Александр Пушкин жил у родителей на Фонтанке, 185, в захудалом и заброшенном районе, в двухэтажном доме, принадлежавшем вице-адмиралу Клокачеву. После, еще в его времена, он превратился в 4-этажный. Пушкины жили прямо над квартирой семьи барона Корфа. Злоязычный их сын, Модест (лицейский Модинька) однокашник Саши, потом рассказывал, что у Пушкиных в доме нет никакого порядка, а когда у них бывают гости, то за стаканом бегут к ним…
Первое время Саша жил без родителей, на лето уехавших в свое Михайловское, оставаясь в Коломне с сестрой Ольгой, братом Левушкой, няней Ариной Родионовной и дядькой Никитой Козловым. Но вскоре с ними отправился к ним в деревню, где познакомился с родственниками со стороны матери, Надежды Осиповны. Из них больше всех ему понравился Павел Ганнибал, веселый и бесшабашный человек, с которым он проводил много времени. Но на балу обоим понравилась одна и та же барышня, что их поссорило. Юнец вызвал дядю на дуэль, но у того ума хватило все свести к шутке, явившись к нему с шампанским.
Сразу по возвращению в Петербург Саша вступил в литературное общество «Арзамас», получив прозвище «Сверчок». Он торжественно обещал присутствующим на заседании присоединиться к их борьбе с «Беседой».
Однако из его клятвы сохранилось лишь несколько разрозненных стихов, один из которых:
Венец желаниям! Итак, я вижу вас,
О други смелых муз, о дивный Арзамас!
Этот кружок объединил «карамзинистов» в литературе в их борьбе с «шишковистами». Они так были названы из-за президента двух объединений «Беседы любителей российской словесности» и Российской академии А. А. Шишкова. В отличие от «Арзамаса» они защищали традиции классицизма и отстаивали архаический, церковнославянский строй русской речи. Именно из-за этого «шишковисты» часто подвергались пародиям и шуткам арзамасцев, высмеивающих их за то, что они «твердят и пишут глупости».
Заседания «Беседы» проходили с приглашенными в шитых золотом мундирах, при орденах. У них все было торжественно… но очень скучно. В отличие от них, в «Арзамасе» всегда царил задорный и веселый дух. Вступая в общество, каждый арзамасец должен был надеть красный колпак и произнести вступительную речь, получая то или иное шутливое прозвище. А председатель всегда восседал в якобинском красном колпаке и называл присутствующих «согражданами». Бессменным старостой «Арзамаса» был дядя Саши, Пушкин Василий Львович, носивший прозвища «Вот я вас...» или «Вотрушка» (сокращенное до «Вот!»).
Секретарем был В. А. Жуковский, носивший прозвище «Светлана», который составлял юмористические протоколы заседаний в прозе и стихах. Александр Тургенев получил прозвище «Эолова арфа», Вигель - «Ивиков журавль», Батюшков - «Ахилл», Блудов - «Кассандра», Вяземский -«Асмодей», и т.п. Однако, когда в середине 1817 года в общество вступили Николай Тургенев и Михаил Орлов - будущие декабристы, кружок повернулся в сторону политических настроений и идейной борьбы - пришли к выводу «о необходимости уничтожения рабства». Но, так как не все члены «Арзамаса» интересовались политикой, произошел раскол. И самые деятельные члены перестали понимать друг друга, заседания стали проводиться реже, а потом и прекратились, просуществовав 3 года. Федор Вигель констатировал:«И «Арзамас» тихо, неприметно заснул вечным сном».
Родители Саши постоянно нуждались, и они детям не давали деньги даже «на орехи», то есть, на мелкие расходы. Выпускник, вышедший из богатого учебного заведения, Лицея, где их ни в чем не ограничивали, Саша внезапно очутился в зависимости от скупости отца, надоедливой, мелочной. Он презирал его за это и частенько поддразнивал. Или у него терпение лопалось и тогда он ссорился с ним и матерью, которая тоже требовала дисциплины. Саша, ведя вольный образ жизни, уходил, когда хотел, а возвращался за полночь. Однажды Сергей Львович даже приказал запереть двери и не впускать сына, явившегося под утро домой. Совсем их рассорила просьба Саши купить ему бальные сапоги – он, если не проводил время за карточным столом у приятелей, то веселился и танцевал на балах. Однако, услышав его просьбу, отец вышел и вернулся со своими старыми: «На,носи! Они еще хорошие». Взбешенный Саша крикнул: «Они времен императора Павла I. Носи их сам!», - и понесся к выходу. «Как же мне надоела скаредность отца, и вечные придирки матушки! Куда бы убежать!». - Все в родительском доме стало выводить его из равновесия.
Когда еще открыто с отцом и матерью он не смел конфликтовать, однажды решил досадить Сергею Львовичу, чтобы показать ему свое презрение. С ним и Олей, до настоящего времени не пристроенной (мать ее не вывозила, прилично не одевала, ссылаясь на отсутствие денег), в основном сидевшей дома без женихов, выбрались кататься на лодках по озеру. Благо, день выдался тихий, солнечный. Оля, касаясь воды и пропуская ее сквозь пальцы, грустила, размышляя о превратностях своей судьбы. Надежда на замужество угасала с каждым днем: родители не занимались своими имениями и почти ничего из них не получали. В приданое ей им нечего предложить. Единственному человеку (Николаю Павлищеву, кому она понравилась и может согласиться жениться, мать запретила к ней приближаться.
Саша ее любил и поддерживал во всем. Это он и сегодня устроил эту прогулку по озеру, чтобы вытащить ее из надоевшего сиденья дома. Она посмотрела на него с любовью. Он, сдвинув брови, сумрачно о чем-то думал, как будто окружающая красота не задевает его душу. Она была уверена, что это не так. И вдруг ахнула – брат, достав, из кармана несколько золотых монет, стал нарочито, одно за другим, кидать в прозрачную воду, следя за их полетом к поверхности воды. Сверкая на солнце, они падали, затем медленно погружались до самого дна.
Покосившись на отца и увидев его бледное и застывшее лицо, Оля сжалась от страха, ожидая бурной развязки от этого неслыханного поступка брата. Было видно, что Саша специально злит отца. Но тот не стал затевать скандал. А сын торжествующе усмехнулся: «Боится, что переверну лодку!». Оля позавидовала его независимым поступкам.Сама она не была способна на такое.
Купаясь в вихре развлечений, Саша в это время мало занимался творчеством. Пользуясь связями отца, он посещал дома всех лучших кружков большого света Петербурга: Бутурлиных, Трубецких, Сушковых, Воронцовых и др. Часто появлялся он и на балах графа Лаваля, супруга которого была большой любительницей поэзии и принимала с удовольствием юного поэта. Но тот больше внимания уделял балам и танцам, не особо демонстрируя свои успехи в поэзии. Саша хотел быть похожим на «золотую молодежь», среди которых теперь вращался. Но, в отличие от них, имевших все, что душе угодно, у самого не было даже карманных расходов – кроме тех, что он иногда выигрывал в карты. Вот вчера только что выиграл хорошую сумму у Корсакова. Но тоже неизвестно, когда он сможет отдать… Он сам в черновике своего письма к Кондратию Рылееву выразил однажды такую мысль: «Как же ты не видишь, что дух нашей словесности отчасти зависит от состояния писателей?».
В это время он уделял мало внимания творчеству, чем сердил не только родителей, но и старших друзей, так много дававших ему в лицейский период. Это они оказывали ему горячую поддержку, приезжая к нему по очереди в Лицей и давая дельные советы в творчестве. Но сейчас, озабоченные его бездельем, Василий Жуковский возмущенно писал в черновике своей арзамасской речи о Пушкине так: «Сверчок», закопавшись в щелку проказы, оттуда кричит, как в стихах: «Я ленюся!».
Петр же Плетнев отмечал, что всюду - от великолепнейшего салона вельмож до пирушек офицеров - везде принимали Пушкина с восхищением, «питая и собственную, и его суетность этой славой, которая так неотступно следовала за каждым его шагом. Он сделался идолом преимущественно молодых людей, которые в столице претендовали на отличный ум и отличное воспитание. Такая жизнь заставила Пушкина много утратить времени в бездействии». – Стыдливо умолчал о том, что не имеющего ни гроша поэта развлекала на свои деньги «золотая молодежь».
Константин Батюшков из очередного путешествия в письме к Александру Тургеневу интересовался, «кончил ли Пушкин начатую еще в Лицее поэму «Руслан и Людмила»? И с горечью отмечал: «Как ни велик талант «Сверчка», он его промотает, если... Но да спасут его музы и молитвы наши!..»
Тот, о котором они так беспокоились, возвращаясь из блестящих гостиных в свою комнатушку со столом, стулом и кроватью, располагался на ней и, лежа в полосатом бухарском халате, с ермолкой на голове, писал свои стихи, когда вдохновение его настигало. Это могло случиться в любое время дня и ночи, поэтому возле постели, на столе, наготове всегда лежали бумаги и книги.
Эту маленькую комнату, где не было даже камелька, и он частенько дрожал от холода, Саша пытался превратить в обиталище светского молодого человека с поэтическим беспорядком ученого, дополнив ее холодный неуют предметами по своему вкусу. Были здесь и его неизменные атрибуты ухода за собой. Именно холод не только в своей комнате, но и от родителей выгонял его прочь, куда угодно: к Вяземскому, Жуковскому, Дельвигу или Никите Всеволожскому, где всегда играют в карты и льется шампанское.
Император Александр I в начале своего царствования издал указ о преследовании азартных игр. Военным губернаторам повелевалось иметь неослабное наблюдение, чтобы их не было, а виновных отсылать к суду и об именах их доносить ему самому. Однако любителей риска и азартной игры никакие запреты не останавливали. Так, старший друг Саши, Петр Вяземский, писал в «Старой записной книжке»:«Карточная игра в России есть часто оселок и мерило нравственного достоинства человека. «Он приятный игрок» — такая похвала достаточна, чтобы благоприятно утвердить человека в обществе. Приметы упадка умственных сил человека от болезни, от лет — не всегда у нас замечаются в разговоре или на различных поприщах человеческой деятельности; но начни игрок забывать козыри, и он скоро возбуждает опасения своих близких и сострадание общества. Карточная игра имеет у нас свой род остроумия и веселости, свой юмор с различными поговорками и прибаутками. Можно бы написать любопытную книгу под заглавием «Физиология колоды карт».
Карты появились в России в XVI в. наряду с игрой в зернь, (то есть в кости, уже известные при дворе царя Алексея Михайловича). Его сын, Петр I пробовал бороться с азартными играми, запретив указом в армии и во флоте проигрывать более чем один рубль — по тем временам большие деньги. Екатерина же II издала указ, запрещающий платить карточные долги по векселям или давать деньги для выплаты таких долгов. Но все оказалось бесполезным!
Тогда решили «власть употребить»: в дом, где шла азартная игра, вдруг являлись слуги закона и арестовывали всех играющих. Бантыш-Каменский по такому поводу писал князю Куракину: «У нас сильный идет о картежных академиках перебор. Ежедневно привозят их к Измайлову; действие сие в моих глазах, ибо наместник возле меня живет. Есть и дамы…» - А через несколько дней: «Академики картежные, видя крепкий за собой присмотр, многие по деревням скрылись…»
Появился и особый жаргон, на котором объяснялись игроки. Фаддей Булгарин вспоминал: «Ни одного немецкого трактира или так называемого «ресторана» не было в Петергофе, а в Стрельне один только трактир был на почтовой станции, где собирался весь народ, любивший, как говорил в шутку наш полковник… «сушить хрусталь и попотеть на листе». Тут был бессменный совет царя Фараона, т. е., тут метали банк с одного утра до другого!».
Саша тоже очень любил карточную игру, так, что даже забывал о любовных свиданиях, и ставил на кон и проигрывал свои сочинения. Однажды поставил лицейские стихи, собранные для издания, Никите Всеволожскому.
О страсти к карточной игре написал сам:
…Но мне досталася на часть
Игры губительная страсть.
Страсть к банку!
Ни любовь свободы,
Ни Феб, ни дружба, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы.
Но любил он и встречи с известными людьми на Фонтанке, в домах 97, 99 и 101, принадлежавших Агафоклее Полторацкой, прозванной «Полторачихой». Одна из 3-х ее дочерей была замужем за президентом Академии Художеств, директором Публичной библиотеки А. Н. Олениным. Этот дом привлекал его и тем, что он был центром культурной жизни Петербурга. Его посещали известные писатели, поэты и художники, среди которых были такие корифеи литературы, как Жуковский, Вяземский, Крылов, Батюшков (когда не в очередном отъезде - был любитель путешествий), и др. Именно в этом доме, при чтении своих басен Крыловым, Саша впервые увидел Анну Керн, племянницу «Полторачихи». Она явилась в сопровождении своего мужа, 52-летнего боевого генерала, за которого только что вышла замуж. Саша не смог оторвать от нее восхищенных глаз, и пытался привлечь ее внимание остроумными шутками и дерзкими комплиментами. Но Анна не обратила на него особого внимания.
Якобы эта встреча родила знаменитое пушкинское стихотворение о «мимолетном видении», после переложенное на музыку их с Левушкой приятелем, Михаилом Глинкой…
Но существует и другая версия, что оно было посвящено Елизавете Алексеевне (урождённой Луизе Марии Августе Баденской, жене императора Александра I, в которую он был влюбился еще в лицейские годы). Через 6 лет произошла новая встреча с Анной Керн, которая к этому времени уже освободилась от уз брака. Она приезжала в гости в соседнее с имением родителей, Тригорское, к тетке, Прасковье Александровне Осиповой. В то время Саша, вернувшийся с южной в северную ссылку, жил в Михайловском. Их встречи после стали так часты и в Петербурге, у Дельвигов, что он ее слишком хорошо узнал и разочаровался. Анна была чрезвычайная кокетка, а Саша таких на дух не переносил.
Но пока что он еще был в Петербурге, где искал только развлечения. «В печальной праздности я лиру забывал», - писал сам после. С трудом шла его работа и над поэмой «Руслан и Людмила», начатой в 1817 году еще в Лицее. Закончив, отдельные песни из нее он читал Жуковскому или другим близким друзьям, в доказательство того, что «он работает» - ведь его все ругали за пустое времяпрепровождение. В угоду им он принимался за дело, одновременно с поэмой двигая и работу с «Лицейской тетрадью», которую он, еще с Лицея, мечтал издать. Гонорар за сборник стихов дал бы ему хоть какие-либо средства на жизнь, чтобы не зависеть от скупого Сергея Львовича.
В особо безденежные дни он принимался перерабатывать свои лицейские стихи, накладывая на рукописи, один на другой, «семь слоев правок». Однако такая напряженная работа ему скоро надоедала, и он опять бежал к друзьям, где, знал - найдет тех, с кем можно играть в карты. Часто он проводил время и в доме братьев Тургеневых, Александра и Николая, на Фонтанке, 20, что против Летнего сада. Здесь собирался серьезный круг единомышленников. Но среди них были его взрослые и любимые друзья: Николай Карамзин, Константин Батюшков, Василий Жуковский, Петр Вяземский, Михаил Орлов, и, наконец, дядюшка, Василий Львович.
Особенно Сашу тянуло к старшему из трех братьев, Александру Тургеневу, которому он был безмерно благодарен. Именно он помог ему попасть в Лицей, когда отец потерял всякие надежды устроить его на учебу. Поэтому с ним у него были особенно дружеские отношения.
Средний брат, Николай, служил в правительстве, что не мешало ему быть непримиримым врагом крепостного права. Но и он был для любопытного Саши особо интересен своими широкими знаниями и глубоким умом. Ощущал, как тот незаметно расширяет и его круг интересов, следя за его развитием во всех областях жизни. В то же время он критиковал Сашу за эпиграммы против правительства и «не раз давал ему чувствовать, что нельзя брать ни за что жалованье и ругать того, кто дает его». Но, хотя юный поэт был зачислен в Коллегию иностранных дел, там не было соответствующей должности, которую ему можно было бы занять (то есть, в терминологии того времени не было свободной «ваканции», что давало ему возможность бездельничать).
И в Коллегии иностранных дел он фактически не нес никаких служебных обязанностей, а его работа сводилась к периодическому дежурству для приема срочной корреспонденции и дипломатической почты, за которые он просто расписывался. Но получал жалованье. В пушкиноведении единственными известными документами, в которых остался след пера Пушкина в 1817-1820 гг., были присяга и расписки в ознакомлении с указами и в получении жалованья. С. В. Березкина, автор комментариев к сборнику документов о жизни Пушкина, констатировала: «… в настоящий момент можно подтвердить отсутствие каких-либо деловых документов, вышедших из-под пера Пушкина в 1817–1820 гг.…»
Третий брат, Сергей Тургенев, в это время, наблюдая за его растущим талантом, писал в своем дневнике: «Ах, да поспешат ему вдохнуть либеральность, и, вместо оплакиваний самого себя, пусть первая песнь его будет: «Свободе».
И Саша оправдал его надежды, объявив в те годы самой александровской реакции свою ясную и четкую позицию:
Хочу воспеть свободу миру,
На тронах поразить порок.
В этот период его доходы были совсем малы — 700 руб. ассигнациями в год. Это было меньше 60 руб. в месяц. Но ассигнации променивались на серебро. Минимальный номинал ассигнаций был 5 руб. И для выдачи суммы ассигнационных рублей, которая не была кратна 5, было необходимо конвертировать остальные рубли в серебро. Так, например, если майская треть за 1821 г., когда Александр уже находился в южной ссылке, составляла 231 руб., а комиссия почты составила 2 руб. 28; коп., ему выдать ассигнациями 228 руб. 711/ коп. было невозможно. Надо было ему выдать только 225 руб., а о остальные 3 руб. и 71 коп. можно было выдать медными монетами. И это было неудобно. Поэтому данная сумма конвертировалась, и он получил 85 коп. серебром. Разница между 3 руб. 71 коп. и 85 коп. составляла 2 руб. 86 коп. Это называлось "промен". Такая интерпретация подтверждена и другим документом – распиской поэта в получении жалованья от 4 февраля 1824 г. В тексте расписки говорится: «Оные деньги 225 рублей ассигнациями и вместо 3 рублей медью, серебром 1 рубль выданы по принадлежности находящемуся в Одессе ведомства Государственной Коллегии Иностранных дел Коллежскому Секретарю Александру Пушкину».
Выплаты обычно в Коллегии производились 3 раза в год и назывались январская, майская и сентябрьская трети. И, если формально одна треть от 700 руб. должна была составлять 233 руб. 33 коп., то реальная выплата, в связи с какими-то вычетами, составляла иногда меньшую сумму — 231 руб. Поэтому юный поэт полностью зависел от вынужденных подачек отца, сопровождаемых неизменными скандалами, а также - и карточных выигрышей, которые всегда оказывались для него «мизерными». Мало того, было неизвестно, когда будет возвращен карточный долг - хоть с его стороны, хоть с того, кто ему проиграл... Но при его задержке нельзя было обращаться в органы, так как карточная игра была запрещена. Но любой уважающий себя человек считал делом чести обязательно соблюдать карточные законы.
Общий доход Саши Пушкина за 1817-1820 гг. такой. Первое жалованье он получил перед уходом в отпуск – 53 руб. 90 коп. После выхода из отпуска, 15 сентября, до конца 1817 года оставалось 3,5 месяца, а не 4, и сентябрьская треть (без учета вычетов) составляла около 204 руб. Так, в 1817 г. он получил около 258 руб. , а в 1818 г. – 700 руб. В июле 1819 г. Александр ушел в отпуск на 28 дней. Оплачиваемых отпусков чиновники в то время не имели, значит, доход за 1819 г., должен был составить около 645 руб. В мае 1820 г., за свободолюбивые стихи его сослали на Юг. И последнее жалованье, январскую треть за 1820 г., он получить уже не успевал. Поэтому он взял соответствующую сумму взаймы у сотрудника И. Алексеевского, попросив, чтобы тому выдали его жалованье.
За первый период службы, до ссылки на юг, Александр Пушкин получил жалованье в размере: 258 (1817) + 700 (1818) + 645 (1819) + 233 (1820) = 1836 руб., но с учетом вычетов чистые выплаты составили только около 1820 руб.- за 4 года.