…Штрафной изолятор колонии был ничем иным, как обыкновенной маленькой тюрьмой, куда за всевозможные проступки и провинности сажали проштрафившихся заключённых. Это двенадцатикамерное бетонное строение, рассчитанное не менее как на сто человек, в разное время носило разные названия. То его именовали ШИЗО – аббревиатура штрафного изолятора, то БУРом – бараком усиленного режима, а уж заключённые для сей каталажки чего только не придумывали и как её не поносили.
«Трюм», «кондей», «кича», «парашник», «лепрозорий» и даже «дом отдыха». Правда, последнее исходило от стойких ленивцев и угрюмых любителей «чёрного» юмора.
Пустовал этот «курорт» довольно редко. И «путёвки» сюда предоставлялись безотлагательно, благо поводов для изоляции и активного «лечения» то и дело давали сами пациенты. За отказ от работы, за прогул, за игру в карты, за курение в бараке, за разговоры в строю, за распитие спиртных напитков, за пререкания с начальством, ну да мало ли за что мог загреметь сюда зек!
И сейчас тут томились отказчики и промотчики, игроки и сквернословы, несуны, с чем-то схваченные на шмоне, мастера цветных наколок, аферисты – чернушники, одним словом, вертопрахи и пасынки судьбы. Кому пять, кому десять, кому пятнадцать суток, в зависимости от прегрешений и их рецидивов, с выводом и без вывода на работу, с одинаковым для всех штрафным пайком.
Правда, подследственные и стукачи, иногда для блезиру попадающие сюда, получали и завтрак, и обед, и ужин, не особенно жирея на казённых харчах. И у тех и у других были особые камеры. И подследственный Пухов, возвращаемый в «трюм», был уверен, что угроза старшего опера липовая и его водворят туда же, откуда взяли.
Однако надежды его не сбылись. И как он ни сопротивлялся, как ни орал, подняв на ноги страдальцев в остальных камерах, надзиратели всё же, выполняя приказ, затолкали его в назначенную СЕДЬМУЮ. А в СЕДЬМОЙ находились именно те, кого старший лейтенант назвал опущенными, то есть самые бесправные парии зоны, существующие в ней на правах прокажённых. Их было шестеро отпетых рецидивистов, некогда принадлежавших к уголовной элите, а затем скатившиеся на самое дно этого непредсказуемого опасного общества.
Возглавлял эту кодлу бывший авторитет, вор-домушник по кличке Дядя Ваня –долговязый, худющий туберкулёзник, с зубами чёрными и крошащимися от чифиря и курева. Месяца два тому назад Дядя Ваня «засадил фуфло» Савке Рыжему. То есть, попросту говоря, проигрался в «буру», не обеспечив проигрыш ни деньгами, ни вещами, хотя знал, что за такое преднамеренное кощунство и подлость полагалась расплата – нож или пенис.
Дядя Ваня, поразмыслив, выбрал последнее, полагая, что на его мослы никто не польстится. Однако оскорблённый в своих лучших чувствах Савка, прямо-таки сжигаемый чувством мести, за три баша анаши нашёл желающих и они «опустили» Дядю Ваню. Натянув штаны, кряхтя и охая, Дядя Ваня в раскоряку ушёл в ШИЗО, громогласно поклявшись за позор и насилие мстить ворам до последней минуты своей лично жизни.
И вот теперь, сидя на нарах, в окружении таких же отверженных, он, не веря глазам своим, глядел, как четвёрка надзирателей впихивает к нему в камеру голосящего Князя. Это зрелище было как бальзам на душу страждущего. Дядя Ваня даже в ладоши захлопал от счастливого сознания, что не только он, но и Толян, один из верховодов зоны, законник, «накололся на чей-то торчащий штык».
Однако радость его была недолгой. Потому что, когда он с распростёртыми объятьями бросился навстречу новой «гостье», вожделенно приветствуя «её»: «С новосельем, подружка!»,сержант Симаньков остудил его пыл.
-Не подружка, а дружок, свинья ты неразборчивая! Нешто не понял, что «машки» так, как он, не сопротивляются? Предстоит над ним работать и работать. А уж как у вас получится, решайте сами!
При этих словах Пухов бешено взвыл и снова бросился на надзирателей. Однако дверь захлопнулась перед самым его носом, и он всем телом с размаху врезался в неё. Удар был настолько сильным, что он даже присел от боли.
-Бейся не бейся, а назад ходу нет!- долетел из коридора голос Симанькова.- Признаешь, чего требует старший лейтенант? Если «да», говори! Сейчас же выпустим!
-Приз-на…- начал выпихивать из себя непослушными губами Пухов, но тут же опомнился и прикусил язык.
Он же не дурень, чтобы так вот безропотно брать на себя заведомую «вышку»! Мусора лишь пугают, испытывая его дух, и, конечно, не допустят никакого насилия. Ну а он посидит, пока они не образумятся. Ведь такого беспредела не было даже при Берии!
Как там было при Берия, Пухов знал лишь по слухам да рассказам бывалых рецидивистов – стариков. А сейчас на дворе год 1993-й – полный разгар демократии и цивилизованности во всём. Хотя чёрт его знает, какой стороной повернётся в стране жизнь после московских разборок? Может, вышел негласный приказ из верхов: с корнем выкорчевать и уничтожить преступность? И он – первая ласточка в этой «Чёртовой дюжине», кому велено начальством обрезать крылышки?
Прислонясь спиной к двери, Князь обвёл глазами камеру. Шесть пар встречных непримиримых взоров обжигали его огнём и ненавистью.
«Нет, они не посмеют,- снова подумал он.- Оперский эксперимент закончится крахом. Ну а если всё же ринутся, то одного или двух я, как пить дать, придушу, а уж тогда пусть меня судят!»
В голове его гудело, он хотел бы прилечь, но все нары занимали эти пидоры, сидеть рядом с которыми было западло не только ему, но даже любому работяге. А согнать их с помоста он не мог, да они и вряд ли подчинились бы ему. Тем не менее, лицо его выражало такую решимость бороться за положенное ему место под солнцем, что даже Дядя Ваня, отпетый и отчаянный, в смущении и растерянности отвёл глаза.
-Так за что тебя к нам?- неуверенно спросил он.
Но Князь брезгливо поморщился и ничего не ответил.
-Брезгуешь, стало быть, и не хочешь снизойти,- понимающе усмехнулся Дядя Ваня.- Ну, ещё бы, ты чистенький, а тут такая мразь! А ведь помнишь, было время, мы с тобой корешевали, и не раз даже кушали за одним столом. Ну случилось со мной, ну споткнулся я спьяну, так неужто за это надо было сразу казнить? А вы, волки позорные, так и решили, чтобы лишний хлебальник изгнать с общака. Вам, чем меньше нас, тем лучше, весь навар идёт вам! Был бы случай, так ты бы всех дружков перерезал! А так вынужден считаться, делиться добытым! Но теперь тебе кранты, спёкся ты, паря! Вся колония узнает, с кем ты находился. И даже если тебя выпустят, былой веры не вернёшь. Потому что ты с опущенными нары делил, потому что мы слух пустим, что тебя огуляли!
Дядя Ваня рассмеялся торжествующе и зло.
Князь глядел на него затравленно и обречённо. Этот пинч прав во всём. Даже если его выпустят, и он сможет убедить всех в своей чистоте, подозрение останется и былого авторитета среди уголовной братвы ему не вернуть. И на воле, которая когда-то вернётся, выяснять, ч т о тут случилось, будут не раз и не два. Так не лучше ли сдаться на милость опера, протянув время до суда и переследствия?
Но и тут полный крах. Взять на себя убийство вора, значит, дважды подписать себе смертный приговор! Один от имени Государственного Закона, а второй от преступного сообщества, которое тут же устроит на тебя настоящую охоту. Поэтому выход только один: каким-нибудь способом предупредить зону о том, что затевают против тебя менты. Только как это сделать? Да при помощи остальных «трюмников». Простучав обо всём в стены или прокричав во весь голос. Но не будешь же орать из этой камеры. Значит, нужно быстрее вернуться в свою.
Князь тяжело поднялся на ноги и прислонился плечом к стене. Главное сейчас, не спускать глаз с сокамерников и не поворачиваться к ним спиной. Настороженно шаря взглядом по их насупленным лицам, он ударил ногой в дверь. Затем ещё и ещё, все сильней, торопливей, с ужасом сознавая, что это бессмысленно и его не слышат те, кто обязан услышать.
-Зря лишь ноги ломаешь,- ухмыльнулся Дядя Ваня.- Хоть стучи, хоть кричи, а до вечера тут пусто. Подыхать будешь – дежурного не докличешься. они все ушли в зону, им теперь не до тебя.
«Суки! Сволочи! Гады!»- мысленно орал Князь, посылая проклятия всему миру.
Из чувства протеста он ещё некоторое время бил сапогом в дверь и наконец, обессилев, угомонился. Очень хотелось пить и курить, во рту всё пересохло и в горле першило. У опущенных же в кружках была вода, и курили они табачок и махорку. Это было им позволено, как пострадавшим, подготовленным к отправке в другую колонию.
Но унизиться до того, чтобы стрельнуть на закрутку, Князь не мог себе позволить, как ни хотел. Сейчас важно было сохранить установленную дистанцию и не дать им повода наброситься на него. А в том, что желание у «петухов» было, он читал по выражению их лиц.
Так прошло часа три. И всё это время в камере стояла угрожающая тишина. Глаза Князя слипались, его клонило ко сну, напряжённые ноги подкашивались, дрожали, и он вынужден был присесть на корточки, а потом на ягодицы, подвернув под себя полу бушлата. Время от времени он куда-то проваливался, отключался, впадая в оцепенелое забытье, но усилием воли заставлял себя встряхнуться и вновь таращил глаза на Дядю Ваню.
Тот же вёл себя свободно, перешептываясь со своими. Иногда, то один то другой из них подходил к параше, справляя нужду, и тогда мерзкая вонь наполняла помещение, перебивая устоявшийся запах табака и грязных тел.
Понимая, что его провоцируют на выпад, Князь лишь крепче стискивал зубы и задерживал дыхание. Да, он мог бы утопить любого из этих ублюдков во взбаламучиваемых ими нечистотах, но это лишь осложнило бы его положение.
Между тем день клонился к вечеру. Зарешеченное, закрытое железным «козырьком» окно, сквозь которое до этого пробивался блеклый свет, окончательно слилось со стенами, погружая камеру в темноту. Электричество же в «трюме» ещё не включили, Чёртов р ы н о к заставлял экономить на всём. Однако на заборах фонари горели вовсю, но уж тут, видимо, Сам Господь Бог велел не жалеть киловатт.
Сидя у двери, Пухов напряжённо всматривался в темноту, пытаясь уловить движение на нарах. Однако даже силуэтов увидеть не мог – всё сливалось в одну зыбкую беспросветную массу. Воображение же рисовало картины одну страшнее другой. Ему казалось, что со всех сторон к нему уже подкрадываются. И он, наконец, не выдержав, вскочил на ноги и заорал:
-Не подходите! Убью! Передушу, как крысят!
Общий громкий хохот был ему ответом.
Он замолк, пристыженный, понимая, что этим криком окончательно выдал себя. Парни явственно поняли, что он боится их, и это придало им наглости и решимости. И когда он опять опустился на пол и завозился там, устраиваясь удобнее, они по сигналу Дяди Вани одновременно бросились на него.
Князь визжал, хрипел, кусался, тыкал кулаками во все стороны, а на него со всех сторон тоже сыпались пинки и удары. В темноте парни, промахиваясь, лупили по своим. Громкий мат, сопенье, вопли глохли в этой низкой душной камере, не проникая в остальные из-за толстых стен и дверей. Избиение продолжалось минут десять. Наконец измочаленного, обессилевшего Князя затащили на нары и, сорвав одежду, глумясь и злорадствуя, поочерёдно надругались над ним.
Он лежал обнажённый, истекающий кровью, испытывая страдания физические и нравственные. Всё теперь было потеряно, на всём поставлен крест, и ему оставалось либо смириться с этим, либо попытаться отомстить за себя. Однако воля и дух были парализованы, выход в зону закрыт, так как он и сам не вернулся бы туда, даже если бы его туда загоняли.
Теперь он навечно связан с этими несчастными, испытав ту же боль и то же отчаяние, которое в своё время испытали они. Месть ему была страшной, хотя он никогда не приветствовал мужеложство и никого к этому не принуждал. Это было противно его естеству, как любой самостоятельной мужской натуре. Слёзы заливали его лицо, и он слизывал их с губ разбитых и отёкших.
-Ничего,- неожиданно раздался голос Дяди Вани.- Мы от этого не сдохли, и ты не помрёшь. Зато все теперь на равных, что ты, что я, что «Милка»…
Самый жалкий из присутствующих довольно хихикнул. Раньше все, кому не лень, использовали его. А сейчас и он сумел возвыситься над сильным.
-Во, сечёшь, как малый радуется?- продолжал Дядя Ваня.- Утешил ты его! И не ной, не страдай, ведь дело житейское. В конце концов, если хочешь, подзамнём его вглухую. Никому не расскажем, что тебя «оприходовали». Наоборот, подтвердим, что ты дрался, как лев! И всех нас «пережарил», поставив в очередь!
Дядя Ваня явно трусил. Чем чёрт не шутит? Хоть велели мусора заняться Князем, но что у них на уме, лишь опер знает. Как припишут всем козлам групповое изнасилование, вот тогда и отольются им Толяновы слёзы.
-Ну, так как? Соглашаешься?- продолжал бубнить он.- Надевай портки, пока не поздно. А то придут вертухаи, а ты в таком виде… Э-э, милок, наша жизнь ничего не стоит! Мы ж её просадили ещё в первый свой срок! Ну-ка, Танька, Тамарка, оденьте его! Да попить «княжне» дайте, нехай успокоится.
Тут же двое парней натянули на Пухова кальсоны, а затем также шустро подтянули и штаны. Кто-то подал ему кружку с водой, и он начал пить, захлёбываясь, стуча зубами. Затем кто-то сунул ему в рот зажжённую самокрутку, и от первой же затяжки голова его закружилась, перед глазами поплыли радужные круги, и он начисто отключился от всего земного, от всех бед и обид, печалей и тягот.
А спустя некоторое время в камеру дали свет, загремел дверной засов, распахнулась кормушка, и в просвете её появилось лунообразное раскрасневшееся лицо Симанькова.
-Как дела, чучела? Чем порадуете начальство?- вопросил он, обводя беглым взглядом камеру.- Сейчас ужинать будете, вон половник гремит. Подавайте ваши миски. Тамарка, обслужи!
Подскочивший к кормушке косорылый рослый парень поочерёдно протягивал продырявленные по краям персональные посудины, и раздатчик, стараясь не касаться их половником, отмерял порции каши одну за другой.
-Все?- спросил он, всунув голову в кормушку, и в испуге отшатнулся, увидев сползающего с нар Князя.- Э-э… а кто там ещё?- словно бы не узнав урку, повернулся он к надзирателю.
-А кого ты увидел?- хитро прищурился сержант.
-Да вон там… ещё один… Его тоже кормить?
-А вот мы сейчас посмотрим, кого ты обнаружил… - Симаньков вновь наклонился к отверстия в двери и вдруг ахнул фальшиво, всплеснув руками.- Ой! Да это ж наш подследственный! Из третьей камеры! Эй, ты как тут оказался? Кто тебя сюда пустил? А ну выходи, тебе тут делать нечего! Ишь, пригрелся среди сучек, кобель паршивый!
Изуродованное, опухшее лицо Князя, отрешённый его взгляд и понурые плечи яснее ясного сказали ему о том, что здесь произошло. На всякий случай сержант вопросительно взглянул на Дядю Ваню, и тот кивнул головой утвердительно и быстро.
-Ну, чего ты телишься? Не можешь с Танькой расстаться?- продолжал балагурить Симаньков и, отобрав у раздатчика черпак и кастрюлю, приказал ему:- А ты возвращайся. Я тут сам всё закончу.
-Да, но как же посуда?- заартачился зек.
Но Симаньков махнул рукой.
-За ней утром придёшь. Или пришлёшь кого-то. У вас в столовке хмырей много, найдёте желающего.
Услышав, что сержант отсылает свидетеля, и понимая, что это единственный шанс сообщить о своём несчастье, Пухов, преодолевая боль во всём теле, рванулся к двери и закричал:
-Слушай, парень! Передай, что меня тут убили!!!..
А ещё через полчаса, уже сидя в своей камере, Князь снял сапог и, порывшись, вытащил оттуда давно припрятанное и не обнаруженное при обыске лезвие. Затем завернул рукав рубахи, зажмурился и, закусив губу, из всей силы полоснул лезвием по сгибу у локтя.
Фонтанирующая струя крови вырвалась из раны и с напором ударила в бетонную стену.
Следующим движением Пухом поднёс бритву к шее и, нащупав пальцем сонную артерию, глубоко вздохнул и перерезал её…