Воспоминания о службе в Советской Армии на территории Украины. Об армии, о людях в армии, об Украине и украинцах.
13.
Фактическая численность женского населения Ковеля намного превышала численность мужского. Причиной тому была безработица, существовавшая во многих регионах Союза. Безработица являлясь скрытой, неофициальной, негласной. Вся Волынь была одним из беднейших краёв Украины. Неразвитая промышленность, небольшое число предприятий не могли обеспечить занятость, и мужики уезжали на заработки в другие регионы. Вербовались на лесоразработки, на рудники, на крайний север, в Сибирь, в Хакассию на Абакан - Тайшет, на, так называемые, стройки народного хозяйства, повсюду, где платили северные коэффициенты и им выходили значительно более весомые зарплаты, чем обычные континентальные. Они откладывали, накапливали денежку и высылали помощь домой. Так, что в тех сложившихся демографических условиях, имея подход, даже такой «красавец» как я пользовался определённым успехом, умея к тому же поговорить и увлечь. К концу первого года службы у меня уже было немало знакомых девушек. Знакомые девушки трудились и в центральном ковельском гастрономе. Они охотно принимали в гости меня и моих друзей. Бывало заворачивал с кем-нибудь из получивших увольнение моих друзей полтавчан в их гастроном. Мы покупали водку, они по мере возможности угощали нас хлебцем, маслицем, какой-нибудь консервой, пирожками, запускали нас на склад, где беседуя с милой заведующей, культурненько сидя за накрытым столом, проводили мы несколько часов в тепле,уюте и безопасности.
Известно, что без водки закуска становится просто жратвой. И в нашей полковой столовой (бывшей конюшне) жратвой отвратительной. Войска рассаживались на длинные лавки по пять человек с обеих сторон длинного стола. Ели из алюминиевых мисок алюминиевыми вилками и ложками, ножей не было – «не положено». Хлеб, сливочное масло, сахар были порционными. Масло подавали на десять человек одним куском, нередко бесформенным, и тогда разделить его поровну было невыполнимой задачей, да и каждый стремился отхватить себе кусочек побольше. Чёрный формовой хлеб (черняшка) был обманчиво вкусен первые два часа. Буханка его стоила 14 копеек, и в продаже бывал крайне редко, по видимому излишки, ибо то был спецхлеб для тюрем и войск. Длительное обильное его употребление (хлеб да каша пища наша) вызывало изжогу и гастрит. Со второго года службы я перестал его есть. На завтрак приходилась очень маленькая пайка хорошего белого пшеничного хлеба и 10 граммов сливочного масла – порция настолько мала, и масло всегда твёрдое. Размазывали его нагретой в чае ручкой ложки, и покрыть им весь ломтик формового хлеба невозможно. Столько же пшеничного хлеба, но без масла было и на ужин. К утреннему и вечернему чаю (завтрак и ужин) полагалось по 2 кусочка сахара-рафинада. Три раза в день каши на комбинжирах или варево из картофеля с капустой, назыввавшееся овощным рагу. Утром и вечером каши пустые, в обед с одним куском противного разваренного сала, содержавшего в себе, очень иногда, маленькую полоску мяса. В конечном итоге это сало вместе с другими отходами отправлялось на хоздвор (подсобное хозяйство), и там свиньи же его и поедали. Наиболее съедобной из всех каш была гречка. Супы – какие нибудь щи (хоть х** полощи) или борщи не были настолько плохи, но сало попадалось в них того же качества. Картофель, который мы получали на складе «хранился» в буртах, выбирать его не разрешали. Брать его следовало лопатой снизу с краю. Была на кухне электрическая картофелечистка, но пользоваться ею разрешали редко потому, что ножичком вручную слой срезался тоньше, и за тонкостью оного зорко следили. Половина картофеля уходила в очистки, очищенная, частично была синезелёной, остальная мягкой, быстро темнела, бурела. Капуста хранилась в круглом трёхметровом бетонном бассейне выстланном толстым брезентом. Рядом, на деревянном ящике из-под стеклотары стояли резиновые сапоги. Снимаешь свои кирзачи, влезаешь в необъятные резиновые, забираешься в бассейн ногами на деревянный плотик и вилами набираешь квашенную капусту. Стараешься не брать верхний слой. В отсутствие пригляда, имея весло и желание, можно и навигацию открывать.
Часто «угощали» ужасно солёной ржавою полугнилою селёдкой, из которой войска вырезали съедобные части. Такой деликатес, как свиная котлетка, только по пролетарским и государственным праздникам. Весной 1967 года вступление Гречко на пост министра обороны ознаменовалось добавлением десяти граммов масла, двойной пайкой белого хлеба. Исчезла гнилая селёдка, в обед стали давать не только кисель, но и компот из сухофруктов, на ужин кусок жареного хека. Кроме перечисленных добавок почти ничего не изменилось. Во всех воинских подразделениях, где пришлось побывать, пища была лучше и богаче чем наша. Вероятно кормёжка нашей воинской части соответствовала нищете и бедности советской Волыни. За три года службы не видел я на солдатском столе нашей воинской части таких продуктов: сыр, сметана, яйца, колбаса, натуральное мясо, огурцы, помидоры, фрукты. Однако бедность и нищета не являлись преградой для разнообразия и качества продуктов, входивших в меню офицерских столовых. К пищеварительным услугам для них содержался и хоздвор. Разнообразие продуктов со всеми «разносолами» наполняло столы небольшой, на четыре четырёхместных стола, офицерской столовой, находившейся в бывшей людской части бывшей конюшни. Дверь в неё находилась на смежной стене в трёх метрах от входа в солдатскую. Входить туда войскам запрещалось даже со стуком. Её обслуживали и убирали вольнонаёмные служащие девушки, которые сами там же и питались.
Совсем неплохим, душистым и достаточно крепким был чёрный чай. С ним то и шёл белый хлеб с маслом. Вечерний чай в отсутствие масла пили с таким же белым хлебом и сахаром вприкуску. В первый же день в карантине я подошёл к амбразуре посудомойки и попросил чайную ложечку. «Сейчас дам.»,- весело сказал солдат и резко протянул мне полуторалитровый черпак, которым из общего котла раскладывали рагу или кашу в бачки на десять персон. Было смешно.
14.
Тяжесть срочной воинской службы зачастую определяется частотой хождения в наряд. Как говорилось: «Через день на ремень, через два на кухню». Кухня не сильно меня тяготила, а из наряда на кухню я предпочитал кочегарку. Заготовишь бумагу, старые газеты, хвороста, выделяемую порцию дровишек и уголька получишь на складе, солярки где-нибудь раздобудешь – без неё завал, и топи себе, знай, чтоб пылало под котлами и жратва подоспевала к установленному времени. Никто тебе ничего, никого над головой целые сутки. Хорошо бывало, когда на дежурную смену выходил шеф-повар старшина Степан Наумчик, и смены наши совпадали. Нас связывали приятельские отношения, насколько сие было возможно между старшиной сверхсрочником и рядовым военнослужащим. Наумчик был высокого роста и богатырского телосложения, говорил красивого тембра басом-профундо, меня называл Лейбич и любил со мной побалакать. Степан поигрывал железом, был чемпионом армии в тяжёлом весе. Когда я, будучи в наряде в кочегарке, совпадал с ним по смене, и в кармане была соответствующая сумма, обращался к нему с известной просьбой, и он приносил. Или у меня с друзьями появлялся бимбер. Тогда, к нашей радости» жратва опять становилась закуской. Как правило сие происходило после ужина в свободное для срочнослужащего время. Друзья незаметно пробирались ко мне в кочегарку. Там на широкий пень-колоду расстилалась газета «Красная Звезда», и мы закусывали приготовленными Степаном дарами офицерской кухни. Провозглашали тост в честь Наумчика и за его победу в соревнованиях. Рассыпчатая жареная гречка с котлетами из индюшатины и сливовым соусом, очень приличный беф-строганофф с картошечкой соломкой, жареной во фритюре, огурчики малосольные или солёные, пирожки с ливером и не только. Контраст был налицо; низкокачественное пойло и первоклассная закуска. Не всё так уж и плохо ...
Уже при мне в части, на позиции дивизиона вырыли два больших ставка. Осенью они заполнились дождями и поднявшимися грунтовыми водами, и весной в них запустили множество мальков. Какие-то спецы за ставками присматривали, брали пробы, что-то в них сыпали, и через год и несколько месяцев, к концу лета войска уже попробовали клёв. Пошло ... Стали тайно рыбку ловить. Невелика рыбка была, карасики сантиметров 13-15, но количество достаточное. Рядом с частью находилось картофельное поле, соль перец, лук, морковь тырили на кухне, хороший белый хлеб, водочку и лимонад приносили старший лейтенант Попков и капитан Куимов – хорошие ребята, которых мы приглашали на уху. Это были славные посиделки, когда представлялась возможность узнать всякие происходящие в полку и жилом военном городке интересные вещи, что иначе, как из рассказов живущих там офицеров не узнаешь. На отшибе, в самом дальнем, заросшем и запущенном углу, на небольшой полянке разжигали костерок из разных палок, деревяшек, сухих веток, ставили раздобытый завалявшийся на кухне чугунный котелок на треногу, которую из арматуры сварил мне срочнослужащий, наш земляк Заупялис – мастер на все руки, поставленный в полку на разные хозяйственные работы. Варганил уху я, обычно после штатного воскресного завтрака. Все нахваливали, спрашивали откуда у меня такое умение. Рассказывал, как до призыва мы компанией выезжали на озёра, собирали ягоды и грибы, удили рыбу и я готовил уху. Так и набрался опыта. Насытившись ухой, не было желания идти на обед, но приходилось, чтобы усыплять бдительность рыжего паскуды, солдафона Лихобицкого – старшины дивизиона. В столовую-то ходили строем, и, таким образом, проверялся личный состав. Без серьёзной уважительной причины ты не мог не пойти на приём пищи. Хочешь есть, не хочешь есть - тебя вели в столовую, а там можешь сидеть и не кушать.
Рядом с нашей «трапезной» (полянкой) находилась дизель-электростанция, которая могла питать ЗРК в автономном режиме. Обслуживал её дизелист-электромеханик, ефрейтор Казис Кутняускас из под городка Ретавас. Когда Казис прибыл в полк, едва говорил по русски. Он быстро научился, но когда нервничал, волновался или изображал волнение, начинал косноязычить и заикаться. Был он этаким добродушным увальнем, прикидывался шлангом, но в дейсвительности хитрован. Любил выпить и закусить. Однажды после ухи перед обедом он зачем-то вернулся в кабину дизеля и напоролся на неизвестно зачем появившегося там своего непосредственного начальника старшего лейтенанта Юлова. В ходе разговора Юлов усёк, что Казис подвыпивший. Надо сказать, что происходило сие во время объявленного боевого дежурства (готовность № 1), и «бдительный» Юлов давит: - Ефрейтор Кутняускас, вы выпили во время боевого дежурства? На страже наших воздушных границ?
- Я нн-ня пил!
- Но я ведь вижу!
- Ня пил!
- Как смеешь ты отрицать, когда от тебя разит самогоном?
- О ту, о ту пасиди тут, ваняит саляркай, и ту будит разит!
- Казис, - понизил громкость и смягчил тон Юлов,- Ты только признайся, я никому не расскажу. Ты только пообещай, что больше такого не будет, и мы забудем сегодняшний случай.
- Я-я ня пил.
- Ах так, ты не признаёшь своё грубое нарушение? А ведь во время боевого дежурства – это воинское преступление. И если ты не признаешься, то сейчас пойдём в штаб. Там сегодня дежурит командир полка, и сразу тебя и оформим.
- Я ня пил, ня пи-пил.
- Ефрейтор Кутняускас, приказываю вам: Встать! Пройдёмте со мной в штаб полка!
Казис встаёт, закрывает кабину дизеля, и они идут.
По пути в штаб Юлов периодически нагонял жесть, давил. Казис упорно и однозначно отвечал, что не пил. Перед входом в здание штаба полка Юлов остановился и вздохнув сказал: - Последний раз тебя спрашиваю. Пил?
- Ничяво я ня пил!
- Идём!
Они поднялись на второй этаж и подошли к двери секретариата, в котором непосредственно находились двери к командиру и заму. Юлов уже взялся за дверную ручку и: - Ну, пил?
- Иди ту накуй, ниччяго нн-ня пил!
Тут Юлов в сердцах, но тихо матернулся, обозвал Казиса проклятым упрямым литовцем и, оставив его у двери, выскочил из штаба.
Старший лейтенант Юлов хотел взять Казиса на испуг, но понимал, что если с этим он перешагнёт кабинет Лёвы Цопина, то может пострадать куда больше, чем ефрейтор. Не уверен я, что Кутняускас знал и понимал, что старлею этот номер просто так не пройдёт. Но в любой ситуации он умел держать себя правильно и с достоинством. История эта стала известна благодаря часовому первого поста, на глазах которого они вошли на второй этаж и подошли к двери. Начало после наших расспросов рассказал сам Казис.
15.
В 4-ом дивизионе всего несколько человек, но в полку было много литовцев. Наш призыв был очень большой. Целый эшелон призывников из Литвы в утренней тьме прибыл на Львовский вокзал 20 ноября 1965 года. Перед отправкой из Вильнюса, мы провели пьяный день и пьяную ночь в республиканском военкомате на улице Totoriu 25, где сегодня центральное здание Krasto Apsaugos Ministerija. Толпу провожающих отрезали от призывников, которых поместили на втором этаже в громадном зале уставленном койками в три яруса. Толпясь перед входом, они от кого-то узнали, что нас поведут кормить на первый этаж кафе-столовой «Bociu». Повели не улицей, а коридорами к внутреннему входу в столовую. Часть провожавших ринулась ко входу в «Bociu», двери которой оказались наглухо закрыты. Некоторые из них всё же смогли через знакомых подавальщиц передать своим еду и напитки. Бабущка, мама, мой брат Мишка и друзья прямо завалили меня бутылками и свёртками. Это помогло без труда опохмелиться и угостить свою группку удостоившихся «чести» быть призванными в ряды. Утром призывников колоннами повели на вокзал. Играл духовой оркестр, кто-то вещал в мегафон торжественную приветственную лабуду, и нас рассаживали по вагонам. Некоторые из вчерашней толпы моих провожающих прибежали к поезду и пополнили мои запасы, что в дороге пришлось очень кстати. Скоро поезд тронулся и быстро-быстро без остановок пересёк почти всю Белоруссию. На белорусской станции Лунинец остановка, и большую часть суточного передвижения были тяни-толкай между Лунинцом, украинским Сарны и другими полутёмными станциями. Во Львове большую часть эшелона высадили. Половину высаженных отвели пешей колонной на Кайзервальд в штаб корпуса. Там нас разделили на группы и самую большую группу – человек пятьдесят-шестьдесят двумя ПАЗиками отвезли в Ковель. Таким образом полк пополнился группой соствавившей более 10% личного соства, а ещё в разных подразделениях полка уже служило немалое число литовцев. В 4-й дивизион из нового пополнения попал я один, но несколько литовцев в нём служили уже третий год..
Все литовские призывники были весьма солидарны. Между собой мы общались на литовском, а тем землякам, кто на литовском не говорил, никогда не было отказа в помощи и опеке. Литовские ребята получали журналы «sviturys», «Kulturos Barai», «Vilnius», еженедельное издание «Literatura ir menas», обменивались между собой периодикой, собственными новостями и мнениямии, держались дружно. Ажиотаж в дивизионе был произведён фотоснимком в «Kulturos Barai» из Читалки, на котором был запечатлён я с друзьями. Литовцы присутствовали во всех подразделениях, в том числе в хозроте, и старшим там был Йонас Заупялис. Заупялис был худой и длинный светлый шатен, длинные руки с большущими ладонями болтались при ходьбе, слегка оттопырена нижняя челюсть и взгляд устремлён далеко поверх всего находящегося рядом. Заупялис был мастер на все руки. Все хозяйственные работы были ему по плечу. Паркет, забор, крыша; в течение первого года своей службы он, по сути, один сделал в полку центральное отопление. Кроме того Заупялис был смекалист и хитёр. Толкал налево кирпичи цемент, трубы. Однажды в хозяйстве пропала свинья. Грабители сумели прокрасться на территорию, сломать деревянную ограду, выломать дверь и тихонько утащить нашу полковую свинку, избежав её сопротивления, хрюканья и визга. Наши литовцы мне с улыбкой намекнули, что это дело рук Заупялиса. После армии говорили, что за время службы Заупялис сделал большие деньги. Когда он, закончив службу вышел из КПП части, на Владимирской у ГАПа его ждала «Волга».
Все однополчане-литовцы с кем довелось общаться и поддерживать отношения, были славными бравыми ребятами. Лишь один из них, с кем ехали из Вильнюса в одном купе, ходил с вытянутой вперёд шеей, виноватой улыбкой и рыбьими глазами, был тихоней, подозрительно держался особняком и всегда отводил взгляд. В начале 80-х встретил его на «Сигме». Он был старшим мастером в каком-то цеху и выглядел таким же червём, как пятнадцать лет назад. Все литовцы, кроме Кутняускаса, этого червяка и меня стали сержантами и старшими сержантами, но не потому, что выслуживались, а оттого, что были просто честными ребятами и, если делали дело, то уж добросовестно и без излишнего пафоса, хотя некоторые из них, как и я были, скажем так, потенциальными антисоветчиками.
16.
Если о национальном составе дивизиона, то помимо трёх литовцев, в порядке убывания численности были восточные украинцы, западные украинцы, русские, грузины - 5, молдаване - 4, казахи – 3, по двое: армяне, татары, узбеки, кабардинцы, по одному: абазинец, карачаевец, болгарин, грек, еврей. Всего примерно 65 человек личного состава. Еврей – это я. Здесь правило Жванецкого, гласящее о том, что евреев вообще-то мало, но в каждом отдельном месте их слишком много, не подтверждается. Были евреи в других боевых подразделениях, был в нашем полку капитан, и сам командир полка были евреями. Сразу и наперёд оговорюсь, что все данные мною ниже характеристики справедливы только к тому месту, тому времени и к тем солдатам, которых я знал в дивизионе и в полку, и ни в коем случае их нельзя экстраполировать на всех остальных людей в любом другом месте и времени. И тем не менее: самые добродушные, весёлые и лёгкие, безусловно грузины; на них похожи были кабардинцы; упрямые, обидчивые и простоватые азербайджанцы, но не бакинцы; самые этноцентричные и зацикленные на себе это армяне; абазинцы, карачаевцы и другие северокавказцы – по сути, абреки; самые флегматичные – молдаване; горластые, плутоватые, заядлые ироничные сангвиники и холерики - восточные украинцы; все очень разные, более культурные, выдержанные и склонные к индивидуализму – западники; русские по социально-географическим группам: Москва, областные центры, районные городки, деревни – в каждой из групп довольно однообразны, уверены в превосходстве всего русского и в его справедливости, москвичи – тёртые калачи, высокомерны, амбициозны, с апломбом.
По своей функции контингент делился на тех, кто работал руками и ногами и тех, кто должен работать головой. Руками и ногами работали войска стартовой батареи. Они обслуживали стартовые пусковые установки, сдавали нормативы – добежать из казармы до пусковой установки, произвести определённые штатные действия для подготовки и приведения ракеты к положению «пуск». Их действия требовали быстроты, ловкости, применения физической силы, их называли стартовиками, и, вследствие физической нагрузки, они получали дополнительный паёк. Дополнительный паёк состоял из 10 граммов сливочного масла, двойного сахара, порции белого пшеничного хлеба, порции печёночного паштета. Те войска, которые должны были работать головой, входили во взвод управления СРЦ (станция радиоэлектронной разведки и целеуказания) и радиотехническую батарею (РТБ), которая осуществляет радиоэлектронный захват воздушной цели, её ведение и пуск боевой ракеты на уничтожение цели. Для работы в стартовой батарее не являлись необходимыми знания физики, импульсной техники и даже среднее образование. Сие не означает, что там все были сплошь малограмотными, но понятно, что уровень стартовика был невысок и несравним с уровнем РТБ. Хотя и там, и там бывали всякие, но о случаях перевода из стартовой в радиотехнические не слышал, из радиотехнических в стартовые бывали из-за неспособности достичь необходимого уровня компетенции. Разумеется, в команду КВН не входили стартовики, разве что, если музыканты.
Контингент дивизиона был многонациональным, однако не припомню серьёзных конфликтов на национальной почве. Бывали насмешки и даже «эпитеты» на самом деле оскорбительные. Наиболее частыми из них были чурка, чучмек, которые относились в равной мере к выходцам из Средней Азии и Кавказа, отдельно хачик к армянам, немцы, фашисты к литовцам. Понятно, что эти «эпитеты» исходили из уст, как сейчас бы сказали, послушно-агрессивного большинства, то есть тех, кто считали себя русскими. Но такие конфликты были случайны, вялы, сиюминутны и не выливались в «смертные» драки и в то, что называется словами «национальная рознь». По большей части это были скорей троллинги. Не имелось двух конкретных групп, в которых бы тлела, иногда вырываясь наружу, обоюдная вражда, как не было и вражды всех против всех. Но это и никак не было тем, что советская пропаганда называла друбой народов. Национальная непрязнь русской «партии» не имела консолидированного объекта и распылялась на всех, никого не выделяя, притом, что национальные группы между собой ладили охотней, чем со «старшим братом». Обязательная подневольная срочная служба в Советской Армии создавала военнослужащим другие личные и общие проблемы, тяжесть которых заслоняла мелкие межнациональные троллинги. При отсутствии элементарной свободы, национальные отношения в армии в основном повторяли недекларируемые симпатии и антипатии между национальными плебсами в советском полицейском государстве.
17.
Отдельно затрону еврейский вопрос. Как ни с транно, в течение всего срока службы я не подвергался никаким прямым антисемитским выпадам ни со стороны срочнослужащих, ни со стороны кадровых военных. Никто не спрашивал меня о национальности, а я сам не ходил бия себя в грудь и крича о ней. Как-то так получилось, что многие считали меня литовцем и, в известных случаях, бранили, как и других литовцев, то бл...ью нерусской, то немцем. Никто не обсуждал в моём отношении варианты, и в нашей батарее, в дивизионе знали это, как бы по умолчанию. Как-то появился в нашей батарее новенький. Звали его Виталий Гоменюк. Происходила, как он рассказывл, его семья из Полтавы. В кои-то веки, в столыпинские годы они переселились на Даьний Восток и жили в Бухте Ольга на юго-восточном побережье Приморского края. Моего же года призыва, он до поступления к нам служил где-то в другом месте. История его перевода в наш полк и зачисления в дивизион звучала как-то расплывчато и туманно, и не осталась в памяти. С его появлением мы сразу почувствовали обоюдную симпатию, потянулись друг к другу и задружили. Нас стало пятеро закадычных друзей одногодок - трое полтавчан, Гоменюк и я. Вместе проводили свободное время в полку, всем делились, стремились вместе в уволнения и там редко расставались. Однажды Гоменюк, не сказав ни слова, вдруг резко оборвал наши отношения, избегая встреч и объяснений. Что же явилось причиной разрыва? С началом Шестидневной Войны, Гоменюк в каком-то разговоре с полтавчанами узнал вдруг, что я еврей. Но и от полтавчан после этого он постепенно отвернулся. Чуть ли не с первых дней я почувствовал некий скрытый, едва различимый налёт нетрадиционного культа, отвергал это предчувствие, словно мне оно показалось, и на самом деле оно не так. Так, до конца службы мы и не обмолвились ни словом, и с моими полтавчанами он также не общался.
Шестидневная Война на Ближнем Востоке началась 5 июня 1967 года. На Маленький Израиль двинула свои войска, многократно превосходившая в живой силе и военной технике египетско-сирийско-иорданская коалиция. Вооружённая до зубов советским оружием, обученная и подготовленная советскими военспецами, провоцируемая, направляемая и контролируемая советскими военными «советниками» при поддержке всего арабского мира, арабская коалиция была уверена и рассчитывала, что одержит победу в течение двух-трёх дней. Естественно, традиционный народный российский антисемитизм, очнувшийся от трёхлетней спячки солидаризовался с государственным. В течение первых трёх дней вся советская пресса, радио и телевидение радостно публиковали арабские заведомо ложные победные реляции, поощряя волнительное ликование священного союза рабочих и крестьян («яурэи напали на арабау», «жидоу бьють). Русская «партия» ощущала подъём (Наши же! Там наше оружие, там наши военные ... !), но все восклицания были как бы безличностные, не обращённые ко мне. Грузины понимающе сочувствовали (ой, что будет, что будет ...), другим нацменам всё было побоку, (арабы, евреи, израиль ...?) не особо интересовало. Мои полтавские друзья осторожно сочувствовали. Лишь однажды они с неловкостью и печалью то ли спросили, то ли сказали: «Хончик, все говорят, что ваших бьют?! «Ребята, как вы не понимаете? Всё, что пишут и говорят советские СМИ, все фото и кинотелекадры с ближневосточного фронта, суть ложь и пропаганда.» Мои полтавчане не могли понять почему я это утверждаю и откуда моя уверенность, что победа будет за Израилем.
Я звонил в Вильнюс, говорил с друзьями и родителями, и они вселяли в меня веру в благополучный исход. Вспомнил, что повар Степан Наумчик - «западеньскiй вуiко», говорил мне, что послушивает «провокационные империалистические голоса». Хотел попросить его послушать о чём и как вещает «лживая враждебная» заграница. Улучив момент, я сбегал на кухню. Степан, огромным черпаком ворочая кирзу в чугунном котле и поигрывая бицепсами, меня огорошил сразу тем, что «москоли сами ничого не можуть, а тiльки живуть жiдовскiм розумом i вiд заздростi брешуть та й обмовляють», а евреи, слышал, ещё в первый день полностью уничтожили москальско-арабскую авиацию и наступают по всем фронтам, к утру захватив Синай. У меня, прям, сразу просветлело в башке, сразу стало весело и легко. Никто, кроме западников не мог поверить, что советские газеты и телевидение лгут. Будучи полностью осведомлёнными разведкой и прекрасно зная положение на ближневосточных фронтах, руководство совка, дезинформируя плебс, надеялось, ждало перелома и победного наступления арабов. На четвёртый день военных действий заметил, что с самого утра офицеры нашей РТБ в сторонке вполголоса что-то обсуждают. Двери кабины открыты, и сквозь урчание аппаратуры доносились отдельные слова: арабы, Израиль, танки ... Из клуба прибежал младший сержант Балацко и, пробегая на ходу бросил, не вдаваясь в подробности, что краем уха слышал сообщение о том, что картина боевых действий резко переменилась. Вечером в ленкомнате телеящик вещал прямо противоположное тому, что вчера и ранее. Злопыхательская пропаганда сменила тон. Израиль, оказывается, побеждал. Разворот был настолько резкий, ложь оказалась настолько ошеломляющей, что это не укладывалось в головы солдат.
Никогда раньше я так остро не ощущал, что страна, где живу и в Вооружённых Силах, которой служу, является врагом моего народа. Шестидневная война чётко выявила эту правду. Мои друзья полтавчане, не могу сказать, что они гордились, но как бы подняли головы, им уже не было неловко и за меня, и передо мной. Мои литовцы, так те вообще загадочно улыбались, некоторые не могли скрыть злорадства, так как воспринимали события не столько, как победу евреев, сколько как поражение Советов. Некоторые из русской «партии» поняли, что хвастливая и шапкозакидательская советская пропаганда, россказни военных политкомиссаров, абсолютная симпатия, политическая, военно-техническая и психологическая поддержка арабам теперь проявили ущерб, нанесённый совку победой Израиля. Поражение советского оружия было невозможно отрицать. Оставалось разглагольствовать, будто это временный успех израильской армии, что надо малость продержаться – «вот-вот снаряды подвезут и победа обретёт своих заслуженных героев». С показным спокойствием смотрел я на их реакцию, лишь изредка подмигивая своим болельщикам. Внутри всё пело, и клокотала неиссякаемая гордость, как будто это я положил всех врагов и оппонентов на лопатки, всех припёр к стенке. Вот видите, я же говорил... Мы, евреи... На глазах рассыпался внедрённый, никогда не служившим в армии, никогда нигде не участвовавшим в боях Сталиным, и муссируемый в глубинном народе, нарратив, что «еврей - плохой солдат». Мой непосредственный начальник младший лейтенант Бурлаков резко и зло осадил меня: «Слушай, ты, в то время, как «ваши» там проводят военную агрессию, ты здесь вы**ываешься и бесконечно наглеешь. Может быть надо завести тебя в каптёрку и дать п**дюлей!?»
18.
Молодой командир взвода старлей Володя Бурлаков, мой непосредственный начальник, по всем параметрам выделялся из серой безынтересной офицерской массы. Немалого роста, стройный, широкоплечий, горделиво посаженная голова, недлинные каштановые волосы, стриженые на правый пробор, прямой взгляд опушеных длинными ресницами серых глаз, он своею атлетической длинноногой и длиннорукой статью напоминал легендарных гренадёров. Я не сомневаюсь, что Бурлаков бы меня без особого труда одолел, но он понимал, что находится на дежурстве, а я окажу сопротивление, и сухим из воды ему выйти не удастся. «Идёмте!»,- не колеблясь ответил я на его угрозу, проверяя не берёт ли он меня на испуг. Бурлаков прищурился, окинул меня этаким оценочным косяком и ушел в кабинет. Ни до, ни после между нами подобных эксцессов не происходило, да и этот, как мне показалось, впоследствии был навсегда забыт. По всей видимости я нарушил устав или распорядок, или ещё какие либо предписания, находясь в тех условиях, где для меня что-нибудь не нарушить было почти невозможным. Среди всех этих запретов, уставов, всего, что «не положено» я был как слон в посудной лавке. Может быть каким-то очередным мелким нарушением был вызван этот конфликт. Это был даже не конфликт, потому как конфликтовать нам (мне и Бурлакову) было не из-за чего. Он относился ко мне дружелюбно, с известной толикой юмора, его иронии не избегали и другие военнослужащие, не придирался, не выискивал нарушений и вообще не был служакой или солдафоном-строевиком. Бывало покачает головой, когда я что-нибудь вытворю, и так с улыбочкой скажет: «Ну-с, Лейбовичюс, все люди как люди, а ты как **й на блюде.» Сие ни в коем случае не свидетельствовало о хамстве или злобивости, а напротив, показывали великодушие и снисходительность, да и будучи солдатом не особо дисциплинированным, я всегда был склонен что-нибудь «учудить».
Бурлаков был парень эрудированный с неодинарным мышлением, с хорошим чувством юмора и задорным заливистым смехом. Бывало смотрю на него, и навязчиво дырявит вопрос: «Что этот парень здесь делает?» Тем не менее этот парень служил в страшной дыре, которую из себя представлял тогдашний Ковель, да ещё повезло ему, что не послали в леса на точку; 4-й дивизион по сетке ПВО попадал именно в город. Случалось видеть, как ему приходилось со скрываемым нетерпением отмалчиваться, когда коллеги-офицеры несли высокопарную чушь или откровенную пошлятину. Тут его лицо отражало неприятие и стыд, и он старался прятать гримасу. Хотя парень он был шебутной, ему не хотелось «выпасть из обоймы». Вот эта шебутинность в конце концов и довела его до «цугундера»; во время одной из праздничных офицерских тусовок он в ответ на мелкую вроде обиду, влепил пощёчину старшему по званию – майору Камолову, служившему начальником финчасти полка, и был за это привлечён к ответственности офицерским судом чести. К тому времени, когда состоялся суд, я уже закончил свою «почётную обязанность» и как оно там было на самом деле не знаю, а слух был, что ему пришлось уволиться из рядов или уволили.
Конфликты среди личного состава чаще происходили между старослужащими и новым пополнением. Они уже не являлись массовыми и стали не такими жестокими и кровавыми, как прежде. У всех на слуху слово «дедовщина». «Дедовщина - сложившаяся в Вооружённых Силах неофициальная иерархическая система взаимоотношений между военнослужащими низшего армейского звена (солдатами, ефрейторами, сержантами), основанная на их ранжировании, «сортировке» по признаку величины фактически выслуженного срока службы каждого конкретного индивида и связанной с этим дискриминации, одна из разновидностей неуставных взаимоотношений.» Википедия. Новое пополнение 1965 года оказалось в полку и 4-ом дивизионе настолько численно велико, что если не свело почти на нет, то сделала поползновения «дедов» совершенно мелкими и саму дедовщину гротескной. Когда начинал я службу, в дивизионе ещё были войска призыва 1962 года, которые дослуживали оставшиеся считанные дни и «декабристы», которых в наказание держали до последних дней года. Новое пополнение (салаги) вместе с отслужившими первый год (черпаки) составили подавляющее большинство, солидарность которого заставила дембелей и тех кто пошёл на третий умерить свои притязания. Но ещё задолго до нашего нового пополнения стараниями именно Цопина дедовщина не воцарилась в полку. Один из ярких примеров его противодействия дедовщине имел место при следующих обстоятельствах. Во время завтрака один сержант сказал кому-то из начинавших службу молодых: «Не слишком ли тебе много масла, салага?»,- пытаясь это масло отнять. Произошёл небольшой конфликт. Масла сержант не получил, но об инциденте кем-то было доложено Цопину. По приказу Цопина на плацу части был построен весь личный состав, перед лицом которого командир полка разжаловал сержанта, сорвав с него погоны, и произнёс соответствующую случаю речь. Сие явилось беспримерным до того и решительным поступком со стороны офицерского состава, направленным на слом порочного армейского наследия.
Я уже не помню за что конкретно или по совокупности проявлений моего независимого поведения был вызван дембелями, в основном стартовиками, в бытовую комнату. Мне с яростным возмущением предъявили, что нарушаю армейские традиции, игнорирую и невыполняю повеления старших, обнаглеший салага, неуважаю старослужащих, и т.д. Куча претензий (готовились!) была зачитана мне с листка. Потом они обсуждали что со мной делать, какому наказанию подвергнуть, а в это время один их них – крымский грек крутился вокруг меня и, приговаривая «салага, салабон, зелёный», делал угрожающие замахи как-будто сейчас ударит. Что характерно, почти все нацмены были в большей степени сторонниками и охранителями дедовщины. Может статься грек и ударил бы, но он подпрыгнул слишком близко – удар, и он отдыхает. Поднялся он с вывихнутой челюстью и не сразу. Повели его в медсанчасть, где дежурный фельдшер вставлял ему челюсть. Я акцентировал выше, что он грек потому, что красавчик и сложен был, как греческий бог. Одарил его Зевс красотой но серого вещества не хватило. С тех пор связываться со мной старослужащие побаивались. Я всегда был противником таких антигуманных традиций, всегда брал под защиту тех, кого старослужащие пытались унизить, отстаивал их права. Также никогда не употреблял бытовавшие в широком ходу унизительные клички для армейской молодёжи. К концу первого года службы стал я для них уважаемым старшим товарищем, признанным авторитетом и заводилой