МонмырАш.
Чем контрастнее тени, тем яснее картина.
Он одиноко стоял вдалеке. Сгорбленный, запустелый, какой-то поникший, но не жалкий. Веяло от него уходящей, правда, былой мощью. Серые, вековые доски этого дома, до боли, когда-то крепких стен, обветшали от времени и превратились в трухлявый остов, словно, поддон для обитания паразитов, облепивших его старое древесное тело. Деревья, окружавшие его, отбрасывали чёткие тени и всё вокруг ярко светилось.
В доме располагалось много абсолютно разных комнат, у которых, в общем - то, не просматривалось только единство во взгляде их окон. Одинаково и, одновременно, по-разному они выходили на все стороны света и от этого внутри становилось жарче с юга и холоднее с севера. Отчего и приходилось их закрывать и открывать периодически. Не менее беспокоили и западные окна. Почти ежедневно они ослепляли алым закатом, не позволяющим смотреть в этом направлении. И только, пожалуй, восточные таились на рассвете, туманно обнадёживая каждый раз взор в совсем неведомую даль за горизонтом. А в комнатах время меняло атмосферу. Где-то мелькали солнечные зайцы, перепрыгивая со старинного зеркала, серебрящегося в тесной кладовой с выломанной дверью,на огромный стальной сундук у входа.
Таким однообразным и привычным он надоедал даже. Хотелось бросить его, или поменять на новый, а иногда, просто, перестроить. Жаждалось перемен! И всё это казалось бездушным по отношению к дому. Ведь, он жил!
- Кто оторвал ставню у окна во двор? - грозилась старуха - хозяйка. - Её ещё деды наши ставили, трудились и день, и ночь! А вы, трутни, ленивые, ни черта не умеете ничего делать! Только ломаете всё!
Когда дом болел, старуха лечила его . Такими же иссохшими, как эти доски, руками-щепками, она, из последних сил, яростно соскребала плесень на чердаке, до крови, загоняя под раздробленные ногти острые занозы, трепетно приговаривая: «Живи, только, мой доминУшка, живи!»
И он слушал её - тяжело вздыхая, существовал дальше.
- Вон, сервиз фарфоровый, в углу, за балкой, - указывала старуха корявым пальцем на противный сгусток пыльной паутины у чердачного лаза. - Сама царица дарствовала его нашим дедам , ездила она по здешним местам. Спрашивала про сельский быт, заходила в избы. Много раз богатые хозяева отбирали сервиз, потом обратно, расколотый возвращался, потому как не приносил он счастья им. А всё оттого, что пятнадцать чашек только осталось. Остальные побились в дороге-то, у царицы. Осколки, от него, разным узором выложены на холмиках наших дедов. И про меня не забудьте, когда время придёт, смотрите не выкиньте этот сервиз, - наставляла старуха-жизнь.
- Чуть свет, она уж на ногах, - культурно выражался ЛифАн, наш сосед по огороду. - Чё эт ты?
Старуха, не удосужив его своим вниманием, отметала сор разом: «Время разберётся!»
Хозяином двора считался крупный, черняво-рыжий пёс МонмырАш. Он появился здесь глубокой осенью, уже в сумерках. Тогда никто не знал сколько ему от роду. Маленький, рыжий комок жалобно кряхтел и дрожал. Его, голодного подкидыша, приютила старуха, назвав его этим чуднЫм именем. Отдавая ему свои последние хлебные крошки, она выходила его и он остался с ней. А когда время забрало старуху, то пёс, на привязи, караулил развалившийся дом, скуля и просясь на волю. Добрые люди подкармливали его. Пёс, однажды, сорвался с цепи и больше не давался никому. Так и шли годы. В моей новой жизни - часто снился мне этот дом, только без теней, смутно как-то всё представлялось. И я решил навестить его.
Я побывал там, где находился мой дом... С дороги я увидел высоченный, металлический забор, а за ним крышу строящегося недешёвого особняка. Это всё растрогало меня и я отошёл в тень заброшенного фургона-большегруза, когда-то исколесившего, наверное, полмира и сейчас притулённого у соседней упавшей, давней изгороди. Спрятавшись за него от палящего солнца, я не почувствовал облегчения, наоборот, жара пАрила, жгла мою душу. Я бессмысленно разглядывал, покинутую кем-то, машину, траву вокруг и, вдруг, зашевелившееся что-то под колёсами.
- МонмырАш! Да это наш пёс , бездомный, безбоязненно деливший свою долюшку со случайными людьми. И ставший недоверчивым, но, по-прежнему неосторожным, после ранения. Кто-то жестоко выстрелил ему в ногу и пуля застряла в кости, обросла рваной кожей и осталась навсегда торчать в конечности тяжело хромающего существа. Неужели это он? Ведь, прошло очень много лет.
- МонмырАААААш! - тихонько позвал я. Он не откликнулся. Так и лежал спиной ко мне, отмахивая плотными короткими ушами невидимых мошек. Я не посмел, спустя столько времени, погладить его. И уже отдалился от него, но уйти не смог, обернулся и заметил, что ноги собаки слабо зашевелились и из-под них выглянула мордашка маленького МонмырАша. Сердце моё оборвалось от нахлынувшего воспоминания. Я стоял, видя, как один за другим вылезают щенки из-за раненого тела собаки. Они боязненно разглядывают меня, сильно дрожа и принюхиваясь, молчат. А их мамка так и лежит, не интересуясь происходящим. Я не решился к ним подойти вновь и, пересилив свой соблазн, покинул их. На повороте, у перекрёстка улиц, я, всё - таки, оглянулся. Они так и сидели, крошечные МонмырАшики, провожая меня.
Время неумолимо. Я не узнавал свою улицу. Всё изменилось. И только обветшавшая старинная избушка бабки Деворы осталась прежней, будто на фотографии запечатлённая, издавала она крик отчаяния: «Не могу так больше!». Я вспомнил одинокую, деревенскую бабку, возившуюся со своей белой козой-кормилицей. Бабка Девора всегда жила здесь. В молодости, наизнос, огородничала, а в старости много болела. И всегда вязала красивые пуховые шали. На это и жила. Беспощадный труд вознаграждал её пропитанием. Просевшая проволочная изгородь, словно от усталости, прилегла внутрь запустелого огорода, сиротливо заросшего сорняками. Нет больше таких рук, пожелавших бы вычистить этот клочок отдыхающей земли.
- Да, это Деворина изба, - послышался старческий голос у меня за спиной.
И я увидел, не веря сам себе, того самого Лифана!
- Лифан, ты живой?! - обнял я старика.
- Куда ж мне деться-то!? Житуха не отпускает меня, требует приглядывать за всем, что тут ещё остаётся. - тоскливо усмехнулся Лифан.
- Вот и за Деворой тоже, присматривал все годы, - поведал он. - Более века продержалась страдалица. Последнее время она не видела уже. Навещали её соцработники, как теперь принято. Вот так-то! - доложил Лифан о судьбе бабки Деворы.
- А сам-то ты как? - разволновался я за него. - Неужели тоже один?
- Нееееет, - засмеялся он, - правнуки мои уже наведываются. - Такие дела вот!
От его большой когда-то семьи уцелел только он и его правнуки. Остальных нет уже. Перед моими глазами промелькнули все его четверо детей, а самого старшего, пятого, его сына я не застал, он погиб в перевернувшемся, неисправном комбайне, съезжавшем с крутой возвышенности. Гнали тогда, в колхозе, так план по сбору урожая, не пощадили парня. Это произошло задолго до моего рождения.
- Знаю, держишь путь к своему дому, - тяжко вздохнул Лифан. - Не успел ты чутОк, снесли его недавно. Земля-то отошла государству тогда, как погибли его последние хозяева. Никого у них, из родных, не осталось. Вот и продержался ещё многострадальный дом боле двадцати лет, никак, ждал чего-то. - Лифан, жалеючи меня, подбирал слова.
- Подойди туда, поклонись родной земле, она прежняя. - напутствовал он.
- Гляжу и не пойму, на кого ты похож? - вопросил Лифан. - На отца, нет!
- Отец твой смелым запомнился. Ничего не боялся, - гордо произнёс Лифан. - Да, время пролетело!
- Оттуда я сейчас, Лифан, знаю всё.., - предательски-надрывно выдавил я из себя скорбную фразу.
И, прощаясь, Лифан известил меня про собачье семейство, которое оказалось тоже из моего дома, жили они там долгое время. МонмырАш тогда не подпускал к дому никого и не признал других хозяев. Его пытались убить, но он выжил. И долго скитался. А в конце жизни вернулся в свой заброшенный дом и обзавёлся потомством. Вот так сложилась его судьба.