СОЛОВЕЙ
Если кто соберётся это читать, просьба отложить бутерброд. Зрелище малоаппетитное.
Было время, работал я пастухом. Устроился на сезон пожить вдали от людей. Стадо у меня было стрёмное. Телята, коровы, первотёлки – это нормально, а вот быки... Быков по технологии не пасут, бык должен болтаться поодиночке, на верёвке, с кольцом в носу. По технологии в стаде не должно быть больше двух быков. У меня их было сорок четыре. Управляться с такой танковой дивизией без дополнительных средств положительно невозможно, потому мне полагалось две лошадки – довольно пожилая мадам Бойка и её маленький сын Соловей. Бойка – рыжая кобыла изрядных лет, уставшая, очень спокойная, из разряда «кляча водовозная». Соловей – стригунок-двухлетка, красивый до немогу вороной с серебряным отливом жеребец, жуткий балбес и засранец. Бойка была барышня очень покладистая, она всё знала и всё умела, но по старости была довольно ленива, разогнать её в галоп было затруднительно, а Соловей был ещё необъезжен. Дело усугублялось тем, что лошадей я видел живьём впервые в жизни, а мой предшественник пропил единственное седло. Каково трястись без седла на рысях самцу человека – это отдельная история. Скажу только – не пытайтесь повторить. Не пытайтесь, ради жизни на земле, ради покоя и чадородия.
Лошадки в моём хозяйстве были малополезны. Но если Бойка спокойно паслась и никому не мешала, то от Соловья я постоянно терпел обиды и поношения.
Хозяйство моё было в безлюдных лугах, потому начальство и не озадачивалось правильным выпасом быков. Состояло хозяйство из небольшой сарайки без особенных удобствиев, загона для скотины и бочки для воды. Автомобильная цистерна лежала прямо на земле рядом с сарайкой, воду привозили и заливали по первому свистку, но было одно неудобство – краник находился внизу. Когда цистерна там, где положено, на шасси – краник где надо, старшие помнят эти автоцистерны с пивом или квасом. Но когда цистерна лежит на земле, чтобы открыть краник, надо согнуться в три погибели. И в такие моменты я был максимально уязвим для Соловья.
Когда я нагибался, чтобы открыть краник, набрать водички для чаю или умыться, этот гадёныш тихо подкрадывался невесть откуда и очень любил меня за жопу укусить. Если кто не в курсе, укусить лошадка может весьма изрядно.
Я подпрыгивал от боли и обиды, громко на все луга рассказывал Соловью, что я о нём думаю, а это и было целью Соловья, от этого он приходил в полный восторг. Он отлетал на несколько метров, дуплетил по воздуху ногами и довольно ржал. Так он развлекался, засранец.
Сладу с этим не было никакого. Даже наличие кнута, которым я тряс перед тем, как подойти к цистерне, не останавливало Соловья, и даже приводило его в состояние спортивного азарта, тем более он стремился как-то меня уязвить.
Однажды я подошёл к цистерне, чтобы умыться. Снял часы, положил на цистерну, нагнулся открыть воду. Как всегда из ниоткуда нарисовался Соловей, но не укусил меня за жопу, а схватил с цистерны часы. Меня хватил кондрат, меня затрясло – это были шикарные командирские армейские часы с компасом и прочими прибамбасами, подарок боевого друга, они были мне дороги как память. Я схватил какой-то дрын и погнался за Соловьём. Ему только этого и было надо, Соловей отлетел на безопасное расстояние и довольно ржал, мотая зажатым в зубах ремешком. Потом на моих же глазах он их сожрал.
Вряд ли я смогу передать вам то унижение, то поругание человеческого достоинства, которое я испытал. Я сутки не ел, не спал, я сутки мотался за Соловьём с прутиком, ковыряя его яблочки и прислушиваясь, не тикает ли оттуда дорогой мне подарок.
Примерно через сутки Соловей высрал часы. Они тикали. Я их отмыл, постирал ремешок, восстановил память о друге. Жизнь вернулась в нормальное привычное русло, правда, теперь я предпочитал их больше не снимать, когда мыл руки.
Прошло несколько времени. Инцидент не то чтобы забылся, но притупилась боль от леденящих душу воспоминаний. И приключилась другая история, которая ярко показывает наличие кармы и наказуемость зла.
Мне привезли воду и хлеб. Две буханки чёрного хлеба лежали на цистерне в авоське. Старшие опять же помнят эти авоськи. В процессе эволюции авоськи давно заменили полиэтиленовые пакеты, но речь идёт о тех временах, когда полиэтилен ещё не проявил свои эволюционные преимущества, цивилизацией управляли нейлоновые авоськи.
Ясен пень, хлеб Соловей спёр. И сожрал. Вместе с авоськой. Тут его и настиг закон космической справедливости.
Я был не в претензии, мне было не жалко хлеба. Хлеб у меня ещё был в сарайке, подавись ты, Соловей, моим хлебушком. Я не ругался, не возмущался, не грозился кнутом. Но через некоторое время Соловей начал демонстрировать признаки великого покаяния, он везде мотался за мной и всё норовил в ухо лизнуть.
Я поначалу не мог понять причины пробуждения совести жеребёнка. Я наблюдал. Соловей мотался за мной как тень, лизал меня в ухо и в шею, иногда ласково прихватывал за рукав, но не делал никаких привычных попыток укусить меня за жопу, когда я шёл за водою.
Наконец я понял, в чём дело. Понял я это тогда, когда увидел, как Соловей чешет задницу о стену моей сарайки. Соловей так исступлённо чесал задницу, задравши хвост, что жилище моё жалобно скрипело и грозилось развалиться. Сначала я подумал, что у жеребёнка глисты, а потом присмотрелся и увидел авоську. Хлеб-то Соловей сожрал, но сожрал вместе с авоськой. Хлеб переварился, а авоська застряла у него в заднице и болталась как фиолетовая аскарида. Соловей явно испытывал некоторый дискомфорт и испуг, он никак не мог понять, что это за хрень торчит у него из задницы, и почему высрать её не получается.
Я издевался над Соловьём два дня. Я включил дурака и всячески давал ему понять, что помочь ему невозможно. Не из вредности, а из педагогических побуждений. Наконец я сжалился и достал у него из жопы эту авоську. Радости Соловья не было предела, он продолжал мотаться за мной и постоянно лез целоваться.
Вы думаете, Соловей после этого перестал кусать меня за жопу, когда я мыл руки? Как бы не так. Но я начал понимать законы кармы. И ещё я начал понимать смысл народной мудрости «всыпать ума через задние ворота».
БОЙКА
У меня ушли быки. Атас, катастрофа и полный пиндырь.
Давеча я не повёл стадо в загон. День был жаркий, ночь тёплая, я оставил стадо ночевать в клеверах. Ночью на мой кострик набрела большая компания деревенских парней и барышень с гитарой, гармошкой и самогонкой. Расположились у костерка, сами угостились, меня угостили, стали песни петь.
Я приготовился застрелиться, предвидя матерные частушки, но к счастью ошибся. Песни ребята пели хорошие, про клён шумит и про гимнастёрку, которая сводит с ума. Потом мне предложили гитару. Я был уже изрядно взямши и спел ребятам песни военных лет про ДШКтвоюафганамать, чёрные тюльпаны, алые рассветы и кровавые закаты. Я имел успех. Одна барышня, тоже несколько взямши, стала даже оказывать мне знаки внимания, но я знаю эти сюжеты – наутро прибежит полдеревни её родни с топорами и кольями, а за ними другие полдеревни – родня какого-нибудь юного тракториста, которому она предназначена, и тоже с топорами и кольями. Я был кремень, я был неприступен как Форт Нокс, я влудил ещё стакан и завалился спать.
Наутро я был мутен. Я проспал всё на свете. Стадо само ушло на водопой, всё моё имущество – кнут, чайник и армейская фляжка, было на месте, бесплатным бонусом у потухшего костерка лежало тело гармониста.
Я подошёл к прудику в клеверах посмотреть, все ли на месте. Нет, не все были на месте. Тут были и Бойка с Соловьём, но не хватало одной коровы и девяти быков. Это полный пердимонокль. Стало быть, корова вошла в охоту, быки унюхали и погнали. Они будут гнать её буквально до смерти, они возьмут её в живое кольцо и будут по очереди садиться на неё на бегу, пока она не издохнет.
Незадолго до этого я спас Бойку от смерти. Приехал в мои владения бортовой грузовик, оттуда вылезли трое мужиков, они откинули задний борт, достали из кузова дощатый помост и стали примастыривать по типу пандуса, а мне сказали, что начальство велело мне передать, что Бойку забирают на конезавод, а мне хватит и одной лошадки, и мне велено объезжать Соловья.
Я встал насмерть. Я сам не знаю, почему. Я понимал, что это за конезавод, этот конезавод называется «на колбасу», но какое мне дело? Кто мне эта старая кляча и кто я ей? Казалось бы – я устроился на сезон, пропади оно всё пропадом...
И толку от Бойки было мало, и я легко обгонял её даже тогда, когда она шла в галопе, и здоровья мне бы хватило справиться без неё... Но почему-то меня защемило. Почему-то мне стало бесконечно жаль эту добрую старую клячу. Она была славная, умная, мы уже хорошо понимали друг друга, она иногда подходила ко мне сама и клала голову на плечо.
Я двинул мужикам пламенную речь, что без Бойки в хозяйстве никак невозможно, что без Бойки пусть начальство само пасёт эти тяжёлые танки с вертикальным взлётом, и пусть они сами объезжают этого придурка Соловья, который только и может, что людей за жопу кусать.
Для верности я встал между мужиками и Бойкой и взял кнут. Кнут у меня был добрый, я сам его смастырил из приводного ремня от комбайна. Два дня его обтачивал, позаимствовал у Бойки немного хвоста, сплёл косичку из конского волоса и вплёл в неё медную проволочку, чтобы этим зверям мало не казалось. Кнут был длиной метров десять, перед ударом стелился по земле несколько секунд с шелестом миномётной мины, потом шарахал со звуком небольшой пушки. Шарахал так, что всё стадо подпрыгивало, и выдирал из быка кусок мяса с кулак. Без такого кнута было невозможно справиться с безбашенными быками, это звери совершенно неуправляемые. Весят под тонну, характеры скверные, а мозгов – ноль. Коров я не бил, а быкам доставалось.
Мужики оценили экзальтацию советского пастушка, оценили кнут, прыгнули в грузовик и уехали. Оно нам надо?
Больше старушку никто не беспокоил. Продать клячу на колбасу – деньги невеликие, а пастуха искать посреди сезона – геморрой.
Я растолкал гармониста и попросил приглядеть за стадом, пока я найду быков. Гармонист молча кивнул понимающе – если хоть один бык не вернётся, сидеть мне не пересидеть за утрату социалистической собственности.
Я вскочил на Бойку и ускакал. Ускакал в чём был – в кедах, в штанах и по пояс голый, без воды, без жратвы и без курева. Кто же знал, что я буду искать быков три дня? Кто же знал, что я буду три дня идти по следам как индеец за стадом бизонов?
А самое главное – без Бойки я бы не справился. Без Бойки приснился бы мне полный кирдык, немыслимый штраф и пара лет общего режима.
Несколько раз я терял следы. В клеверах, в лугах и на пыльной дороге следы были хорошо видны, а в деревнях они терялись. Пока мы с Бойкой шли за быками, мы проезжали несколько деревень, и не у всякого советского труженика хватало гражданской ответственности показать пальцем в нужную сторону, а некоторые просто робели разговаривать со здоровенным голым всадником на старой кляче, явно сбежавшим из областного дурдома.
И тогда выручала Бойка. Я останавливал лошадь, щурился, всматривался, чесал репу, а Бойка без команды начинала идти. И шла всегда в нужную сторону, следы потом находились. Каким-то немыслимым образом Бойка знала, куда и зачем мы идём, каким-то немыслимым образом она знала, куда идут быки с бедной коровой.
На вторую ночь нас в дороге застала гроза. Ночевать в грозу в лугах по пояс голым – невеликое удовольствие. Бойка закрыла меня от грозы. Она легла так, чтобы я поместился под ней, и чтобы дождь меня не мочил. Я даже поспал.
На третий день мы нашли компанию развратников. Все были в сборе. Корова лежала, вокруг неё толпились безбашенные ловеласы, сучили ногами и трубили в трубы. Их любовный пыл не иссяк. Бедная корова была чуть жива, но жива.
Мы вернулись. Я пригнал весь коровий бордель на мои клевера. Стадо было на том же месте, посреди стада сидел на траве гармонист. Всё было так, будто мы и не уходили никуда на три дня, пейзаж дополняли только брезентовая плащ-палатка, бутыль самогону и шмат сала с хлебом. В ответ на мои бурные благодарности он невозмутимо пожал плечами – мол, не в пустыне живём, не звери, всё понимаем. Потом кивнул в сторону бутыли – давай, мол, отметим это дело. А потом так же невозмутимо добавил, что никуда и не собирается, пока я не перепишу ему слова песни про ДШКтвоюафганамать.