Говорят, смерть – дело одинокое. Даже книга такая есть. Но если это и не так,
работать в таких местах, где смертью никого не удивишь, бывает действительно
очень и очень одиноко.
Ночью в отделении реанимации особенно тонко чувствуешь, что ты где-то и не
«здесь», и не «там». Ритмичное попискивание аппаратов вводит в транс. Мутно
белеют в полумраке казённые пододеяльники на больных. Сами больные со строгими,
вытянутыми, восковыми лицами – в каком они сейчас мире? Отделяет ли их от
небытия что-нибудь помимо аппаратуры?
Как в любом деле, связанном с риском, смертями и опасностью, у реаниматологов
куча примет. Вот и сейчас Дмитрий Сергеевич Сотников – дежурный доктор в эту
тёмную, вьюжную, страшную ночь – думает: скоро придётся открывать форточку.
Зачем – форточку? Кто же открывает окна в такую погоду?
А дело в том, что в углу, на третьей койке, никак не отмучается пациент. Спасти
его невозможно: его судьба запечатана четырьмя роковыми буквами на титульном
листе истории болезни. Одна строчная и за ней три прописных: тХПН. Что означает:
терминальная хроническая почечная недостаточность. С таким диагнозом сколько-то
лет можно прожить на «искусственной почке», но рано или поздно тело израсходует
последние ресурсы. И тогда – заспанный врач открывает форточку в палате, чтобы
душе было легче отлететь.
В полумрак палаты врываются снежинки, превращаются в воду, не долетая до
надраенного пола. Спустя полминуты пациент на третьей койке вытягивается,
вздыхает и замирает. Мониторы, у которых предусмотрительно отключен звук, мигают
страшными жёлтыми и красными лампочками. Зелёная линия на чёрном экране ещё
какое-то время трепыхается, потом становится прямой.
К четырём утра все процедуры, положенные при смерти пациента, выполнены.
Накрытая простынёй каталка вывезена в коридор. Первая смена спит. Дмитрий
Сергеевич сидит, опираясь локтем на стол, а щекой – на ладонь той же руки, и
бессмысленно смотрит на консоль. Там, над аппаратурой, стоят монументальные
советские электронные часы. На тёмном фоне вяло меняются цифры цвета зелёнки.
Утром придут родственники больного с третьей койки…
В дальнем конце третьей палаты мелькает какая-то тень – или показалось? Мало ли
что привидится, когда не спишь ночь! Палаты в реанимации анфиладой: первая, из
неё арка в проходную вторую, потом третья с глухой дальней стеной. Посторонних
здесь нет и быть не может: на входе в отделение – тяжёлая металлическая дверь с
электронным замком.
Вскрикивает вдруг больная на четвёртой койке. Дмитрий Сергеевич от неожиданности
подпрыгивает, локоть его соскальзывает со стола, и доктор едва успевает
увернуться от удара подбородком о столешницу. Взгляд на монитор – всё хорошо.
Давление, пульс у пациентки – на зависть. Дмитрий Сергеевич встаёт и закрывает
форточку – чуть не забыл. Краем глаза опять видит тень в соседней палате.
Показалось или откуда-то доносится дребезжащий старческий смех?
Раз уж встал, надо пойти посмотреть. Врача в третьей палате нет – спит в первую
смену. Обычная практика: половина персонала ложится с двух до пяти, остальные –
с пяти до восьми. Дмитрий Сергеевич бесшумно заходит в палату и встаёт в
середине, откуда видно все шесть коек.
Одеяла у всех пациентов скомканы, а у двоих и вовсе сброшены на пол. Что за
пижамная вечеринка? Дмитрий Сергеевич нехотя поправляет одеяла – санитарку всё
равно не добудишься – и замечает, что лица у больных искажены, как от ужаса.
За спиной у доктора отчётливо слышатся шаги. Он мгновенно оборачивается.
Никого.
– Да что за глупости, в самом деле, – сердито бормочет врач. Чего только не
померещится в полпятого утра! Домой бы, спать – но ещё до девяти работать,
потом, как всегда, будут какие-нибудь бумажки, беседы с родственниками, переводы
на отделения… Хорошо если к полудню уйдёт, но это вряд ли.
Шаги доносятся из коридора. В первой палате кричит нечеловеческим голосом
больной. Дмитрий Сергеевич бросается туда, на бегу отмечает, что мониторы молчат
– никакого сигнала тревоги.
Как и в третьей палате, у кричавшего пациента лицо такое, будто его до смерти
напугали, а подушка и одеяло скинуты. Монитор показывает идиллические 145/90 и
пульс 82. Как-то на испуг совсем не похоже. Дмитрий Сергеевич возвращает
постельные принадлежности на место, на всякий случай смотрит на мониторы
остальных пациентов – всё у всех хорошо. Выходит в коридор.
Шагов или смеха не слышно. Шумят в палатах аппараты ИВЛ, со свистом и вздохами
раздувая лёгкие тех больных, которые не могут делать это сами. Попискивают
мониторы. Воет за окном пурга. Гудит над головой лампа. Всё как обычно.
Доктор вздыхает. Работа сутки через сутки ещё никому здоровья не добавляла – вот
и он дожил: мерещится всякая чертовщина. Ну ничего: скоро встанет первая смена,
а он ляжет, поспит три часа – и станет легче. А там, через три дежурства, и
долгожданный отпуск.
Дмитрий Сергеевич устало потягивается. Заходит во вторую палату, опять садится у
стола. Смотрит на часы: полтретьего.
Полтретьего? Как может сейчас быть полтретьего, если с умершим пациентом
закончили в четыре утра?
Врач трясёт головой, вытаскивает из кармана хирургического костюма мобильный.
Два двадцать пять. Да что ж это такое-то? Время вспять пошло, что ли?
– Дима! Дима! Дмитрий Сергеич!
Несколько голосов зовут, несколько рук трясут. Доктор вздрагивает и просыпается,
вскидывает голову, страшными глазами смотрит на консоль. Часы мирно, как ни в
чём не бывало, показывают пять минут шестого.
– Идите спать, – сочувственно говорит Илона Константиновна, одна из самых
опытных медсестёр отделения.
Три часа беспокойного сна пролетают как одно мгновение, и вот Дмитрия Сергеевича
уже снова трясут за плечо. Ему снились какие-то тени, бродившие по отделению,
чудились крики и сигналы тревоги аппаратуры. В общем, лучше бы и не ложился.
Восемь утра. Осталось совсем чуть-чуть – и домой. В отделении беготня и суета:
взять анализы, поставить утренние уколы, написать дневники, перемерить всем
температуру. Сёстры с осыпавшейся под глазами тушью мрачно смотрят на листы
назначений, будто такого безобразия в жизни не видели.
Ночные тени, загадка идущих вспять часов и сброшенных одеял – всё осталось
далеко в прошлом. Дмитрий Сергеевич, раздирая рот в зевоте, подперев голову
кулаком, пишет дневники.
Ближе к девяти часам появляется заведующий и сразу подходит к Дмитрию
Сергеевичу.
– Дим, ночью больной у тебя в палате умер?
– С ХПН? У меня.
– Надо на вскрытие сходить.
Дмитрий Сергеевич от удивления так откидывается на стуле, что передние ножки
отрываются от пола.
– Почему я? Где лечащий врач?
– Где-где, – сердито ворчит заведующий. – Сказать или сам знаешь?
Ну прекрасно. Ещё и в морг тащиться. С добрым утром, так сказать. Заведующий,
верно поняв выражение лица Дмитрия Сергеевича, добавляет:
– Родственников не жди – беру на себя. Дописывай и дуй в морг.
И на том спасибо.
Дмитрий Сергеевич вяло переодевается из костюма в обычную уличную одежду, на
свитер и джинсы набрасывает белый халат. Пуховик за целые сутки не успел
высохнуть после вчерашней метели, по которой доктор шёл вчера утром на работу.
Мокрые пятна остались не по всей куртке, а как-то странно, будто в воротник кто-
то рыдал. Дмитрий Сергеевич невольно вздрагивает, когда влажная ткань касается
шеи. Халат тоскливо торчит из-под пуховика, как белый флаг.
На улице, разумеется, ещё темень хоть глаз коли. Метёт по-прежнему; сугробы
высятся над головами бредущих к больнице закутанных людей, от которых видно одни
глаза.
Дмитрий Сергеевич начинает спускаться по левому пандусу и вдруг резко
останавливается. Разве в морг – сюда? Вот чёрт – доработался! Забыл, где что!
Залепленная снегом табличка напоминает: нет, морг в другую сторону, иди по
второму пандусу. Загребая мокрый, тяжёлый, липкий снег носками ботинок, Дмитрий
Сергеевич плетётся в морг. Что вообще за срочность? Разве патанатомы так рано
начинают?
– Извините, пожалуйста, – пищит кто-то у правого локтя. Доктор оборачивается и
видит крошечную высохшую старушку. У неё необычайно яркие, ясные голубые глаза,
круто загнутая в горб спина, на аккуратных валеночках – галоши, а на сером
пуховом платке почему-то нет ни снежинки. Губы у старушки синеватые, что странно
гармонирует с цветом глаз.
– Не подскажите, где морг?
– Пойдёмте со мной, – не особо охотно приглашает Дмитрий Сергеевич. Только
чьей-то скорбящей родственницы ему и не хватало. С другой стороны, пусть идёт за
ним – ему всё равно туда же.
Воющий мрак кругом, кажется, ещё сгустился; клочья мокрого снега несутся
навстречу и со всей силы врезаются в лицо, секут глаза, тают и текут по шее на
грудь. Дмитрий Сергеевич пригибается навстречу ветру, набрасывает капюшон.
Фонарь над головой дважды мигает и вдруг гаснет. Старушка где-то позади
испуганно ойкает. Это «ой!» почему-то напоминает доктору про смех, который он то
ли слышал, то ли всё-таки не слышал ночью в отделении.
Идти приходится на ощупь. Снег всё глубже: в нескольких шагах от выхода из
больницы он уже почти по колено. Дмитрий Сергеевич думает, что, должно быть,
случайно зашёл на газон, куда скидывают сугробы с тротуаров.
Из-за вытья метели ничего кругом не слышно: ни скрипа снега под ногами, ни
шуршания шин – а ведь где-то совсем рядом служебная парковка – ни шагов сзади.
Ничего. Дмитрий Сергеевич не утруждает себя тем, чтобы оборачиваться и
проверять, идёт ли за ним старушка: если ей надо в морг, то пусть сама и
держится за доктором.
Полы халата давно промокли и прилипли к джинсам. В ботинках хлюпает тающий снег.
Черти бы побрали этот морг и патанатомов, которым зачем-то понадобилось
присутствие реаниматолога!
Прямо перед носом у Дмитрия Сергеевича вдруг оказывается толстый ствол дерева.
Доктор резко останавливается, и ему на голову падает что-то маленькое и твёрдое.
Алое яблоко. В феврале? Да и откуда тут вообще яблоня? Насколько смог вспомнить
доктор, единственная яблоня на территории больницы – под окнами правого крыла,
и не снаружи, а с внутренней стороны, во дворе. Неужто он настолько сбился с
пути, что аж туда забрёл? В таком случае надо круто забирать влево, иначе он
вот-вот упрётся в больничную стену.
Не видно ни зги. Дмитрий Сергеевич бредёт по каким-то странным кочкам. Далеко
слева лает собака.
– Совсем с ума сошли – собак у больницы выгуливать! – кричит он в ту сторону.
Доктор вдруг замечает, что идти стало как-то подозрительно легко. Смотрит под
ноги: следы. Рисунок подошвы прямо как у его ботинок, да и размер совпадает. А
слева от темнеющей цепочки следов – кошелёк. Точно такой же, как у него.
Дмитрию Сергеевичу вдруг становится не по себе. Он наклоняется и подбирает
кошелёк, открывает.
Внутри фотография жены Кати и дочки Ирочки.
А впереди приветливым жёлтым светом сияют двери в приёмный покой.
Каким-то образом он умудрился заблудиться в трёх соснах и прийти обратно туда,
откуда вышел.
– Пора в отпуск, – бормочет он в мокрый воротник.
Ветер взвывает и вдруг затихает. Снег падает почти вертикально. Над головой
мирно горит фонарь. Дмитрий Сергеевич трясёт головой, снова поворачивает к
правому пандусу и видит табличку: морг – в другую сторону. Перевесил её кто-то,
что ли? Доктор готов поклясться, что пять минут – или сколько там прошло – назад
она показывала направо! Ладно, раз в той стороне он ничего, кроме собственного
потерянного кошелька, не нашёл, попробуем пойти в другую.
Утоптанная тропинка быстро приводит его к моргу. Дмитрий Сергеевич с облегчением
вздыхает, стаскивает куртку, морщится от прикосновения насквозь промокших
джинсов к ногам.
Навстречу между каталок бредёт не спеша патологоанатом в резиновых сапогах и
фартуке. Дмитрий Сергеевич спрашивает, в каком зале вскрытие, на которое ему
велено прийти. Так же неторопливо работник самого скорбного отделения больницы
разворачивается и идёт в прямо противоположном направлении, чем шёл только что.
А куда ему, в самом деле, спешить? С его подопечными всё худшее уже случилось.
Через пять минут он возвращается:
– Нет такого больного.
– Как – нет? Должны были привезти – он у меня в четвёртом часу умер. И
заведующий утром сказал идти к вам сюда.
Патологоанатом опять удаляется и возвращается с товарищем, судя по виду – более
высокопоставленным и опытным. Тот ещё раз уточняет, как звали пациента, и
подтверждает: нет таких, а даже если бы и были, уж реаниматолога-то звать на
вскрытие точно бы не стали – что ж они, звери, что ли, разве лечащих врачей нет?
– Ничего не понимаю, – бормочет Дмитрий Сергеевич и вдруг понимает, что до дома
не доедет, если сейчас же не посетит уборную. Патологоанатомы радушно провожают
в нужное место, заодно зовут пить чай, от чего Дмитрий Сергеевич отказывается.
Хватит с него происшествий на сегодня – не хватало ещё чаи по моргам распивать!
Вымыв руки, Дмитрий Сергеевич идёт мимо каталок с телами. Каталок и простыней
вечно не хватает, и частенько тела лежат валетом, а то – по три на одной.
Вдруг что-то слева привлекает его внимание. Доктор смотрит туда и отводит было
глаза, но тут же останавливается как громом поражённый.
На каталке лежит с чёрным номером на бедре недавняя знакомая – сгорбленная
старушка, которую он провожал к моргу…
Только через два часа доехал Дмитрий Сергеевич до дома: бродил по округе,
пытался проветрить голову и понять хоть что-нибудь. Что за шаги, что за смех
слышал он ночью в отделении? Почему больные в палатах лежали с испуганными
лицами и без одеял? Зачем заведующий отправил его в морг и куда делось тело
пациента с третьей койки? Как Дмитрий Сергеевич умудрился заблудиться на
территории больницы? А главное – как старушка с улицы попала сразу на каталку в
коридоре?
Дома Дмитрий Сергеевич, запинаясь и смущаясь, рассказал всё жене. Она поохала,
поахала и сказала:
– Отдохнуть тебе надо, Димуль. Мерещится чертовщина всякая.
Он с облегчением вздохнул, потому что и сам хотел так думать. Не сошёл же он с
ума, в самом деле?..
Жена Дмитрия Сергеевича через пару дней рассказала эту историю подруге.
А подруга – вам.