Каждый год на Страстной неделе, перед Пасхой, я стараюсь найти время, чтобы сходить на кладбище: убрать с могилок прошлогоднюю жухлую листву, взявшийся невесть откуда мелкий сор в виде фантиков от конфет, слетевшие с деревьев поломанные сухие сучья, поправить холмики – словом, привести всё в надлежащий вид. Немало зависит от обстоятельств, например от погоды. Если дождь, слякоть, идти бессмысленно – вымокнешь и ничего толком не сделаешь. Если же солнечные дни устоялись, что, как мне кажется, бывает чаще, иду.
Хожу я всегда пешком, так как живу на окраине и для меня это самый короткий путь. Иду мимо гаражей, затем вдоль железнодорожной насыпи, после чего, пройдя не более километра, резко сворачиваю и через топкий овражек направляюсь к леску. Ещё немного – и я на кладбище.
Здесь у меня самые мои дорогие, самые близкие, родные…
Одним из первых, почти полвека назад, здесь был похоронен отец. На моей памяти в том месте, где его хоронили, кроме двух десятков свежих могил, ничего тогда не было. Вернее, кроме редких деревьев, молодой поросли, дикого кустарника и мочажин, ничего окрест я более не видел. Теперь здесь благоустроенное кладбище, территория которого разбита на участки с асфальтированными дорожками. И как уже принято – с администрацией, гранитной мастерской, рабочими, цветочным рынком и невысокой часовней.
На могилу к отцу, где за одной с ним оградой упокоилась почти вся его, а значит, и моя большая родня, я иду немного погодя. Первым же делом навещаю могилу матери: она на другом участке, значительно ближе, в одной ограде с могилой её матери – моей бабушки. Здесь же похоронены и другие мои сродники.
Последние года три, когда я прихожу сюда и смотрю на портрет, выгравированный на красном граните, в моей памяти всплывает странная история, услышанная мной не так уж давно.
…В тот год я возвращался поездом в Москву с большого литературного праздника, ставшего уже традицией Вятского края. Вагон, в котором я ехал, был почти полупустой. Моим попутчиком оказался мужчина возраста примерно моего. Бледное лицо его очень необычно сочеталось с волосами – густыми и белыми, как молоко. И на фоне этих уж слишком белёсых волос и смуглого лица как-то особенно выделялся грубый шрам на щеке. А ещё – его голубые глаза, выражавшие нечто такое, что не сразу поддаётся определению. Возможно, что-то глубоко потаённое, сущностное, что не каждому дано понять и прочувствовать даже на закате его долгой жизни.
Поезд отходил вечером. Было ещё светло. Мы ехали в плацкартном вагоне. Чтобы скоротать время, заказали у проводницы чай. Обменявшись со своим попутчиком дежурными фразами, я узнал, что он – инженер-конструктор, металлург. Не знаю, какие обстоятельства расположили его к доверительной беседе. Быть может, моё откровение, что я литератор. Не исключаю и то, что он заметил, как в минуту его появления я невольно обратил внимание на его шрам. Так это или нет, но спустя некоторое время он немного смущённо и с грустной улыбкой произнёс:
– Да-а… с этим шрамом целая история.
На его слова я не выказал никакого удивления: мало ли что случается в жизни. Но с моим попутчиком всё оказалось не так прозаично. Другими словами, с ним произошло нечто из ряда вон выходящее…
– …Мамы тогда уже не было в живых, – начал он свой рассказ. – До сих пор в голове не укладывается, ведь она выглядела вполне здоровой. Только бледность… А затем… каких-то три месяца… и она угасла.
Он говорил немного сбивчиво. Было видно, как непросто даются ему слова. Прежде чем продолжить, он собрался с мыслями.
– Но я не о том, как она умерла, нет, не о том… – он вновь задумался, достал носовой платок, но почти сразу спрятал его в карман пиджака. – Да, тридцать с лишним лет прошло, а я всё помню до мельчайших подробностей, – словно в чём-то оправдываясь, сказал он. Затем, отстранённо посмотрев на меня, как будто хотел заглянуть внутрь самого себя, стал говорить свободнее. – Через год после смерти мамы я решил поставить ей памятник, такой, чтоб и себя впоследствии не упрекнуть, и чтоб перед людьми не стыдно было.
К тому времени могила уже просела, и всё упиралось лишь в деньги. Особых проблем с ними, быть может, и не было бы, но ведь я хотел поставить хороший памятник, очень хороший, – повторил он, сделав акцент на слове «очень», – а это, как выяснилось, недёшево. Но я уже тогда знал, как поступлю. У мамы оставались золотые миниатюрные часики, с довольно-таки приличным золотым браслетом, их-то я и решил отнести в скупку. Впрочем, это детали, важно другое. В гранитной мастерской я заказал именно то, что хотел… – сделав пару глотков уже остывшего чая, он вновь достал носовой платок, промокнул им губы и продолжил:
– Памятник был из чёрного гранита, высокий, с прекрасно выполненной гравировкой портрета. Но выяснилось, что с его установкой надо повременить: когда яму под фундамент стали рыть, из могилы сильный запах пошёл. А ещё грунтовые воды… Вдруг почву подмоет, и земля ещё просядет. Знающие люди говорили, что такое уже случалось. А памятник тяжёлый, одна стела чего стоит… И ноябрь уже, заморозки… В общем, решили отложить установку памятника до лета.
Он ненадолго умолк, чему-то горько усмехнулся и снова заговорил:
– Оставлять же памятник в мастерской не хотелось. Мало ли что. Решил отвезти его на дачу. У родителей жены дача, теперь она, конечно, наша – небольшой домик на шести сотках. И как раз возле того самого кладбища. Вот дом, – он взял стакан с остывшим чаем и поставил его на место, изображая таким образом дом, – а вот забор, – провёл он ребром ладони вдоль стола невидимую грань, – метров десять от дома, не больше. И сразу за забором – кладбище. Удобно и близко. Одна проблема: груз-то тяжёлый, без транспорта не обойтись. А памятник погрузить ещё надо, затем разгрузить… Но в мастерской я договорился, с помощью погрузчика его погрузили без проволочек, а вот когда привезли на дачу… – он замотал головой и снова горько усмехнулся:
– Цветник с подставкой – куда ни шло, они хоть и гранитные, но размеры и вес их куда меньше, а стела… даже не знаю, сколько весила, но очень тяжёлая. Из кузова её не сбросишь – вдруг расколется. Но выгрузили. А ещё тащить надо. Вчетвером тащили. И смех и грех. Где волоком, где кантовали… в общем, как придётся. Даже на веранду втащили: негоже, думаю, под открытым небом оставлять, да и глаз людской не будет особо цеплять. Так на веранде и оставили, над погребом, так, чтоб крышку можно было открыть. Под верандой погреб был…
В вагоне приглушили свет. Мы как-то синхронно устремили свои взоры вверх, а затем посмотрели в окно. Сумерки сгустились, разглядеть что-либо на расстоянии, тем более при быстром движении поезда, кроме мелькавших где-то вдали редких размытых очертаний и огоньков, было почти невозможно. За разговором мы даже не заметили, что многие пассажиры, разложив свои постели, уже спали. Или только делали вид. Ещё мы удивились, что нас за всё время так никто и не потревожил. Позже выяснилось: в плацкарте, где мы ехали, два других места, незанятых, были забронированы теми, кто должен был сесть на промежуточной станции поздно ночью. Так что мы вполне могли продолжать нашу беседу, никого не тревожа. Но мой сосед поднялся.
Осторожно, чтобы не греметь, опустил верхнюю полку, встал на приступку и, достав скрученный в рулон матрас, внутри которого находилось некое подобие подушки, развернул его. Застелив матрас простынёй, стал натягивать на подушку наволочку. Всё это он делал аккуратно, не торопясь, сосредоточенно. После него то же самое проделал и я.
– Да-а-а… – тихо произнёс он, когда я присел напротив него. – Намаялись же мы с этим памятником. – На мгновение его лицо стало задумчивым, как если бы он отыскивал только что ускользнувшую мысль: – Нас, как я уже говорил, четверо было: мой бывший одноклассник, только что из Афгана вернувшийся, ещё сосед по дому, из моего подъезда, а третий… даже не знаю кто, там же, в гранитной мастерской к нам подрядился. И слава богу… втроём мы больше бы промучились. Ну да ладно… Втащили памятник на веранду. Надо проставляться. А я знал: тёща питьевой спирт на даче держала, так, на всякий случай. Нашёл я, значит, его в погребе, в трёхлитровой банке, среди других банок, с соленьями. Тёща моя каждый год огурцы с помидорами закатывала. Да там много чего было. Но это так, к слову… В общем, и выпить есть и закуска имеется. Хлеба, правда, не было. Но какой там хлеб… – его лицо сделалось напряжённым, словно он к чему-то прислушивался. – Так вот, отметили мы это дело. Вернее, наотмечались. Даже не помню, как домой пришёл. А мне через день в командировку, – губы его слегка скривились, – ведь я тогда в аспирантуре на заочном учился, постоянно мотался по командировкам.
Он взял подстаканник, повертел его в руке и поставил на место.
– Утром просыпаюсь, вроде бы, всё нормально, в том смысле, что в своей квартире, в своей кровати, только голова не своя, трещит, как говорится, по всем швам. Начинаю припоминать – что да как. Но ничего не помню. Ну совсем ничего! – он даже замотал головой. – И первая мысль… – в воздухе повисла пауза. – А хрен его знает, какая была первая мысль. Только вспомнил я вдруг про ключи, что от дачи, они в кармане брюк были. Ищу брюки, а их нет. Я туда-сюда… нет! А в мыслях уже – закрыл ли дачу? Всё ли там в порядке? Начинаю соображать. А был выходной, воскресенье. Я и запомнил-то этот день потому, что на следующий день, в понедельник, командировка. Так вот, воскресенье, все дома. Спрашиваю жену, где, мол, брюки. Оказалось, она их в стирку положила. Но про ключи спрашивать не решаюсь. – Глубоко вздохнув, он вновь сделал паузу. – Ключи я вскоре нашёл. Ну, думаю, значит, дачу закрыл. Но что-то гложет, нет-нет, а мелькнёт мыслишка: вдруг там все двери нараспашку? Что тогда? На соседа с бывшим одноклассником я не то что подумать, а мысли даже не допускал плохой, а вот третий, что в гранитной мастерской к нам прибился… я знать-то его не знаю… Правда, на даче красть нечего, если только банки с маринованными огурцами, а так… ну что там красть? Мебель старую? Хороший инструмент тесть редко на даче оставлял, а если и оставлял, то прятал так, что днём с огнём не найти. И всё же что-то мучило меня, сомненья одолевали. Решил я, что завтра, перед тем, как поеду на вокзал, возьму ключи и заскочу на дачу, проверю, всё ли там в порядке. Не дай бог, если что-то не так, скандала потом не оберёшься, особенно с тёщей.
– А если б кто ключей хватился?
– Жена не хватилась бы. У меня в тот раз командировка короткая была. А вот тёща… и впервые за весь наш разговор он как-то по-доброму, я бы даже сказал, ностальгически улыбнулся. – Тёща у меня мировая, такую ещё поискать… анекдоты там всякие – это не про неё. Ну да ладно… Короче, неспокойно было на душе из-за дачи. И знаю, что съездить туда надо бы сегодня, а не завтра, но голова раскалывается, слабость… Похмелиться бы, но терплю, так как в моём случае желательно всё же перетерпеть.
День кое-как продержался, а к вечеру и вовсе как будто отлегло. Жену ещё с утра попросил, чтоб сумку с вещами пораньше собрала; она не хуже меня уже знала, что мне с собой в командировку брать.
Он опять потянулся, было, к стакану с остатками холодного чая, но передумал и вяло махнул рукой:
– Лучше бы не заезжал.
Уловив в моём взгляде вопрос, пояснил:
– На дачу лучше бы не заезжал. Хотя… как говорится, что Бог ни делает, всё к лучшему. На даче оказалось всё в порядке, калитка на замке, все двери заперты. Мне бы развернуться, да на вокзал… Нет, дёрнуло меня в дом зайти, посмотреть, закрыт ли погреб. Снаружи-то, в окна, не видно за занавесками. Ну, открыл дверь, зашёл. Погреб закрыт. Мне бы опять – повернуться и уйти. Но… надо же и погреб проверить, посмотреть, всё ли там в порядке.
Возможно, и смутило меня то, что очень аккуратно всё было. Вообще всё. Ну как бы это сказать… подозрительно хорошо прибрано, что ли. Не могло так быть, чтобы я после пьянки ничего не помнил, а на даче всё чин-чинарём.
– Может, тёща приходила и навела порядок, – сказал я.
– Нет! – он даже встрепенулся. – Она с тестем в санатории тогда была. Да теперь это и неважно. Короче, открыл я погреб. А крышка на петлях, откидная, жестянкой оббита, ну я её на подпорку деревянную, чтоб не опрокинулась и стелу не поцарапала. Полировка всё же… Но сначала я переноску в розетку воткнул, в погребе-то ни света, ни розетки. Лишь позже провели свет. Так вот, включил лампу и спускаюсь с ней в погреб. Ступеньки на две спустился…
Который раз он повздыхал и который раз горько усмехнулся:
– И что меня туда понесло – в этот погреб? Ума не приложу. С лестницы, если наклониться, и так всё видно было. Посмотреть бы мне, да вылезти. Не-ет, уж если пришёл, думаю, пустой не уйду, поллитровку, а возьму. Да что-нибудь из тёщиных маринадов. Я человек на самом деле не пьющий и не гурман, но в командировке всё это не помешает. Ведь правильно?
Я согласно кивнул.
– Спустился я, значит, в погреб. Взял пустую поллитровую бутылку, нашёл воронку – тёща до сих пор всё это в погребе хранит, – и стал из банки в бутылку спирт переливать. И тут мне очень странной показалась тишина. Оглушающая такая… Не знаю, может, такая тишина в вакууме бывает, но ощущение у меня было… будто что-то на меня надвигается, невидимое что-то. Ведь перед тем, как в погреб спуститься, я отчётливо слышал сильный шум ветра. Погода в тот день была омерзительная. Помню, когда по улице шёл, ветер так бил в лицо, что в ушах свистело. А возле дач он и вовсе по крышам громыхал. Ветки с деревьев срывал.
– Так в погребе, наверно, и не слышно…
– Нет-нет, – поспешно ответил он, – здесь было что-то другое. Я даже из погреба выглянул, тишина была страшная.
Он откинулся спиной к стенке и закрыл глаза. Но тут же их открыл.
– Мне вдруг захотелось вылезти из погреба и убежать.
С минуту мы молча смотрели друг на друга, как два заговорщика. Точнее сказать, со стороны это, возможно, и выглядело так. Но в отличие от него я, наверное, выглядел человеком, которого в этот заговор только что посвятили или должны были вот-вот посвятить.
– Не успел, – как-то тяжело выдохнул он, – из-за спирта этого, пропади он пропадом. Только на лестницу ступил, чтоб вылезти, как громыхнёт что-то сверху, аж уши заложило. Сначала ничего не понял. Лампа погасла, темно. Стою истуканом – переноска в одной руке, бутылка в другой. Постоял, постоял, надо, думаю, что-то делать. Пошарил перед собой рукой. Нащупал что-то вроде ниши, поставил туда бутылку, чтоб ненароком не задеть. Начал дёргать переноску, а она как зацепилась за что. Ну, думаю, или со шнуром что-то, или пробки выбило. Опять на лестницу встал, на нижнюю ступеньку, и рукой вверх… ладонью в крышку упираюсь, чтоб вверх её отбросить, а не получается, будто монолит сплошной сверху. Я сильнее давлю. Стал двумя руками, да ещё головой себе помогаю. Надавил что есть силы, а ступенька подо мной и обломилась. А всё ведь на ощупь… Не упал только чудом. Мог бы так сбалансировать, что все банки перебить и порезаться. Или напороться на что-нибудь. Ведь ничего не видно, ни щёлочки просвета… Сначала я подумал, что кто-то пошутил…
Прервав свой монолог, как мне показалось, на интересном месте, он осторожно покрутил головой по сторонам, как если бы у него затекла шея. От долгой неподвижности я тоже почувствовал неприятное ощущение в спине и лёгкую ломоту в пояснице и сменил позу.
– Да-а, – опять почти выдохнул он, приступая к рассказу. – Но надо что-то делать. А что? Начинаю соображать. В первую очередь – свет, без него что сделаешь?.. На переноску уже не рассчитываю. И тут я вспомнил: тёща в погребе иногда свечкой пользовалась. А если так, то и спички должны быть. Мне даже припомнилось, будто я на стеллаже видел спички. Начал искать. Погреб не очень тесный, но всё банками заставлено – и на полках банки, и на полу. А ещё капуста в ящиках, картошка свалена… У тёщи на зиму запасы всегда большие, так я в картошку свалился, – что-то вроде усмешки промелькнуло на его лице. – На перегородку в темноте наткнулся, она невысокая, из досок, а я забыл о ней. Но хорошо, что в картошку, а не на ящики. За стеллажи-то ухватиться побоялся: не дай бог банки с полок полетят. Пришлось в картошку падать. Ну, думаю, приплыли: мне же в командировку, с людьми ехать, а как в таком виде?.. И злюсь на себя, и ругаюсь… – он махнул рукой, дескать, без толку.
– Но спички я всё же нашёл. И свечу, вернее, огарок, примерно такой, – он показал, каким приблизительно был огарок. – Но что есть, то есть. Я ведь думал, что быстро выберусь, наружу-то, а получилось… В общем, зажёг я свечу, смотрю: крышка погреба закрыта плотно, так плотно, что в том месте, где стык с полом, шнур зажало и как будто расплющило. Может, и перебило его тогда, я не знаю. Шнур снова дёргаю – не поддаётся, крышку стараюсь поднять – тоже не получается, упора хорошего нет. А высота погреба – метра два, если не больше. Смотрю, что бы под ноги поставить. Ящики из-под капусты? Так они – непрочная опора. Банки вовсе не годятся. Но главное – не пойму, почему стела упала, ведь, вроде бы, прочно стояла. И тут начинаю припоминать: когда мы пили, кто-то заметил, что стелу надо бы вертикально поставить, а то как-то нехорошо, что она в горизонтальном положении, портрет как-то не так смотрит, снизу, что ли…
В эту минуту я, стараясь незаметно зевнуть, прикрыл кулаком рот и изобразил что-то вроде покашливания. Он достал мобильник и посмотрел время.
– Может, в другой раз?..
– Другого раза может не быть, – ответил я.
Он заверил, что постарается быть кратким.
– В какой-то момент я начал осознавать, что оказался в ловушке: мысль, что могу не выбраться, привела меня в отчаяние. Ведь жена уверена, что я поехал в командировку, возможно, уже на вокзале. Если выяснится, что я никуда не уехал, то не раньше, чем через сутки. Но даже если выяснится, то где я? Где меня искать? Никто же не знает, что я в погребе. А тёща с тестем в санатории, и если даже раньше вернутся – не факт, что сразу на дачу явятся. Сезон-то уже не дачный, когда шёл, пусто кругом было, ни одной живой души. Кричи, не кричи, никто не услышит. Сотовых телефонов тогда ведь не было. Это сейчас, случись что, достал мобильник – и звони, кому хочешь и куда хочешь. К тому же воздух такой… Когда погреб открыт, не замечаешь спёртости, а стоит немного побыть внутри, да ещё закупоренный, тут же все запахи и спёртость начинаешь ощущать. А я в погребе минут двадцать уже торчал. Да ещё свеча коптит, скоро, думаю, и вовсе дышать нечем будет. И свеча… на сколько её хватит?...
О командировке уже не думаю, лишь бы выбраться. Стал все щели проверять, сам толком ещё не зная, что хочу найти. Наверное, что-то вроде лома искал, железку какую-нибудь. И ведь нашёл! Монтировку. Или гвоздодёр – до сих пор не знаю, в чём их отличие. Между ящиками с капустой лежала. Нашёл и сразу же начал жестянку с крышки сдирать. Больше корёжил, конечно. Но с ней я недолго возился. Когда жестянку содрал, стал доски отдирать. А с ними уже пришлось поковыряться. В буквальном смысле. Во-первых, темно, при огарке-то, во-вторых, в глаза всё сыплется сверху-то, и, ко всему прочему, крышка двухслойная, из толстых досок, гвоздями сбита, наверное, больше сотки гвозди… – Он чему-то усмехнулся и продолжил: – Так я на гвоздь и напоролся щекой. Как его не заметил – не знаю. Торопился, наверно. Да и темно, при огарке-то…
Боли особой, вроде бы, не чувствовал, а кровь… некогда было на неё внимания обращать. Рану же решил чуть позже спиртом обработать. Словом, монтировкой орудую так, что щепки во все стороны… Лишь глаза щурю, чтоб ничего в них не попало. Но на свечку поглядываю – успею до того, как догорит, или нет. Немного оставалось, когда она потухла…
Он умолк, и мне показалось, вернее, я каким-то шестым чувством ощутил, что в его рассказе наступает ответственный момент.
– Когда я отбивал первые доски, уже тогда у меня появилось некое предчувствие. Доски-то я выворачиваю, а мне почему-то не по себе. Особенно худо стало, когда не увидел проёма. То есть он, конечно, был, но гранит-то чёрный, вокруг темно. И на улице… тоже, наверное, стемнело, время-то я ещё чувствовал. Но странно другое: я боялся смотреть вверх, даже боялся прикоснуться к тому, что было сверху. И чем дольше я бездействовал, тем становилась невыносимее.
Не помню, сколько времени я так простоял в темноте – минуту, две, больше… Вспомнил про спички, я их в свой карман положил, чтобы не искать потом. Достал коробок, а у самого что-то вроде озноба, мурашки по телу. И руки… как не свои стали. И пальцы… спичку хочу зажечь, а они не слушаются – или коробок выроню, или спичку… Словом, что-то странное со мной творилось. Когда же зажёг спичку и поднял её над собой… – он говорил нервно, сбивчиво, с натугой, – когда жёлтое пламя раздвинуло темноту, я увидел… или нет, правильнее, наверное, будет сказать…
Он снова стал говорить сбивчиво, нервозно. Полез, было, за носовым платком, но передумал. Наконец овладев собой, на удивление ровным голосом произнёс:
– Когда я посветил вверх, на меня оттуда смотрела моя мать.
Он глядел на меня так, словно старался понять, верю я ему или нет. Признаюсь, ничего подобного я не ожидал услышать, а потому, чтобы ненароком не поставить его в неловкое положение, проронил самое нейтральное:
– Мистика…
– Или… или промысел?.. Божий промысел, – было непонятно, спрашивал он или утверждал. – На меня как будто бы из темноты смотрела мать, моя умершая мать. Представьте, вы держите зажжённую спичку и на вас сверху из темноты смотрит чьё-то лицо, и это – ваша умершая мать. Лишь когда спичка гаснет, всё исчезает. Но стоит зажечь спичку…
Я молчал, стараясь представить картину, только что описанную.
– Да, да, – заметил он мои сомнения, – с чёрного гранита на меня смотрела мать. Мне казалось, что она хочет что-то сказать. И это моё мучительное состояние длилось бесконечно долго. Признаюсь, мне было не по себе.
Не знаю, верил я ему или нет. В голову лезла всякая чушь о сверхъестественном, о неведомых силах, но я не исключал и другое…
– Наверное, думаете, если у меня был спирт… – он явно читал мои мысли. – Впрочем, я знал, что вы мне не поверите.
Он пальцами стал массировать свою переносицу, слегка надавливая на внутренние уголки глаз. Затем произнёс:
– Конечно, я выпил тогда. А что мне оставалось? В погребе, как вы понимаете, холодно, а я там провёл около двух суток. Так-то… – Он всё ещё читал в моём взгляде недоверие. – И, слава богу, что был спирт, а то бы… или с ума сошёл или воспаление лёгких заработал. Да и дезинфекцию раны надо было сделать.
Я утвердительно кивнул, он же равнодушно махнул рукой:
– Впрочем, думайте, как хотите.
Было видно, как он устал. Мне тоже хотелось прилечь, и мы оба не скрывали этого. Но мне не терпелось узнать – чем всё закончилось.
Заметив это, он как-то снисходительно улыбнулся и, поднявшись из-за столика, видимо, собираясь ложиться, произнёс:
– Знаете ли… я никогда не считал себя сильно верующим человеком. Даже после того случая, о котором я вам рассказал, я, наверное, не стал таковым. Точнее, не то чтобы не стал, а просто не чувствую в себе такой сильной веры. И в церковь хожу редко. И то, если жена настоит. Но я искренне завидую людям, у которых есть такая вера, вера в Бога. Не стану сейчас углубляться, да и поздно уже, но одно скажу: Господь в той или иной мере указывает нам наши ошибки, чаще всего неявно и через посредников, реже – воочию.
– Понимаю…
– Ничего вы не понимаете, – сказал он с обезоруживающей прямотой. – Разве можете вы представить… Нет, это трудно представить. И объяснить тоже трудно. Это надо увидеть, прочувствовать, пережить, это надо… – он пристально взглянул на меня.
Не знаю, что в эту минуту выражало моё лицо, но он, не закончив фразы, знакомым уже мне жестом махнул рукой, дескать, пустое всё, полез на верхнюю полку. Я тоже стал укладываться. Через пару минут я уже лежал, закинув руки за голову, и под мерный убаюкивающий стук колёс старался уснуть.
– Вы спите? – услышал сверху его голос.
Повернувшись к нему лицом, дал понять, что не сплю.
– Я вам ещё кое-что не сказал, – свесив голову с полки, прошептал он. – Когда в погребе я находился… со мной и впрямь как будто что-то происходило. Мне казалось, что я слышу какие-то звуки, как будто хор где-то пел. Такое стройное пение хора… Не верите?
– Почему же… – совсем тихо откликнулся я.
– Мне на всю жизнь это врезалось в память. И представляете, не так давно я услышал это пение. Жена уговорила меня сходить с ней на вечернюю службу. Я днём-то редко хожу, а тут вечером… Словом, там, в церкви я услышал это пение. И решил узнать, что это. Оказывается, это были слова молитвы «Свете Тихий…». Представляете?..
Он умолк, а я, повернувшись к стене, закрыл глаза и вновь постарался уснуть.
– А знаете, кто меня нашёл тогда? – вновь донёсся его голос. – Жена. Ключей хватилась. Из командировки-то я не позвонил, она и догадалась. Кстати, она и на даче тогда порядок навела. А на могиле я крест поставил. Красивый. С хорошим портретом, на фотокерамике…
Он что-то ещё говорил, но я его уже не слышал.