24.09.2022 (6)
В моей частной истории чтения Франсуаза Саган относится к студенческой эпохе. Практически не помню содержания. Помню, что нравилось… но не помню, чем. Осталось смутное впечатление естественного, трогательного, живого, поэтому всё же снимаю с библиотечной полке книгу скромного объёма, случайно попавшую на глаза. Три романа под одной обложкой, три ступени:
Здравствуй, грусть!
Любите ли вы Брамса?
Смутная улыбка. Синяки души.
Годы написания – 1954, 1959, 1972. Последнюю вещь точно не читал. Раскрываю.
[277]
«Мне хочется написать: "Себастьян поднимался по лестнице, ступенька за ступенькой, то и дело с трудом переводя дух". Занятно обратиться сейчас к персонажам десятилетней давности: Себастьяну и его сестре Элеоноре, людям, конечно, из театрального спектакля, но театр этот – весёлый, мои постановки тут вечно проваливаются, но они всегда бесшабашны, бесстыдны и целомудренны, и напрасно пытаются подделаться под Мориса Саша в нашем безнадёжно уставшем от своей обыденности Париже. К несчастью, обыденность Парижа, а может, и моя собственная подавила во мне безрассудные желания, и теперь я с усилием пытаюсь вспомнить, когда и как "это" началось. "Это" – значит отказ от желаний, скука, размытые очертания жизни – все то, что привело меня к существованию, по сей день и по весьма веским причинам всегда меня привлекавшему. Более того. Это, я думаю, началось в 1969-м, а из событий 1968-го, из всех этих порывов и провалов вряд ли, увы, вышел какой-нибудь толк. И дело не в возрасте: мне тридцать пять, зубы у меня в порядке, и, если мне кто-то нравится, обычно все удается. Просто я больше ничего не хочу».
Любопытно. Похоже, автор пишет о себе. Автобиографическое притягивает. Саган 1935 года рождения. Стало быть, действие происходит в 1970. Отказ от желаний, скука… положил книгу на край стола, не уверенный, что стану читать.
Август за окнами отбыл в прошлое, холод, дожди. При полном нежелании заняться чем-либо полезным вернулся на 277 страницу. Вчитался, понял, что прочту, более того, вернусь к прочитанному. Обозначилась и дата, весьма подходящая для завершения предприятия – 24 сентября: в этот день в 2004 году Франсуаза завершила свой жизненный путь. Достаточно прочитать страницу краткого жизнеописания Франсуазы Саган, чтобы получить представление о мире, в котором обитала и сама Саган, и её разновозрастные герои. Склонность к алкоголю и наркотикам сыграли свою роль, но 69 лет не так уж плохо при столь непринуждённом образе существования – обеспеченная беспечность.
Пересказывать книгу смысла нет. Книга как бы в стороне от собственного содержания. Странное ощущение. Композиция понравилась. Автор существует в двух мирах. В одном она сама по себе, как есть, хроника её существования присутствует, просвечивает в длинных периодах рассуждений о том образе жизни, вне которого для Франсуазы мир не существует. Во втором мире, которому эпизодически препоручается реальность, всё то же самое, но действующие лица – брат и сестра, Себастьян и Элеонора. В финале эти два мира сходятся в одну точку… и расходятся.
Родственная пара словно мужская и женская ипостаси самой Саган.
Далее то, что сохранил в чтении, ещё не зная, зачем. Сейчас тоже не знаю. Группирую по темам, присматриваясь.
• Время и одиночество в его центре.
[297] «В сущности, единственный идол, единственное божество, которое я чту, – время, и совершенно очевидно – всё, что бы ни происходило со мной, плохое ли, хорошее ли – всё соотносится с ним. <…> Я никогда не буду знать достаточно. <…> Но эти моменты счастья, согласия с жизнью, если их правильно назвать, выполняют роль покрывала, лоскутно-утешительного одеяла, которое натягивают на обнажённое тело, загнанное и дрожащее от одиночества.
Вот и сорвалось ключевое слово "одиночество"».
[286-287] «Вопреки тому, что обычно думают, безделье – такой же сильный наркотик, как труд. Если великого труженика лишить работы, окажется, что он начинает чахнуть, худеть, впадать в депрессию и т. д. Но лентяй, подлинный лентяй, проработав несколько недель, оказывается в состоянии прострации. Он чахнет, худеет, впадает в депрессию и т. д. Я не хочу, чтобы Себастьян и Элеонора умирали от работы. Меня достаточно упрекали за мой маленький мир, праздный и пресыщенный, мир шутов гороховых: но это не причина, чтобы приносить на жертвенный алтарь критики пару моих усталых шведов».
Далее любопытный фрагмент о тружениках контор, «машины которых похожи на маленькие металлические коробочки и для которых пробка посреди старых добрых, милых сердцу выхлопных газов – тайная радость. У них есть час-полтора между конторой и домом – и они рады. Потому что хотя бы час такой человек один в своей маленькой коробочке. <…> это не инструмент для несчастных случаев, который хозяева протирают специальной тряпочкой по воскресениям – это их одиночество и их единственный светлый луч».
• Рефлексия творческого процесса.
[287] «Радоваться надо осторожно. Я не доверяю сладкой эйфории, которая после сильного начала захватывает писателя через две-три главы…»
[322] «Мне нравится в этом романе то, что я пишу его день за днём и надеюсь, что на этот раз никто, действительно никто, не придёт и не скажет: "Вы знаете, как забавно, Себастьян так похож на меня, а Элеонора – просто мой двойник"».
[317-319] «Я всегда восхищалась людьми, которые пишут, сидя в кафе, – и таких, кажется, немало. Мне кажется, в кафе я буду разглядывать посетителей, болтать с гарсоном, строить глазки или пытаться это делать какому-нибудь красавцу аргентинцу. Меня всё отвлекает, потому что я не одна».
[330] «Красное февральское солнце укладывалось на ночлег за чёрные деревья. Бедная писака наблюдала в окно, как кончается в Нормандии день. Вот уже двое суток, как ей не удалось написать ни слова. Ей наверняка было очень грустно. Пытаться писать без всякого результата – всё равно что заниматься любовью, не получая удовольствия, пить, не пьянея, путешествовать, никуда не приезжая. Это был ад, провал. Одиноко проходили дни, похожие друг на друга, а неподвижное время, наконец успокоившись, несло тихую нежность, почти экстаз».
[322] «Солнце скрылось и дама захотела пить. Она так и не поработала. "Ещё один пустой день", – сказала она вслух, но внутренний голос, когда она стояла перед потемневшей лужайкой, прошептал: "Ещё один день спасения". Есть иногда в жизни такие передышки, когда можно смотреть в окно, чуть улыбаясь, полублагосклонно, полупонимающе, не требуя ничего – только жить и хорошо чувствовать себя в своей шкуре…»
[351] «… депрессия. Я так и начала этот роман-эссе – описанием этого состояния. Позднее я встретила ещё пятнадцать похожих случаев, себя же вытащила только благодаря этой страсти нанизывать слова одно за другим, и они вдруг начинают сыпаться, как цветы, у меня перед глазами и эхом звучать в голове. <…> у меня любой, кто охвачен депрессией, вызывает нежность».
Должен признаться, что после 351-й страницы читал, но поверхностно, словно образовалась внутри пустота, не дающая опуститься в глубину депрессии. Последние страницы книги никогда не раскрывались, это заметно (были склеены уголки). Длинные, путанные местами рассуждения пишущей дамы… так мне казалось, когда завершал чтение.
Прошло какое-то время, вернулся, исследуя пустоту. Запнулся на последствиях аварии. У Франсуазы она была на 22 году жизни, но в книге присутствует как только что пережитое.
[312-314] «…ведь я почти восемнадцать лет пряталась за "Феррари", виски, сплетни, браки, разводы, короче, за всё то, что обычно называют жизнью богемы. <…> Единственное, что я решила и горячо поздравляю себя с этим – делать то, что мне хочется – творить праздник. <…> прекрасный праздник с перерывами то на книги, то на пьесы. И вот конец моей истории. После всего разве я могу что-то ещё? Что всегда увлекало меня – это сжечь свою жизнь, пропить её, забыться. Мне так нравилась вся эта ничтожная, ничего не стоящая игра в наше убогое, гнусное и жестокое время, которое по счастливой случайности, с чем я его и поздравляю, помогло мне всего этого избежать? Ах, Боже мой!
А вы, дорогие читатели, как живёте вы? <…> … диалог, напряжённый, бессвязный, который мы ведём, вернее, пытаемся вести, превращается в железный занавес между двумя людьми. Я сама, которая упорно и слепо всегда пыталась понять другого и которая всегда хорошо относилась к жизни, порой будто чувствовала предел, за которым ничего нельзя понять, а мои собеседники не могли понять меня. И хотелось отряхнуть прах со своих сандалий и удалиться в Индию».
Депрессия и одиночество – флаги, полощущиеся на протяжении всего романа-эссе. Но границы пересекаются легко, незаметно оказываешься по ту их сторону.
• Воображение.
[323] «… всё действительно очень похоже, и одно почти принимается за другое: жизнь воображаемая за жизнь прожитую. В конце концов, самый ценный продукт – золото, соль или вода – в той странной еде, называемой общением двух людей, самый ценный продукт – это воображение, редчайшая вещь, единственная, в которой нуждаются люди, зависть же, хоть иногда и встречается, но в ней никогда не признаются. Только то воображение, которое метко называют строительством воздушных замков, не даст построить этот замок на практической скучной основе, короче, чтобы закончить фразу, надо ясно представлять себе, что нет ничего другого, только оно. Я хочу сказать, что если двое друзей не будут хоть сколько-нибудь считаться с воображением друг друга, они могут дойти до такой глупости, что один может убить другого, потому что в какой-то момент они потеряют взаимное уважение».
[331] «Надо уважать свои изображения, может быть, даже больше, чем самого себя, – свойство, присущее каждому из нас. Это придаёт гордости. И чувство юмора…»
[373] «Когда я по ходу этой книги восхваляла игру воображения, то вот по какой причине: счастье и несчастье, беспечность, радость жизни – суть элементы существования абсолютно здоровые, на которые всякий имеет право и которых никогда не бывает слишком много, но они делают людей слепыми».
• Аспекты эротики.
[288] «Все эти гроздья, эти тонны человеческой плоти, которые бросают нам в лицо с экрана плоти загорелой или бледной, в положении сидя, сверху, лёжа – какая скука? Вот оно, тело, пришло его счастье, его час – радость потребления! Бедняги… Они думают, что разрушают смехотворные предрассудки, на самом деле они уничтожают прекрасную сказку».
[302] «Они знали, что вкус тела есть нечто нежное, чувственное, естественное, похожее на вкус воды, на любовь собак или коз, на огонь, и что это не имеет отношения ни к распущенности, ни к эстетизму».
[305] «Да, да, я знаю: я снова впала в сплошное легкомыслие… Этот пресловутый мирок Саган, где нет настоящих проблем. Что поделаешь, так оно и есть. Я сама начинаю нервничать из-за этого, даже я, несмотря на моё бесконечное терпение».
[309] «Он считал, что в каждой женщине что-то есть.. Более того, он даже больше любил физические недостатки некоторых женщин, чем их достоинства. Он никогда не говорил с ними об этом, ни в шутку, ни в серьёз, но его не отталкивали ни слишком полные бёдра, вытянутая шея или увядающие руки. Он считал, что любовь, плотская любовь, не имеет никакого отношения к "Мисс Франции" – скорее вспоминались Жиль Доре, Генрих VIII, Бодлер и его тяжеловесная мулатка. Он знал, что эти крупные, скверно сложенные женщины водили на поводке огромное количество мужчин – иногда гениальных – единственно потому, что знали – они будут торжествовать, потому что их тело – это друг, преданный зверь, доставляющий большее удовольствие им, чем даже мужчине, тело, влюблённое в любовь, да ещё как. И горячее. Это как раз то, чего хотят мужчины: дав другому наслаждение, спрятаться в нём самому, быть господином и слугой, победителем и побеждённым одновременно».
[380-381] «А потом, не переставая, шёл дождь. Мы с Себастьяном, чувствуя себя таким образом более надёжно, завели привычку спать вместе, по вполне естественной причине и без таковой. В общем, мы проводили дни в ногах у Элеоноры, как обычно погружённой в детективные романы и такой изысканной рядом с нами – гнусными, растерянными, грешными. Время от времени она запускала нам в волосы свои прекрасные длинные пальцы, сравнивая на ощупь их мягкость, и тогда мы, её брат и я – незнакомка, наперебой смеялись и становились ещё нежнее друг к другу. <…> Потрескивал огонь, располагая к откровенности, однако никто не торопился излить душу. Жизнь могла быть и такой, странной, конечно, но подлинной, потому что в ней не было никакого принуждения, и когда длинные пальцы Элеоноры гладили меня по щеке, а голова Себастьяна, напевающего "Меня зовут Мими", лежала у меня на плече, в этом что-то было. Непритязательное, нежное, готовое исчезнуть. От чего можно было сохранить чистые сердца. Но деревенский дом был не так уж далёк от мира, и поэтому я была начеку – неустанно, как моя собака, чересчур ласковая, и как моя кошка, чересчур наблюдательная».
Книга прочитана и даже перечитана отчасти, но точку ставить рука не поднимается.
Действие завершается в 1972 году. Некоторое время Франсуаза, Себастьян и Элеонора проводят вместе, в «домике в Нормандии, продуваемом ветрами, окружённом деревьями, где есть собаки и кошки, вернее, собака и кошка – не стоит заводить много собак и кошек: тогда звери не будут вас ревновать, а мне это не нравится». Финал:
[382] «В этом году весна в Довиле была на редкость холодная. Однако, когда я одна, с сжавшимся сердцем, вышла из вокзала, вокруг было очень красиво благодаря буйно радовавшимся тучам, которые так хорошо знакомы небу Нормандии, а когда шла к машине, по щеке у меня скользнул мимолётный луч солнца, и я поняла, что Элеонора права, я видела их в последний раз, вот так, лицом к лицу, а может быть, и себя тоже».
Итак, четыре темы:
• Время и одиночество в его центре.
• Рефлексия творческого процесса.
• Воображение.
• Аспекты эротики.
«…вкус тела есть нечто нежное, чувственное, естественное, похожее на вкус воды… и … это не имеет отношения ни к распущенности, ни к эстетизму». Вкус тела…
Пара слов, сочетание столь же рискованное, сколь и точное. Вода жизни.
Надо продолжить.