Катя рассказывала, как провела прошлую ночь. Вскользь упоминала, что была у него, с ним, наедине. Детали стали тайной. И разгадка крылась в беспокойном движении глаз.
Ни слова о непристойностях, однако было ясно, что все прошло непристойно. Дрожащий голос был наилучшим проявлением чувств. И Лина насупилась, исподлобья глядя на подругу, поняла, что ночь она провела с ним, с тем, кто когда-то сильно ранил.
"Как ты могла", думала Лина, всматриваясь в ее затуманенный, отстраненный взгляд. Катя каждые десять секунд переживала момент, когда они прощались: она стояла на пороге, смущенно улыбалась, заглядывала в пустые глаза, которые смотрели мимо, на дверь, в усталом ожидании, когда она откроется, но на опухшем бледном лице появилась ухмылочка, едва заметная, и она приободрила девчонку, уже начавшую жалеть.
"Четыре года", думала Лина. "Четыре года".
Столько же лет назад она была как Катя. Влюбленность притупляла другие чувства, в том числе и собственного достоинства. Рядом с ним, с тем, кто не стеснялся обидеть, было невозможно делать что-либо, кроме как его любить, невозможно было хотеть другого, кроме как доставлять ему удовольствие.
А речь пела, словно волшебная арфа в лесу фей. Был лишь один бог, Пан, великий владыка лесов и природы, который в подношения требовал свежую плоть невинных ягнят. Он запрыгивал на высочайшую скалу и свистел на деревянной флейте. Лина подавалась его мелодии, фальши которой не слышала, пела под нее, танцевала, неловко и неправильно, но очень усердно, чувствуя, как он смотрит и оценивает. А Пан сидел и аплодировал, ему нравилось. Но неожиданно из густой чащи вытанцевала другая жрица. Она двигалась более умело и охотно вникла в его ритм. И бог бесстыдно позабыл о первой жрице, не осознавая, как она старалась ему понравиться, ведь ему стало интереснее наблюдать за другой.
"Катя, Катя", думала Лина. "Что тебя с ним ждет?".
Но Катя не знала, о чем она думает, она бы не послушала, потому что сейчас она сделала подношение неповторимому богу.