Встретить моряка в нашем городе можно не чаще, чем Джину
Лоллобриджиду на улицах провинциального Порхова. Городу повезло,
ибо в отпуск приехал я, Андрей Абинский, матрос Сахалинского морского
пароходства и, к тому же – моряк дальнего плавания.
В свои двадцать лет я посетил шесть портов Японии и два в братской
Корее. Знаю вкус саке и умею здороваться на японском: «Соё-нара, каничива,
камбанва», – доброе утро, день и вечер.
На мне тропический китель, цвета бразильского мокко с алтайскими
сливками. Китель наглажен до шоколадной ломкости и пахнет мужским Шипром».
Погоны в золоте украшают широкие плечи. Галун подобран со вкусом – чуть шире,
чем у матроса и чуть уже, чем у старпома. Девушкам это нравится. Красный
бисерный галстук сыплет искры на ослепительную белизну нейлоновой рубашки.
Она сильно льнёт к телу и бьёт электричеством, но это пустяк. Чёрные
тетороновые брюки с умеренным клёшем. Об их острые стрелки можно
порезаться. Особая гордость – ширинка на молнии. Всё население страны носит
штаны с прорехой на двух-трёх пуговицах. Мои японские брюки грех назвать
штанами. Остроносые туфли со вставками из крокодиловой кожи имеют красное
нутро и высокий каблук, срезанный под конус. Это позволяет на многих смотреть
свысока.
Костюм дополняет загорелая физиономия с крепкими скулами и волевым
подбородком. Выше – чуть свёрнутый нос (бокс, чёрт его побери!), стального
цвета глаза и шапка кудрявых волос.
В этом обличье я нравился сам себе, маме и многим подружкам.
Я миновал улицу Карла Маркса, с ностальгией взглянул на родную школу
и очутился в узком коридоре переулка Фадеева. Здесь жил мой школьный
приятель Серж Гладышев. Из его открытого окна звучала колыбельная:
«До свиданья наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес…»
Только что закончилась летняя олимпиада, в которой наша страна обогнала
все другие страны по количеству захваченных медалей.
Я нажал кнопку дверного звонка. Тире, точка, тире – буква «К» азбукой
Морзе. Это наш условный сигнал с самого детства. Дверь тут же открылась, будто
Серёга стоял рядом на посту.
– Андрюха! А я думал это Светка! – удивился мой друг. – Но, так и быть,
заходи!
– Здорово, старик! Неужели забыл морзянку?
Мы обнялись. Серж почти не изменился. Такой же стройный, белокожий,
с тонкими чертами лица. Только под носом у него появился лёгкий пушок.
Серж нравился моей маме. «Серёжа стройный, как тополёк», – говорила она
и всячески поощряла нашу дружбу.
После школы наши пути разошлись. Гладышев одолел дикий конкурс
и поступил в Металлургический институт. Я угодил на казённые харчи и выучился
на матроса. По Сеньке и шапка.
Из-за бархатных портьер выплыла Зоя Павловна, мама Сергея. Статная
дама в пушистом халате от леопарда. Между нами Гладышев называл свою маму
ЗоПа. По первым буквам имени и отчества.
– Добрый вечер, Зоя Павловна!
– Здравствуй, Андрей! Как ты повзрослел!
Взглядом ЗоПа просканировала мой костюм начиная с ботинок и до
адмиралтейского якоря на зажиме галстука. На его лапах горели изумруды
из бутылочного стекла. Когда я снял туфли, их заграничный дизайн вызвал у ЗоПы
тихий восторг.
Зоя Павловна всегда относилась ко мне с некоторым подозрением.
Боялась, что я собью её чадо с правильного пути. И не зря. У меня была
репутация местного хулигана, а Серж за всю жизнь не подрался ни разу.
– Давно к нам? Надолго? – спросила ЗоПа.
– Вчера прилетел, Зоя Павловна. Повидаюсь с матушкой и снова в море.
– Вот хорошо, вот радость маме.
Корявой морзянкой пропел звонок в прихожей. Знакомая буква «К». Это уже
свинство – подарить кому-то наш конспиративный сигнал.
– Светка! – воскликнул Серж и бросился к двери.
– Это она, – ревниво вздохнула ЗоПа.
Светлана была хороша. Блондинка, высокая и стройная. Чуть широкие
скулы, мягкий подбородок и узкие капризные губы. Большие серые глаза смотрели
уверенно. Плащ – дефицитная болонья, в каплях дождя. Под ним много чего
хорошего.
Я с грустью понял – мой друг пропал. И ещё – быть Серёже под каблуком.
– Вечер добрый, Зоя Павловна, – пропела Света бархатным
голосом, – здравствуй Серёжа и…
– Андрей, – я отвесил лёгкий поклон.
– Моряк и друг детства, – сказал Серж.
– Светлана, – девушка протянула мне руку. И потом Серёге: – Ты готов?!
– Почти…
– Сегодня в опере дают «Аиду». У меня два билета.
И мне:
– Не хотите ли с нами?
По её тону я понял – только тебя не хватало!
– Пардон, Светлана, к сожалению, вечер у меня
ангажирован, – ответил я. – Если что, Серж напоёт мне по телефону.
Марш из оперы «Аида» – моя слабость.
– И марш напою, и напою до потери пульса, – развязно сказал
Серёга, – потом созвонимся.
– Ну да, чего петь, если нету выпить…
Я понял, что пора валить. На вопрос: «Валим?» пессимист говорит:
«Куда?». Оптимист спрашивает: «Кого?». Я был пессимистом и, попрощавшись,
вышел под дождь.
Кто-то сказал: «Не возвращайся туда, где тебе было хорошо». Конечно,
меня помнили старые тополя, которые и в детстве, и теперь были большими.
Родная школа одета в уродливые леса и её красили гнусным розовым цветом.
На центральной улице Карла Маркса редко встречались знакомые лица.
Друзья, одноклассники испарились. Серое небо, дождь и Серж Гладышев,
променявший старого друга на красивую барышню. Я закурил и, обходя
свинцовые лужи, направился к остановке трамвая. И там, под широким зонтом,
увидел Ладу Саидову.
Впервые я заметил Саидову в пятом классе. Лада была спортсменкой,
занималась гимнастикой, декламировала стихи на школьной сцене и пела лучше
Эдиты Пьехи. Когда она читала монолог Кошевого о матери: «Я помню руки
твои…», весь зал рыдал.
Как-то устроили вечер иностранных языков. Их у нас было два – английский
и немецкий. А меня, как горластого толмача, заставили быть конферансом
и объявлять номера на двух языках.
На сцене спортивного зала я орал в публику: «Слип май бэби! Лада
Саидова синг!»
Появилась смуглая девочка, с косичками и в алом пионерском галстуке.
«Слип май бэби, – запела она колыбельную, – май лавинг дарлинг бэби…»
И так далее. Под колыбельную публика не уснула и наградила Ладу
аплодисментами.
Потом пели разное: на немецком «И мой сурок со мною» и даже «Мою
дорогую Клементину». Но настоящий талант был, конечно, только у Саидовой.
И только ей восхищались преподаватели, и завидовали приглашённые родители.
На переменках мы встречались с Ладой и улыбались друг другу.
Только и всего. К пятнадцати годам Саидова стала восточной красавицей
с классической фигурой гимнастки. Её танец с лентами вводил в экстаз
преподавательницу физкультуры, Надежду Афанасьевну. Однако к десятому
классу Лада забросила спорт и увлеклась театром.
И ещё увлеклась Гладышевым.
Из школы я обычно возвращался с Серёгой. Нам было по пути. При этом он
кисло жаловался: «Голова гудит, как чугунный рельс!» У меня голова не болела.
Я не слишком напрягал её на уроках.
Даже зимой Серж носил чешские модельные туфли с ужасно скользкой
платформой. Бывало, я разгонял его по укатанному снегу и направлял
в ближайший забор. Затормозить он не мог и врезался в ограду, как хоккеист
в бортик ледовой арены.
Потом мы стали ходить втроём. Серёга нёс портфель Лады Саидовой
и заранее предупреждал меня: «Только без твоих шуточек!».
Серж говорил Ладе что-то о музыке:
–Ты представляешь, у Баха было двадцать детей!
Я предлагал девушке пострелять из револьвера.
Их дружба продолжалась до выпускных экзаменов. Гладышев зубрил
физику на подготовительных курсах в институте, Лада занималась в театральной
студии и участвовала в вечерних спектаклях. В общем, обоим было не до того.
«Мы не сошлись в принципе», – потом объяснил мне Серж.
Сейчас Лада была в красном плаще, под красным беретом и с красной
дамской сумочкой. Чёрные липкие сапоги обтекали её ножки словно змеиная
кожа.
– Куда ты идёшь, Красная Шапочка? – сказал я страшным
голосом. – В столь поздний час!
– Ой, ай! Абинский! – воскликнула Лада. – Тебя сразу не узнать. Блестишь,
как тульский самовар на выставке!
– Ручная работа, эксклюзивный вариант, – надул я щёки. – Таких в Союзе –
штук двадцать пять…
– И?
– Трое из них – лучшие.
– Ого!
– И первый из них – это я!
– От скромности ты не умрёшь! Где столько времени пропадал?
– Да где попало! То Чёрное море, то Белое, то Красное. А ты? Выглядишь
абсолютно потрясающе!
– Работа такая, надо соответствовать. Ты научился говорить комплименты.
– Не покривил душой. И словом тоже.
– Побожись!
– Век воли не видать!
Саидова была прежней и за три года, кажется, не повзрослела.
– Кого-то ждёшь?
– Я не такая, я жду трамвая, – засмеялась Лада. – Сегодня была
генеральная репетиция. Завтра премьера и мой выход.
– Ты Анна Каренина на рельсах или Офелия в пруду?
– Надсмотрщица в тюрьме!
– Импосибле, – сказал я, – не тот типаж.
– Ещё как посибле! Мне приходилось играть и зайчика, и даже Бабу-Ягу.
После неё меня и утвердили на роль тюремщицы. Считай, что ты приглашён
на премьеру, – Лада открыла сумочку, – держи контрамарку.
– Спасибо, один акт я могу высидеть. Кстати, только что Серж Гладышев
звал меня в оперу.
– Серёга? Тебя?!
– Он был не один.
– И как она? – ревниво спросила Лада.
– Тебе в подмётки не годится.
– А-ха, – удовлетворённо пропела девушка. – Было время, Серж мне очень
нравился. Правда, он мамся.
– Девушкам нравятся хулиганы. Но Серж с тех пор очень повзрослел
и сильно возмужал, – чуть покривил я душой.
Со звоном подкатил красный трамвай. В пустом вагоне ярко светились
тёплые окна.
– Это мой, – сказала Лада.
– Я с тобой, – говорю, – с корыстной целью – у тебя есть зонтик.
За это я угощу тебя ужином.
– Маминым борщом?
– Нет, чем пожелаете. Заглянем в «Горняк»?
«Горняк» – это дорогой ресторан. С музыкой и отдельными кабинетами.
Там всегда есть свободные места и вкусно кормят.
– Я тебя не разорю? – спросила Лада. – Я ужасно голодна.
– Судя по твоей фигуре, тебя легко прокормить.
– Не забывай, я ещё в образе тюремщицы.
Под красным плащом Лада носила пёстрое платье с футуристическими
кубами и треугольниками. Они делали её ещё тоньше. Медно-рыжие волосы
упали на плечи. Увидев Ладу, мужчины в зале чуть не свернули себе шеи.
Мы заняли столик подальше от оркестра. Официант убрал лишние стулья.
Лада пожелала отведать греческий салат из курицы с маслинами
и брынзой. Я выбрал себе помидорный, с луком и мясом.
– Шампанское, коньяк, водочку? – спросил вышколенный
гарсон. – Портвешок, три семёрки.
Он изогнулся, как складной плотницкий метр. Прилизанная бриолином
чёлка упала на лоб.
– Водку, – сказала Лада.
– Триста, – сказал я, – для начала.
Мы выпили за встречу, Лада с аппетитом уплетала свой салат.
– Расскажи про спектакль, – попросил я, – о чём это?
– «Пламенное сердце», – ответила она. – Про революцию и тюрьму.
В основном, про тюрьму.
– Стало быть, у тебя главная роль?
– Где уж нам! Я должна быть предельно омерзительна. Главная роль
досталась Алле Порезовой. Редкая сучка в красном платочке. Все знают, чем она
эту роль заработала.
– Однако, ты злишься на неё.
– Ой, Андрюша, театр, это такое…
– …чудное место. Лучше цирка. Мой папа работал художником в театре
и даже участвовал в массовках.
– Вот как?
– Ага. По сюжету он должен был рухнуть на скамейку и в порыве горя
крикнуть: «Кольку Звягина убило! Моего друга убило!» Только и всего.
– И что?
– Рухнуть-то он рухнул, но при этом сел на гвоздь и выдал в зал сначала
трёхэтажный мат, а потом уже по тексту…
– Сильно его били за это?
– Наоборот. Зрители были в восторге. Отец говорил, что потом ему
предлагали роль Лаэрта. Отказался. Гамлетом был помреж, такая сволочь.
Папа обещал его зарезать в первом раунде.
– С вами не соскучишься, – засмеялась Лада. – Один моряк, другой
художник
– Было у матери три сына. Двое умных, а третий – моряк…
Кстати, посмотрите налево. Нет, не в окно, ещё левее.
– И?
– Видишь эту картину? Между прочим, кистей моего отца – «Купчиха
за чаем» называется. Похлеще, чем у Кустодиева. Когда-то он взял за картину
семьдесят пять рублей, плюс – бесплатный ужин.
В детстве я видел, как рождается этот шедевр. Художник рисовал картину,
как он говорил: «Из головы». Куда там Рембрандту или Поленову, которые как
школьники, не могли обойтись без натуры. Иногда отец бросал кисти и делал
стремительные мазки тонкими пальцами ваятеля. При этом говорил: «Тициан
свои картины вообще писал пальцАми».
Теперь из бронзовой рамы в зал смотрела пышная кустодиевская купчиха.
Розовый халат едва прикрывал высокую грудь. Красный рот приоткрыт в улыбке
и обещал многое. В синих глазах таилась страсть и нерастраченная нежность.
Круглый стол под узорной скатертью ломился от всевозможных яств. Матовые
фигурные бутылки затеняли серебряный самовар. В их зеленых боках отражалась
надежда. Глядя на эту благодать, любому горняку хотелось выпить портвейна,
отведать рябчиков и, хорошо бы, саму купчиху.
– Потрясающе! – сказала Лада. – Папины гены в тебе не бродят?
– Бродят, ещё как! Я нарисовал две картины. И два раза чуть не женился.
– Что-то в Третьяковке я не встречала твоих шедевров, – засмеялась Лада.
– Оба не закончены. Значит, цена их растёт.
– Хвастунишка! Раньше ты был скромнее.
– Не упрекай меня без нУжды, – сказал я. – Во-первых, я хочу тебе
понравится, а во-вторых, Абинского ты ещё не видела выпимши..
Подошёл официант. Вопросительно поднял брови.
– Эту картину написал мой отец, – сказал уже нетрезвый я.
– Вас зовут Петров или Водкин? – блеснул эрудицией гарсон.
– Нет…
– Шеф говорит, что это ранние Петров с Водкиным.
– Ну, тогда нам ещё водочки и, – я сунул трояк гарсону, – пусть музыканты
сделают «Ладу».
Оркестр на середине оборвал «Шизгару» и исполнил заказанную «Ладу».
– Надо было с тобой подружиться в школе, – сказала Лада, слушая песню.
– Как бальзам на рану, – говорю, – но быть подругой моряка – хорошего
мало. Вечно ждать суженого у окна, с рукоделием и в слезах… И анекдот
по случаю. Одна дама говорит другой: «Твой муж, моряк, по полгода
не бывает дома, как ты это терпишь? «Это две недели-то?!» – отвечает другая.
«Для меня твой смех – награда, Лада!» – ансамбль закончил песню и пошёл
на перекур. По дороге парни причащались из рюмок со своего стола.
– Смех смехом, но мне придётся учиться, – сказала Лада.
– Тебя учить – только портить, – говорю.
– Нужен диплом. Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек!
Решено, в сентябре еду во ВГИК.
– Трудно туда попасть?
– Попасть легко – сорок рублей до Москвы. Поступить – трудно. Там даёт
актёрское мастерство Вера Заславская, наша бывшая прима.
– Вау! – воскликнул я по-английски. – Передавай ей привет.
– Знаешь её? – Лада с недоверием посмотрела на меня. – Сегодня у нас
точно – вечер сюрпризов! Ты никогда не говорил об этом.
– Не было случая. Заславская была лучшей актрисой в театре. И самой
красивой. Потрясающе играла Офелию, Лауру и даже Марию Стюарт. Когда
Мария Стюарт шла на эшафот, я верил, что ей тут же оттяпают голову. После
спектакля я бежал в гримёрку, дабы убедиться, что её голова на месте. Вера
угощала меня конфетами.
– Её гримёрку теперь занимает эта фифочка, Алла Порезова. Ни характера,
ни чувства, ни жеста! Одним словом – гипсовый манекен. Слова произносит,
а глаза как у куклы, ничего в них нет. И говорит, как поп на кафедре.
К примеру, наш ветеран, Наум Базыкин, просился в тюрьму, в камеру на три дня,
чтобы на своей шкуре всё испытать. Не пустили.
– Что так?
– Командировочные надо платить, а мы люди бедные…
– Я бы на его месте разбил витрину или надавал кому-нибудь по сопатке.
Пятнадцать суток обеспечено! И всё за счёт государства.
– Идея – люкс! – засмеялась артистка. – Но уже поздно, завтра премьера.
На сцену вернулись музыканты. Густой баритон запел: «Мне тебя сравнить
бы надо с песней соловьиною…»
Я вопросительно посмотрел на Ладу.
– Не, танцевать не будем. Прости, я и вправду устала, как лошадь.
– Ну, тогда по единой и в стойло!
Я проводил Ладу до подъезда и поцеловал в щёку.
А проснулся у Любы Крапивиной, моей старой подружки.
– Дикарь, ты порвал мои новые колготки, – заявила она утром. – Пить надо
меньше!
– Бывает и хуже, – успокоил я девушку.
***
Новый театр построили в прошлом году. Высокое монументальное здание
с греческими колоннами и скульптурой оперной певицы на крыше.
Там вчера наслаждался «Аидой» мой друг со своей Светкой.
Старый театр отдали под творческие эксперименты молодым. Его так
и назвали – «Театр молодёжи». Была и афиша на круглой театральной тумбе:
«Пламенное сердце». Сердце на афише нарисовать забыли, но были портреты
актёров на фоне марширующих солдат.
Актёры: Н. Базыкин в облике древнего старца, с бородой. Базыкин сильно
смахивал на монаха или бродягу.
Коммунарка А. Порезова – женщина в красном платке с решительным
выражением лица, типа, пойдёшь налево – убью!
Девушка – Н. Завтур, симпатичная.
Ниже, Л. Саидова – жуткая образина в бесформенной серой хламиде.
Бедная Лада. Это ж надо, так изуродовать красивую девушку! Обломать бы
тому художнику руки!
На рынке я купил букет цветов. Пышные белые астры были завёрнуты
в газету «Кузнецкий рабочий».
По мраморному трапу (пардон, по ступеням) в театр входили будущие
зрители. Маршем пришла рота солдат с тремя командирами: «Стой! Раз, два!»
Повеяло тройничком и гуталином.
«В колонну по одному, на вход, шагом марш!» – фальцетом скомандовал
лейтенант. Отважные воины штурмом взяли парадную дверь.
Вешалка, с которой начинается каждый театр, была пуста. В буфет
образовалась длинная очередь – солдаты покупали мороженое.
На стенах фойе была галерея из фотографий актёров и актрис. Я узнал
только Л.Ф. Саидову.
Дали второй звонок. Я вошёл в зал после третьего. Ничего там не
изменилось. Вычурные балконы с гипсовой лепниной, стены выкрашенные белым
и голубым и роскошная хрустальная люстра. В детстве я опасался, что она рухнет
мне на голову. Тяжёлый бархатный занавес в усталых складках. Оркестровая яма
пуста. Музыкантов теперь заменяют чёрные звуковые колонки.
Я устроился в кресле для гостей в первом ряду. Рядом сидела толстая
дама и хрустела шоколадной фольгой. Она прикончила шоколадку и достала
из сумочки театральный бинокль. Я не сразу привык к аромату её духов.
Двенадцать раз ударил колокол, послышалось завывание ветра и скрип
железных ворот. Занавес уполз за кулисы. На сцене две чёрные клетки
изображали тюремные камеры. В одной из них на узкой шконке лежала женщина
с измождённым лицом и синими кругами у глаз. На голове красная косынка, белая
блузка порвана у плеча. Её сразу стало жалко.
Рядом развалилась молодая девица в пестром платье, со спущенным
чулком и с жутко размалёванной физиономией. На неё не пожалели грима.
Солдатам понравилась её открытая грудь. Последовало несколько жидких
хлопков в ладоши.
В другой клетке стоял древний старец в лаптях. Он свернул из газеты козью
ножку и высекал искру из кресала. Потом дед украдкой прикурил от зажигалки.
С тусклым фонарём в камеру вошла толстая надзирательница. Она была
в сером тюремном халате и на ходу переваливалась, как утка. Я ни за что бы не
узнал в ней красавицу Ладу.
– Ну что, Надька, – сказала тюремщица старческим хриплым голосом, – не
загнулася ещё? Я те завтра сама верёвку намылю! А-ха-ха! Нате, жрите!
Надзирательница швырнула на пол две железные миски.
Надежда подвинула свою тарелку девушке:
– Я не буду, скушайте за меня.
– Эту баланду? – ответила девица. И надзирательнице: – Слушай, мымра,
пригони мне пару коржей с Елисеева.
– Эко, куда хватила, – противным голосом заскрипела
старуха. – Крем-брюле не желаете?
– Оттопырь карман, мамка. Я тебе денег дам.
– Мамка в борделе, – сказала тюремщица. Гони червонец, профура.
И полтишок на извозчика.
Шалава пошарила между грудей и выудила оттуда пачку денег. Отделила
одну купюру и протянула тюремщице: «Только чтоб в масле и со сметаной».
– Ага, скапидару тебе в одно место.
Тюремщица взяла денежку, посмотрела её на свет и вышла из камеры.
Далее опишу действие пунктиром.
Битый час коммунарка рассказывала распутной девке о мировой
революции. Терпеть осталось недолго. Пролетарии ликвидируют буржуев,
как класс и власть будет принадлежать трудовому народу. Дед в соседней камере
слушал её крамольные речи и говорил изредка: «Эвон как?!». Других слов у него
не было.
Надзирательница принесла коврижки шалаве. Надежда от еды опять
отказалась.
Под конец распутница настолько прониклась идеями революции, что
решила пойти на заклание вместо коммунарки и накрыла свою голову её красным
платком.
Но тут раздались громкие взрывы, частая стрельба и солдаты в шинелях
прокатили по авансцене пулемёт «Максим». В камеру ворвался боец с винтовкой
и красным бантом на груди. Он закричал почему-то в зал: «Товарищи! Революция
свершилась! Свободу рабочему классу!»
Сцена наполнилась шумной ликующей толпой. Бойцы разломали железную
клетку тюрьмы и с грохотом выбросили её за кулисы. Из звуковых колонок
донеслась мелодия «Варшавянки». В центре сцены образовалась пирамида из
рабочих и солдат. Они пели: «Смело мы в бой пойдём за власть Советов и как
один умрём в борьбе за это!». На вершине пирамиды оказалась Алла Порезова.
Она была красивой и махала залу красной косынкой.
Занавес.
Ещё не смолкли звуки революционного гимна, когда на сцену вышли
участники спектакля – актёры, режиссёры и статисты. Поклоны артистов,
благодарные аплодисменты публики. Какие-то женщины вручили цветы
режиссёру, Порезовой и распутной шалаве. Я был единственным зрителем,
который подарил букет тюремщице Ладе Саидовой. «Подожди меня», – сказала
она сквозь общий шум.
Ждать я не стал. Через оркестровую яму, по железному трапу, поднялся
к длинному ряду гримёрок. Этот путь я знал с детства. Нашёл фанерную дверь
с табличкой «А.Ф. Саидова». Вежливо постучал и услышал:
– Да-а-а, кто там?!
– Это я, – говорю, – можно к вам?
– Заходи, лишенец! – сказала Лада скрипучим голосом тюремщицы.
Потом уже своим: – Минутку, Андрей, я только оденусь.
Лада была в пушистом халате, надетым на голое тело. Её лицо блестело
от слоя косметического вазелина.
– Не смотри на меня, – сказала Лада. – Я сейчас страшная.
– Красоту ничем не испортишь, – успокоил я артистку и уселся в кресло
за её спиной.
Гримёрка была крохотной с длинным столом во всю стену. На столе
стройные ряды разномастных баночек, коробок и флаконов. Засохший букет
прошлогодних цветов в китайской вазе. Мои астры лежали рядом. Овальное
зеркало в багетной раме отливало жёлтым. В нем отражалась уже красивая Лада.
Потом она смыла остатки грима у фаянсовой раковины и сказала:
– Отвернись, охальник, я оденусь.
– Я зажмурюсь.
Я закрыл лицо ладонями, однако успел заметить взлетевший на вешалку
халат и юное ослепительное тело артистки, отражённое в зеркале. Жаль, что этот
миг пролетел очень быстро, словно вспышка далёкой молнии.
– Ничего лишнего не увидел? – тут же спросила Лада.
– Лишнего – ничего! – честно признался я.
Что может быть лишним на теле обнажённой девушки?!
– Я уже, – наконец, сказала Лада, завязывая пёструю косынку на своей шее.
Я открыл глаза. Девушка была в красной шёлковой блузке и чёрной
короткой юбке. Это делало её старше.
По крутому трапу, мимо балок и манильских концов, мы спустились
на сцену.
Там неровными уступами возвышались столы из театрального реквизита.
По их периметру восседала вся театральная рать. Мы с Ладой уселись в конце
стола на лавочке, выкрашенной в контрастный болотный цвет. Много воды утекло
с тех пор, но знаменитый гвоздь был на месте. Правда, его предусмотрительно
загнули.
Главреж заканчивал свою речь:
– Ещё раз поздравляю вас, товарищи, с новой премьерой! Нас ждут новые
горизонты. Нотр-Дам-де-Пари, к примеру. И, как сказал Эмиль Золя…
– Водка греется, – заметил мой сосед слева.
– На Париж! – закончил свой тост главный режиссёр. – Ура!
Крики «Ура!» заглушили звон антикварных сосудов. Кто-то водрузил
на голову режиссёру корону из кровельного железа. На его колени по очереди
садились две девицы. Одна кормила режиссёра с вилочки, другая целовала
в щёку и тут же бережно вытирала помаду салфеткой.
– Чего они к нему липнут? – спросил я Ладу.
– Хотят с ним дружить, – ответила она, – от Шилова зависит утверждение
на главную роль, и вообще…
– А «вообще» – это что?
– Зарплата, к примеру, или очередь на квартиру.
Режиссёр Шилов был так себе. Узковат в плечах, очкарик, с глубокими
залысинами у покатого лба. Острый нос и блестящие мокрые губы.
– Было бы кого соблазнять, – заметил я.
– Се ля ви, Андрей. Пройдёт тысяча лет, а в театре всегда будет так:
в Дульсинеи – через койку.
«А в тюремщицы – через ВГИК», – подумал я, но вслух не сказал.
Стол был занят, в основном, напитками. Их было три вида: вермут,
портвейн, и водка. Посуда отличалась музейным разнообразием. Тут были
и керамические шкалики, и гранёные стаканы, и даже спортивные кубки.
Режиссёру наливали водку в кривой рог. Для закуски на столе оставалось мало
места. В меню не было изысков: огурцы из бочки, олюторская сельдь, болгарские
томаты, варёная колбаса за два рубля, двадцать копеек.
Один тост тут же следовал за другим. Пили за успех спектакля,
за прекрасных дам, за здравие режиссёра и всех присутствующих.
Стройный красавец, герой-любовник, поднял кубок с барельефом Юлия
Цезаря:
– Товарищи! Надо ставить Хемингуэя! А именно, «По ком звонит колокол».
– Пороху не хватит, – пробурчал ветеран Базыкин.
– Роль Джордана папа Хэм написал специально под меня! – заявил он.
Мне было интересно смотреть на театральную публику. Похоже, что здесь
собрались одни гении.
Рядом Наум Базыкин наливал портвейн распутной шалаве. При этом
жалобно скулил:
– Нюся, мне пятьдесят! Мне уже не сыграть Гамлета!
– И Тома Сойера – тоже, – жестоко заметила Нюся.
– Вот я сейчас уйду! Совсем уйду. Что будет, если я уйду?! – канючил
Базыкин.
– Я буду безумно скучать, – ответила Нюся, облизывая куриную ножку.
Базыкин встал и ушёл. Но тут же вернулся и сел за стол:
– Нюся я в самом деле уйду. Совсем уйду от вас. Что после меня
останется?!
– Улыбка, Наум, как у чеширского кота! – ответила Нюся.
– Эх, молодёжь! – сокрушался захмелевший ветеран.
Из президиума закричали: «Горько!» Там Алла Порезова в фате и шляпе
целовалась с режиссёром Шиловым.
Потом какой-то танцор выдал чечётку, а Порезова изобразила кан-кан
на столе. Все узнали какого цвета у неё трусики.
Мы с Ладой ушли по-английски, не прощаясь. В фойе остановились
у галереи с фотографиями.
"Бойкив, Добружанский, Виббэ, Портнов" – читал я незнакомые фамилии.
И не услышал, как Лада тихо сказала себе: «Кому же дать, чтобы получить
роль Лауренсии?!»