(Этот рассказ, как и опубликованный ранее под названием "Лихолетье", посвящаю памяти своей бабушки)
Прямого автобуса до Смольницы из города не было. Да и вообще автобусы в маленькую эту деревеньку не ходили: нужно было ехать до центра сельсовета, а оттуда семь километров пешком. Иногда, если повезет, подбросит машина, которая привозила товары в местный магазин, или на подводе с кем-то из соседей доедешь.
Но Маруся любила идти в родную деревню сама, одна. За это время можно было успеть передумать обо всем, на что не хватало времени в городе и окончательно перестроиться на ближайшие два дня на деревенский, уже слегка подзабытый жизненный уклад – завядёнку, как тут все говорили и как сама Маруся мысленно называла про себя свою жизнь.
Дорогу эту, пожалуй, она помнила почти столько же, сколько саму себя: по ней деревенская детвора и тогда, двадцать с лишним лет назад, и по сей день ходила в школу: дай-ка каждый день туда и обратно почти по часу. Сейчас-то еще, пожалуй, хоть кто подвезет. А раньше… Зимой ветер в голых ветках деревьев вверху завывает, поутру еще не развиднелось как следует, с дороги бы в канаву не упасть - что там, грейдер один раз в неделю пройдет, почистит, а к выходным опять все замело…
В школу Маруся ходила ровно четыре года. Потом стало не до того: папа умер, мама заболела и тоже вскоре умерла. Бабушка со всем хозяйством одна где управится, а в доме еще младший братик Ваня. А когда Ване в школу пора пришла собираться, началась война. Бабушки не стало в первую военную зиму...
В общем, чему успела Маруся выучиться еще в счастливую пору своего детства, то образование с ней и осталось на всю жизнь. После войны нужно было думать о том, как поднять Ваню, построить новую хату. Деревню в сорок третьем сожгли подчистую, счастье, что не с людьми – жители успели уйти в лес и спрятаться на болотах. Надеялась Маруся, что в городе пойдет в вечернюю школу, учебу она любила, особенно нравилось, когда учительница рассказывала про дальние страны и чужие обычаи.
Но и тут все сложилось не так, как мечталось…
С дорогой этой были связаны и самые счастливые, и самые тяжелые ее воспоминания. И каждый раз, когда Маруся шла эти семь километров, к ней подступали и те, и другие. В начале деревни было кладбище, и если погода была спокойная, Маруся непременно заходила проведать самых близких. А вот уже прощаясь с могилой родителей и Володи, она начинала думать о настоящем и мысленно планировала, что нужно успеть за два предстоящих дня. Помочь братовой, сходить повидаться с подругой Надей, сбегать в лес за черникой или, если повезет, набрать боровиков. И если летом, - конечно, побыть с доченькой вдвоем. Неважно, что они будут делать вместе. Может, отправятся в гости к кому-то из родственников – а их, считай, вся деревня, в каждый дом можно зайти без приглашения. Или пойдут собирать ромашку, которой после, среди зимы, обе будут полоскать волосы, чтобы блестящие были. А может, и книжку успеют какую обсудить: Кате вон на лето какой список задали, и когда только она успеет все это прочитать… Тут-то и от нее помощи ждут: как-никак, десять лет уже девочке, многое умеет.
Каждое лето Маруся отправляла дочь к родным на все три месяца. Чаще всего Катя оставалась у ее брата, хотя периодически помогали и остальные, то дядька заберет к себе на лесной хутор, то Володина тетя возьмет на неделю. Там, конечно, Катюшке раздолья больше, а у брата знай успевай поворачиваться – четверо детей мал мала меньше в доме подрастает, Катя считай все лето за пятую дочку, да еще самая старшая…
Как ни хотели обе, оставлять Катю хоть на месяц летних каникул в городе Маруся и не пробовала, по крайней мере, пока. Когда дочка уезжала и можно было быть спокойной и уверенной, что она присмотрена и накормлена, можно было брать на заводе дополнительные смены, чтобы хоть чуть-чуть подзаработать лишнюю копейку. Хотя какая она лишняя?..
О новости, с которой сегодня Маруся ехала к родным, она не рассказывала еще никому. Сначала боялась: может, еще не получится, а вдруг отберут очередь для кого другого, кому нужнее. Потом не хотела из страха, что родственники подумают, будто она у них взаймы просит. А с чего они помогут, у самих голодных ртов вон полные хаты. Еще спасибо, что каждый раз с собой дают то сала кусочек, то картошки ведро, то банку свежего молока.
Ничего, сейчас точно им с Катюшкой станет полегче, все же за съемное жилье чужим людям больше не платить. Маруся везла с собой ордер на новую однокомнатную квартиру. В центре, пять минут от завода, 18 метров жилплощадь, вода на месте, газ, батареи, кухня, санузел – все есть. Повезло ей, что и говорить, наконец-то они с Катей мыкаться по хозяевам перестанут. Вот уж дочка обрадуется!..
Сквозь густую листву и пока еще не слишком крупные яблоки Зина разглядела белеющий в щели почтового ящика конверт и радостно улыбнулась, мимоходом, однако, успев подумать – не забыть бы вечером сказать Мише, чтобы обрезал или хотя бы подвязал эту ветку старого, но все еще плодоносящего дерева ранеток. На украинском черноземе, действительно, легко и щедро росло все что угодно, и она каждый раз с грустью вспоминала родные послевоенные пейзажи, когда люди дорожили каждым колоском и лесной ягодой. А уж орехи и грибы и подавно можно было считать за лакомство.
Как же она скучала по Беларуси!.. Каждый раз, когда приходили письма от родных, Зине не то что хотелось расцеловать эти маленькие листки бумаги, а она готова была прижимать их к лицу, и казалось, что они даже пахнут как-то по-особенному, своим неповторимым домашним запахом…
Впрочем, это, конечно, была ее собственная фантазия, одна из многих, на которые было богато ее бурное воображение. Не это ли воображение и подтолкнуло ее и к браку с Мишей, скоропалительному и не слишком обдуманному, хотя, безусловно, более счастливому, чем ее неудавшееся первое замужество? Эта же эмоциональная восприимчивость и желание кардинально переменить жизнь заставили ее согласиться на переезд в Украину, откуда был родом муж. И хотя жаловаться было вроде как не на что, Зине почти каждую ночь снились дом, мама, собственное детство, война и вся та родная, любимая, несмотря на все сложности, жизнь, что осталась за сотни километров отсюда.
Правда, осталось все это скорее в ее воспоминаниях и этих самых снах. Родительский дом пришлось продать, мама с сестрой Аней, как и Маруся с племянницей Катюшкой, ютились на съемных городских квартирах, Аня и Маруся работали в три смены на заводе, бабушка смотрела за Катькой, пока та в школу не пошла...
День ее, Катиного, рождения в Зининой памяти, пожалуй, отпечатался так же ярко и навсегда, как и то, что случилось через полтора года. А еще она так же отчетливо помнила разговор накануне Володиного сватовства. Начало его она почему-то пропустила, то ли в огороде возилась, то ли корову доила, но, подходя к землянке, услышала, как через неплотно прикрытую дверь (был июнь, жара, и даже на ночь двери в хату не закрывали) доносится тихий, почти неразличимый голос бабки, который перекрыло резкое Володино восклицание:
- Сказал, будет по-моему!
Дверь резко распахнулась, и брат, даже не заметив удивленно отшатнувшуюся Зину, решительно прошагал через двор, за ворота.
Она молча вошла в дом, недоумевая, что могло вызвать такую непривычную реакцию обычно спокойного Володи. Бабка стояла в красном углу, хмуро сведя брови, мама сидела за столом, понурив голову, а рядом возилась подозрительно оживленная десятилетняя Анюта, которая и выдала Зине новость:
– Володька женится!
– Ну, это мы еще посмотрим, – сурово поджала губы бабушка.
– Мама, – тихонько попыталась возразить ей средняя из находившихся в избе женщин, и Зина чуть было не усмехнулась, несмотря на ситуацию: никогда такого не было в доме, чтобы бабкино мнение могла оспорить любая другая женщина, тем более ее собственная дочка. Она и мужчин-то немногих слушалась, и только пока жив был Зинин отец, приходившийся ей зятем, хоть и с трудом, терпела его решения. Тогда и маме, и всем остальным в их семье было полегче: папа был хозяином, на котором держалось все. Но папа перед войной, можно сказать, погиб, спасая Анюту. Та то ли сама нечаянно зашла на глубину озера, то ли кто-то из соседских детей, играя, подтолкнул ее туда, где пятилетняя девчушка перестала чувствовать дно под ногами и ушла под воду. Пока Аня отчаянно молотила руками, детвора, почуяв неладное, подняла крик. К счастью, папа был дома, а от них до озера два шага, вот и успел вытащить младшую дочку. Для Анюты – к счастью… а отец застудился, к доктору ехать не хотел – жниво, не до больниц, успеть бы урожай собрать… А потом уже и поздно было лечить его воспаление легких… Урожай тот им всю зиму сорокового года поперек горла вставал.
Ну а после папы главной в доме, так уж получилось, стала бабушка. Володе было тогда четырнадцать, через год началась война, он стал активно помогать партизанам, а в сорок третьем, когда их деревню сожгли немцы, и вовсе ушел в отряд. После Победы его уже по возрасту призвали в армию, два года он служил в Сибири, про которую раньше в их семье если и говорили, то только с опаской – туда высылали всех окрестных кулаков и середняков. В начале сорок восьмого года он вернулся на родину, но не домой, в деревню, а решил остаться в городе служить, только не в армии, а в милиции.
Бабушка и это не сильно одобрила («что, жуликов в подворотнях ловить будешь? Лучше бы хату нам отстроить помог»), но Володя тогда сумел переубедить родных. Ему дали комнату в общежитии, помимо зарплаты обеспечивали пайком, и часть денег он каждый месяц привозил домой.
Нынешний спор, как подозревала Зина, был связан с очередным самостоятельным выбором брата, не по душе пришедшимся его семье. Хотя за всю семью говорить не стоило – Аньке, мелюзге этой, вообще пока безразличны взрослые темы. Мама вряд ли так уж осуждает Володин выбор. Ну, а сама Зина почти всегда становилась на сторону брата даже в мелочах. Разница между ними была всего в три года, и с самой ранней юности, и в школе они крепко дружили, Володька никому не давал ее в обиду. Тем более что и невесту его она знала хорошо, как никто другой. Жила она в соседней деревне, из такой же простой семьи, как сами Володя и Зина. С Марусей они как раз до войны успели поучиться в одном классе, и сейчас порой встречались на танцах в местном клубе, отстроенном силами сельской молодежи к новому сорок седьмому году. Видимо, там ее брат и приметил в каком-то из своих довольно частых визитов домой, увидев простую деревенскую девчонку, Зинину сверстницу, считай соседку, новыми глазами… Брата она понимала: тоненькая, с косищами в полруки, уложенными каждый раз в горделивую корону, веселая и острая на язычок Маруся могла понравиться кому угодно…
Понимала Зина и бабушкин протест: при всех своих достоинствах Маруся была сирота. Да не просто сирота, после войны никто вокруг не мог похвастаться особым богатством, но еще и с особенным «приданым» – на руках у нее был младший брат Ваня, которому к тому же не повезло быть раненым при освобождении. Теперь паренек заметно прихрамывал на одну ногу. Так что рассчитывать на помощь со стороны невестиной родни не приходилось, скорее уж наоборот. А Володька, конечно, по нынешним временам жених завидный, форсистый, одна форма чего стоит, на танцах на него не одна соседка заглядывается, это Зина и сама могла видеть, не слепая…
Однако брат снова, как и насчет службы в милиции, настоял на своем. Свадьбу Володи и Маруси сыграли осенью сорок восьмого года, и после скромного послевоенного веселья молодые уехали жить в город. Через полгода за ними отправилась и Зина, снова-таки при Володиной поддержке.
– Нечего ей в деревне оставаться! – заявил он в очередной свой приезд. – И женихов тут раз-два обчелся, и работой себя раньше времени состарит. А в городе сейчас везде руки нужны, захочет, на завод пойдет, хочет в больницу. А то и к нам в милицию устрою, машинисткой.
– Что ж ты свою Марусю никуда не пристроишь? – язвительно спросила бабушка, – или она барыня у тебя, работой брезгует? – И Зина подумала, хорошо, что Маруси сейчас рядом нет, кто знает, куда бы такой разговор завел всех при ней.
– У нас ребенок будет скоро, нечего ей на сносях перетруждаться, – спокойно, как бы между делом выдал очередную новость Володька, – а потом пускай вместе с малышом в сад идет. И дитя под присмотром, и сама в спокойном месте будет.
– Ребенок! – ахнула мама, – что ж ты молчишь, Володенька? А когда ждете-то?
– К Новому году, – как ни в чем не бывало ответил он. И, вернувшись к первоначальной теме, обратился уже к Зине: – В общем, собирайся, Зин, поедешь завтра с нами, и поживешь пока у нас в комнате, я уже с комендантом договорился, ну, а там видно будет.
Так и Зина оказалась в городе.
Третий день Анюта ломала себе голову: на работе купить подарок для Маруси доверили именно ей. Это, конечно, было неудивительно: все девчата в цехе(у?), где работала ее родственница, знали их историю, как, собственно, знали и судьбы каждой, работавшей здесь. И уж, конечно, новость о том, что Маруся получает квартиру от завода, у всех вызвала и воодушевление (значит, есть справедливость на свете), и радость, смешанную с сочувствием (наконец у Маши что-то хорошее случилось). И если и была в этой радости у кого-то капелька злорадства или зависти, то лишь потому что кто-то, как, например, Люся, искренне полагал, что и она не меньше заслужила такую же квартиру в ближайшем будущем. Ну, а то, что Маруся одна осталась с дочкой на руках… это, как говорится, у каждого своя судьба.
В общем, единогласно было решено скинуться по трешке после получки, чтобы Анюта купила от всех подарок.
– И ты ее предупреди, чтобы новоселье не справляла! Мы ж не ради застолья, – предупредила Анюту самая старшая в цеху, чернявая Валя. Она, как никто другой, понимала, что у Маруси на счету каждая копейка: Валин муж погиб в сорок четвертом на Карельском фронте, и она одна воспитывала двоих мальчишек. Сейчас парни уже взрослые, один в суворовском, второй работал токарем на соседней с их заводом спичечной фабрике, но мать и сегодня считала обоих не слишком самостоятельными: вот женятся, своих детей народят, тогда в жизни хоть что-то понимать начнут.
Валя же и посоветовала покупать что-то полезное. Денег, правда, не сильно много получилось: в цеху работало, кроме Вали Люси и самой Маруси, еще четыре женщины, на новую мебель вряд ли хватит, но из посуды вполне можно было выбрать что-то стоящее.
Загвоздка была не только в этом. Помимо общего подарка от товарок, Анюта хотела выбрать что-то от себя. Ну, или от всех – мамы, Васи и себя, но как раз с этим – посвящать ли маму и мужа в свои планы – она пока не определилась. Против они, конечно, вряд ли будут, но… всякая свободная копеечка в их маленькой молодой семье шла на строительство, и Анюта, и мама, и даже, как она втайне подозревала, сам Вася – все дружно мечтали поскорее съехать от родителей и стать хозяевами в собственном доме. Ютиться вместе со свекром, свекровью и младшими Васиными братом и сестрами в старом, еще довоенном пятистенке устали все. С другой стороны, утаить с получки десять рублей у Анюты тоже вряд ли получится. И потом, если бы не Маруся, ничего бы в ее жизни и не случилось вовсе: ни городской жизни, ни работы на заводе, а значит, и замужества бы никакого не было, по крайней мере, замужества именно с Васей…
Свадьбу брата Володи Анюта помнила смутно: ей тогда было одиннадцать, и интересовало ее вовсе не появление в семье новой родственницы, а то, что по случаю праздника бабушка достала из своего сундука отрез темно-малинового бархата и Анюте сшили-таки новенькое платье. Так что отсвет чужого взрослого счастья краешком зацепил и ее.
Дальнейшие события тоже в памяти сохранились лишь обрывочно: отъезд в город старшей сестры Зины, новость о том, что у нее, Анюты, теперь есть маленькая племянница Катенька – все это было довольно далеко и смутно. Даже смерть бабушки представлялась Анюте теперь, спустя годы, лишь отдельными вспышками: вот мама, всегда спокойная и тихая, почти криком выгоняет Анюту из дому, отправляя за соседкой бабой Настой. Вот Зина, заплаканная, подурневшая и вовсе не похожая на городскую барышню, как следовало ожидать, заходит в избу, а следом за ней такой же усталый и осунувшийся Володя, впервые приехавший без гостинца для Анюты. Все эти картинки сливались в общий круговорот, к которому Анюта не сильно-то и возвращалась мысленно все эти годы, потому что очень скоро всем стало не до воспоминаний, хоть печальных, хоть радостных, о прошлом.
Племянницу Катюшку Анюта впервые увидела, когда та только-только начинала ходить самостоятельно. Собственно, именно она, Анюта, первые пару месяцев после несчастья с братом возилась с малышкой больше остальных. Маме, Марусе и приезжавшей на выходных Зине было не то чтобы не до того, но втроем они постоянно то плакали, то тихими голосами о чем-то перешептывались, то пытались переспорить одна другую, непроизвольно повышая голоса. Анюту в эти взрослые переговоры не допускали, под предлогом того, что кому-то нужно приглядывать за Катенькой. На улице стояло лето, изнуряюще жаркое, и была бы Анютина воля, она бы вовсе не вылезала из речки. И хотя немножко было обидно, что родные не считают ее достаточно взрослой, и она даже нарочито пыталась несколько раз высказать свое недовольство, быстро стало понятно, что даже мать, не говоря уж о сестре и братовой, не сильно-то обращает внимание на ее капризы. Так что Анюта, несмотря на горе в семье, в некотором смысле оказалась ограждена от взрослых хлопот и наслаждалась летом – как оказалось позже, своим последним летом в деревне, дома – вместе с маленькой племянницей. Вдвоем они искали первые клубничины на грядках, заставляли божьих коровок путешествовать по ладошкам – совсем маленькой Катиной и побольше, Анюты, кормили цыпляток и корову Зорьку и, насколько могли, были счастливы, вопреки тому огромному несчастью, что пришло в их семью весной пятьдесят первого года.
Каждую субботу Ульяна ездила «в ванну». Можно было называть традицию иначе, и конечно, дело было не только в удобствах, которые были в Марусиной квартирке, но называлось по заведенке среди родных это именно так. Иногда вместе с ней могли выбраться и остальные, просто в гости, но сама Ульяна больше любила ездить одна – в собственных глазах это придавало ей некую важность и самостоятельность. С тех пор как всем семейством бабоньки и девоньки перебрались в город, самостоятельности и независимости у нее почти не осталось, может, потому она так дорожила этими еженедельными, вне зависимости от погоды, собственного состояния и Анютиного настроения, поездками. А настроение у Анюты зачастую оставляло желать лучшего, да оно и неудивительно…
После Володиной внезапной смерти мир для Ульяны пошатнулся, накренился и, по правде говоря, в свое первоначальное состояние уже так и не вернулся. Правда, раздумывать об этом ей очень скоро стало некогда: невестка с малюсенькой Катюшкой на руках вернулись в деревню, а поскольку у Марусиного брата уже была и жена, и такой же малыш – почти ровесник Кати, Маруся осталась у свекрови. Первую зиму они пережили в основном молча: Анюта играла с Катей, Маруся и Ульяна занимались по хозяйству, и ни одна не делилась ни мыслями, ни чувствами, ни слезами с другой. О чем думала Володина жена (Ульяна так и не могла даже про себя назвать ее вдовой), старшая хозяйка не спрашивала. Работу делает – и ладно, а попусту языками молоть – горю не поможешь… Но весной Маруся сама, первая завела разговор:
– Мама, надо нам в город перебираться.
– Что? – от неожиданности Ульяна чуть не выпустила из рук ведро. – Куда? Что это ты надумала? Никуда я тебя с дитём малым не пущу, куда ты его денешь в городе? И сама куда денешься?
– Всем нам надо из деревни уезжать, – тихо, но решительно сказала в ответ невестка.
Оно, конечно, в деревне без мужика не сладко – Ульяне ли не знать: без отца осталась в пятнадцать, овдовела в сорок пять с тремя детьми на руках. Всю жизнь голову ломаешь: кого попросить, кто поможет, и по дому, и в огородах. Надежда на Володю была, уже перед войной он входил в самый расцвет юношеский, и хоть немного стало им полегче. Ну, а при немцах вообще не до таких мыслей было, Ульяна только каждую ночь перед сном молитвы читала и как умела просила Матерь Божью заступницу, чтобы сын в партизанах жив остался и чтобы Зину немцы в Германию не угнали. Войну пережили, слава Богу, и когда Володя решил остаться после армии в милиции, хоть и не слишком мать одобряла его выбор, но слова поперек ни разу не сказала… А теперь… Она уже шестой десяток разменяла, Аньку еще поднять надо… Да и Марусю жалко, хоть невестка и не своя кровь, не родная, но Катюшка-то – единственное, что после Володи осталось… Даже если и возьмет ее замуж кто, разве отчим родного батьку заменит…
Но надо как-то жить, прилаживаться, живым-то следом в могилу не полезешь… Кругом людям не сильно сладко, после войны не отстроилась еще даже толком деревня, и все-таки… все свои, знакомые рядом. А куда им в город? Она баба старая, неграмотная, что ей делать там, только что с Катюшкой поможет? А Анюта? Учиться, конечно, ей хорошо бы дальше, может, хоть профессию получит, все не в колхозе за палочки спину гнуть. Ну а жить где? А сама Маруся, куда она денется, где работу искать будет?
Оказалось, невестка уже все обдумала. Хоть и пытались скрыть свои разговоры от Анюты, та краем уха услышала и тут же в восторге закричала:
– Поедем, поедем, мамочка! И Зина нам поможет, вот увидишь!
Зина, может, и помогла бы, но через два месяца после их переезда старшая Ульянина дочка очень уж скоропалительно побежала замуж и уехала с мужем на Украину. Письма родным оттуда она писала исправно и каждый раз переживала, охала-ахала, каково тут им приходится, но от ее сочувствия легче Ульяне не становилось, и долго она не могла избавиться от невольной обиды на дочку. С одной стороны, конечно, хоть за одно дитя порадоваться можно, ей свою жизнь жить, не отказываться же от собственного счастья ради них, и все-таки… могла бы и мужа поуговаривать хоть с отъездом не торопиться. Когда дом продавать решили, тут-то Зина и помогла как раз, и покупателей нашла опять же из города, и себе, не постеснялась, двести рублей взяла у матери. Совсем уж ни копейки не предложить дочери Ульяна тоже не могла, но ведь Зинка замуж уже собиралась, знала, что не пропадет за мужем, а им еще неизвестно как в том городе доведется устраиваться…
Как-то устроились. Комнатку сняли у хозяйки, и сразу же Маруся по заводам стала ходить, работу искать. И не только себе, но чтобы и Анюту взяли – на подработку.
– А по вечерам в школу на занятия, – решила невестка. – И я, и ты. Тебе-то обязательно надо, Аня, закончишь в вечерней восемь классов, а там, глядишь, в медучилище можно попробовать будет. Или на учительницу. И общежитие могут дать, и стипендия будет.
– Типендя, – радостно повторила незнакомое слово Катенька.
– Это что за стипендя? – следом за внучкой переспросила Ульяна.
– Это за учебу деньги платят, – пояснила Маруся.
– Ну и выдумаешь, девка! – засмеялась Ульяна. – Чтоб за учебу еще платили, где это видано! Перепутала, верно, ты что-то.
Но Маруся оказалась права. За учебу действительно платили каждый месяц – 25 рублей. Первые свои деньги Анюта до копеечки отдала матери, а на второй раз купила два отреза – сшили ей штапельное платье, Марусе кофточку и из обрезков выкроили еще Катюшке юбочку-сарафан. А из темно-коричневого драпа Маруся соорудила жакет, который они надевали по очереди.
Место в общежитии Анюте дали как сироте – без отца. Так что через полтора года после переезда в город остались они втроем – Ульяна, Маруся и Катюша. Жили в той же комнатушке, с хозяйкой старались не ссориться, считая, что и так им повезло – с ребенком пускать квартирантов не очень-то многие были согласны. Ульяна смотрела Катю, смотрела дом, а главным добытчиком была, конечно, Маруся: работала практически без выходных, иногда после первой осталась и на вторую смену. Сначала взяли ее в цех упаковщицей, , но чуть погодя перевели на категорию повыше. Правда, с мечтами об учебе пришлось распрощаться из-за графика в три смены и частых пропусков.
– Ничего, главное – Анютка у нас выучится, – подбадривала своих девчат, и старую, и малых, Маруся. – Сначала на медсестру, а потом захочешь, так и доктором станешь.
– И я, и я доктором стану! – вклинивалась во взрослый разговор подросшая Катюша.
– Ты сначала в школе учись как следует, доча. Вот пойдешь на будущий год в школу – чтобы одни пятёрки в дневнике у нас были, да? – Маруся прижала дочь к себе. К ним подбежала Анюта и, схватив обеих за руки, позвала: – Мама, мама, иди и ты к нам! Давайте все вместе обнимемся!
Если бы Ульяна оставалась способна плакать, в такие моменты слезы почти подступали к глазам. Но после смерти сына она никогда не давала себе воли на это. Тем более перед дочками. Маруся за эти несколько лет стала ей ближе родной. И когда в пятьдесят восьмом Анюта вышла замуж и настояла на том, чтобы забрать мать к себе, согласиться с очередным поворотом в жизни ей оказалось не очень-то легко. Но выбирать не приходилось, тем более что совпали и другие обстоятельства, тоже довольно грустные. Прежняя их хозяйка умерла, а сын, которому остался ее дом, квартирантов держать не хотел. Нужно было срочно искать новое жилье. Марусе посоветовали дом на той же улице, где стоял завод. И дом, и хозяева оказались неплохие, но сдать могли только малюсенькую комнатенку, где всего-то и помещалась одна кровать и стол, даже шкафа не было. Так и разъехались они по разным углам, дочки и матери.
Анюте с мужем дали отдельную комнату в общежитии – когда-то именно так начинали свою жизнь и Маруся с Володей... И почти сразу они задумались о том, как строиться самим, благо, зять, Вася, сам работал строителем, правда, монтажником, но столярные и прочие работы тоже знал, так что можно было думать и о домике, пускай небольшом, но отдельном. Земельные участки на работе давали, и посоветовавшись друг с другом, супруги решили, что отказываться от такой возможности не стоит. А пока Ульяне отгородили угол в общежитской комнате, и стали жить втроем.
К тому моменту как Маруся получила от завода свою однушку, Анюта с Васей заканчивали в доме внутренние работы. Так что можно было ждать и следующего новоселья. Все у них было хорошо и между собой, и на работе, и Ульяне грех было жаловаться на зятя. Анюту после медучилища взяли в медпункт при заводе, где когда-то она начинала свой трудовой стаж, куда пришла семнадцатилетней девчонкой вместе с Марусей. До сих пор многие здесь считали их не просто близкими, или подругами, а вот именно сестрами.
Волновало только одно: спустя пять лет ребенка у Анюты с Васей все еще не было, хотя оба очень хотели детей.
Лето шестьдесят пятого впервые за многие годы оказалось непохожим на другие. Началось с того, что еще в апреле Катя стала упрашивать маму в этот раз не отвозить ее на каникулы в деревню.
– Мамочка, ну пожалуйста! Я все буду дома делать, помогать тебе! Хочешь, даже на работу с тобой буду ходить и что-то там делать! Ну не хочу я опять по всей родне пороги обивать! Да там и помогать теперь особо нечего – это пока дети были маленькие, я помогала тете Алесе нянчиться. А ягоды-грибы и с тобой вместе насобираем, когда у тебя отпуск будет. Я тебя прошу, мама, оставь меня дома…Тем более мне все равно в июне к экзаменам готовиться, – дочка заканчивала восьмой класс.
Сначала Маруся слегка рассердилась: зачем нарушать привычные планы? Но нытьём, да и какими-то особенными просьбами Катя особо не отличалась, да и аттестат получила хороший, всего с двумя годовыми четверками – по физике и черчению, экзамены сдала на пятёрки. И когда ко всему девочка сказала, что в самой их школе активным комсомольцам предложили поработать помощниками пионервожатых в летнем лагере для младшеклассников, мать уступила.
Так и оказалось, что первую половину лета они провели вместе дома. Катя каждое утро к девяти бежала в школу, да и на выходных не раз участвовала в каких-то мероприятиях, ну а Маруся… Маруся работала как всегда, вне зависимости от времени года и своих настроений и желаний: ее рабочий график определялся чередованием трех смен, в течение недели неизменно пару раз приходилось оставаться на заводе в ночную. За десять с лишним лет она уже привыкла…
В одну из пятниц они столкнулись на проходной с Анютой. На работе теперь подруги виделись не каждый день, зато все чаще бабушку на традиционный банный день приходилось привозить, так что чаевничали уже все вместе, по-прежнему каждую неделю.
– Разговор есть, – загадочно улыбаясь, сказала Анюта. – Приедем завтра, обсудим. Только не отказывайся сразу.
– О чем это ты? – улыбнулась в ответ Маруся. – Что за секретные новости?
– Все расскажу. Только сначала давай без Кати. Она завтра дома или куда-нибудь собирается?
– Не знаю пока, вечером спрошу. Так что ты задумала-то?
Но Анюта уже спешила к остановке:
– Смотри, мой автобус, извини, пока, до завтра.
Назавтра Анюта и свекровь, можно сказать, поставили Марусю перед фактом: Аня с Васей в августе, специально вместе взяли отпуска, едут в гости к Зине и хотят Катю взять с собой.
– Она же ничего еще, считай, не видела! – горячо принялась убеждать братовую Анюта. – Это ей в памяти на всю жизнь останется. Ты же сама говорила, что она в этом году и по оценкам молодец, да и сейчас все лето, считай, работает уже как взрослая. – За вожатство действительно обещали премировать.
– И насчет денег ты не волнуйся, - вступила в разговор свекровь. – Это наш подарок, мой и Анин. Билеты мы сами купим, а уж прокормятся у Зины все вместе, там поди, не голодают.
Маруся просто растерялась от такой двойной атаки. Не то чтобы она уж так яростно хотела возразить, и с деньгами, естественно, она тоже что-то даст, если все-таки Катю отпустит, но очень уж неожиданным оказалось предложение… Одно дело в деревню отпустить, в свои места, и сама каждую неделю ведь приезжает, а тут – на десять дней оторвать от себя ребенка. Какая она еще взрослая, пятнадцать лет девчонке всего… Ну и что, что с тетей-дядей, не одна поедет.
Словно подслушав ее мысли, бабушка неожиданно добавила:
– Я бы, поверишь, и сама поехала, если б не ноги. Сама б огледела, как там Зина устроена. Но куда…
Зина за прошедшие годы приезжала на родину пару раз, сначала со старшим мальчиком и мужем, потом уже с обоими детьми. Выглядела она неплохо, но по общему здешнему мнению, счастья особого в глазах никто не увидел. С чем это было связано, сама она не распространялась, внешне, казалось, все благополучно: и дети, и дом, там ее приняли все хорошо, и работой своей – продавщицей в «Детских товарах» – она вполне была довольна. Муж тоже вроде ничего, хотя что по человеку с одной встречи скажешь, за столом посидевши, говорится же – пуд соли надо вместе съесть. Только уезжая из родных мест, Зина каждый раз говорила скороговоркой:
– Домой хочется...
И непонятно было, что все-таки она имеет в виду: ту, ставшую – или не ставшую – родной украинскую сторону или свою здешнюю родину, родню, юность….
Вот так в середине августа нежданно-негаданно для самой себя Маруся впервые осталась наедине с собой и своими мыслями. Пожалуй, впервые за всю свою жизнь вообще она, не считая работы, была предоставлена самой себе, можно было делать – или не делать – все, что заблагорассудится. И чего хотелось ей для себя, и хотелось ли чего-то вообще – первые несколько дней она вообще не могла привыкнуть к ощущению гулкой, почти до звона пустоты в, казалось бы, такой небольшой квартирке-хрущевке. Если бы не радио, то по вечерам иногда хотелось просто заплакать. И чего греха таить, плакала. Плакала, вспоминая и перебирая в памяти все события своей подходящей к сорокалетию жизни. Сорок лет – бабий век, говорится. А сколько и было у нее того века? Два года прожили они с Володей… И после этого всю ее жизнь можно уместить в двух словах – дочка и работа.
А до Володи что, много было счастья?.. Мама умерла, когда Маруся только в школу стала ходить, а через два года и папы не стало. Растили их с младшим братом тетка и дядька по отцовской линии. Растили как умели, как хватало сил, времени, средств, не хуже своих, но и своих в хате было пятеро по лавкам, так что нянчиться особо было не с кем и некогда даже из родных детей, что уж тут говорить про особую материнскую ласку к сиротам. Война началась, всю оккупацию боялась, что в Германию заберут – из их села двадцать четыре девушки молодых угнали. Вернулись почти все, правда, но когда местные полицаи из соседней деревни приезжали с очередным приказом на сборы, полдеревни мамок и девок голосило страшным криком…
После войны – семнадцать ей исполнилось – Маруся пошла проситься на работу в колхоз, хотела хоть маленькую хатинку построить, но свою, отдельную. И родительский, стоявший пустым после смерти отца, и дядькин дом, как и всю деревню, в сорок третьем сожгли немцы. После Победы восстанавливали жилье кто как мог. Хорошо, когда хозяин в доме был, кто с войны вернулся живым – самое великое счастье в деревне было в сорок пятом году. Пусть хромой, пускай без руки или еще как покалеченный, только чтобы был свой мужчина, защитник.
Им с братом и ждать было некого, и надеяться на помощь неоткуда. Два года работала Маруся одна, потом Ваню, уже подростка, тоже оформили в колхозе помощником конюха – животные его любили, слушались. И когда из землянки они переселились в сорок восьмом году в свою крохотную новую избенку, поставленную на месте родительской хаты, Маруся немножко вздохнула посвободнее. Вот эти четыре года – два до замужества и потом еще два, прожитых с Володей, когда она носила и только-только родила Катюшку, и были самыми если не счастливыми абсолютно, то по крайней мере спокойными в ее жизни. Безмятежными они были, вот как это называется, вспомнила она слово, недавно вычитанное. Катя из библиотеки приносила книги стопками, и не то что по программе задают, а и журналы всякие каждый раз брала – «Роман-газету», «Новый мир». Конечно, у матери ни рук, ни времени на все это не хватало, но самое важное, интересное, что советовала дочка, Маруся все-таки в течение месяца старалась хоть краешком глаза посмотреть, пролистать.
– Вот, меня дочка учит, – усмехнулась она сама себе. – А я… хорошо хоть четыре класса успела при папе закончить. И ведь мечтала, что в город переехала с Володей, в вечернюю школу пойду…
Ну да ничего. Катюша у нас обязательно образование получит, – уверенно кивнула головой Маруся. И смутилась от того, что даже вслух произносит свою заветную мечту. – Аня вот выучилась, а уж Катя и подавно в институт поступит, жить-то всё же полегче стало. Будет моя девочка и с аттестатом, и с дипломом. А даст Бог, повезет, так и с женской долей счастливой…
Не было бы счастья, да несчастье помогло, не раз суеверно думала про себя Маруся, когда долгий, трудный и неровный 1967-й год остался позади. Выдался он богатым на события, причем очень разные, и даже непонятно было сразу, чего больше – радостных волнений или слез печали вместит он в себя.
Поездка в гости к тётке изменила Катю. И если вначале Маруся списала это на общие впечатления, счастье открытия нового, то позже, и поговорив с Анютой, и понаблюдав за дочерью, убедилась, что главная перемена связана была с самым естественным в ее возрасте. Именно там, вдали от дома, и от мамы, Катюня впервые влюбилась. Счастливо ли, серьезно ли – понять было сложно, сама дочка ничего не рассказывала до тех пор, пока в почтовом ящике Маруся вместе с газетами не обнаружила конверт, подписанный незнакомым угловатым почерком. Судя по всему, письмо было уже не первым, и можно было только удивиться, как в течение нескольких месяцев тайна оставалась тайной.
Как, с чего начинать этот разговор, Маруся не знала, то ли побаивалась, то ли сама стеснялась, поэтому молча положила на стол свежую прессу, заложив конверт в середину газеты. За ужином Катя сама, немножко виновато, затронула тему:
– Мама, ты не обиделась, что я тебе ничего не рассказала?
– О чем? – спросила Маруся, догадываясь, что имеет в виду дочка.
– О письмах. О Жене. Ну, вообще обо всем.
– Если сама хочешь, расскажи, не буду же я требовать.
Женя оказался дальним родственником Зининого мужа, приехавшим из армии на побывку навестить родных. Зина так и жила семьей вместе со свекровью, потому визиты всех остальных родственников (а у ее Миши было несколько братьев и сестер) были не редкостью.
– А почему же он учиться не стал, – полюбопытствовала Маруся, – сразу в армию?
– Так он как раз военным хотел, но в училище не прошел по состоянию здоровья, там отбор строгий.
– В училище не попал, а для армии, значит, годится? – нахмурилась мать. – Что-то темнит твой Женя.
– Да нет, мамочка, он и правда в военное училище собирался, летное, но туда рост нужен специальный, а в армии же это не важно.
– Ну, ладно, а после-то он что делать собирается? Хотя, – Маруся посерьезнела и повернулась к дочери, – Женя Женей, а тебе самой пора думать, куда дальше определяться будешь. Тебе не про любовь, а про экзамены вон думать нужно, Новый год почти на носу, а там время-то как под горку покатится.
– Мам, ты только не возражай, – торопливо сказала Катя, – но я решила поступать на юридический. Следователем хочу стать.
– Кем? – Маруся не поняла, то есть не слово-то не поняла, а саму неожиданную фантазию дочери: никогда о таком между ними разговора не было. – Да разве ж это для девочки профессия? Туда и не берут девчат, наверное.
– Можно поступить, хоть и сложно, к нам приходили в школу однажды из милиции сотрудники, я спросила специально.
– Доченька, но это же и опасно, и тяжело, с кем ты водиться будешь, с уголовниками, что ли? – запротестовала Маруся. И была ошеломлена, услышав Катин ответ.
– Понимаешь, мама… Я хочу, чтобы никогда такого больше не было, как с папой случилось.
Об отце они говорили редко. Маруся не знала, рассказывали ли Кате подробности свекровь или Анюта, но сама она почти не упоминала Володю. Откровение дочки было неожиданным и грустным. Сама Маруся настолько привыкла к их одиночеству вдвоем, к постоянному ритму работы-дома, когда и там, и там нужно успеть как можно больше и быстрее, так что не много-то времени, а главное, сил остается на размышления и сожаления, что даже не задумывалась о том, как воспринимает, понимает их жизнь сама Катя. Да, в их классе большинство детей были из обычных семей, она дружила с девочками, ходила в гости, видела другие условия, и бытовые, и личные, но никогда не задавала Марусе особо никаких вопросов по этому поводу. И к тому же, у нескольких одноклассников тоже не было отцов – умерли после войны от фронтовых ран, дети их не помнили так же, как и Катя никогда не знала Володю. Так что их ситуация была не так уж необычна. Но только сейчас признание дочери заставило ее взглянуть по-новому на всю их жизнь и историю, хоть и недолгую, связавшую их с мужем. А тут и Катя, словно почувствовав подходящий мамин настрой, в продолжение темы задала совсем уж неожиданно следующий вопрос:
– Мама, а ты в папу сразу влюбилась, когда его увидела?
Маруся усмехнулась.
– Что значит, сразу как увидела? Я его, считай, сколько себя помню – мы же в соседних деревнях росли. И в детстве коров пасли вместе, и потом, когда уже клуб построили после войны, на танцы всей компанией ходили, клуб-то не у нас, в сельсовете был. Вот и собирались человек по восемь-десять, и идти веселей вместе, и возвращаться не страшно ночью. Да и на танцах спокойнее, свои парни в обиду не дадут, а то иногда и до драки доходило. Девушку пригласят, а она танцевать не хочет, или другому пообещала уже, тут уж не до танцев. Хотя, – Маруся вхдохнула, – как бабушка умерла, мне и не до танцев особо было. И по хозяйству управиться самой, и Ваню – дядю твоего – одного-то спать не уложишь, не оставишь. Да и не до нарядов было. До клуба, помню, босиком ходили, а то в лаптях. А ботиночки или туфли там у кого нарядные – с собой в узелок, чтоб в дороге не сбить.
– А правда, папа наперекор своим родственникам на тебе женился? – продолжала любопытствовать Катя. – Ну, не бабушки, и не тети Анюты, конечно, а остальных.
– Это ты откуда взяла? – искренне удивилась Маруся – она никогда вообще с дочерью разговоров на такие темы не вела. Да и ни с кем, даже приезжая в деревню, особо свою юность не вспоминала, уж тем более при Кате.
– Тетя Аня однажды призналась. Только ты меня не выдавай, мамочка, - попросила Катя, – а то больше мне ничего и доверять не будут.
– Доверять-то нечего, глупости не придумывайте всякие, – уже строже сказала мать.
– А вот и не глупости, – возразила Катя. И, пытаясь расположить Марусю к дальнейшему разговору, сказала: – Хочешь, я тебе еще один секрет расскажу? Но это тоже – только между нами.
– Ох, и секретница ты, – засмеялась Маруся и погладила дочку по косам. – Какой же из тебя следователь будет, если так все рассказывать?
Но этот секрет и правда оказался важным. Точнее, понятно, почему Анюта молчала о нем до поры до времени. Другое дело, что не стоило Катю посвящать в такие взрослые женские темы, рано ей еще про такое знать. Зина во время их приезда отыскала какую-то знаменитую бабку-травницу, чтобы та вылечила сестру от бесплодия.
– Так что скоро у меня братик или сестричка появится, – торжествующе заявила Катя. И глядя на дочь, Маруся подуспокоилась: если она с таким детским восторгом ждет появления ребенка у Анюты, то о своих еще вряд ли задумается всерьез. Ну, а письма – что ж, письма пусть пишут. Главное – учебу при этом не запускать…
Учебу пришлось не то чтобы запустить, но сменить интересы в ней довольно скоро и в связи с печальными событиями.
Беременность Анюты протекала непросто, то ли возраст сказывался, то ли были другие причины, и хотя сама она, медичка, старалась выполнять все врачебные указания, несколько раз пришлось ложиться в больницу. А тут стало совсем плохо с бабушкой: давно уже прошли времена, когда свекровь каждую неделю приезжала сама к ним на автобусе искупаться в ванной и повидаться с Катей. Летом, правда, она еще кое-как выходила с палочкой на улицу, посидеть с соседями вечерком на лавочке, но уже к ноябрю Ульяна Матвеевна практически не передвигалась даже по дому. Где уж говорить о какой-то возможной помощи, когда у Анюты родится младенец, когда за самой бабушкой скоро нужно будет ухаживать. Пару раз, когда Маруся с Катей сами приезжали в гости, свекровь один на один, пока не видели молодые члены семьи, со слезами на глазах жаловалась Марусе:
– Живым-то в могилу не полезешь, но я теперь Анюте как обуза, куда ей со мной возиться, она еле сама ходит с животом своим. Было бы куда, вернулась обратно в деревню доживать, так ведь не к кому приткнуться…
Удивило, а точнее согрело Марусю то, что мысль забрать к себе бабушку пришла Кате в голову, видимо, одновременно с нею. По крайней мере, озвучила дочь ее первой, предложив после очередного такого визита:
– Мам, давай бабушка у нас поживет. Что мы, втроем не разместимся? Ты на работе, я в школе полдня. А в квартире все-таки ей полегче будет, и вода горячая, и топить не надо. Пускай радио слушает целыми днями и телевизор смотрит.
И, несмотря на возражения, хотя и усталые, Анюты, неловкость Васи, а самое главное – очевидное смущение самой бабушки, через неделю переезд состоялся. А еще через пару недель ноги перестали слушаться Ульяну Матвеевну вовсе.
– Вот пока по дому хоть как топталась, при деле была занята, так и держалась, – плакала свекровь, – а как записали меня в лежебоки, так и силы совсем ушли. Только в тягость я вам, детки, теперь.
И Катя, и мать в два голоса возмутились:
– Бабушка, ну что ты говоришь такое, как не совестно! Ты разве не знаешь, как мы тебя любим, ты же нам родная, разве родные люди обременить могут?!
– Не выдумывайте, Матвеевна, мне с вами наоборот спокойнее стало, Катя под присмотром каждый день, и поесть успеет, и уроки не забросит.
И хотя все трое понимали, какими белыми нитками шиты эти утешения, друг ради друга все принимали такую невинную ложь. Катя уже давно была более самостоятельна, чем большинство ее сверстников, и за учебу ее волноваться не приходилось. Разговор о поступлении она завела сама, уже после Нового года, когда бабушке стали нужны ежедневные уколы, а Анюта почти всю вторую половину беременности пробыла на сохранении. Чтобы не просить каждый раз соседку, выучилась этой нехитрой процедуре сама Катя. Маруся, к стыду своему, понимала, что боится, руки дрожали каждый раз, когда нужно было отыскать вену на темном, покрытом пигментными пятнами предплечье свекрови. Даже не верилось, глядя теперь на Ульяну Матвеевну, совсем маленькую, ссутулившуюся, с почти выбеленными, а когда-то ярко-голубого цвета глазами в глубоких морщинах вокруг, что после войны эта женщина на себе пахала поле, а еще раньше – родила пятерых детей и похоронила троих из них. И совсем, совсем давно, когда не было на свете не только Кати, но и самой Маруси, она тоже была молодой, красивой, полной желаний, сил и любви. Как сейчас вошла в эту пору девичьего цветения и привлекательности ее внучка, единственное, что осталось на свете от ее первенца, сына, о котором уже знало и вспоминало с каждым годом все меньше и меньше людей…
А Катя делать уколы не боялась, и хотя эмоционально воспринимала бабушкину беспомощность, физической ловкости движений это, как ни странно, не мешало. Тетя Неля, соседка, которая и учила ее, как набирать жидкость в шприц, а потом медленно и осторожно вводить иглу под кожу, однажды обронила:
– Руки у тебя хорошо чувствуют, Катюша. И страха нет. Тебе лечить других легко будет.
Эти ли слова заронили зерно новых Катиных мыслей, близость ли с бабушкой, которая слабела почти очевидно с каждой неделей, ожидание новой жизни в семье и переживания за Анюту, но после новогодних праздников, в этом году тихих и наполненных тревожными ожиданиями, Катя не то чтобы очень неожиданно, но к тайному в глубине души Марусиному облегчению заявила, что передумала насчет поступления и хочет поступать в медицинский. Институт, конечно, хотя если не пройдет по оценкам, пойдет на два года в училище и параллельно подрабатывать нянечкой в поликлинике или больнице.
– Мы уже с тетей Анютой это обсудили, – сказала Катя так, что и матери, и бабушке стало понятно, что больше обсуждать нечего.
– Ну, и молодец, – улыбнулась Маруся. – Будешь династию продолжать, правильно, тетя Аня тоже когда-то хотела во врачи, но не сложилось, видишь. А у тебя получится обязательно, с первого же раза, вот увидишь. Мы в тебя все верим, доченька.
Так и шли эти весенние месяцы шестьдесят восьмого года – в ожидании очень разных, но одинаково важных для всей семьи событий. Накануне Катиного выпускного приехала в гости Зина, привезла крестнице наряд – платье в пол из нежно-сиреневого шелка и туфли-лодочки на высоком каблучке. Остановилась она, как обычно, у Анюты, но каждый день приезжала к матери, и однажды, когда Маруся вышла ее провожать к автобусу, Зина с горечью, но без боязни сказала:
– Больше я маму не увижу, наверное.
Так и оказалось. Ульяна Матвеевна скончалась через месяц после отъезда старшей дочки. Всех важных новостей она дождалась: шестого июля, на Купальский праздник, Анюта родила крепкого, крупного и здорового мальчика, которого назвали Володей, как и когда-то его дядю. Катя сдала русский и биологию на пятерки, химию на четыре балла и поступила, впрочем, все были уверены в том, что так оно и случится.
Свекровь умерла во сне, видимо, уже на рассвете. Кати дома не было, она уехала на самой ранней электричке – на сегодня было назначено общее собрание для первокурсников, тем, кто хотел получить общежитие, нужно было присутствовать обязательно. Маруся пришла с ночной смены около восьми, не заходя в комнату, сразу на кухне попила чаю и, прежде чем прилечь на пару часов, подошла к дивану, на котором спала Ульяна Матвеевна. Будить не собиралась – воды поставить, одеяло поправить. Но ничего уже было не нужно.
«Умерла, как и жила, – подумала про себя невестка, – тихо, чтоб никого не потревожить лишний раз…»
Заботы о похоронах в этот раз полностью легли на Марусины плечи, благо, Вася, Анютин муж, помогал во всем, где было нужно мужское участие. Анюта, осунувшаяся, кажется, еще сильнее, чем во время беременности, не могла ничего посоветовать, не зная, кому сейчас нужнее ее присутствие, матери, которой осталось пробыть здесь считанные часы, или сыну, впереди у которого лежала целая жизнь. Катя, конечно, безропотно выполняла все просьбы и указания взрослых, но было заметно, что ее если не пугает, то очень подавляет случившееся. Когда умер отец, она этого даже не помнила, а это первая смерть, коснувшаяся ее так близко. Бабушка – после матери – была для нее одним из самых дорогих людей, и если месяцы, проведенные вместе, в общей жизни первые годы в городе, еще до Катиной школы, заложили эту любовь на бессознательном уровне, душевно, телесно, то сейчас, когда бабушка жила с ними этот последний год, их разговоры носили уже куда более осмысленный характер. Катя часто расспрашивала об отце, о деревне, жизни до войны, подталкивая бабушку к воспоминаниям собственного детства. Зачем ей это было нужно, она пока и сама не понимала толком, но эти беседы, как и бабушкины визиты, когда она была помладше, с неизменными скромными гостинцами каждый раз, – все это было основой того чувства абсолютной, безусловной, нетребовательной любви и поддержки, которые помогали ей расти, не чувствуя себя обделенной нехваткой отцовского внимания. Правда, осознает она все это много, много лет спустя, выбрав для специализации психотерапию и отработав в ней не один год….
А пока Катя полумашинально делала все, о чем просила мама или дядя Вася. Баюкала и пеленала маленького Володьку, ехала на вокзал встречать тетю Зину, помогала, уже в деревне, готовить и накрывать стол для поминок, который организовали в доме у маминого брата. Слезы то приходили, то отступали, и несмотря на происходящее, в то, что бабушки больше нет, она не могла по-настоящему, до конца поверить, даже когда похороны остались позади. Несмотря на нежелание матери брать ее с собой на кладбище, Катя настояла на том, чтобы поехать, и только когда закрывали гроб, уступила Марусиному требованию – та потянула дочь за руку, заставив отвернуться, со словами: «Не смотри, не надо»…
Ночевать все остались у дяди Вани с тетей Алесей – назавтра, по старому обычаю, нужно было идти на свежую могилу «будить» только что ушедшую душу. Впрочем, как говорили, она еще и не ушла, сорок дней остается здесь, с близкими, будет приходить во сне к тем, с кем хочет попрощаться, и Катя очень надеялась, что бабушка ей хотя бы приснится. Непривычно было видеть кроме младших братьев и сестренок в доме, где она проводила целое лето, всех остальных своих родных – тетю Анюту с дядей Васей и малышом, тетю Зину, целый вечер во двор заходили все новые и новые люди, большинство из которых она вовсе не знала, разного возраста, по одиночке и семьями, кто-то тоже с детками.
– С кем-то бабушка дружила давно, когда здесь жила, – пояснила Маруся, – а большинство – это все родня, хоть и далекая, но в деревне этими связями дорожат, вот и идут, последнюю дань отдать. Да и Анюту с Зиной ведь давно здесь никто не видел, кому-то и любопытно, общее детство вспомнить, узнать, как сейчас они живут.
На следующий день все разъехались. Зина уезжала вечерним поездом, провожали ее теперь уже Катя с Марусей вдвоем.
– Получается, теперь я старшая осталась, - как будто с недоумением сказала Володина сестра, постаревшая, как и все мы, невольно подумалось Марусе. Но и сейчас были отчетливо заметны черты, так сильно роднившие ее с братом даже чисто внешне: высокие скулы, узкий, то ли южный, то ли восточный разрез глаз, доставшийся от неведомых предков, светло-пшеничные волосы, непослушно выбивающиеся из-под черного платка. У Володи тоже всегда вихры топорщились, как ни причесывай, вспомнила она, и грустно улыбнулась: как давно это было, как редко с годами появляется в ее воспоминаниях не память о муже, не мысленное обращение к нему, а вот именно сам образ – интонации голоса, поворот головы, обаяние улыбки. Разве что в Кате мелькнет иногда…
– Получается, так, – кивнула Маруся, подумав про себя, как думала почти каждый раз во время приездов Зины, как неожиданно сложилась судьба всей этой довольно большой семьи, к которой она теперь причастна в каком-то смысле гораздо больше, чем сама Зина, давно уже ставшая для своей родни полуотрезанным ломтем, и может быть, не только в силу жизни на чужой стороне. Понимали это, хоть и не говоря никогда вслух, они все, включая теперь уже покойную свекровь…
За двадцать лет в деревне изменилось многое, в том числе и автобус теперь ходил два раза в день. Но Маруся, приезжая к брату, как и когда-то, часто шла проселковой дорогой, по пути заглядывая на кладбище. Вот и сегодня, благо, сумка нетяжелая, а погода по-августовски спокойная, нежаркая – пройтись только в удовольствие. «Бабье лето впереди, – подумалось женщине, – и в природе, и у меня. Сорок лет – бабий век…»
Сорок лет, по обычаю, не праздновали совсем, даже в сравнении со скромными днями рождения послевоенной поры. Но даже если не думать о суровом звучании именно такой даты, женщине с возрастом в любом случае становится грустнее, а уж тем более женщине одинокой. После Катиного поступления в доме как будто стало совсем пусто, и, промаявшись год между рабочими сменами, молчаливыми вечерами и ожиданиями выходных, когда дочка исправно поначалу приезжала каждую субботу, следующей осенью Маруся с радостью согласилась пустить к себе пожить старшего племянника, Катиного погодка. Сергей поступил в техникум в их городе, общежития первый год не давали, и, посоветовавшись, брат с женой попросили Марусю приютить парня у себя. И хотя теперь Катя приезжала не так часто – учеба была сложной, а дочка решила еще во что бы то ни стало со второго курса подрабатывать в больнице, так что выходные получались вместе не всегда, – Марусе было веселее от присутствия в доме другого, пусть и не такого близкого, как дочка, человека. Впереди у Сережи был еще год учебы, а пока шла летняя пора, он отдыхал дома и помогал родителям по хозяйству. Маруся ехала в деревню на несколько дней: отпуск в этом году летом у нее никак не получался, так что приходилось выкраивать время на поездку, подменяясь по сменам с кем-то из сотрудниц по цеху. Впереди было три дня, и по дороге она пыталась мысленно распланировать, что успеть, с кем повидаться. В числе обязательных визитов значилась встреча с Надей, самой давней, длиной практически во всю жизнь, Марусиной подругой. Когда-то они вместе прятались от немцев во время оккупации, потом бегали на танцы, одалживая друг дружке дешевенькие украшения. И хотя судьбы их сложились совсем по-разному, дружить с годами девчата не переставали. Жила Надя теперь в соседней деревне, откуда родом был ее муж, но Маруся старалась навещать подругу каждый раз, когда сама бывала в родных местах.
– Слыхала, Машуня, Зарубин-то вернулся, – исподлобья, в своей привычной манере сообщать какие-то важные, по ее мнению, новости, сообщила Надя, когда все повседневные заботы и радости были уже обговорены.
– Нет, наши не говорили, – постаралась спокойно, не выдавая интереса, ответить Маруся. Впрочем, в их деревне мало кто знал и помнил и самого Зарубина, и тем более как-то связывал его с ней. О Володе уже мало кто вспоминал, а это…
Миша Зарубин был как раз Володиным другом, другом близким. Так же, как Надя с Марусей, ребята вместе росли. Вместе они и в партизаны ушли, а позже отправились в армию в числе первого послевоенного набора юношей сорок пятого. Маруся их дружбу не то чтобы невольно разрушила, но… Вины ее в том, что понравилась обоим парням, не было, как и в том, что замуж вышла за Володю. Потому ли что он раньше собрался с духом, признался и сделал ей предложение, потому ли что сердце у нее больше лежало к человеку, ставшему отцом ее единственного ребенка, или потому что он казался ей более ответственным, целеустремленным, вдумчивым… О выборе своем она не жалела, даже когда случилась беда. Тогда Зарубин жил еще в деревне, и когда Маруся с маленькой Катюшей вернулись к свекрови в первый год после Володиной гибели, пытался, хоть и очень деликатно, обратить на себя ее внимание снова. Но в то тяжелое, страшное время ей вовсе было не до мыслей о будущем женском счастье, и тем более – с другом только что погибшего мужа. Так что ничего у них не могло получиться оба раза. После Марусиного окончательного переезда в город, когда свекровь продала дом и сама она стала бывать здесь только наездами к брату, привозя и забирая Катю на каникулах, они с Мишей Зарубиным и вовсе почти не встречались. Спустя несколько лет и он куда-то уехал, как говорила опять же Надя, больше других посвящавшая Марусю во все новости округи, целину строить. Информация эта никак особенно Марусю не затрагивала и даже не интересовала, но сейчас внутри что-то всколыхнулось, может, в связи с недавними собственными мыслями про уходящую женскую судьбу, которой у нее практически-то за всю жизнь и не было.
– С семьей приехал? – спросила Маруся и, пытаясь отвлечься, попросила: – Подлей-ка чаю еще.
– Сына младшего привез, – ответила Надя, подвинув подруге чашку и положив на блюдце новый кусок коврижки. – Старший, говорят, в суворовском учится.
– В отпуск? – по-прежнему деловито и односложно продолжила беседу Маруся.
– Да не знаю, я-то с ним не беседовала на личные темы. Но вроде насовсем собирается, – и, не дожидаясь следуюшего вопроса, Надя пояснила: – Жена у него умерла там, в Казахстане. Вот и потянуло домой, его-то там не держит больше ничего. Она и сама неместная была, говорят, они на стройке познакомились, сошлись, так и жить там остались. А теперь-то что… как в песне, «мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз…» А все равно когда плохо, дома-то и стены помогают.
– Разве что стены, – задумчиво то ли подтвердила, то ли не согласилась Маруся, – у него, поди, и родителей-то не осталось уже. Так?
– Да, пару лет назад похоронили, одного за другим буквально. Они тогда с женой вместе и были, но она, видно, болела уже, изможденная такая приехала, высохшая прямо.
– Ох, всё у вас друг о друге в каждом дворе знают, – усмехнулась Маруся. – У нас тоже, конечно, работе любят косточки перемыть своим, тем более и дом-то заводской, многие живут рядом. Но все же… в городе как-то полегче, не вся твоя жизнь каждый день на виду, – поднялась она из-за стола. – Пойду, еще обещала в огороде своим помочь. Спасибо за угощение, Надюша. Может, в ягоды завтра сходим с утречка?
– Можно, – согласилась Надя и, продолжая более важный диалог, добавила: – А что знают все всё, так чего нам скрывать-то? Когда совесть спокойная, спать не мешает, то и перед другими бояться нечего…
Бояться, может, было и нечего. А вот стыдиться собственных мыслей Маруся не привыкла. Потому и пыталась не думать вовсе о новости, которую сообщила ей подруга. И случайной встречи с Зарубиным спустя почти два десятка лет она не хотела, слишком уж многое могла эта встреча вскаламутить, взбаламутить в ее собственной душе. Потому и уезжала из деревни, в которой родилась и выросла, со смешанными, совсем не свойственными чувствами, обычно эти поездки давали ей успокоение, а тут… с одной стороны, она и радовалась, что нигде не столкнулась с напоминанием о собственной юности, тем более когда за плечами уже, считай, прожитая жизнь со всеми ее трудностями и горестями. С другой, понимала, как ей казалось, хотя бы частично и то, каково сейчас самому Зарубину. Она после двух лет, прожитых с мужем, не могла смириться с произошедшим, а вырастить вместе двоих детей и самому быть не в состоянии ничем помочь, когда родной человек медленно теряет силы… ей этого опыта хватило со свекровью. Но это-то и сравнить сложно…
И все-таки где-то очень, очень далеко, на самом донышке души, в чем Маруся стеснялась, смущалась, не решалась признаться даже самой себе, этой встречи она хотела и ждала. Конечно, самой ее искать ей бы не то что в голову не пришло, но очень уж по деревенским правилам неприлично. А правила, с которыми вырос, остаются сильнее любых других на протяжении всей жизни, это она уже давно для себя усвоила. И хотя в образах родителей, умерших перед войной, давно уже для Маруси стерлись реальные черты, но то, чему учили и как воспитывали ее, осиротевшую десятилетней девочкой, и брата, которому тогда было всего шесть, оба они усвоили накрепко.
Встретились они, к огромному Марусиному удивлению, почти, можно сказать, ошеломлению, совсем уж случайно – и совсем не в деревне.
До Нового года впереди был еще месяц, но людей на почте собралось немало, Маруся даже пожалела, что не зашла в другой день – и так уставшая после ночной смены, а еще пока в очереди постоишь, смысла ложиться отдохнуть дома хотя бы на пару часов уже нет.
Кто-то платил за квартиру, кто-то упаковывал посылки с подарками. Она пришла, чтобы отправить открытки сибирским родственникам. Еще до войны мамина единственная сестра оказалась за Уралом, и хотя тети Степаниды уже не было в живых, с ее четверыми сыновьями Маруся переписывалась регулярно до сих пор. Иногда казалось, будь у нее если не родная, но хотя бы двоюродная сестра, многое из душевных горестей можно было бы разделить если не пополам, то уж точно в большей степени, чем с подругами или остальными родственниками. И Ванина жена славная, добрая, Катю как родную всегда принимала, каждое лето, и к ней хорошо относится, но это все-таки не своя кровь. У Алеси своя родня, свои сестры, тётки, и они всегда будут к ней ближе, тем более что и живут они рядом, а Маруся только наездами бывает в родных местах. С Анютой, конечно, они дружат по-настоящему, да и пример Зины показывает, что не только родственные чувства определяют душевное родство. И все же…
Вторым делом на почте была подписка. По традиции, которой уже было больше лет десяти, каждый год выписывали неизменную «Работницу», «Известия» или «Комсомолку», периодически меняя названия, и в последние годы обе они, с Катиной подачи, по-настоящему пристрастились к «Роман-газете», «Новому миру», «Иностранке». На все издания, конечно, ни денег, ни времени не хватало, и вот сейчас Маруся ломала голову, что же выбрать на этот раз, в грядущий тысяча девятьсот семьдесят первый год…
– Маша, – услышав, она вначале даже не поняла, что обращаются к ней: очень уж непривычным было имя. Так ее звали когда-то всего два человека, одним из которых был муж, а вторым…
Когда имя повторили и кто-то сзади деликатно тронул ее за рукав, она, еще не успев обернуться, мгновенно сообразила, кто это – и снова успела пожалеть, что забежала на почту после работы, уставшая и невыспавшаяся.
– Здравствуй, Маша. Не узнаешь?
Узнать-то она узнала, хотя за двадцать лет, которые они не виделись, Миша изменился. Не то чтобы постарел или там возмужал, это естественно, но что-то в нем появилось… отстраненное, что ли. Как будто не местный это человек, а вот именно приезжий. Вроде и говор у него свойский, и внешне ни на прибалта какого, ни на грузина не стал похож, конечно, но перемены были очевидны, хотя узнать, особенно когда он продолжил говорить, было довольно легко.
Интересно, мелькнула у нее мысль, а ему каково про меня кажется. Сильно постарела…
Словно в ответ на ее невысказанные очень уж женские сомнения, Петя произнес:
– Ты не изменилась почти, Маша.
И тут же добавил:
– Я очень рад, что тебя заметил. Как ты?
– Да как обычно, – пожала плечами Маруся. В двух фразах разве всю жизнь уложишь? Да и неудобно тут личные разговоры вести, люди кругом, все спешат, все по делу.
И опять, словно читая ее мысли, Петя спросил:
– Ты уже освободилась? Может, на улицу выйдем? – и тут же, поправляя сам себя, передумал: – Давай в столовую сходим, посидим, если ты не очень торопишься. У нас здесь хорошая столовая. – Он пояснил: – Я же работаю в узле связи. Как вернулся, в городе осел. Ну да оно и к лучшему, наверное. Младшему учиться возможностей больше, чем в деревне. Старший-то у меня в училище, дома только наездами, вот мы вдвоем с Димкой хозяйствуем… мужики, – невесело усмехнулся он. – Ну ты-то, ты про себя расскажи. Как ты, как Катюша, где она сейчас?
– В медицинском учится, второй курс заканчивает, – ответила Маруся и взяла со скамейки сумку, почти забыв про открытки. – На выходных приезжает, а так в общежитии, слава Богу, заселили, в прошлом году на квартире у родственников жила…
– Не жалеешь ты, что тогда в деревню не вернулась? – спросил Петя уже под конец, когда они проговорили добрых часа два с половиной, сидя за чаем в уютной, и правда, столовой, куда, видимо, часто приходили все, кто работает неподалеку – время от времени издали кто-то кивал головой Пете в знак приветствия, но близко не подходили. Марусе сначала было неловко – что о ней подумают, если вдруг кто знакомый увидит, с утра пораньше с мужчиной сидит за столиком у всех на виду. А потом она поняла, что большинство ее собственных знакомых в этом городе вряд ли ходит в столовую, тем более именно в эту, в центре города, с утра пораньше – и расслабилась. Да и вообще она расслабилась, забыв и про свой «невыходной» платок на голове, и про бессонную смену накануне. Не то чтобы такое уж острое счастье она испытала, увидев Петю, о котором, собственно, и сама думала последние несколько месяцев. Скорее это было похоже на теплую речную воду, когда вечером приходишь окунуться, смыв усталость после долгого летнего рабочего дня. Тихая радость, вот оно как называется, подумалось ей.
– Нет, не жалею, – покачала она головой.
– Ни о чем? – спокойно уточнил он, глядя прямо в ее глаза.
– Ни о чем... А ты разве жалеешь, Петя? – переспросила Маруся в ответ.
– О детях не жалею. Раю жалко, ей ведь даже сорока еще не было, мы и прожили-то всего тринадцать лет, – Петя подвинул к себе пепельницу, стоявшую в центре столика, потом, словно передумав, поставил на прежнее место. – А в остальном… сложилась жизнь, как у всех, не хуже, не лучше. Может, не так, как мечталось по юности. Ну, да у нас особо времени мечтать-то не было, верно? – как-то жестковато усмехнулся он после своих слов.
– Верно, – медленно кивнула головой Маруся, – не до того было, и в войну, и после войны. И потом…
– А сейчас уже поздно мечтать нам, уже дети наши для этого выросли, – и, словно сомневаясь, переспросил, уточняя: – А, Маруся?
– Мечтать, может, и поздно, – медленно, то ли обдумывая саму мысль, то ли подбирая самые точные слова, ответила она человеку, которого знала почти всю свою жизнь. Точнее, знала когда-то в юности, потом потеряла на много лет из виду, из жизни, да и из мыслей, откровенно говоря, тут Петя прав, не до мечтаний и сожалений было все эти годы, хватало более приземленных забот. И вот сейчас зачем-то он вернулся домой, не ради нее, конечно, вернулся, нечего себя обманывать, но ведь встретились они сегодня, случайно или нет, зачем-то. А может, вот именно – низачем, просто столкнулись, это жизнь покажет еще. – А для… – она помедлила, хотев было сказать – «для счастья», но в последнюю секунду почему-то будто испугалась мелькнувшего очень уж сильного слова, для которого в ее собственной жизни не так много было места до сих пор, и переиначила прямо на ходу: – А вот для радости поздно никогда не бывает.
21.12.17