Ты редактировала полное, самое полное и по-своему дерзкое из ныне известных собраний сочинений Михаила Лермонтова. Классно оформленное художником Вадимом Гусейновым, с воспоминаниями и письмами современников не только к Михаилу Юрьевичу, но и с теми, где просто пишется, упоминается о нём, с юношескими виршами и школьными тетрадками будущего гения. С протоколом вскрытия, уже в двадцатом веке, могилы его, прямо вскоре после рождения сына разлучённого с ним отца и даже с дотошным перечнем имущества, скарба, описанного по кончине вследствие фатальной дуэли лейб-гвардии поручика Михаила Лермонтова, чьи предки в Ирландии, восходившие в корнях к самому Вальтеру Скотту, носили офранцуженную фамилию Лерма… Это Собрание, тобою выпестованное, сейчас днём с огнём не сыскать. Так вот, в процессе работы над ним мы с тобою были приглашены в Тарханы. Поехали из Москвы на машине, на «Волге».
Дни прекрасные, смиренно солнечные, макушка лета. Принимали нас и в Тарханах, и в самой Пензе весьма приветливо. У меня к тому времени давно уже сложились тёплые отношения с тамошним губернатором, в прошлом лесничим и уже поэтому, наверное, поистине «природным» человеком, ныне, к сожалению, уже много лет покойным, Василием Кузьмичом Бочкарёвым. Тебя же ласково опекала одна из его заместительниц, статная, красивая, златовласая, на булгаковскую Геллу похожая Елена Столярова. Об этой женщине исчерпывающе скажет такая деталь: когда скоропостижно скончалась её подруга, Елена Алексеевна забрала в свою семью, усыновила её мальчика, сынишку – бывают, конечно, ведьмы, но бывают, встречаются и русские праведницы – с ведьмиными волосами.
В обратную дорогу она подарила тебе лукошко с первой, лесной земляникой. Ты благодарно и бережно держала его на коленках, и когда я, сидя рядом с водителем Славою, оборачивался на заднее сиденье, увесистая, как бы тлеющая горка нежно подсвечивала твоё лицо. А как она пахла! – машина пронизана, продышана этим колдовским ароматом, словно мчались мы посреди, напрямки по лесной, густой земляничной, бергмановской поляне.
Возвращались по Рязанской трассе. И вдруг на одной из развилок я увидал указатель, поворот на… Моршанск. А мне когда-то ещё в далёком-далёком детстве, в пятидесятых годах прошлого века, моя двоюродная бабушка, Мелания Лонгиновна – родной, раскулаченной, у меня, увы, не стало ещё до моего рождения, умерла в тридцатых, – наказывала непременно запомнить:
– Мы – моршанские, лесные!..
И сдобным кулачком своим молитвенно совала себе в ещё полную грудь.
– Запомни!
Хотя сама, по-моему, родилась уже на Ставрополье, в Приманычских, Прикаспийских, засушливых голых степях, куда собственный дед её завеялся, из лесов-то, на вольные, пусть и удельные, царские, земли и куда вызвал с годами, ставши при чужих гуртах скота на ноги, и всю свою глубинно-русскую, моршанскую, подземную, но безземельную семью.
«Моршанский уезд, Малининская волость, деревня Сосновка!» – как будто почтовый конвертик малограмотно подписывала и требовала повторять за нею по слогам: так почему-то хотела бабуля, чтобы знал я, затвердил навеки, что мы – не «азияты», и это в здешних-то, Ногайских, весьма азиатских краях и это несмотря на мою родовую, и тебе переданную, явную ориентальность, а может, и в пику ей. Моршанский уезд… А вот что он располагается в Тамбовской области, подозреваю, и сама не ведала: так велик и значителен, самодостаточен казался ей, давно оторванной от родовой грибницы, этот далёкий, неведомый (сама в нём, похоже, не разу и не была, знала только по семейным преданиям) как Град Китеж, почти стольный Моршанск.
Мелания – бабушка моя действительно походила на славную, сдобную, с т е п н у ю дыньку-колхозницу. Да она и натурально была, пребывала вечной колхозницей.
…Я попросил Славу притормозить. Вновь оглянулся назад. Ты спала в обнимку с лукошком.
– Завернём, – вполголоса велел я Славе.
– Будь сделано!
Медленно-медленно проехали через Моршанск. Даже разор последних лет не лишил его, во всяком случае повсеместные вековые деревья, некоторой купеческой упитанности. Выбрались на просёлок. И опять чудеса – как будто бабушка Меланья поводырём-клубочком катилась перед нами – покосившийся шильдик: «Малинино». Сосновку я уже спрашивал у местных жительниц, старух, наверное, ровесниц тогдашней моей Меланьи Лонгиновны, примостившихся, как на завалинке, на железной лавочке (на ней-то как раз и ржавчины не было: всё дочиста, до блеска повытерли своими тамбовским сахарницами) перед давно небелёной, даже облупленную маковку втянувшей в плечи, церковкой:
– Сосновка? – недоумённо воззрились на меня. Переглянулись, даже как-то оживились, оживели.
– А что тебе, приспичило? – лукаво, со значением улыбнулись.
Я помотал головой, не, мол, пока не страдаю, и они в три согласных указательных морщинистых пальца показали на пустое место прямо за церковью. На выгон:
– Вот тут она и стояла. Прямо на околице притулялась. А зачем всё же она тебе?
Я назвал свою фамилию – моя фамилия и есть девичья фамилия бабушки Меланьи, да у меня и отчество по известным причинам её же родного брата, моего родного деда, которого я тоже в живых, увы, не застал:
– Нет ли тут таких? Не осталось ли, может, к вам перебрались?
Бабульки опять шепеляво, беззубо загалдели, зашамкали, заспорили между собой, но резюме вновь было единогласным:
– Не-е, нету таких. Может, вон там, – показали в другую сторону, – где дачи? Там даже московские есть. Может, москвичи?
Ты, доселе молчавшая, тихо засмеялась за моей спиной. Мы попрощались со старухами и всё-таки выдвинулись на околицу. И прямо здесь начиналось поле. Хорошая рожь встала, тускло серебрилась на костях наших с тобою пращуров. Ты сорвала несколько высоких, уже хорошо налившихся, напитавшихся колосьев, укрыла ими землянику.
А в машине опять мгновенно уснула, укачивая на коленях и землянику, и колосья. Головка твоя, колоском, всё хилилась и хилилась из стороны в сторону. И я пересел к тебе, осторожно взял твою голову, совокупно с лукошком, прикрытым, как бы от солнечного удара, колосьями, к себе на колени.
Слава сбавил скорость, машина на затравеневшей грунтовке шла, плавно покачиваясь. Ты безмятежно спала. А я всё вполголоса рассказывал и рассказывала тебе, спящей, о сдобной моей бабушке Меланье, и о том, как она лечила меня от бесчисленных ангин и любых других напастей, усаживая как паляницу, прямо на рогаче, в недавно истопленную русскую, тоже на неё похожую, печку.
А печку-то у нас под хлеб топили соломой исключительно пшеничной, ржи в наших суховейных степях отродясь не водили. Не зря бабушка Мелания мечтательно добавляла:
– Лесные мы и … ржаные… Ржаники…
Москва постепенно приближалась, клубком перед нами теперь уже катилось само солнце. Но я тебя не будил.
Колени мои, сама душа моя и сейчас ощущают эту святую, почти младенческую ношу.
Спи, моё солнышко. Спи…
***
Недели три назад на типовой низенькой мраморной оградке твоей могилки откуда-то появилась продолговатая, на плоскодонный миниатюрный чёлн или на детскую колыбельку, люльку, в которой, подвешенной к матице нашей хаты, я укачивал, злясь на них, неукачиваемых, своих младших, одного за другим просЫпавшихся братьев, – чаша. В меру изящная, с позолоченным ободком. Никто из нас, твоих родных, её не приносил. Мы подумали: может, кто-то из твоих нам незнакомых друзей? А может, кто-то просто позабыл? Или уронил? – прямо с неба, и она, дароносица, не разбилась.
Я сказал своим:
– Не трогайте. Не убирайте. Если кто вспомнит, заберёт сам.
Пусть стоит, так ведь, дочь? Колыбелью твоего нерождённого первенца.
Плывите. С Богом!
03.08.2022г. – 26.09.2022г. село Борисово – г. Москва