Иногда Оконников ловил себя на мысли: «А что если подшутить над Фридрихом?» - и шутил. Не так, как Бородай: тот мог больно уколоть, - а по пустякам. Фридрих смеялся. Оконников называл это - пощекотать сердце.
Со стороны они напоминали двух приматов, один из которых нападал, а другой защищался, получая при этом удовольствие. Оконников не мог объяснить его удовольствия и поэтому злился.
Он хотел отвлечь внимание Фридриха от цифр, которые его раздражали, а получалось так, что он его развлекал. И в другой раз, когда, расплывшись, как ему казалось, в холуйской улыбке, он начинал острить, ему вдруг становилось не по себе. «Кто он такой?» - думал о Фридрихе Оконников. Он ему никто. Даже не начальник. Так почему же? В такие минуты он начинал себя ненавидеть.
Он ловил себя на том, что ждет, когда на его шутку ответят благосклонной улыбкой, или же, когда рассмеются. И опять же презирал себя за это, но успокаивал себя тем, что это не шутка, не невинная забава, а, так сказать, тренировка перед серьезной борьбой. Происходило своеобразное привыкание, чтоб затем, уобычнив, унизив, опустив, сбросить врага, каким ему иногда и представлялся Фридрих, с пьедестала.
В последнее время Фридрих почти не смеялся. А если и случалось его рассмешить, то это нельзя было назвать смехом: раньше его смех был круглым, и гремел, как раскаты грома после блеснувшей на небе молнии.
Он считал его неискренним, деланным. Привычку так хохотать у него перенял Лапенко.
Теперь же он закидывал назад голову. Закрывал глаза. Открывал рот, что значило, что он смеется. По лицу медленно, как в водополье, розливалось слабое, беспомощное, сдавшееся слоновье блаженство.
Теперь, если он и догадывался о том, что он выражает (по выражению лица), то не знал, так ли это на самом деле.
Оконников с брезгливой миной смотрел на нору, образовавшуюся в его голове и ждал, когда оттуда покажется злобная кусливая змея.
У него вдруг возникло желание поджечь его рот, чтоб смотреть, как там, в справедливом огне, горит и корчится в страшных муках бессильная и от этого безвольная, покорная и трусливая змея.
Он уже слышал скрежет ее зубов.
Но не чувствовал удовольствия. От чего? От фантастических сцен, где гадость и огонь, ее пожирающую. Так оно и должно было быть, но в реальной жизни невозможно, а если и возможно, то без его участия. Он не мог даже представить, что может за таким зверством наблюдать. Для него даже знать, что оно возможно, дико, недостойно его.
Фридрих, видно, не чувствовал, что за ним следят. Не знал, какой будет реакция на смех. Он об этом не думал. Смех, если можно его назвать смехом, получался у него непроизвольно, как защитная реакция. Оконников видел в этом неискренность, деланностью. Он, этот смех, был доведен до автоматизма. А поэтому больше походил на смех ехидны.
Нередко Оконников позволял себе шутки, которые могли не нравиться Фридриху. Он понимал это уже после того, как, бывало, сострит. Сказав не то, он вдруг осекался. «Черт побери, опять», - ругал себя он. Смотрел в сторону и ждал, что будет. Чтоб не мучить читателя, сразу же скажу: «Ничего». Ничего ему за это не было.
С некоторых пор он уже не ругал, не клял себя, не зарекался, что это последний раз и такого больше не повториться, а наоборот, сказав какую-то колкость, с интересом наблюдал, какой же будет его реакция. Но все было, как и прежде, Фридрих закидывал голову, а там уже известно: беззвучно смеялся.
Когда они уже возвращались из Золотоноши, Фридрих опять начал о своем, описывая в красках свои очередные похождения, и то ли выразился неправильно, то ли Оконников неправильно истолковал его слова, но выходило так, что противоестественно, гадко, но и смешно.
«О чем это он?» - подумал Оконников. Он смотрел в окно. Они уже подъезжали к мосту. Дальше, через мост - заправка, и там он выйдет.
И тут он понял.
-Ха-ха-ха! – рассмеялся он. – Как это?
Фридрих тоже понял, что не так выразился.
-Это не то, что ты подумал. Не я.
-А я уже решил, - сказал Оконников.
-Нет, нет.
-Было шесть. В это время я уже дома.
-И всходило солнце, - задумчиво произнес Оконников.
-Не знаю, как с солнцем, но в доме напротив уже зажигались окна.
Вот она подняла лицо, убрала со щек спутанные волосы и с тоской посмотрела на другую сторону улицы.
-Ну, и как?
-Мне давно надо быть дома, а тут такое дело.
Как давно?
-Что?
-Как давно надо быть. И потом, какая разница, когда ты будешь? – Он хотел сказать, что жена все равно узнает, но подумал, что это лишне, и промолчал.
-Я сказал в шесть часов. Тогда я могу хоть час поспать. Потом помыться, побриться.
-Ааа, - удовлетворив свое любопытство, произнес Оконников. Дальше ему было неинтересно. К тому же пора было выходить.
Он заерзал на сидении.
-Тебе где? – спросил его Фридрих.
-Сейчас налево. Здесь – на углу.
В тот день они уже не виделись.