— Ах, вы тапочки мои, куда ж вы запропали? — причитала Клавдия, кружась по прихожей и, так и не найдя их там, пошла посмотреть в комнату, которая у неё была спальней. И тут их нет. Пошла в ту, которая должна была бы считаться гостиной, раз она жила одна, и никто другой на неё не претендовал. Комнаты были небольшие, как, впрочем, и вся квартира, видны на просвет, но тапочек нигде не было.
Клавдия встала на коленки, посмотрела под шкафом, под столом, под кушеткой и, наконец, под книжным стеллажом.
— Тьфу ты, господи, да где ж вы, родимые? — начала было разговаривать она то ли сама с собой, то ли с тапочками, но тут же остановилась, вспомнив, что негоже поминать имя Господа всуе.
Стала вспоминать, как её дочка учила проговаривать что-то вроде причитания из трёх слов, похожее на формулу, когда что-то не можешь найти, но вспомнила только одно слово: вместе. Два других, как ни силилась, не вспоминались. А значит, и не поможет. Дочка ещё советовала: если пропажа не находится, забыть про неё, не мучиться. Но как забыть про такой важный в обиходе предмет, как тапочки!
Было у Клавдии ещё одно правило: вспомнить по шагам, где была и что делала до того, как что-то потеряла. На этом особенно настаивал её сын. Когда ещё у него не было семьи и они с ним жили вместе, она его спросит бывало, не видел ли он то или другое, что она найти не может. И сын, обстоятельный до занудливости, начинал задавать ей вопросы, повторяя их по нескольку кругов:
— Мам, вспомни, где ты стояла, а куда потом пошла, что держала в руках, о чём думала в эту минуту? — и так далее и тому подобное; эти его вопросы превращались в пытку для Клавдии: она сердилась и была не рада, что к нему обратилась, потому что все их она только что уже задала себе и ответа не нашла.
Но по выработавшейся за многие годы привычке она всё же стала вспоминать, что с ней было вчера. А вчера она была в гостях по случаю пятилетия правнучки, куда как раз и брала тапочки. Народу было много, каждому надо было позаботиться о себе. Она помнит, как, уходя оттуда, положила тапочки в полиэтиленовый пакетик, который разместила во внешнем отделении рюкзака, а в основное отделение определила угощения «с барского стола» — салаты и сладости, которые заботливая внучка обычно клала в пластиковые контейнеры и раздавала гостям.
А что было, когда ты вернулась домой, помнишь? — спросила она себя, мысленно отслеживая свои вчерашние действия. Вспомнилось главное: как открыла холодильник, как вынула из рюкзака контейнеры, погружённые в чёрные полиэтиленовые пакеты, а также пакет с чем-то не таким твёрдым и всё это переложила на верхнюю полку. А вот как доставала пакет с тапочками, никак не отслеживалось. На всякий случай проверила, не остались ли они в рюкзаке. Нет, их там не было.
— Ну, ладно, успокойся уже, — сказала она себе, — перестань дурью маяться. Если дело в тапочках, то на твоих любимых свет клином не сошёлся, поноси временно другие. В конце концов найдутся: некуда им деться. Хотела сказать по привычке: с подводной лодки, но поняла, что лодка тут явно ни при чём, и сказала: в принципе.
В то же самое время в холодильнике жизнь шла своим чередом. В одном чёрном пакете было спокойно: салаты ждали свой черёд, когда о них вспомнят и когда они понадобятся.
А вот в другом шла оживлённая беседа — не монолог, а диалог тапочек: их же двое, по недоразумению попавших туда, где им было явно не место.
— И чего мы тут делаем, не знаешь? — спросил правый левого.
— Понятия не имею, что у хозяйки на уме было, — ответил левый.
— Небось, ума-то у неё как раз и не было, раз она нас сюда определила, — снова сказал правый.
— Похоже, ты прав, не в себе она была. Наверно, устала: дорога-то от внучки почти два часа, а бабуля у нас не первой, да даже и не второй молодости, раз до правнучек дожила, — согласился левый. Он был не такой резкий в суждениях, как правый, избегал конфликтов и во всех случаях шёл на компромисс.
— Ну, положим, ночь мы здесь пролежали — вроде как бы проветрились, ну, и довольно. А сейчас-то уже и холодно, как бы не простыть, — снова заговорил правый.
— Ты, как всегда прав, правый, — миролюбиво согласился левый, — и мне зябко как-то.
— Долго нам здесь ещё прохлаждаться? Я не согласен, — начал нагнетать обстановку правый.
— А что делать-то? Что мы можем? От нас ведь ничего не зависит, — отозвался конформист-левый.
— Хорошо хоть, что мы тут вдвоём, — похоже, вняв увещеваниям левого, начал было правый…
Но в это время дверца холодильника открылась, и Клавдия, по привычке в одиночестве разговаривать сама с собой, сказала:
— Как хорошо, что сегодня ничего готовить не надо, спасибо внученьке. А не отведать ли мне салатика?
Клавдия, хоть и говорила сама с собой, но, чтобы не было скучно, вела разговор как бы на два голоса:
— Что ж, можно и салат, — как бы согласилась она с первым голосом.
Она достала из объёмного чёрного пакета контейнер с салатом «мимоза». Это был фирменный салат внучкиного мужа, который он делал всегда с избытком, чтобы после праздника поделиться с любимой тёщей и её матерью, то есть Клавдией.
Бабушка Клава передвинула на освободившееся в холодильнике место второй контейнер — с кусочками пирога и торта. Тут-то она и заметила второй черный пластиковый пакет. Он был плоский и лёгкий, в отличие от того, что с угощениями.
— А откуда же ты взялся? Не припомню, чтобы внучка мне ещё что-то давала. Надо посмотреть, не скоропортящееся ли там что? — сказала она вслух, в недоумении взяла с полки неопознанный объект и развернула его.
— Ба! — сказали мы с Петром Иванычем, — процитировала она реплику Бобчинского из гоголевского «Ревизора». — Вот вы где, мои дорогие и любимые тапусечки-лапотусечки. Я же говорила, что некуда вам деваться…
Клавдия поставила тапочки на пол и всунула в них ноги. Сначала было весьма прохладно, но вскоре они согрелись и ей стало в них привычно комфортно, недаром она всё утро их искала. Да и их страдание от холода закончилось. И левый сказал правому:
— Ну, я же говорил, что всё будет хорошо, что всё наладится.
И на сей раз другой с ним согласился:
— Да, хоть ты и левый, а оказался правый.