Последнее, что я увидел перед тем, как свести счёты с жизнью, был слюнявый растоптанный бычок. Старик, бросивший его себе под ноги, сделал это повседневно и без всякого сожаления.
Серая замызганная платформа. Две рельсы, уходящие в никуда. Вроде бы шёл дождь, но я не уверен. Всё было плохо. Но бычок оказался последней каплей. В тот момент я ощутил себя тлеющей и безжалостно растоптанной искоркой, о которой через секунду уже никто не вспомнит.
Подъезжала электричка. В ушах играло что-то запредельно грустное. Я зажмурил глаза и шагнул. Моё тело ухнуло в бездну, потом коротко дёрнулось. Я ощутил сильный удар в спину и…
Открыл глаза. Дед курил, стоя надо мной, и почёсывал растрёпанную бороду:
— Замёрз, небось, – пробормотал он, шамкая вставной челюстью, – пойдём, чаем напою!
Он наклонился и протянул мосластую пятерню. Я лежал, не веря в происходящее. Мимо сновали суетливые люди, чавкали лужи, гремели стальные колёса. Вслушиваясь в этот неимоверный шум, я догадался, что из моих ушей вывалились наушники. Тогда я стал ощупывать своё тело в поисках заветного шнурка, а вместе с тем начал осознавать, что по-прежнему жив, дышу и что со мной остались все мои неудачи и поражения, боль и утраты. Всё было. Кроме смысла жизни. И шнурок наушников тоже никак не находился. Я простонал:
— Зачем?!
Окружающий шум затих. Электричка уволоклась прочь. Толпа стыдливо рассеялась, а дед всё также стоял, склонившись:
— Сынок… ты это… помоги дедушке распрямиться. Видать, я сил не рассчитал. Уж больно ты тяжкий оказался!
Поняв, что старику стало плохо, я вскочил и неловко приобнял его сгорбленное тело. Медленно и едва не скрипя, он распрямился на несколько градусов. Просипел:
— Ну, все живы, стало быть. Пошли с Богом! – говоря, он обронил второй бычок.
День быстро укатился за горизонт. Вокруг зажигались фонари, а мы тащились будто бы вне времени, передвигаясь по чайной ложке в час. Дед то и дело останавливался в местах, где обычно скапливается народ. На пешеходных переходах, у магазинов или автобусных остановок. Там он, кряхтя, наклонялся и собирал чьи-то бычки. Складывал их в полуторалитровую пластиковую бутылку и всякий раз просил помочь распрямиться.
Каждая такая остановка давалась деду всё труднее. Поначалу я только радовался, что вообще остался жив. Все непреодолимые трудности теперь казались вполне преодолеваемыми. Дрянная погода вдруг стала приемлемой и обещающей смениться чем-то лучшим.
В общем, я радовался жизни. Но во время четвёртого или пятого сбора бычков я всё же не выдержал и спросил:
— Послушайте, ведь я сам видел, как вы бросили свой окурок на платформе. Зачем теперь собираете чужие?
Не отрываясь от своей заботы, старик отвечал исподлобья:
— Видишь как… дожил до седин, а так и не приучил себя к чистоте. Рука сама цигарку откидывает. Башка у меня так устроена, или руки уже не слушаются? Бог весть! Но я вон как придумал – за каждый свой бычок по два чужих собираю. Глядишь, зачтётся!
Я потёр шею и только кивнул. Мы ещё долго так шагали без спешки и как будто бесцельно. Иногда он рассказывал мне что-то о встречных прохожих, но я почти ничего не запомнил.
Наконец, мы дошли до стариковской пятиэтажки. Во дворе он раскрутил бутылку и высыпал окурки в мусорный контейнер. Пешком мы поднялись на четвертый этаж и попали в квартиру, пахнущую затхлым табаком и скрипящую ветхим паркетом.
Здесь старик с протяжным вздохом выпрямился и, скинув с себя выцветшее пальто, проворно отворил шкаф и сунул туда одежду. Шкаф он тут же захлопнул, но я успел заметить одну вещь, сверкнувшую в прорези дверцы.
— Сымай одёжу и за мной. Вешалка вон там, а ботинки на коврике оставь. Руки на кухне мыть.
Сам он пошёл по квартире обутый, но я, разумеется, повиновался и, разувшись, последовал за своим спасителем, размышляя об увиденном. Впрочем, и без вещи из шкафа, всё в поношенной квартире говорило о том, кем был дед. На стенах висели фотографии, на полках стояли книги, в серванте блестели медали. Всё это не говорило, а кричало о стариковском прошлом.
Дед вдруг остановился и поглядел мне в глаза:
— Тебе, кстати, сколько лет?
— Двадцать, – зачем-то солгал я, хотя мне вовсе не двадцать.
Имён друг у друга мы не узнавали, и в этом крылось какое-то особое таинство. Может того деда звали Потап, Камиль или Иосиф. В моей памяти он навсегда останется Спасителем.
Его мосластые ладони наполнили пузатый алюминиевый чайник и поставили греться. Затем открыли кухонную полку над плитой, оттуда извлекли прозрачную банку с горстью мелких чаинок на донышке. Руки рассыпали остатки чая в две кружки средних размеров.
Стариковские глаза скользнули по мне и указали на сахарницу. Я покачал головой, но дед вынул шесть рыхлых кубиков и бросил по три в каждую кружку. Вскоре он залил всё кипятком и накрыл искорёженными пластиковыми крышечками. Сел за стол и снова поймал меня глазами:
— Садись, потреплемся немного. У тебя родители есть?
— Мама, – ответил я, домывая руки и усаживаясь на табуретку.
— Вот я так и знал. У матерей-одиночек вечно нарциссы вырастают. Ты хоть о ней подумал, когда это вот всё учудить решил?!
— Подумал… я решил, что ей без меня лучше будет. Но всё равно… это… спасибо вам!
— Да какое ещё спасибо! Господи! Жизнь у каждого одна. Не ты её придумал, не тебе её забирать.
Я кивнул и заглянул под крышку, оттуда пахнуло густым ароматом, какого я в жизни не встречал. Губы мигом пересохли от жажды, но прежде я спросил:
— А как же ваш китель с медалями в шкафу? Вы же воевали?
— Да, правильно говоришь. Успел погрешить.
— Нет, я про то, что на войне приходится убивать, то есть, забирать чужие жизни и своею рисковать. Ведь это не грех, это долг!
— Да, пожалуй, можно и так назвать. Только у кого ты этот долг берешь, и кому будешь потом отдавать? Бог весть! Я так думаю, что на небесах всё по-своему посчитают. И там арифметика вроде моей с бычками уже не пройдёт. Если я когда-то по дурости такого оболтуса, как ты пристрелил, пусть и на войне и пусть знал, что это враг. Пусть! Но сегодня я вряд ли твоим спасением что-то в его жизни поменял. Да и в смерти тоже…
— Ну, вы же мою жизнь поменяли. Я теперь решил, что буду жить! – помню, что мне захотелось почесать нос, но я сдержался.
— Может и поменял, – буркнул дед, клацнув челюстью, – Дай Бог, если так! Тому парнишке я тоже всё поменял. Он-то, наверное, в отличие от тебя, жить хотел, а вот я нарисовался, да и все хотелки ему нарушил.
— Вы жалеете об этом?
— Да куда уж там. Сто лет прошло. Ты бы себя пожалел! – он гулко пробарабанил пальцами по столу.
— Да… спасибо вам! – я откинул крышку с чая и потянулся губами.
— Погоди! Дай настояться! – старик подвинул пепельницу и закурил, – Спасибо-то оно спасибо. Ты почаще думай о жизни, о её… ценности, что ли. Тебе она дана, а кому-то нет. Да и потом… вот брякнулся бы ты сегодня на рельсы. Поезд тебя хрясь пополам! И что? Тебе бы легче стало или кому? О маме, говоришь, ты подумал, а о народе?!
— Да что о нём думать?! – от удивления я выпрямился, скрипнув табуреткой, – Ахнули бы и дальше пошли… народ у нас такой… лишь бы электричка побыстрее поехала…
— Нормальный у нас народ, а вот люди порой глупые встречаются. Вот, значится, брякнулся бы ты на рельсы. Представь себе. Первым о твоём злосчастье узнал бы машинист. Ему тебя с путей соскребать, а потом ещё какой-нибудь рапорт калякать. Потом какая-нибудь бабушка мимо шла, может, внучку вела за руку. А тут ты! Бабушка внучке глаза ладонью закрывает, а сама едва не в обмороке. Зато ты лежишь спокойненький, тебе вроде как хорошо. Или потом ещё, не дай Бог, в какой-нибудь газетке про тебя напечатали бы, а другой оболтус вроде тебя, решил бы повторить. Как тебе? Надо ещё дальше придумывать?!
— Не надо! Я не должен про всех остальных думать. Жизнь моя! Я решаю, как ею распоряжаться…
— Ну вот! Говоришь, что поменял я там у тебя что-то, а сам всё туда же! Твоя… моя… давай, пей свой чай и прощаться будем, – махнув ладонью, он стал глядеть в окно.
Я придвинул кружку на свой край стола. Чай, всё ещё горячий, источал пар и застилал глаза. Тогда, ничего не видя, я потянулся губами и отхлебнул. Рот заволокло каким-то бесконечным спектром вкусов и запахов. Как будто в чай было добавлено всё, что только возможно. При этом никакого конкретного вкуса я различить не мог. Только чувствовал, как содержимое волшебного напитка несётся по пищеводу, ударяет теплом в живот, потом растекается по груди и всё дальше до самых кончиков пальцев.
— Ну что, теперь почувствовал вкус? – усмехнулся курящий старик и, вдруг выронив сигарету, засуетился, – всё, некогда мне тут с тобой. Дальше сам разбирайся! В конце концов, и правда, твоя жизнь.
Я осторожно отпил ещё, а затем зажмурил глаза и осушил кружку залпом. Горячий чай ободрал мне нёбо и горло, заставил взвизгнуть всё моё нутро. Скривившись, я кивнул деду, смахнул чаинки с губ и пошёл прочь. Только обуваясь в прихожей, я крикнул:
— Спасибо!
Мой крик проскакал одиноким эхом по стенам обветшалой квартиры. Ответа не последовало. Я накинул куртку и вышел в затёртый подъезд с матерными надписями на стенах. При спуске по лестнице на меня напали мысли о пресловутом народе, который так беспокоил моего деда-спасителя. Хотелось срочно помочь кому-то. Вершить добрые дела.
Слетев по лестнице, я вышиб дверь подъезда и завертел головой по сторонам. Стемнело, но во дворе ещё носились дети с весёлыми лицами. Шелестели не опавшие листья деревьев. Кажется, светила луна. Я почти уверен, что светила. Всё виделось выразительным и лёгким. Я задрал голову вверх и даже отыскал Малую Медведицу.
— Внучек! – вдруг послышалось издалека.
Я обернулся и увидел бабулю, стоящую под старой осиной. Рядом с ней кружилась девочка лет четырёх с тугими хвостами на голове. Прямо парочка из дедовских рассказов.
— Внучек, ты не снимешь нашего оболтуса с дерева? Час уже сидит, а нам домой пора.
Бабуля указала куда-то вверх. Приблизившись к ним, я вгляделся в крону дерева и увидел там рыжего котёнка. Тот меня тоже увидел и звонко пискнул. Никогда раньше меня не просили о подобной помощи, и мне казалось, что такое бывает только в советском кино. И всё же, переполненный дедовским чаем и жаждой помочь человечеству, я полез наверх.
Осина оказалась ветвистой, но и неимоверно старой. Ветки её то и дело ломались под моим весом. Наконец добравшись до котёнка, я протянул ладонь к мохнатому тельцу:
— Кыс-кыс, давай сюда!
Котёнок уже начал принюхиваться, когда снизу донёсся бабулин возглас:
— А ну иди сюда, кому говорят?!
От этого заявления рыжую спину всю вздыбило, и котёнок залез ещё выше. Мысленно матеря нетерпеливую бабку, я полез следом и решил оглядеться по сторонам. Я находился на высоте четвёртого этажа. Вдруг почти на уровне своих глаз я увидел деда-спасителя, курящего в окне пятиэтажки. Он меня тоже увидел и кивнул. В тот самый момент подо мной оглушительно хрустнула ветка. Помню, как вздрогнул дед, и бычок медленно стал выпадать из его шишковатых пальцев. Тогда я снова ощутил себя искрой, но не той, которую вот-вот растопчут, а той, которая летит. Пусть и вниз, но чтобы остаться в памяти ослепительным фейерверком.
Что ж, я не уверен, что выжил бы после удара электрички, зато знаю, что способен пережить падение с четвёртого этажа. В очередной раз, лёжа в бинтах и гипсе, я отлично помню все причины, по которым мне хотелось умереть тогда на платформе. Их так много и все они такие невероятные, что теперь кажутся немыслимее телевизионной пропаганды.
Сколько раз я сумел выжить за последний год? Меня не достал артиллерийский обстрел, в котором погибла половина взвода. Снайпер только пощекотал мне шею, едва задев воротничок. Даже в рукопашном бою мне удалось выжить. Да, я погрешил не меньше своего Спасителя, но зачем ему об этом знать? Он своё отвоевал.
Меня достал обычный пожар от непотушенной сигареты. Моё лицо наполовину обожжено, и правый глаз почти не видит. У солдата одна отдушина – покурить. Иногда – выпить. А когда удаётся всё вместе, то это уже праздник. Но для меня обернулось трагедией. Ирония судьбы, что меня спас подслеповатый дед, собирающий бычки.
Кажется, в этом обществе мою искалеченную физиономию могут нормально воспринимать только старики, которые плохо видят, и дети, которые видели так мало. Хорошо, что для меня остались они. Хорошо, что я выжил там и спасён здесь. Если есть те, кому всё ещё не безразлична чужая жизнь, значит, и этот мир можно спасти.
Значит, нужно жить так, чтобы деду-спасителю больше не пришлось подбирать меня, как старый обугленный бычок.