал. Неприметная, невзрачная. Хотя и миленькая. Обычное смазливое личико, вздёрнутый носик. И подбородок… словно слегка сдвинут набок.
Вновь Ставцев стоял у окна и жадно курил. Он не мог понять своего состояния. И не совсем представлял, как теперь ему относиться к Наде.
«"Ах, ты гостиница моя, ах, гостиница, – напевал он про себя, – на кровать присяду я – ты подвинешься…" А она ничего, – самодовольно рассуждал он, – что-то в ней есть такое… от лани что-то… И ведь ничего не сказала, будто ждала. Точно – ждала, – осенило его, – иначе не ушла бы с рабочего места, не стала бы прятаться. А держалась-то вначале – словно сама добродетель. Нет, право, что-то в ней всё-таки есть. И этот её подбородок скошенный, и носик вздёрнутый… "Ах, ты гостиница моя", – усмехнулся он, – совсем как в песне. Как там дальше-то… "Занавесишься ресниц занавескою, я на час тебе жених – ты невестою"».
«Веришь, – вспомнил недавние её слова, – веришь ли, это впервые со мной. Только ты не смейся в себе. Лучше просто не верь, но не смейся».
Сколько женщин говорило ему – «впервые». Ни одной из них Ставцев не верил: не впервые, все одинаково изменяют. А ей – поверил? А почему бы нет? Потому лишь, что не искала оправданий, не уверяла?
«Не верь, но не смейся».
Нет, Ставцев не наивный мальчик, в любовь больше не играет. Но в том-то и дело, что, не признаваясь себе, он поверил. Поверил. Только зачем ему эта вера? Какое ему дело – сама добродетель она или же с первым встречным?..
«А ты сволочь, – неожиданно для себя подумал он, – настоящая сволочь. Сытая удовлетворённая скотина».
Кровь прилила к вискам, стал тяжёлым затылок: как же он так… о Наде-то. Может, она ему и раньше снилась? И раньше, быть может, он думал о ней? Но почему он не помнит её лица?
Он теперь всё больше и больше убеждался (или хотел себя убедить) – Надя и только она могла сниться ему. Как когда-то очень давно…
«Бог ты мой, неужели всё повторяется? Нет-нет, спокойно, всё это глупости, вздор, чепуха».
В доме напротив, в окне второго этажа, над «Аптекой» слабо горел свет. Быть может, в эту минуту там молодая кормящая мать баюкает грудного ребёнка; простоволосая, осунувшаяся от бессонных ночей, в простеньком домашнем халате.
Быт? Да, быт. Но это ушло. Как быстро это ушло от Ставцева. Командировки, разъезды, работа.
Он постарался представить Надю у себя в квартире в Орске, в домашнем халате. Вот он моет посуду. Или нет; она моет, а он рядом, с полотенцем. А если ребёнок? О, Ставцев не спал бы ночами, делал бы всю необходимую работу. Ведь он так соскучился по домашнему уюту… Нет, поздно. Поезд ушёл.
Но вместе с тем Ставцев понимал, что уже не сможет уехать просто так, что в этом городе у него появилось нечто такое, от чего ему теперь долго не избавиться.
Столько лет искать, ждать, надеяться и… снова потерять. Нет, он просто так не уедет. Ни за что не уедет.
До пуска машины оставались считанные дни. Вернее, машина была смонтирована, но при первой же разливке обнаружились дефекты. После их устранения надлежало провести повторную плавку и, если бы она прошла удачно, Ставцев мог бы подписать акт сдачи машины и выехать в Орск. Но как ни странно, он был даже рад, что командировка затягивалась. Разумеется, он делал всё возможное для пуска машины в срок, и не его вина в срывах графика, но… на всё есть пресловутое «но». К тому же у Ставцева в будние дни появилось немного свободного времени: неполадки могли устранить без него.
В один из таких дней он раньше ушёл с работы, заведомо договорившись о встрече с Надей.
Снега ещё не было. Лишь вечерами заметно холодало, предвещая рассвет с мелкой колючей изморозью.
Всё так же чадили машины. В городе стоял запах гари и сухой глины. Ветер гнал последнюю листву – так плохой дворник поднимает с тротуара пыль.
Минуя старую часть города с вековыми ветхими застройками грязноватых околотков, они спустились с высокого крутояра и лощиной направились к обмелевшей речушке, зигзагами убегающей куда-то далеко.
Прошли пляж, заброшенный, никому теперь ненужный, с покосившимися грибками-тентами, раздевалкой, с обрывками газет и всякого мусора, разметаемого ветром.
- Смотрите, – Надя показывала на реку, почему-то снова обращаясь к нему на «вы». – Я бы ни за что не решилась.
Двое, держась за руки, шли по центру реки, словно скользили по её глади. Ставцев сначала предположил, что пара смельчаков шла по невидимому деревянному насту, скрытому водой.
- Да нет же, – уверяла Надя, – по льду. Вы к берегу-то подойдите.
Он подошёл ближе к берегу: действительно, под кажущейся талой полыньёй давно образовался лёд. И всё же не очень надёжным он показался Ставцеву, чтобы можно было по нему прогуливаться.
- У вас не зима, а непонятно что.
- Я же говорила, у нас часто так: почти весь декабрь без снега.
- А под Новый год случаются дожди, – сказал он.
- Запомнили, – улыбнулась она.
- И всё-таки глупый, неоправданный риск, – кивнул он в сторону шедшей по льду пары, – пустая бравада.
- Возможно, – произнесла она.
- Надя, – он посмотрел ей в глаза, – почему ты меня снова… на «вы»?
- Не знаю. – Она что-то чертила каблуком на смёрзшемся песке. – Не привыкла, наверное.
Ставцев хотел её спросить о чём-то ещё, но слова вдруг где-то затерялись, и некоторое время он молчал, стараясь поймать своё отражение в её глазах. Но она теперь уводила взгляд, не решаясь на него смотреть, словно чего-то стыдясь. Или боялась. А он думал… думал, что для себя уже всё решил, бесповоротно, ибо слишком долго решался – почти десять лет.
- Помните, тогда… – вымолвила, наконец, она, – в ту ночь… У меня тогда как будто осколочек острый в сердце вонзился. Кажется, ещё чуть-чуть – и умерла бы.
- Испугалась? – не понял сразу Ставцев.
Она отрицательно покачала головой:
- Никогда мне так не было хорошо… как с тобой, – призналась она. – Наверное, об этом нельзя говорить… Да, знаю, нельзя, но… со мной никогда такого не было.
Её откровение не то чтобы удивило Ставцева и обрадовало, напротив, оно как будто лишило Надю некоего очарования, ценности, что ли. «Да, о таком иногда лучше не говорить, – решил он, – это опасно». И снова испытал над этой женщиной головокружительную сладкую власть – власть, дающую право не щадить.
Но Ставцев слишком долго решался, почти десять лет. Кроме того, он, казалось, находил с Надей то единство, взаимопонимание и родство, какое не находил с другими женщинами. С Надей даже молчать приятно. О чём они с ней говорили на протяжении всего их знакомства? Так, в сущности, о пустяках, ни о чём, обыденные разговоры. Но разве не обыденное составляет основу всей жизни?
Ставцев не замечал, как последнее время всё больше и больше противоречит самому себе, мыслит прописными истинами. Отвыкнув от семейного очага, не так давно презиравший и убегающий от этой самой обыденности, от пошлого быта, Ставцев как бы незаметно спустился на землю.
Что ж, примерно рассуждал он, давайте говорить о высоких материях, о смысле жизни человечества. Насколько нас хватит? Он убедился из практики: с такими женщинами он долго не выдерживал. Ну что из того, что Земля круглая, а вселенная бесконечна? Что дальше-то? Вы Гегеля читали, Фрейда… Ну и что, мы тоже в своё время увлекались кантовской антиномией неделимости. Всё равно ничего в голове не осталось.
Ох, уж эти вечно заумные разговоры! Кофе по-турецки – это завсегда, а простые щи… – поваренная книга требуется.
А может, ни то и ни другое? Может, Ставцев от природы такой неуживчивый?
Они обогнули деревеньку, тянувшуюся по большаку вдоль крутого изгиба реки, прошли запруду, пустырь.
- Вы здесь не бывали зимой? – Надя остановилась, оглядывая с плоской возвышенности местность.
- Нет, не бывал.
- Жаль. Здесь красиво, когда снега много. Особенно по утрам. Представляете, мороз, сугробы, промёрзнешь – пальцев не чувствуешь, а где-то избы топятся, дымком тянет. Так бы прислонилась к какой-нибудь печурке и стояла бы… стояла бы, пока не растаяла. Ведь я сама из деревни.
Ставцев опять вспомнил недавнее Надино откровение. Да, некоторые вещи лучше не говорить. Хотя… почему же? Почему, собственно, не говорить?
Он снял перчатки и спрятал их за пазуху. Шагнул к Наде и прикоснулся ладонями к её прохладным щекам.
- Тёплые, – произнесла она.
- Я люблю… тебя, – сдавленным, осипшим голосом промолвил Ставцев, тут же закашлял и от этого смутился. Он сказал бы больше, признался бы, как все эти годы искал её, думал о ней, звал её. Он понимал, что надо говорить какие-то слова, более значительные и весомые. Но только и смог повторить: - Я тебя люблю.
- Этим не шутят.
«Не шутят», – хотел сказать он, но испугался, что голос опять подведёт, выдаст фальшь, он закашляет или скажет что-нибудь не то.
Их губы соприкоснулись.
А почему бы нет, размышлял Ставцев, он ждал этого момента, ждал годами, только не хотел себе в этом сознаться. Они должны быть вместе.
- Он не отдаст нам Руслана, – сказала она.
…Когда до Ставцева дошёл смысл услышанного, ему показалось, что он проваливается в бездонную пропасть, а Надя возносится ввысь, и если он её выпустит, уберёт свои ладони, она выпорхнет и улетит.
Сладкая власть? Блеф. Кто над кем имеет власть: он над этой женщиной или она над ним?
Он не отдаст Руслана. Ставцев об этом не задумывался.
Но какое должно было быть в ту минуту его лицо, если с таким состраданием на него смотрела Надя?
- Я без тебя не уеду, – вымолвил он, до конца ещё не осознавая всю тщетность слов.
- Это невозможно.
- Глупости, – упрямо твердил он, – глупости…
Он не верил. Не хотел верить. И чем убедительней звучали Надины доводы, тем настойчивей, одержимей становился он, почти забывая себя контролировать.
Ему вдруг пришла странная идея. Он и сам не понял, как всё произошло. Не оглядываясь, поспешно направился к реке. Не слышал, окликнула ли его Надя, нет ли. Кажется, ничего не слышал. И когда ступил на лёд – не слышал. И когда шёл. Он как бы отключился от всех внешних раздражителей: одна лишь цель – дойти до противоположного берега.
Лёд местами трещал, но Ставцев, не оборачиваясь, шёл вперёд стремительным шагом. Страха не было; в эти минуты на него нашло какое-то помрачение.
Дойдя до кромки льда противоположного берега, он оглянулся. Но Надю не увидел. Поискав её глазами, убедившись, что её нет, он стал чему-то посмеиваться. Шёл вдоль берега кромкой льда и посмеивался, не замечая, что ранты ботинок находятся в воде.
Перед тем, как ступить на берег, Ставцев по щиколотку провалился под лёд.
«Мальчишка, храбрец, – упрекал он себя, давая выход отчаянью нервным смешком ипохондрика, – сукин сын…»
Пуск четвёртой машины планировали к последним числам месяца. Ставцев ходил подавленный, в предчувствии чего-то безвозвратно упущенного, что делало дальнейшее пребывание его в этом городе ненужным, пустым, бессмысленным. Больше всего угнетала неопределённость: в очередное дежурство Надя не вышла. Не вышла и в следующее. И Ставцев почему-то связывал это обстоятельство с собой, мучился тем, что не может объясниться с Надей, оправдаться; с отвращением к себе, с отвращением честолюбца понимая, что поступил тогда, во время прогулки, легкомысленно, эгоистично.
Вторые сутки машина работала без перебоев. Ждали приезда министра. На другой день, сразу после торжественной части, Ставцев купил в железнодорожной кассе билет – в ночь на ноль-десять следующих суток. Времени оставалось в обрез: надо было успеть собрать вещи, сдать номер и… наконец-то Ставцев решился найти Надю. Но, увидев её в гостинице, в первую минуту растерялся, даже был слегка разочарован. Мысленно он много раз проигрывал их встречу, проигрывал весь их последующий разговор, а сейчас стушевался как влюблённый юноша. Он был не готов, говорил что-то невпопад, комкал фразы, недовольный собой хмурил брови, – вёл себя не так, как хотелось бы. Может, поэтому у них получался очень натянутый, местами бессвязный диалог.
- Вас так долго не было…
-Руслан болел…
- Что-то серьёзное?
- Ангина. Всё обошлось.
- Обошлось… Хорошо, что обошлось.
Под её глазами Ставцев теперь разглядел тёмные круги. И нос заострился, скулы…
- А я, знаете… – он не договорил.
Надя подала ему ключ. Он хотел удержать её пальцы в своих, но она тут же, с молниеносной быстротой, словно обжёгшись, отдёрнула руку.
«Правильно, не нужно никаких слов, никаких объяснений – рассудил он – всё давно сказано-пересказано, ничего нового уже не придумаешь. Поезд ушёл».
- Да… вот… что я хотел… – И ему уже казалось, то, о чём он сейчас собирался сказать, тоже ни к чему, тоже лишнее.
- Уезжаю… завтра. Такие вот… пироги.
- Да, когда-то ведь надо уезжать, – скороговоркой, пряча глаза, произнесла она.
- Ночным, в ноль-десять.
- Посольским.
- Как? – не понял он.
- Посольским. У нас этот поезд так называют, из-за его вагонов, там почти все вагоны немецкие. И чистые. Хороший поезд, удобный.
- Надя…
- Что?
- Мне осталось чуть больше трёх часов.
- Да, да, оставьте в номере всё как есть, я его потом приму.
- Я уезжаю, Надя…
- Понимаю.
- Вы никуда сейчас не уйдёте?
- Да… не знаю… нет…
- Не уходите, прошу вас.
- Не знаю…
- Обещайте…
- Не знаю… Нет… Куда же я уйду, я на дежурстве. Ставцев, идите…
- Обещайте! – вдруг настойчиво потребовал он. – Или я сейчас встану на колени и не сдвинусь с места.
- Ради Бога, Ставцев, идите, – умоляюще посмотрела она на него. – Неужели вы слепой?!
Сложив вещи, приготовившись к отъезду, он спешно спустился в ресторан и купил там шампанское, плитку шоколада и апельсины.
- Надеюсь, вы не откажетесь, – доставая бокалы, обратился он к Наде, зашедшей к нему принять номер. Шампанское уже стояло на столе.
- Даже не знаю. Мне же ещё сутки. Приходится отрабатывать.
- Но мы имеем право отметить Новый год.
- До него ещё три дня.
- Если он наступит немного раньше…
Ставцев откупорил бутылку и налил пенящееся вино в бокалы. Хрустнул плиткой шоколада:
- За Новый год.
Надя взяла свой бокал.
- По традиции сначала провожают Старый, – сказала она.
- Значит, за Старый.
…В коридоре слышались шаги, где-то хлопнули дверью. Названивал чей-то телефон.
- Вы уже завтра будете в Москве.
- Да. И сразу в Орск.
- Прямо к Новому году успеете.
- Прямо… – усмехнулся он.
- У вас в Орске много друзей? Вы с кем обычно встречаете Новый год?
- Вы только что сами сказали – с друзьями. Нас там большая компания. И очень весёлая. Так что, как говорится, с корабля на бал.
Он машинально потянулся к сигаретам.
- Курите, – видя его замешательство, сказала Надя, – я люблю дым.
Он закурил.
- Значит, в компании друзей, – продолжала она. – Завидую вам. Мы-то почти нигде не бываем, всегда втроём.
Ставцев грустно улыбнулся, промолчал. Что он мог на это ответить? Признаться, что намеревался встретить праздник с соседями, посидеть с ними час-другой, посмотреть телевизор и уйти. А теперь, быть может, и это не представится. Мало ли у кого какие планы: люди на Новый год заранее договариваются.
- Пора, – затушил он окурок, поднялся. – Реквизит весь в сохранности: графин не разбит, люстра на месте, бокалы… а вот бокалы пусты.
- Мне больше не надо, – закрыла она ладонью свой бокал.
Он налил себе. Удивился, что незаметно один выпил почти всю бутылку.
- За вас, Наденька, этот последний бокал. За вас и Руслана. Счастья вам.
Всё это время, обращаясь к ней на вы, он замечал за собой явную фальшь, неестественность происходящего, словно играл чью-то роль.
Мгновениями чувство превосходства, позволившее однажды обладать этой женщиной, вспыхивало в нём. Но лишь мгновениями, как ярко-фиолетовые холодноватые блики электросварки на фоне ночных предметов. Ставцев понимал, что эта мимолётная вспышка, взаимная страсть к близости – самообман, видимость, что всё не так просто, как он думает. И с каждым таким мгновением уверенность покидала его, и он всеми силами старался подавить в себе желания, которые сладкой надеждой закрадывались в него, будоражили в нём его эгоизм. Надя – мать. И этим всё сказано.
Он отдёрнул штору. Может быть, ещё раз хотел убедиться, горит ли в доме – напротив, в том окне, свет. Ставцев так свыкся с мыслью, что за тем окном молодая, начинающая жить, семья, что не пытался ничего переосмысливать и подменять. Если б он мог, если б он только мог, то всем своим существом горе-искусителя крикнул бы тем, в доме напротив: «Берегите семью! Научитесь любить!»
Но нет такой дисциплины – о любви. Её не проходят в школах, не преподают в институтах. И нет на сей счёт никаких инструкций. И Ставцев вряд ли б нашёл нужные, доступные слова. А если б нашёл – поняли бы его?
Любить… Всего лишь. Такая малость. Страдать, терпеть… Скоблить по собственному сердцу острым, чтоб другому не было больно. Брать планку, зная, что она под напряжением в тысячи киловольт. Каждый ли способен на это?
Любить – значит жертвовать. Старая истина. Когда-то он пренебрёг этим. А теперь поздно. «Все хорошие замужем», – вспомнил слова приятеля.
- Вот и всё. – Он распахнул дверь. Последний раз окинул взглядом номер. Настольная лампа, пустые бокалы, телефон, в котором не было особой нужды. Чемодан. Вспомнился день приезда, Надя, встретившая его улыбкой.
Он вызвал лифт. А когда в него вошёл, будто забыл что. Повернулся к Наде и застыл в раздумье.
- Вы что-то забыли? – спросила она.
- Что?.. – очнулся он. – Извините. Впрочем…
Двери лифта начали смыкаться, но Ставцев их удержал.
- Забыл, Наденька. Вас забыл. Вот ведь оно как…
Крупными хлопьями падал снег. На углу возле «Аптеки» Ставцев остановился, секунду-другую постоял и быстро, пропустив такси, пошагал к автобусной остановке.
«Всё это ничего не значит, – успокаивал он себя, – ровным счётом ничего. Так… несостоявшийся провинциальный романчик».
Но успокоение не приходило, а было всё муторнее и муторнее.
- Ставцев! – вдруг услышал он. Оглянулся. Надя бежала следом.
- Отпросилась… ненадолго, – часто дыша, говорила она, – вы не против, если я вас провожу? До остановки…
…Пустынные улицы ярко освещались фонарями. Стёкла витрин были разукрашены. В одной – большой лопоухий заяц, мало чем похожий на зайца, то ли добродушно улыбаясь, то ли скалясь, нёс на спине что-то похожее на мешок и ёлку.
В маленьком сквере, недалеко от остановки, Ставцев сделал «привал». Отсюда просматривалась основная часть улицы с перекрёстком.
- Вам не холодно? – беспокоилась Надя. – Вы так легко одеты.
- Не холодно, – сухо ответил он. Ему действительно не было холодно. Казалось, он вообще ничего не чувствует.
Скоро появится автобус и Ставцев уедет. Автобус повезёт его на вокзал, потом сделает круг и… так каждый божий день по много, много раз. А Ставцев уедет. Далеко. Навсегда. А она: «Вы так легко одеты». Какие будничные слова. Право, будничные.
Но как давно он их не слышал. И каким теплом от них повеяло.
Ставцев поёжился: вот сейчас он уедет, автобус повезёт его к вокзалу. Далее – поездом. А Надя вернётся в гостиницу, на дежурство. «Бедный автобус, – усмехнулся Ставцев, – ты сойдёшь с ума от головокружения».
- Надя, – позвал он, словно она была за непроницаемой стеной.
Она стояла рядом, смотрела на него.
Куда он уезжает? Зачем? Кто его ждёт? Сашка? Да, его ждёт сын. А Новый год с соседями. Или один. Один в четырёх стенах. Славно, очень славно… Может, командировки и спасали его? Быть может, он зря ропщет на руководство?
Скорей бы уж автобус.
- Надя. – И как тогда, у реки, он ладонями взял её голову. – Уедем. Возьмём Руслана и уедем. Я очень серьёзно, Надя, я всё обдумал. Я не смогу без тебя. Понимаешь… я искал тебя. Я всю жизнь тебя искал. Такое больше не повторится. Это бывает только раз, один раз. Ты понимаешь?.. Надя…
Как он говорил!
Ему было жарко, душно. Он распахнул пальто и снял шапку. И ходил, ходил… взад-вперёд, налево-направо. Ходил и что-то бормотал.
- Простудитесь, – она стала застёгивать ему пальто. – И шапку наденьте.
- Надя, о чём ты? – безумными глазами уставился на неё Ставцев. – Зачем лишние слова? Я могу задержаться ещё на несколько дней. Я всё взвесил: в Орске хорошая школа, институт. У меня есть квартира… не то, не то… уедем, Надя.
Ах, как он её уговаривал! Он целовал её прохладный от мороза лоб, волосы, выбившиеся из-под платка. Он целовал её так, как будто никогда, никогда уже не коснётся её лба, щёк, губ, глаз, её несимметричного с ямочкой подбородка.
- Надя, одно слово. Ещё ничего не поздно.
Отпусти он её, разомкни руки, она бы, наверное, упала: не было сил сопротивляться, не было сил говорить.
- Ведь ты согласна, ведь так… ты же согласна?..
И внезапно он замолчал, мышцы его разгорячённого, распаренного лица окаменели, глаза потухли, сделались стеклянными, словно весь его организм вдруг подвергли огромной дозе анестезии. Он впал в прострацию.
- Ну вот, как мне теперь на работу с такими глазами? – поправляя платок, говорила Надя. Смахнула снежинку с его неподвижной ресницы. Снова принялась застёгивать ему пальто.
- Всё забудется, Ставцев, поверьте мне, всё забудется. Ведь всё в конце концов забывается. А это вино, шампанское… Право, уж я не знаю… нет… я, наверно, глупая, Ставцев, да, глупая? Совсем не то говорю… Но не злитесь, прошу вас… Господи! Надо перетерпеть, постараться забыть. Всё забыть. Поверьте – это пройдёт. Я иногда забываюсь, и мне легче. А у вас сын, много друзей. Всё пройдёт, забудется. Вот увидите – всё будет хорошо. Сами ещё будете над всем этим смеяться. И на до мной посмеётесь… И себя упрекнёте. Это так, Ставцев, так…
Ночным поездом он покидал город. Вагон, в котором ехал, был почти пустой, и это немного озадачивало, так как свободной продажи купейных билетов в кассах не было.
Мелькали огни незнакомых полустанков. Единственный его сосед-попутчик куда-то исчез, и Ставцев скучал в одиночестве. Спать не хотелось. Облокотившись на откидной пластиковый столик, он смотрел в окно. Кто-то остановился напротив его купе и с кем-то заспорил. По голосу Ставцев определил проводницу, но речь была приглушённой, невнятной. Затем голоса смолкли. Наверное, проводница прошла дальше. Ковровая дорожка скрадывала её шаги, создавая ощущение изоляции, чем-то напоминало гостиницу. Память вернула ту ночь, когда он пришёл к Наде…
Кто-то приоткрыл дверь. Возможно, сосед по купе. Это лишний раз доказывало, что надо жить настоящим, что, стало быть, всё остальное – иллюзии прошлого. Или будущего. Никакой разницы. Всё равно иллюзии.
За приоткрытой теперь дверью опять возникли звуки: кто-то вновь прошёл по коридору… в будущее или прошлое… смотря в какую сторону…
«"Коридорные шаги – злой угрозою, было небо голубым – стало розовым… Видишь, я стою босой перед вечностью, так зачем косить косой – человечностью?.."»
Ставцев старался избавиться от иллюзий и жить настоящим, но ничего не получалось.
«Надя… Наденька… – всматривался он в мутноватое отражение в окне, – встретимся ли…»
Ему было так плохо, что хотелось выть.
«Это вино… это всё вино», – думал он.