Сдав документы, мы с мамой получили в универе адреса квартирных хозяек, пускающих абитуру. Потому что маму пугало слово "общежитие". Как позже выяснится, пугало вполне справедливо.
Наши вещи сразу по прибытии были оставлены в соседней с универом гостинице "Большой Урал".
Начали мы с Пионерского посёлка, который потом войдёт в мою судьбу совершенно неподобающим образом.
Больше всего мне нравилось, что до посёлка нужно долго ехать на трамвае. Последний раз я каталась на трамвае до того, как пошла в школу. Их почему-то ликвидировали к семидесятому году, пустив троллейбусы. На память мне остался крохотный шрам на подбородке - я споткнулась и напоролась на какую-то не выкорчеванную железяку, остатки рельс на повороте рядом с домом. Дедушка (дедушка! Да он был моложе меня сегодняшней!) подхватил меня и помчал в железнодорожную больницу. Там мне обработали рану, проверили, цела ли кость, наложили шов. Я была совершенно нетерпима к боли. Орала, как резанная. Долго ходила с марлевой нашлёпкой "на бороде". Но трамваи не разлюбила.
И вот теперь мы ехали на этом чудесном транспорте мимо нестерпимо зелёных тополей (у нас на юге листва к концу июля уже буреет), высадились у окрашенного охрой трех- или четырехэтажного дома, нырнули в зелёное пространство двора.
Хозяйка мне показалась душной. Мне совсем не хотелось оставаться в квартире с незнакомым Цербером. И мне жаль было денег, которые родители со скромной учительской и инженерской зарплат должны были отдать за месяц в этом душном мирке.
Мне не терпелось выбраться на воздух просторных свердловских проспектов.
Мама извинилась, и мы ушли.
Я переночевала в трехместном номере с мамой и какой-то задорной молодой бабёнкой. На следующий день я получила место на Большакова, 79, где уже обосновалась Ирина С., девочка из моего города.
Здесь, в общаге, у меня случился день рождения, семнадцатый по счёту. Вначале мы посидели с мамой и её соседкой в ресторане гостиницы (до этого я бывала только в питерских ресторанах, когда меня, школьницу и воспитанницу художки, вывезли на каникулы мои бабушка с дедом - бабушке, на минуточку, едва минуло пятьдесят - водить по музеям, картинным галереям и дать возможность делать зарисовки в блокнот. А первоклассницей на зимних каникулах я с мамой попала в ресторан Останкинской башни, где дико боялась крутящегося пола, да и эскалаторы метро меня приводили в ужас. Я, кстати, до сих пор боюсь этой убегающей под угрожающие металлические зубцы ленты и в торговых центрах хожу исключительно по лестница, делая невероятные крюки); мне вручили бумажный кулёк свежих ягод и отправили готовиться к первому экзамену.
Первым был русский. Предмет, который я, кажется, впитала с молоком матери.
Наша русичка доверяла мне тетрадки классов параллелью младше, я помечала ошибки лёгким прикосновением простого карандаша, а Марья Ильинична потом, освободившись, обводила исправления красной пастой и выставляла оценки. В сочинениях я закладывала такие виражи, куда там Льву Николаичу! - на пол листа, ни разу не ошибившись в запятой, тире, точке с запятой, отточиях.
Чего мне было готовиться!
Мы с Иринкой кинули купальники в сумки, один учебник на двоих (чтобы успокоить немного нывшую совесть, очевидно) и поехали купаться на ВИЗ.
Там к нам на подстилку сразу рухнули какие-то хачи, и мы спасались бегством. Но один всё же успел больно впиться губами в мой рот, оставив трещинку и синяк.
Мы возвращались в общагу, и я чувствовала, как распухает нижняя губа. Душили стыд и слёзная обида - ведь этот позорный поцелуй был моим первым.
В ощущении, что рухнул свет и жизнь закончена, я стояла перед зеркалом и не понимала, как скрыть эту каинову печать от мамы и завтра - от экзаменаторов. Косметики у меня отродясь никакой не было, но у Иринки нашлась тоналка.
Я вернулась в свою комнату на четвёртом этаже, которую делила с двумя подружками из одного города: Полинкой и девочкой постарше, Татьяной, которая уже была кандидатом и заручилась направлением парткома.
- Если что, пойду на рабфаг, - говорила она, почему-то заменяя глухое окончание звонкой "г". Я бы сразу поставила двойку.
Мы сидели вокруг стола, каждая над своими конспектами с консультаций, я - не поднимая головы, чтобы не привлекать внимание к покалеченному рту.
Вдруг девчонки встрепенулись и кинулись к оконной раме, которая, к счастью, открывалась внутрь.
На карнизе стоял парень, Олег. Угадали - высокий и светленький. Кроме имени, я ничего о нём не знала.
Он уже успел выказать мне симпатию, и когда я попросила не впускать его в окно (пусть идёт обратно, по карнизу, сказала я со всей беспощадностью юности, ещё не знавшей потерь), девчонки стали на меня орать. Четвёртый этаж! Ты что, дура?! А если сорвётся?!!
Хотя орать, я считала, надо было на этого недоделанного Казанову.
Его впустили в комнату, поставили перед ним стакан чая и вспомнили про мой день рожденья и недоеденный торт. За спиной Олег прятал какой-то букет, явно с обнесённой клумбы.
Наверное, не будь я раздавлена так бесславно окончившейся вылазкой на пляж, где я вообще-то хотела поразить всех скоростью и техничностью плавания и умением заплывать за буйки, я бы отнеслась благосклонно к такому безрассудному ухаживанию.
Безумцы всегда мне нравились. А парень был ещё приятной наружности. Мне всегда попадались красавцы. Совершенно незаслуженно. Я не обладала модельной внешностью. И красивой почувствовала себя только с Женькой.
За буйки я всё-таки заплыла.
Мой душевный раздрай никак не унимался. Это годы спустя я научусь спокойно, "мудро жить, смотреть на небо и молиться Богу и долго перед вечером бродить, чтоб утомить ненужную тревогу". Тогда в моём арсенале было лишь "бродить".
Я и ходила вверх-вниз по обеим лестницам общежития, пока из сумерек не проступил Олег, обхватил мои губы и начал жевать их своими - мягкими и большими.
Волна незнакомых ощущений накрыла меня. Время исчезло. Мы простояли так почти до утра.
- Да уж, насосал, - критически осмотрела мои распухшие губы Иринка.
- Может, похоже, что простуда? - непонятно на что надеясь, спросила я.
- Не знаю, - не стала меня успокаивать Иринка.
В трамвае все пялились на меня, когда дуновением из окна сдвигало с моего лица голубую газовую косынку.
(- Я не цыганка, я сербиянка, - выманила потом у меня, расстроенной, в парке эту косынку вместе с простеньким колечком жгучая особа, похожая на персонажа кукольного "Необыкновенного концерта.)
На русском меня откровенно валили. Ну, четвёрка, ещё куда ни шло. Ну, тройка, хотя это уже немыслимо. Но не пара же!
Ошеломлённая, не в силах даже заплакать, я вышла из аудитории и сползла по стене.
Толпившиеся у двери в ожидании, когда их вызовут, принялись меня успокаивать, но это не требовалось. Я не захлёбывалась слезами, не истерила. Во мне воцарилась оглушительная тишина. Я будто помертвела.
В гостиницу к маме меня отвёл долговязый старшекурсник. За ним и закрепилось такое прозвище - Лонгист. Он ошибочно был принят за виновника приключившихся со мной бед, но быстро сумел реабилитироваться, предложив деятельное участие.
- Надо идти в деканат и обжаловать оценку, - убеждал он маму.
Собрались и пошли подавать апелляцию.
"Аппеляция", - вывела я на листе в каком-то помешательстве.
- Ну, о чём тут говорить, - переглянулись в деканате.- Забирайте документы.