1.
И в этот раз «престола» в Золотом не получилось. Ещё, казалось бы, недавно, до войны, к ним в середине осени шли в гости добрые знакомые и родственники из посёлков Звезда и Большой Дуб, где всех их, переселенцев из села Разветья, сближала церковь Покрова Пресвятой Богородицы. И пусть само здание храма было теперь без купола и колокольни, остались лишь его приделы и алтарь, приспособленные под школу, но было что-то неизъяснимое, сближавшее всех в эти октябрьские дни. Посёлки всего в часе ходьбы от Золотого, и одно удовольствие пройтись по первопутку с легеньким пушистым снегом. Некоторые гости прибывали на два, а то и на три дня, но после воскресенья оставались только со стариками, потому что председатель артели «Золотой» Иван Николаевич Жуков – человек строгий, коммунист, читающий газеты, он не потерпит, если кто-то работящий сидит дома. Да, урожай убрали, ссыпали, но есть коровы, их надо кормить, поить, доить, чистить навоз, а ещё есть лошади и овцы…Рабочих рук в артели мало, каких-то сорок человек, и кто-то хвор, а кто в отъезде, или баба на сносях, а надо планы выполнять любыми средствами… Какие тут «престолы»! И всё же во второй и в третий дни столы ещё ломились снедью, чтоб все знали: «золотые» - люди щедрые.
Все в посёлке старались к празднику сварить гусиный холодец с пупочками и печенью, напечь румяных с позолотой пирогов с грибами и калиной, чтобы от них шёл дух по всей округе, до Звезды и Большого Дуба. А утром, после молитв перед образами, хозяева спускались в погреба, вздымали оттуда тазики с квашеной капустой и мочёными яблоками, шипевшими от сока, с бочковыми чёрными груздями, в укропных зёрнышках, мясисто-белых в разломах. В пузатых глиняных кувшинах с кислым молоком снимали жирную сметану, и ложка в ней стояла, как стожар в ржаном стогу. Из печи вынимали томившуюся в чугунке картошку со свининой, и она, красноватая, с поджарками сала, исходила духмяностью. Из-под наугольника в святом углу подавалось на стол вино, самодельное, из хлеба или яблок, а где-то в закроме, в запасе, для мужиков был припасённый самогон из бурака… Для особо дорогих гостей приберегали взятые в сельповском магазине «красненькую» с яркой этикеткой и «беленькую» монопольку с пробкой в сургуче. Ну, как уйти от этого богатства! Так что, придя с работы, «золотые» продолжали праздновать. «Наш престол – от слова «стол», - ходила у них поговорка.
Принимали здесь и гостей из Михайловки – старинной слободы, недавно ставшей райцентром. В ней пять тысяч жителей, два десятка каменных домов, отнятых у купцов и богатых крестьян, и даже Никольская церковь работает, одна-единственная на район, - в других устроили склады и клубы. От Михайловки до Золотого рукой подать: пройти даже от дальних, нижних, улиц, что около реки Свапы, два километра к пенькозаводу, от заводской трепальни пару вёрст через лес, потом лог с родником – и вот он, посёлок – каких-то пять вёрст. Заглядывали на Покров из райцентра любители попить, поесть, попеть, потопать под гармонь: какие-то чиновники на рессорных телегах и даже в автомашинах, а ещё милиция с чекистами – как будто за порядком посмотреть, да и простые люди, званые или незваные, бывали здесь в эти три дня.
Однако ни прошлой осенью, ни в этом октябре «престола» в Золотом по-настоящему не вышло. В Михайловку вошли германцы. Вкатились на танкетках, выстрелили в каменного Ленина на площади и оторвали ему голову и руку. А следом, через день, в самый Покров затарахтели мотоциклы, завыли моторы машин, и разнеслась гортанная чужая речь, похожая с гусачьим криком. Районные начальники с милицией, кто были в день праздника в посёлке, заспешили через лог, лесок, пенькозавод в свои дома, чтоб затаиться там или уйти куда подальше от расправы.
В первую неделю немцы в Золотой не заявились – ковали свой порядок в слободе. По слухам, принесённым кем-то из старух, они в купеческих домах, где были службы райисполкома, разместили свои службы. Собрав на базарной площади народ, пообещали сделать всех богатыми. Потом установили виселицу, начали искать партийных и кого-то там нашли, повесили… Михайловцы закрылись, сидят дома, не показываются – жутко! Бывает, только по большой необходимости пройдут куда-то: в магазин или к родне за чем-нибудь, и - нырь опять домой… Немцы назначили бургомистром Козлова, бывшего счетовода, а в переводчиках его дочь. А ещё неподалеку от церкви, в большом дворе с многоквартирным домом для районного начальства, открыли полицейский участок. По улицам Михайловки теперь расхаживают с ружьями, с повязками на рукавах знакомые и неизвестные люди. У них одинаковые пальто, сапоги и шапки – видимо, немцы выдали. Из тех, кого в Золотом хорошо знали, – Арюпа, грубый мужик с увесистыми кулаками; с ним всегда рядом маленький, тщедушный, как говорили люди, «чезлый» Карапурка, карапуз, и, то ли верить в это, то ли нет, с повязкой видели и Гаврика Медякина, их мужика, посёльского. Но верить в это не хотелось. Как же так? Гаврила – коммунист, с образованием, был партийным вожаком в артели, в первые дни войны ушёл на фронт, там, говорят, стал офицером… В посёлок он к родне не заявлялся. Значит, жил в Михайловке или его с кем-то спутали. И всё же Гаврика потом видали и другие золотовцы – да, с повязкой на пальто, здоровался с земляками весело, с почтением, как будто так и надо…
А ещё посёльские рассказали, что немцы с полицаями отбирают по дворам коров и лошадей, забивают свиней, овец и птицу – в общем, сплошь грабёж. Встревоженные золотовцы собрались на просторном дворе председателя Жукова, где за длинными самодельными столами из струганых досок они ещё недавно собирались праздновать артелью праздник первого валка, зажинки, в день Петра с Февронией. Тогда, в начале июля, ещё не знали и не думали, что так произойдёт, что немцы будут здесь хозяйничать. Косили травы, жали рожь, пшеницу и ячмень, вязали желтые снопы и составляли в копны. Но уже через месяц уполномоченные угоняли из артели лошадей, коров – подальше, на восток, чтоб не достались алчному германцу. Остались нынче только свойские коровки и три стареньких коня, и тех, наверно, отберут проклятые грабители…
- Что будем делать, председатель? – обратилась к Ивану Жукову спокойная с виду, уставшая от забот и тревог Прасковья Кондрашова. Из её восьми детей трое сыновей вместе с отцом призвались на войну, остальные с матерью и бабушкой ютились в небольшом домишке.
- Живите себе тихо и не бойтесь, - ответил Иван Николаевич. – Куда вы нынче денетесь? Везде война. Не уйдёшь, не уедешь: поймают – побьют или вовсе пристрелят. Терпите и помогайте друг дружке – мы же артель!
- А у кого мужья воюют или сыновья – нас не побьют? – с вызовом спросила председателя востроглазая, худая, как плеть, сорокалетняя Антошиха – как будто Жуков был виноват во всех бедах. – Куды ты нас денешь от жуткой расправы? А, председатель?
- У тебя одной, что ли? – тихо сказал её сосед, беспалый Алексей Терешкин. – Ивану Николаевичу самому грозит, как коммунисту… Если кто продаст – его сразу казнят.
Тут все посмотрели на председателя, вдруг поняв: он рискует жизнью больше всех.
Жукова в артели уважали. Вот уже десять лет он был здесь вожаком во всех делах. С ним советовались даже по вопросам личной жизни. Он защитил семью Терешкиных, когда хозяина забрали в «чёрном воронке» в Михайловку: три дня ездил туда на лошади и обивал пороги, и Алексей на четвёртый день пришёл к себе на Золотой.
- Мы его не продадим, - сказал колхозный пасечник Никита Агафонов, по прозвищу Микишка, дымящий беспрерывно самосадом, будто защищаясь от укусов пчел. – У меня есть предложение: давайте откупаться от германца. Передадим через Гаврилу ихнему начальству: так, мол, и так, мы вам подарочки от каждого двора, а вы нас не волнуйте…
- Какой подарочек я дам этим чертям? Три курки бегают без петуха да в сенцах бураки вместо конфет. А деточек кормить чем буду? – возмутилась Прасковья Кондрашова. – Можа, мне саму себя подарить? Дак не возьмут, стара… А ты что дашь, Микишка?
- Я … Мёду есть чуток, - помявшись, ответил пасечник, искоса взглянув на Жукова. – Из своих колод, товарищ председатель, из своих…
- Никаких даров германцу! – отрезал Жуков. – Это враг! Прячьте всё, что можно, дальше, глубже. Лес, вон, рядом, делать схроны… И не распускайте языки!
Он строго взглянул на пасечника. С тем и разошлись, недовольные, что ничего по сути не решили, но возбуждённые общением. Сход, как и толока, - дело задушевное.
А через два дня в дом к председателю вбежала Алёнка, девочка Прасковьи Кондрашовой, лет десяти, перепуганная, с мокрыми глазами:
- Дядя Ваня! Микишку убили! - крикнула она и разрыдалась, размазывая слёзы.
Жуков наскоро оделся, взял зачем-то вилы и направился к омшанику с краю посёлка, где, по словам Алёнки, и нашли убитого. Туда уже сходились золотовцы. Бабы стояли поодаль, боясь подойти, да и мужики не торопились к телу: ждали председателя, дымя чаще обычного самокрутками. Микишка висел на крюке возле входа в омшаник. Лица не было видно, спина в окровавленной исподней рубахе. Видно, расправились с ним ночью.
Председатель, опираясь на вилы, приблизился и рассмотрел, что сквозь рубаху тёмно-бурым пятном проступает пятиконечная звезда. На пороге омшаника под камешком лежала записка, где химическим карандашом было написано: «Фашистский медоносок».
- Кто из наших был в Михайловке и рассказал про сход? – хрипло спросил председатель у собравшихся.
Золотовцы молчали. И вдруг беспалый Алексей Терешкин вспомнил:
- Сам Микишка из посёлка уходил, хотел найти Гаврилу-полицая… Потом я его вечером видал подвыпившим, он хвастался, что власть его не тронет…
- Значит, это не германцы его, а партизаны, - сказал тихо Жуков. Но люди услышали.
О народных мстителях на Золотом, конечно, знали, но говорили о них тайком, чуть ли не шёпотом, и то не с кем попало. А вдруг чего-нибудь сморозишь, и появятся они, начнут допытываться, что да как… Пусть даже и свои, советские, но в памяти остались канувшие в бездну перед войной люди из Разветья и Михайловки.
2.
То было в первую неделю оккупации. И минул год. За это время страх и мрак соткали в золотовцах чувство тяжести. Никто не верил никому, и стали закрываться в хатах на засовы, чего не делалось с рождения посёлка. Открыто не держали ни зерна, ни овощей – всё прятали от лишних глаз по схронам. Ходили по соседям лишь за огнём с жестянками под угольки, когда кончались спички, и то старались посылать детей – они без подозрений. И всё же дух артельный оживал в посёлке каждый раз, когда кому-то требовалась помощь. Еле живой Антошихе, вдруг заболевшей жуткою простудой, оглядываясь, приносили кто барсучий жир, кто взвары – разве бросишь! И стало ей, болезной, лучше, может, не из-за лечения, а от людского сердоболия.
А по ночам в посёлок стали заявляться партизаны. Конечно, к первому – к Ивану Николаевичу Жукову. Тут всё поставили, как говорится, на поток: должны собрать яиц, напечь краюшек хлеба, и сало нужно тоже, и табак, и овощей не прочь… С одеждой надо тоже пособить и с обувью…
Мужик продуманный и трезвый, председатель осадил ночных гостей: мол, грабить не позволю, но что можно – отдадим. Договорились, где и как забрать. Три дня в посёлке собирали снедь и вещи и догадались схоронить их в брошенных пчелиных домиках в омшанике убитого Микишки. Поодаль, на краю посёлка, если что - и лес под боком, в двух шагах: бери и убегай. А тут и полицаи оживились: Гаврил Медякин со товарищи. Приехали зимой на козырях, как паны, и лошади лощёные, как будто купанные в молоке.
- Так, председатель Жуков… - сказал Гаврила, усмехаясь. – Ты помнишь наши битвы за колхозный урожай? Ну, вот: теперь другие битвы наступили. Мои соратники с повязками нуждаются в еде, в одежде, в выпивке – без этого нельзя, товарищ дорогой. Или ты хочешь, чтоб узнали про товарища в комендатуре?
Когда Ивану Николаевичу стало вдруг невмочь в присутствии предателя, недавно возглавлявшего партийную ячейку, Гаврила сразу это понял по его презрению в глазах.
- И даже не пытайся возражать, товарищ Жуков, – сказал он. – Я видел много зла от партии, от Сталина, от всех, кто нас давил, уничтожал тайком и явно… Я – отрёкся! Ты про Микишку с резаной звездой что скажешь? Только за то, что мёда посулил? Вот так и все пойдут в расход, когда вдруг скажут, даже не смысля, против политики векепебе…
- Ну, что ты блеешь, Гаврик? – усмехнулся Жуков. – Как будто та векепебе тебя не приняла! Ты прежде говорил уверенно, с нажимом: ВКП(б)! В каждую букву наливал свинца. А помнишь, как ты написал донос на Лёшку Терешкина в НКВД?
Тут полицай чуть вздрогнул, оглянулся: не слыхал ли кто? – и предложил, переходя на «вы»:
- Давайте мы забудем довоенное, товарищ председатель Жуков. И я вас не затрону ни с какой позиции. Но план поставок продовольствия и прочего добра извольте выполнять. В противном случае произойдёт грабёж. Я говорю понятно? Что? Вопросы есть?
- Вопросы все потом… - сказал двусмысленно Жуков.
- Ну, вот и я о том же… - двусмысленно ответил Гавриил.
И настала для золотовцев тягчайшая жизнь. И не жизнь даже – существование. Днём в посёлок заявлялись полицаи и ходили по домам, чтобы хоть что-то отобрать из пищи и вещей. А ночью появлялись партизаны – взять припасённое по схронам. Ну-ка, угадай, кто там стучится в дверь или в окно, и сколько их, непрошеных гостей, явилось и в каком «душевном настроении»…Уже давно в посёлке Золотом не стало слышно пенья петухов, квохтанья кур и хрюканья свиней. Остались три коровы, которых увели недавно в лес, где в байраке, в логу, по приказанью Жукова соорудили стойло, набросали в него травы и тряпок для подстилки, накрыли наскоро жердями и корой. Артельщики не выдали ни коммуниста Жукова, ни тех, кто выпекал для партизан хлеба и собирал продукты. Не только из боязни мщения: на фронте воевали сыновья, мужья и братья.
Прошедшим летом и пол-осени «гости» в Золотом бывали редко: знать, еды им пока что доставало. Овощей и фруктов вышло изобилие: ведь говорят, что в лихолетье и погода, и природа радуют достатком. И рожь с пшеницей дали урожаи. А тут ещё случилось, что из Михайловки пропали немцы: их сняли на передовую. Остались два-три фрица с полицаями. Так вот, все эти пьяницы, Арюпа с Карапуркой и другие сволочи, совсем уж распоясались и стали грабить всех подряд, тащить всё, что попало. Ну, тут им партизаны показали, где зимуют раки. Совершили налёт на полицейский участок, нескольких иуд лишили жизни, а другие разбежались. И в деревнях предатели снимали белые повязки с рукавов – благо, что летом пиджаки носить не нужно, куда-то расползлись и притаились, словно тараканы. Почти три месяца в Михайловском районе не слышали немецкую гортань! Ожившие крестьяне понесли и повезли в райцентр продукты с огородов и садов, достали спрятанные вещи. А тут ещё по-над Свапой, близ знаменитой мельницы, поставленной когда-то графом Шереметевым, открылись лабазы, полные муки, и партизаны разрешили всем, кому не лень, забрать её домой – под запись, что придётся выпечь для отряда столько-то хлебов. Не зевай, Фомка, пока ярмонка! Народ тащил муку в мешках, бадьях и вёдрах – сколько унесут. За несколько часов склады опустели. И даже на посёлок Золотой в обмен на самогон прибыло несколько мешков – вот радость-то: свобода и халява! Но всё время людей будоражила мысль, что такое не продлится долго…
В начале октября всё повторилось, как и год назад: танкетки и машины с немцами, и вылезшие из подполья полицаи… Михайловка опять в солнечный день покрылась мраком, и люди спрятались, затихли...
Как-то золотовцы услыхали красивую песню: её в три голоса с подголоском выводили мужские голоса откуда-то с дороги. От ближних хат на песню потянулись женщины. На сытых лошадях, в красивых формах ехали казаки и спевали: «Ой, ти, Галю, Галю молодая…» Да так пели, что можно было заслушаться, открыть рот в восхищении и только созерцать. За конниками что-то волочилось на верёвках по дороге. Бабы присмотрелись и увидели: дак это ж люди! Все в крови, в пыли, бесчувственные! Тут, как говорится, песня вся, песня кончилася…
В тот же день полицаи вновь согнали на базарную площадь михайловцев. Показали им казачьи «трофеи» и тут же повесили ещё дышавших красноармейцев и партизан. Всё началось сначала, но ещё страшнее. К местным полицаям в помощь прибыли бойцы «народной армии» Каминского из Локотя и пол-эскадрона казаков. И немцев прибыло немало, не простых, а сплошь эсэсовцев, в землисто-серой форме, с нашивками из знака молний на тугих воротниках. Всех жителей райцентра и посёлков по округе гнобила мысль: случится что-то страшное… И что б ни делал человек, эта тревога исподволь мешала ему говорить простые вещи, улыбаться и трудиться – просто жить.
3
На этот раз отпраздновать «престол» на Золотой на третий день пришли только Воронина Настюра из Большого Дуба – к Кондрашовым, да и к Медякиным, родне Гаврюшки-полицая, - Дугинова Шура из Звезды. Они порывались вечером уйти домой, да задержал плаксивый дождик, так что ночевали. Ни песен, ни гармони, ни какого-либо смеха – так, не праздник, а больше похоже на помины.
Наутро вдруг заполыхало зарево пожара, послышались неистовые вопли, смешанные с буханьем и треском. Горели и Звезда, и Большой Дуб. Настюра билась убежать туда, где мать и двое деточек, её держали за руки и ноги… А Шура Дугинова только охнула, упала без сознания…
- Ратуйте, люди, смерть пришла! – орала тощая Антошиха на весь посёлок, вздымая в багровеющее небо острые пальцы. Все от мала до велика собрались у крайних от дороги хат, стенали, плакали – у каждого родня или друзья в Звезде и Большом Дубе. Оцепенение от ужаса настигло всех, никто не думал о себе, наполнив зрение и душу чужими криками и пламенем.
Вдруг на дороге от горящего поселка показался всадник. Он что-то орал, но что – никто не мог понять. А может, слов и не было – сплошной звериный крик, того гляди с ним вырвется огонь из раскрытого рта.
- Дак это ж Гаврик наш, племянничек,- признали первыми Медякины. – Он тоже, что ли, палит Дуб?
Председатель смачно сплюнул и растоптал плевок ударом сапога. «Воистину подлец!» - сказал он, выругавшись матом, чего никто прежде не слышал от него.
Через минуту всадник осадил коня, и тот затанцевал под ним, выкатывая переполненные жутью сливовые глаза. От формы Гаврика шёл пар, а может, дым, лицо Медякина горело, глаза и рот перекосило так, как будто они сдвинулись куда-то в сторону.
- Не стойте! – прохрипел он. – Жуков! Уводи людей…
Закашлялся, но, не дождавшись, когда кашель ляжет, сквозь скрип во рту хрипел:
- Я слышал: ихний командир сказал убийцам: «Гольд» - на ихнем «Золотой» и показал рукой сюда. «Цвай штунде» - значит, два часа. Скорей идите в лес!
- Гаврила, что там? Всех побили? – спросила тихо бедная Настюра.
- Всех…
И страшный вопль пронзил толпу.
- А наших, на Звезде?...
- Не знаю, там я не был, там из Локотя… А здесь казаки с немцами…
- А ты что ж, не убийца, сукин сын? – воскликнул гневно председатель.
- Потом, товарищ Жуков, всё потом поймёшь, после войны, - ответил полицай. – Сейчас мне некогда… Скорее уходите!
И умчался.
Все, наконец, очнулись, поняли: к ним смертушка идёт, геенна огненная, только не от Бога, а от извергов, и надо убегать скорей, скорей, скорей…
Почти одновременно все заторопились, но председатель крикнул: «Стой! Полчаса даю на сборы! Сходиться за омашаником Микишки, возле леса! Брать тёплую одежду и еду, как сможете нести! Бегом по хатам! И не забыть детей и стариков!»
Вмиг толпа развеялась. Растерявшиеся бабы хватались за всё сразу, ругали стариков за их медлительность, шлепками гнали деточек скорей одеться и стаскивали с печек древних бабок. Тот, у кого ни кыски и ни гыски, уже давно сбежал к омшанику. А следом те, кто расторопней и с двумя-тремя детьми. А у Прасковьи Кондрашовой – пятеро да ещё мать болезная, да гостья полумёртвая Настюра, чёрная от горя…
- Всё! Дети, убегайте к лесу! – крикнула Прасковья: им бы спастись скорей, а сами хоть пожили, пусть и мучились…
Вдвоём с Настюрой ухватили под руки старуху, потащили из избы. И только у ворот хозяйка вдруг опомнилась.
- Еда! – вскричала так отчаянно, что слово прозвучало как «беда!».
- Сейчас, я мигом, что-либо возьму…
Забежала в сенцы, растерялась… За картохой лезть в погреб – некогда. И муки насыпать из напола – когда? Схватила, что попалось первым в тёмных сенцах: краюху хлеба, снизку лука и зачем-то тыкву, тяжеленную, большую – та в мешок еле залезла. Всё! Уйдут без них, тогда они пропали…
Снова взяли бабушку под руки, поволокли, и вдруг им стало легче: казавшаяся неподвижной старушка засеменила ножками, как будто обрела былую силу.
- Давай, мамуля, помогай, - обрадованно крикнула Прасковья. – Вот жить как хочется: скоро побежишь сама…
У бабушки, и впрямь, глаза горели истовым огнём, и щёки жёлтые порозовели.
- Давай, давай, Прасковья! И ты, Настя, поспешай! – теперь уже командовала она окрепшим голосом, седые космы выскочили из платка, торчали в стороны, как букли у Суворова.
- Наши придут – побьют иуд проклятых! – клокотали в ней слова.
Они успели. Их дождались. И председатель, всех собрав, повёл артель в тот лог, где прятали коров.
Ещё не видя людей, не слыша их голосов, коровы почуяли хозяек, поднялись с пригретых лежбищ, замычали.
- Зорька! Галка! Милка! – закричали их хозяйки, стали гладить дрожащие не то от холода, не то от возбуждения бока, совать кормилицам в губы кусочки свеклы. Коровы за два дня почти всё пожевали, так что председатель послал мужиков к спрятанной в глуби леса копёшке за сеном и хвоей.
- Ну, давайте оглядимся и подумаем, что делать дальше, - сказал Жуков. – Пока что коротко: здесь долго оставаться невозможно: замёрзнем, особенно дети. Будем подаваться в Михайловку, в Каменец, в Ратманово – у кого есть там друзья-знакомые. Пока не сменится обстановка…
Он говорил негромко, чётко, словно вычерчивал каждое слово: недаром газеты в кармане носил, и не только для курева.
- Потом кого-либо пошлём в разведку: узнать, что с посёлком сделали, с нашими хатами…Всех ли собак постреляли…
От душевного волнения кадык на его шее обострился, задёргался, и председатель, казалось, вот-вот и заплачет. Но он взял себя в руки.
- Уходить будем отсюда не толпой, как пришли, а постепенно. Первыми пойдут, кто с малыми детьми и древними старухами… - Он посмотрел на сбившийся в кучку выводок Прасковьи Кондрашовой.- Понятно?
Все закивали, соглашаясь.
- Иван Николаевич, давайте поснедаем, - предложил Алексей Терешкин. – Когда это все разойдутся! А еда сугрев даёт – больше продержимся в холоде.
- Согласен, - сказал Жуков. – Есть возражения?
- Нету… Правильно…Время обеденное…- раздались голоса.
Хозяйки подоили коров, напоили молоком детей. Все развязали мешочки-платочки и стали вытаскивать кусочки хлеба, сала, солёные огурцы и прочую нехитрую еду.
Прасковья Кондрашова с тоской наблюдала за всем этим. Развязав платок, дала детишком по куску хлеба, очистила пару луковиц – вот и всё. Правда, молочка ребятишкам немного досталось, но это так – чуть-чуть голод унять. Особенно страдала старшая, десятилетняя Алёнка: она росла быстро, есть всегда хотела, а тут…
- Не жалей добра, Прасковья, - подначил беспалый Алёша. – Я чего предложил снедать: у тебя мешок еле волочится от тяжести, наверно, там еды навалом – и не только еды, а и крепенькая есть…
Все золотовцы взглянули на Алёшку, на многодетную мать и, пристально, на громоздкий мешок.
- Небось, ведра два муки насыпала или картохи…
- Муки, муки… Картоха выпирала бы…
Услышав эти пересуды, Прасковья подняла мешок за рогожные «ушки» и оттуда натужно, медленно выпросталась здоровенная тыква. Все посёльские ахнули от неожиданности: как будто солнце появилось рядом с ними на серой пожухлой листве. Даже коровы отвернулись от сена и выпятили изумлённые глаза на это чудо.
Тыква бесстыже красовалась своим розово-жёлтым телом, напоминая о тепле бабьего лета, когда на огородах стало пусто, крестьяне палили сухую ботву, и только такие, как эта, красавицы возлежали под тёплым сентябрьским солнцем. И даже дымно сегодня… Тут многие очнулись: это же страшный дым горящих посёлков, а они не на своих подворьях, а в лесу, и смерть, возможно, затаилась где-то рядом!
- И что ты с ней будешь делать, Прасковья? – спросил председатель. – Грызть сырьём? Печки тут нету, чтоб запарить…
- А давайте мы каши с ней сварим – и все наедимся, - сказала Антошиха. – Как, Прасковья, согласна?
- Да где же я пшена найду? – удивилась та.
- А это не твоя забота. Эй, бабы, кто с собой взял пшена? Не жадничайте, мы же одна артель.
И полезли золотовские хозяйки по мешочкам и кулёчкам, стали доставать оттуда кто стакан, кто два пшена. Тут же нашёлся котёл: мудрый Иван Николаевич предусмотрел. И родник бил неподалеку, иначе где бы поили коров! Развели костерок, такой, чтобы он не очень дымил: не выдать бы себя зверям-извергам. Стали подбрасывать в огонь кору, сухие ветви, да потолще, чтоб не полыхали… Нашлись две рогатюлины покрепче и железный штырь - держать котёл… И тыквенная каша заварилась.
- Надо сначала проварить пшено, не то сухое будет… - советовала тощая Антошиха. – А когда будет доходить, кусочки тыквы бросить.
- Ага, прям в ресторане будем есть, - сказал беспалый Алексей. – Под утро выспеет…
Тут председатель проявил своё главенство.
- Нас много, больше трёх десятков человек, - сказал, - нам некогда рецепты соблюдать. Бросай в котёл все сразу: и крупу, и тыкву, если можно, мякоть… Но выньте семечки, отдайте ребятишкам. Каши всем должно достаться, главное – горячей…
Он поднял над собой, как солнце, жёлто-розовый огромный плод и грохнул его с силой в землю. Тыква с треском раскрыла нутро, развалясь на две стороны. В ней на красной сочащейся мякоти зубоскалили белые семечки. В сахаристых волокнах дрожала румяная плоть… Прасковья запустила в неё ладонь, и её грубые от трудов пальцы выуживали семена из мякоти, и посёльские матери клевали их и скармливали ребятишкам. А потом Алёша с председателем содрали твёрдый панцирь, и дети острыми зубами выгрызли его. Раскромсанные жёлтые кусочки с красной мякотью забились в кипятке, танцуя в пшённом танце. Когда примерно через час каша стала ароматной, мягкой, Настюра, не успевшая отдать родне на Большом Дубе гостинцы от Прасковьи, достала из кармана фуфайки два жёлтых куска дерюгинского колотого сахара и бросила их в варево: вкуснее будет.
Каша не успела загустеть, как её, горячую, пахучую, разлили в миски, в кружки, а кто забыл посуду, тот ел сразу из котла: хватило всем.
- Ну, что, Прасковья, ступайте, - сказал Жуков. – Куда направитесь?
- В Михайловку. Там есть родня.
- Ну, с Богом, - произнёс председатель. И никто не удивился такому напутствию от коммуниста.
Когда первые восемь человек тронулись в путь по низине глубокого лога, оставшиеся у костерка золотовцы крестили их в спины.
2022 г.