Данзас, лицейский брат

               
 
               
                (драма в одном действии)

Действующие лица:
Данзас Константин Карлович
Софья – племянница Данзаса.
 - Санкт-Петербург, конец января 1870 года. Квартира Данзаса. На стенах портреты Пушкина, Пущина, Дельвига. Сам Константин Карлович, закутавшись в одеяло, сидит за столом с пистолетом в руках, на столе початая бутылка водки, стакан.-
ДАНЗАС. И с отвращением читая жизнь мою,
                Я трепещу и проклинаю,
                И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,
                Но строк печальных не смываю…
(обращаясь к портрету Пушкина). Это же и про меня ты сказал, Александр, про меня.
 -Появляется Софья.-
СОФЬЯ. Константин Карлович! Вы дома? Константин Карлович! Здравствуйте!
ДАНЗАС (прячет пистолет под газету). Сонечка? Ты здесь? Ты ещё не уехала в Козлов?
СОФЬЯ. Нет, сегодня уезжаю, дядя. Нагостилась, всех увидела. Лекарства и бумагу для своего училища я закупила. Вот заехала проститься.
ДАНЗАС. Ну что ж, дитя моё...
СОФЬЯ. А у вас дверь открыта.
ДАНЗАС. Да? Это Василий-дворник не захлопнул, разгильдяй.
СОФЬЯ. Господи, как холодно у вас. Давайте, я вам помогу затопить камин?
ДАНЗАС. Спасибо, милая. Я сам, попозже затоплю. И, потом, Сонечка, я ведь старый солдат, обожаю холод.
СОФЬЯ. Опять вы пили?
ДАНЗАС. Помянуть товарища – святое дело.
СОФЬЯ. Как не зайду, вы всё пьете эту отраву пьёте. Я вам чай и сахар принесла, варенье, ветчина, сыр. Вы когда последний раз ели?
ДАНЗАС. Спасибо, добрая душа. А у меня ведь очень большое горе.
СОФЬЯ. Что случилось, дядя?
ДАНЗАС. Вчера я потерял кольцо, которое мне Пушкин перед смертью подарил. Вот ведь старый пень я, раззява. Я рассчитывался с извозчиком, снимал с руки перчатку и видно обронил кольцо в снег. Я пытался потом найти его – бесполезно. И Василий, дворник, помогал – нигде нет, пропало бирюзовое колечко, талисман от насильственной смерти.
СОФЬЯ. Очень жаль, вы им так дорожили.
ДАНЗАС. Не то слово. Тридцать три года носил. И вот... Соня, это знак от Александра Сергеевича, он зовёт меня.
СОФЬЯ. Нет! Какой ещё знак? Что за мысли у вас? Сколько можно казнить себя, дядя? Вы ни в чём не виноваты.
ДАНЗАС. Виноват, Софи, виноват.
СОФЬЯ. Да в чём же? В чём?
ДАНЗАС. Посуди сама. Я подписал условия дуэли не глядя, не поспорив с секундантом д.Аршираком. Между барьерами десять шагов – это непозволительная, убойная, смертельная позиция. Надо было настаивать на двадцати шагах. И он бы тогда промахнулся, этот смазливый негодяй Дантес – дамский угодник, неутомимый танцор.
СОФЬЯ. Но Александр Сергеевич просил же и Соллогуба, и вас: никаких переговоров, чем кровавее, тем лучше.
ДАНЗАС. Да, просил, в минуту гнева.
СОФЬЯ. Вы же сами говорили мне не раз, что Пушкина нельзя было остановить. Когда задета честь любимой женщины, и собственная честь.
ДАНЗАС. Да, это так, нельзя было остановить. Это поняли все. И адвокат Артур Меджнис, к которому Пушкин обращался за день до дуэли с просьбой быть его секундантом. Он отказался. И бравый Россет увильнул. И только потом, в самый день дуэли Пушкин заехал ко мне.
СОФЬЯ. Почему же вы не отказались?
ДАНЗАС. Я? Да как ты себе это представляешь? Ещё в детстве, в Царском селе, в лицее, мы держались друг за друга: Пушкин, Пущин, Дельвиг. Я за них всегда бросался в драку не раздумывая. За что и схлопотал прозвище «Медведь». За это пели про меня озорники: «Он был Медведь, но Мишка милый». И Пушкин отметил меня, пусть единственный раз:
Спартанскою душой пленяя нас,
Воспитанный суровою Минервой,
Пускай опять Вольховский сядет первый,
Последним я, иль Брольо, иль Данзас…
  А теперь почти никого не осталось в живых. Лицейское братство – это святое.
СОФЬЯ. Ничего себе братство, когда вы друг друга вызывали на дуэль.
ДАНЗАС. Ты имеешь в виду Кюхельбекера? Да, было дело. Однажды он дюже обиделся на Пушкина за эпиграмму.
За ужином объелся я,
Да Яков запер дверь оплошно,
Так было мне, мои друзья,
И кюхельбекерно, и тошно…
  Так уж получилось, что Жуковский – адресат этих стихов, не попал на приём к императору. Приболел, вдобавок его навестил словоохотливый, прилипчивый Кюхля. Он за эпиграмму и вызвал Пушкина. Это была самая веселая дуэль в мировой истории. Стрелялись они у какого-то недостроенного склепа на Волковом поле. У Виля было очень плохое зрение. И Пушкин пошутил, обращаясь к Дельвигу – своему секунданту: «Тося, встань на моё место – здесь безопаснее всего!» Это Кюхлю ещё больше раззадорило и он нажал на курок. Пушкин выстрелил в воздух. Оказалось, пистолеты их были заряжены вишней. Они крепко обнялись и рассмеялись. Вот и вся дуэль. Нет, Кюхельбекер любил Александра. Он писал:
И ты – наш новый Корифей,-
Певец любви, певец Руслана!
Что для тебя шипенье змей,
Что крик и Филина, и Врана?
СОФЬЯ. Дядя, вы опять были на Чёрной речке?
ДАНЗАС. Да, вчера был такой же ясный, солнечный, морозный день. Потом появился ветерок, начинало смеркаться. Мы сели в сани. Александр, закутанный в медвежью шубу, был спокоен, даже улыбался и шутил. Мне не верилось в происходящее, казалось всё нелепым сном. Ведь я везу великого поэта к эшафоту. Сразу мысли появились: может быть, сани перевернуть? Кто нас остановит? На Дворцовой набережной блеснула надежда: нам встретился экипаж Натальи Николаевны с детьми. Но она была близорука, а Александр Сергеевич смотрел в другую сторону.
Многие в этот день возвращались с островов, с горок, после катания. Кланялись нам. Среди них и князь Голицын с корнетом Головкиным, баронесса Августа. Когда через Неву переезжали, Александр пошутил: «Данзас, не в крепость ли ты везёшь меня?» Я ему ответил, что через крепость на Чёрную речку самая близкая дорога. Высший свет катался, веселился, а мы ехали на дуэль. Притом, что все были в курсе грязных сплетен, долгов, пасквиля, травли Пушкина.
В общем, всё было как тогда. У Комендантской дачи снегу намело по колено. С д.Аршираком и Дантесом мы вытоптали узкую тропинку для поединка. Потом отметили барьер своими шинелями.
СОФЬЯ. Дядя, остановитесь! Может быть, о чём-нибудь другом поговорим? Я не хочу больше этого слушать. Прошло уже тридцать три года! Вы о себе подумайте. Вы – заслуженный человек, вы геройски воевали. Генерал-майор в отставке. Вы загнали себя в эту нищенскую каморку, ни с кем не общаетесь. Голодаете и пьёте.
ДАНЗАС. Соня, ты не понимаешь. Если что-то и было в моей жизни значимое, то это Лицей и Пушкин.
СОФЬЯ. Я хочу вас отсюда вытащить. Поедемте со мной в Козлов сегодня же. Там ваша родня: брат, внуки. Они будут очень рады вам.
ДАНЗАС (показывает на портреты друзей). Вот моя родня, Софи. Моё сердце здесь, в Санкт-Петербурге...
Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид.
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит.
Всё же мне вас жаль немножко,
Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Вьется локон золотой…
Каждую среду я захожу сначала в оружейный магазин Куракина за пистолетами. Там ничего не изменилось. Потом иду в кондитерскую Вольфа, жду в ней Александра.
СОФЬЯ. Это какое-то сумасшествие. И он приходит?
ДАНЗАС. Да. Он хвалит меня за расторопность, говорит, что плюнул на дурные приметы. Оказалось, утром Александр получил письмо-приглашение на похороны ребёнка - сына приятеля. Потом он вышел налегке в бекеше и вернулся домой, чтобы переодеться в медвежью шубу. День морозный. И вдобавок Пушкин забыл про немку Кирхгоф, которая нагадала ему, что в будущем его ждет великая слава, два изгнанья и долгая жизнь, если он не погибнет в 37 лет из-за белой лошади, белой головы или белого человека.
И вот вам явился Дантес – блондин, в белом кавалергардском мундире, на белом коне…
СОФЬЯ. А кольцо с бирюзой, которое вы потеряли, оно было у Пушкина на руке?
ДАНЗАС. Нет, не было.
СОФЬЯ. А говорите, что Пушкин был спокоен. Значит, всё-таки тревожился Александр Сергеевич, нервничал.
ДАНЗАС. Ему не терпелось поскорее приступить к дуэли, расправиться с мерзавцем. Пушкин был отменным стрелком.
СОФЬЯ. Дядя, а, представьте, если бы он убил Дантеса? Чем бы это обернулось для него? Молчите? А я знаю – ещё большей травлей.
ДАНЗАС. Может быть, царь сослал бы его в Михайловское. Пушкин послужил бы ещё России, написал бы много великих стихотворений.
СОФЬЯ. А Наталья Николаевна? Ей Дантес затуманил порядком голову. Она жила как во сне. Да и в деревню она наверняка бы не поехала. Она ведь привыкла блистать на балах, поэтическая красавица. Царь вдобавок положил глаз на неё, никуда не отпустил бы.
ДАНЗАС. Что теперь гадать на кофейной гуще, дитя моё?
СОФЬЯ. А вас бы, дядя, сослали в Сибирь, на каторгу.
ДАНЗАС. Вот и славно, с Ваней Пущиным увиделся бы, и с Кюхельбеккером. Ваня ведь меня осуждал и корил, что не уберег я Пушкина, не заслонил собой. Сонечка, я сделал всё, что мог. Он не остался один. Я был рядом.
СОФЬЯ. Дядя, вы вели себя безупречно. Всё по кодексу чести. Когда же вы успокоитесь?
ДАНЗАС. Разве что ошибся, когда после выстрела Дантеса Пушкин упал на барьер, на мою шинель, раненный в живот. И он всё-таки нашёл в себе силы для ответного выстрела. Я заменил ему пистолет, и, оказывается, не надо было заменять. В дуло пистолета набился снег и убойная сила пули была в десять раз сильнее. Уж тогда бы Дантес не отделался ранением в руку, пуговица от подтяжек его не спасла бы.
СОФЬЯ. Пуговица от подтяжек? Наверняка, на нём был защитный панцирь или кольчуга.
ДАНЗАС. Не знаю, ведь никто не проверял его перед дуэлью, я совершенно об этом не думал. Навряд ли.
СОФЬЯ. И врача на дуэли не было.
ДАНЗАС. Это верно. Моё упущение.
СОФЬЯ. Говорят, Дантес процветает в своём Эльзасе. Мэром города стал, сенатором.         
ДАНЗАС. Для меня он навсегда убийца. Мне хотелось его вызвать, но Пушкин просил не мстить.
СОФЬЯ. Ходят слухи, что Лермонтов тоже хотел вызвать Дантеса на поединок.
ДАНЗАС. Михаил Юрьевич? Да, было у него такое желание. Отчаянной храбрости был этот юноша. Да и поэт истинный…Так смело написать, так отозваться на кончину Пушкина. Не каждому дано.
  Лермонтов на Кавказе лез всегда на рожон. Он ведь в Тенгинском полку одно время служил под моим началом. Я любил его как сына, пытался сберечь. Но не уберёг, случилась эта нелепейшая дуэль в Пятигорске. Он стрелялся с Мартыновым, своим товарищем. Дуэль из ничего, ребячество. У Пушкина всё было по-другому: и серьёзнее, и тяжелее.
СОФЬЯ. Дядя.
ДАНЗАС. Александр так и не узнал: в чьей карете мы возвращались с Чёрной речки. В карете Геккерна, приемного отца убийцы, его сожителя. Пушкин говорил в карете: «Мне здесь не житье». Вспомнил про дуэль офицеров Дорохова и Щербачёва, когда Щербачёв получил такое же ранение в живот, смертельное. Этот подлец Дантес знал куда стрелять. Александр потом кричал от боли, просил меня дать ему пистолет, чтобы застрелиться, так сильна была боль.
  Я, конечно, отказал ему, но слышать его крики было тяжко. Как уж у него хватило сил продиктовать мне список долгов, подписать этот список – только одному Богу известно.
СОФЬЯ. И Наталья Николаевна, бедняжка, как она всё это пережила?
ДАНЗАС. Очень тяжело. Сначала ходила как призрак по комнатам, а потом слегла в лихорадке. У неё были судорги ног. Поэтому не смогла участвовать в отпевании и похоронах мужа, просила царя, чтобы я с телом Александра Сергеевича поехал в Святогорский монастырь для погребения. Но я был в тюрьме, под арестом. Поехал Тургенев и слуга Пушкина - Никита.
СОФЬЯ. Дядя, что это у вас под газетой?
ДАНЗАС. Ничего, Софи, ничего.
СОФЬЯ (поднимает газету). Это же пистолет! Вы хотели застрелиться?
ДАНЗАС. Нет, Софи.
СОФЬЯ. Всё эта дуль на Чёрной речке. Когда вы её позабудете?
ДАНЗАС. Никогда, душа моя.
СОФЬЯ. Я возьму ваш пистолет с собой, на сохранение.
ДАНЗАС. Возьми, возьми, пожалуйста…
СОФЬЯ (забирает пистолет). Я утоплю его в Неве, в проруби. Пушкин хотел застрелиться от невыносимой боли. А вы от чего, дядя?
ДАНЗАС. Сонечка, ты ошибаешься...
СОФЬЯ. Вы здесь один, совершенно один. Поедем к нам сегодня же, в Козлов, к семье.
ДАНЗАС. Исключено, родная моя.
СОФЬЯ. Нет, я больше не могу. Это какой-то замкнутый круг. Западня. Самой бы вырваться отсюда.
ДАНЗАС. Откуда, Сонечка?
СОФЬЯ. Из этой вашей конуры, из Чёрной речки.
ДАНЗАС. Зачем ты так?
СОФЬЯ. Это же безумие.
ДАНЗАС.
Усердно помолившись богу,
Лицею прокричав ура,
Прощайте, братцы: мне в дорогу,
А вам в постель уже пора…
СОФЬЯ. Дядя, довольно, не надо.
 ДАНЗАС.
Бог помочь вам, друзья мои,
В заботах жизни, царской службы,
И на пирах разгульной дружбы,
И в сладких таинствах любви!
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе,
В краю чужом, в пустынном море,
И в мрачных пропастях земли!
- Софья, махнув рукой, уходит.-
СОФЬЯ. Я выбросила пистолет и тут же уехала из Санкт-Петербурга. Потом горько пожалела об отъезде. Потому что через несколько дней Константина Карловича не стало. Он скоропостижно умер. Дядя был похоронен за казённый счет на католическом кладбище Выборгской стороны Санкт-Петербурга. Из провожающих его в последний путь был только дворник Василий…