«К девяти часам мне надо быть у Фридриха», - сказал Оконников Тамаре Андреевне.
После завтрака, в половине девятого, он вышел из дома. Он о чем-то догадывался, но еще не знал, что его ждут тяжелые времена. Ему было не по себе. И вместе с тем, он не видел причин, чтоб унывать. Его сильно беспокоила Фаина Ивановна. Она была больной, но он думал, что ситуация не безнадежна. Он мог сказать, что она умрет, но мыслей о ее смерти у него не было. Это был тот случай, когда впереди мыслей шли слова. И поэтому свои слова он воспринимал так, как если бы они были сказаны кем-то другим, тем, кто ему был безразличен, и, следовательно, не сильно задевали его, в том смысле, что они нисколько к нему, или к Фаине Ивановне, что для него одно и то же, что и он, не относились.
Фридрих моложе Оконникова. Ему нет пятидесяти. Он ниже его ростом, но шире в плечах и имеет живот, который, оставаясь постоянным объектом его внимания, то вырастал у него до размеров туго набитого мешка, то становился меньше, как если бы мешок наполовину опорожнили. Всем, кто интересовался происхождением его фамилии, он говорил, что его предки – немцы: «И вот поэтому…» Что поэтому, непонятно. «Они из Зельмана», - уточнял он, тяжело вздыхая. Думаете, ему надоело отвечать на этот вопрос. Нет. Он вздыхал для большего правдоподобия. Обычно все выглядело достаточно убедительно. Но были случаи, когда ему не верили. Есть же категория людей, которые вечно сомневаются. Хотя достаточно было посмотреть на его лицо, черты которого с возрастом становились грубее и четче, как становилось ясно, что никакой он не немец.
Однажды Бородай заметил: «Какой же ты немец, ты – еврей».
Впрочем, тогда, в тот момент его волновало не это - другое. Фридрих изучал смету на ремонтные работы. И Оконникову почти удалось убедить его, что «это очень дешево». «Да?» - удивился тот и отложил лист с расчетами в сторону. Обычно он приходил в ужас от сумм, которые насчитывал ему Оконников. Было забавно наблюдать, как тот хватается за голову и морщится. Потом, убрав одну руку, из-за другой смотрит на него с укором и тут же его изучает, не обманывает ли он, и даже если не обманывает, тут же прикидывает, насколько можно сбить цену. Если б не Бородай, который спросил Оконникова: «Ну, как?» - и тут же заговорщически подмигнул ему, со сметой было бы покончено. Из-за того, что тогда Бородай подмигнул, Фридрих заподозрил что-то неладное, вернул лист назад и начал жестоко торговаться.
Тут Бородай и сказал: «Какой же ты немец, ты – еврей».
После этого случая Оконников возненавидел его, но не за еврея, а за подмигивание, хотя насчет последнего тот был прав. Не только он (Бородай), но и любой другой, детально обследовав лицо Фридриха, сказал бы то же.
Первое, что при этом бросалось в глаза, был нос Фридриха.
У Фридриха он был самой выдающейся частью тела, и был на виду, выставлен, так сказать, на показ, для всеобщего обозрения. Он был длинным, широким с вздутым кончиком. Расширяться начинал с середины спинки, которая была заметно приплюснута, как при травме, почему Оконников и решил, что Фридрих в прошлом боксер.
Длинный нос, впрочем, не настолько, чтоб свисать к подбородку, и кривой, по мнению Фридриха, которое он не изменил бы даже перед зеркалом, его нисколько не портил, а наоборот... Его длина намекала на нечто, очень важное и стыдное, о чем нельзя рассказывать.
Что же касается теории об умственном превосходстве обладателей подобных носов над большеносыми, но другими, или же коротконосыми, что якобы носовые пазухи и прочие внутренние части носа вынесены в область выдающейся части шнобеля и поэтому освобождается пространство для мозга, то она не выдерживает критики, во всяком случае, к Фридриху не подходит: он был мужчиной недалекого ума.
Фридрих сидел за столом и считал деньги, проворно перебирая пальцами пачку купюр, зажатых в левой руке между ладонью и большим пальцем. Он был не один. Напротив него сидел молодой мужчина. Он ждал, когда тот закончит. Фридрих перестал считать. «Все, это ваше», - сказал он и протянул ему деньги. Судя по пачке, там было тысяч двадцать.
-Александр Юрьевич у себя? - спросил Оконников Лесю.
Леся - худая женщина, но худоба ее нисколько не портила ее, а наоборот прибавляла ей дивидендов, она выглядела моложе своих тридцати лет. Об этом ей не раз говорили ее сотрудницы. Отсюда на ней девчачьи платьица. Лицом она не вышла, фигуры никакой - словом, ничего выдающегося, а тут восхищенные взгляды, комплименты, поэтому и держала спину прямо, словно проглотила саблю, и ни на кого из посетителей не смотрела.
-У себя, но к нему нельзя, - сказала она, вставая из-за стола.
-Он не один? – уточнил Оконников, чтоб узнать причину, почему он не может пройти дальше, так как понял, что Леся вскочила с места не просто так.
-Уже один, - ответила она, потому что в этот момент из кабинета вышел высокий мужчина, судя по выправке, военный.
-Ну, а сейчас? Можно.
Леся вышла из-за стола и перегородила ему дорогу.
-Нельзя. Так нельзя, - сказал он и сел на диванчик, который стоял тут же у входной двери, оттуда он мог наблюдать за тем, что происходило в соседней комнате.
Леся, как собака, покрутившись на месте, вернулась на место.
Там была Ольга Ильинична. Оконников всякий раз, когда встречал ее, обязательно останавливал на ней свой взгляд. Она носила свободные не по размеру большие прозрачные блузки в комплекте с прямой двухшовной юбкой, реже юбки с одним швом, или же прилегающие, обязательно со змейкой сзади, или сбоку платья. Оконников испытывал некоторое беспокойство в ее присутствии. От взгляда Оконникова ничего не ускользало, что было связано с Ольгой Ильиничной: что она делает? как сидит? Она, видно, заметила, что он интересуется ее персоной, и иногда, когда он был занят делом, тоже, прищурив глазки, смотрела на него.
Он смущался. Он, может быть, и заговорил с ней. Возможно, рассказал ей о своей симпатии к ней, и тут же дал бы понять, что симпатия еще ничего не значит, что она не обязательно влюбленность.
Прошло десять минут. Оконников опять спросил Лесю: «Можно?». Та пошла к Фридриху. Вернувшись, она сказала, что Оконников может зайти.
Фридрих что-то записывал в свой маленький блокнот. Оконников смотрел, как он это делает. «Сумму, которую передал военному», - сообразил он тут, продолжая ждать, когда тот закончит. Наконец, Фридрих перестал писать и поднял голову.
-Что у тебя? – спросил он.
-Как что? Ты ж звонил.
-Звонил. Звонил. Да, звонил! – сказал он, и, кажется, вспомнил, зачем звонил.
Не успел он сказать слова, как раздался звонок. Звонили по телефону. «Да, Саня», - сказал он в трубку.
«Это он говорит с Черным», - мелькнула догадка в голове Оконникова.
И тут он вдруг вскинулся: «Это Черный?»
Фридрих промолчал.
Оконникову не понравилось, что тот не ответил, но если бы только это, а то еще погрозил ему пальцем, мол, не мешай, не до тебя. «Что он себе думает? За кого себя имеет?», - подумал он и выругался.
Черный, должно быть, рассказывал смешную историю, потому Фридрих упал на спинку кресла, закинул кверху голову и беззвучно рассмеялся. На его лице было написано блаженство.
Внутри его кричало: «Идиоты!- это одинаково относилось и к Фридриху, и к Черному. - Круглые идиоты! Что они из себя корчат?» И дальше, казалось бы, без всякой связи с тем, что Фридрих говорил с Черным по телефону, уже философствуя, он начал рассуждать, его рассуждения по большей части были глупыми, наивными, о том, что и Фридрих и Черный ничтожны, что ими, мол, управляют, держа в голове их страсть к удовольствиям, жажду богатств и боязнь их потерять, или даже боязнь, что они перестанут ими прирастать, и еще, и еще, и дальше, и все в этом роде.