Ты помнишь, наверное, этот долгий и расплавленный момент, тянувшийся, пока закрывались испещренные тонюсенькими, как бабушкины морщины, царапинками стеклянные двери с видом на блестящую золотом июня Москву-реку, из которой поднимались хвосты подводных чудищ, по скалистым берегам которой бродили смурые поэты и на волнах которой колебались, согласуясь с симфометаллическим саундтреком в твоих ушах, корабли последних эльфов, медленно уплывающие в Валинор. Момент, пока качался ребристый вагон и сладкий голос машинистки объявлял, добавляя незаметные никому, кроме тебя, игривые нотки: «Станция “Воробьевы горы”, острожно, двери закрываются, следующая станция — “Солнечные Патрики”». Пока билось спрятанное под стиляжным плащом и клетчатой рубашкой и вроде бы защищенное от новых любовей — но не от пуль — твое восемнадцатилетнее, умеющее либо бешено колотиться, либо тягостно щемить, красное и горячее сердце.
Момент, когда ты шел по Новослободской улице, погруженной в предвечернюю прозрачность и обклеенной твоими текучими отражениями, и слушал заложенный в уши далекий Манчестер, его ни с чем не сравнимый голос и его словно бы специально для тебя написанные слова. Момент, когда тебе сказали: «На выход!» когда сказали: «Пошел!». Когда ты пошел гулять по Берсеневской набережной после успешного джоб-интервью, и солнце пекло твою непокрытую голову с кропотливо уложенной дома и безжалостно разрушенной ветром прической, полную неловких, стыдных и незабываемых опытов, что ты насобирал за последние два десятилетия по московским дворам и по черничным перелескам на даче у бабушки.
Когда ты допивал латте в Старбаксе, и карамельный свет субботнего полудня вливался в приоткрытую входную дверь в совершенном согласии с глотками кофе, сопровождавшими бесконечно нежный чизкейк, когда ты наконец различил ее фигуру, выдающую совершенную красоту даже если смотреть против света — как в том пассаже из «Заблудившегося автобуса» Стейнбека — и поднялся из-за стола, чтобы помахать ей — «Я здесь!» — мысленно целуя ее в губы и прикрепляя на пиджак твоего школьного приятеля бэджик «Best Man» на воображаемой свадьбе.
Ты помнишь, возможно, этот момент, когда она оказалась чуть ближе к тебе, чем обычно, в утренней толкучке по дороге в университет, когда она засмеялась над твоей в кои-то веки удачной шуткой, и ты внезапно понял абсолютно все — как работает Ив Сен Лоран, почему Лагерфельд всегда носит черные очки, как парфюмеры изобретают ароматы, из чего состоит счастье и как жить вечно.
Помнишь, ведь помнишь тот момент, когда она сказала: «Конечно нет, дурак», и ты с облегчением выдохнул, избавляясь от роившихся в твоей голове сомнений и догадок. Конечно я не передумала, сказала она, и обняла тебя, как обнимают в конце добрых голливудских фильмов, где все находят свою любовь, и совсем не так, как обнимают женщины в кургузых пуховиках и с заплаканными лицами, провожающие на фронт своих сутулых мужей.
Помнишь, как ты проснулся в просторной квартире на Кутузовском проспекте с теряющимся в сумерках потолком и высоченным окном с обрывками москитной сетки из середины 50-х, через которую просеивались первые лучи солнца, падавшие на торчавшее из-под одеяла плечо, поддевавшие и тащившие к постели брошенные на спинку стула футболку и джинсы, смешивавшиеся с кофейной пеной и растворявшиеся в ароматизированной фруктовой жвачкой слюне. Помнишь, как застегнул рубашку, натянул, не расшнуровывая, кроссовки, и как вышел на гулкую лестничную клетку, держа в памяти клубнично-банановый вкус и смешно-неловкий звук уже не первого, но все еще робкого поцелуя.
Помнишь, как вышел, как сел в маршрутку. Как включил плеер, как прислонился лбом к окну. Как запрыгала на трещинах и на выбоинах дороги грохочущая «Газель», как закачались черные силуэты напротив и вокруг, неотличимые друг от друга, одетые в одинаковые скучные одежды, выражающее одинаковое угрюмое безразличие, что-то бормочущие или просто клюющие носом. Помнишь, смутно, как прибыли в пункт назначения, как кто-то закричал: «На выход!», что не совсем точно, но в целом без особого трения вошло в зарезервированное слухом место для реплики «Конечная!». Вроде помнишь, а вроде нет, как встали в строй и вытянули руки по швам, что, хоть и выглядело странно, но тоже в общем-то не сильно отклонялось от привычной утренней очереди в кассы за проездными. Дальше помнишь обрывками и неточно, как проходил инструктаж, смешно кричал твоим тоненьким голосом слова вроде «служу», «так точно» и «товарищ майор», как получил оружие, как оно сверкнуло несколько раз на солнце, напомнив о чем-то, что вроде проступило, но тут же исчезло, размытое водой, туманом, слизью, грязью, заглушилось криками «Пошел! Пошел! Живо!». Следующая станция — «Счастья пруды», попробовало было предложить выглянувшее откуда-то начало воспоминания, но откуда-то с другой стороны прилетел острый звук и отрезал одну часть головы от другой, по крайней мере такое было впечатление, откуда-то выпали драгоценные моменты и высыпалась мелочь, забытая в заднем кармане джинсов, закапали сильные чувства, заструились отглагольные окончания, зачастили инфинитивы, заколотились в горячке предложный и творительный падежи, тщась сформулировать обращение к засвербевшему где-то высоко то ли Jesus’у, то ли врачу, то ли нечеткому изображению Дж. Р. Р. Толкина, смотрящему на тебя и сокрушенно качающему головой, дальше все оборвалось, выключилось и стало черным.
Потом, помнишь, как что-то щелкнуло, потом хрустнуло, донесся звук, похожий на шипение убегающей из открытой банки кока-колы, поезд качнулся и нежный голос объявил: «”Воробьевы горы”, следующая станция — “Минас Тирит”. Осторожно, двери закрываются». Помнишь, как спохватился, услышав знакомое созвучие сквозь любимую песню Nightwish, как закричал: «Извините, извините, извините!» и стал пробиваться через противостоящую тебе плотную толпу из одинаковых сутулых спин и ничего не выражающих рож. Помнишь, как стеклянные двери, покрытые тонкими морщинками, играющими на июньском солнце, пришли в движение, как ты, почти выпутавшийся из тел и теряющий в давке рюкзак и пальто, увидел стоящую на платформе, словно где-то уже виденную тобой тонкую фигуру в пятне ослепительного света, чьи черты ты словно бы угадывал, еще не видя ее лица, и в отчаянном жесте, позаимствованном из голливудских фильмов, где добро побеждает в последний момент, протянул к ней руку.