(рассказ Саманты, подруги Рэйчел Смит)
... это похоже на планирование сказочной поездки в Италию. Вы покупаете
кучу путеводителей, строите замечательные планы: колизей, Микеланджело,
Венеция... Но когда самолёт приземляется, - стюардесса неожиданно объявляет: "Добро пожаловать в Голландию!" И вы должны остаться там…
Эмили Перл Кингсли
В западной части Нортсвилла есть небольшой сквер Санрайз. На правой стороне его возвышается католический храм Св. Джозефа. А сбоку к нему прижалась частная гимназия. Тут же напротив находятся замечательные детские горки с мягким покрытием под ногами. Мы раньше часто с детьми бывали здесь.
Когда раздавался удар колокола, возвещая полдень, двери гимназии вдруг распахивались и, как из зарослей кустарников, из них с криками взлетали ребячьи стайки, напоминая в своих пестрых одеждах серо-белых куропаток, красных кардиналов, лимонно-жёлтых трясогузок, голубых соек и оранжевогрудых робинов. Они мгновенно облепляли горки и качели, седлали деревянные перекладины и скамейки и с визгом носились друг за другом в тени вековых каштанов и тополей.
Среди прочих взрослых, прогуливающихся с детишками по аллейкам, я замечала одного странного человека. Он появлялся из кованых ворот католического кампуса, держа всегда руки в карманах, замедлял шаг, проходя мимо беснующихся детей, смотрел на них пристально, как будто высматривая кого-то, и потом медленно удалялся в глубь аллеи, пряча в вязаный шарф свой угловатый профиль. А я каждый раз с тревогой оглядывалась на своих детей...
Рэйчел Смит, общительная и доброжелательная женщина средних лет, работала с нами в Харпер-колледже, но вела только онлайн-классы. Мы знали, что помимо преподавательской работы, она уже много лет является сиделкой у больного ребёнка давно умершей своей родственницы. Среди словесников у нас был обычай: мы поочерёдно приглашали друг друга в гости. И когда накануне Дня Благодарения Рэйчел сообщила нам, что ждёт всех на праздничный ланч, мы охотно согласились.
Стояла скучная серая погода, какая бывает на среднем Западе поздней осенью. Раскидистые вязы и клёны вокруг двухэтажного дома давно облетели. Это был старый особняк с викторианскими выступами и угловой, чуть возвышающейся над кровлей, башней. Пройдя по длинному коридору с узорчатыми панелями на стенах, мы вступили в просторную гостиную с эркерными окнами и распахнутыми на обе стороны дверями. Несмотря на простор, никаких излишеств в ней не было. Традиционный камин с двумя-тремя устаревшими статуэтками на полочке, добротная мебель из ореха и темно-синий, местами потускневший, бархат. Одна из открытых дверей вела через столовую в кухонную часть дома, в проёме другой виднелась высокая кровать с бортиками ( возможно, лишними здесь) и краешек стула с высокой спинкой и пристегивающимся к ней жилетиком.
Радостно галдя, мы последовали на кухню, помогая Рэйчел раскладывать принесённые нами пироги из яблок и тыквы. Но, вернувшись в гостиную, я внезапно обнаружила на другом конце стола ж и в о е существо и замерла на месте с подносом в руках. Стол был заставлен фруктами и салатами, за которыми я, переступив порог гостиной, должно быть, сначала не разглядела его - настолько оно было тихо и неподвижно. Я не сразу поняла, какого оно пола и возраста. Голова его, особенно вытянутая в лобной части, была больше, чем следует быть нормальной человеческой голове, а руки, неестественно вывернутые наружу, висели неподвижно вдоль кресла. Скрюченные пальцы, как будто случайно ( или по чьей-то воле?) сложились так, что показывали миру два кукиша. Его кукольные ножки в аккуратных матерчатых башмачках оставались также неподвижны и по размеру могли принадлежать трехгодовалому ребёнку. Лицо цвета потемневшего воска ничего не выражало. Глаза были мутны и бессмысленны, но особенно поражал язык, что вываливался наружу, напоминая бледный кусок ветчины, когда его режут в длину...
Увидев смятение на наших лицах, Рэйчел улыбнулась, села первая за стол возле этого существа и, взяв его уродливую ручку в свою, сказала:
- Прошу вас, коллеги, не смущайтесь. Вы через пять минут привыкнете к ней, и Мэрси тоже... У нас в доме правило: Мэрси должна быть за праздничным столом, потому что..., потому что мы любим её, - голос Рэйчел дрогнул и глаза заблестели.
Мы, насколько это было возможно, принялись за еду, а потом и вовсе забылись и уже говорили без умолку, как это бывает среди педагогов, когда они собираются вместе.
Незаметно в гостиную зашёл высокий пожилой мужчина, хозяин дома, и поставил перед Мэрси вазочку с клубничным мороженым, сказав тихо, что оно подогрето.
- - Мистер Лавуан, - представила его гостям Рэйчел. Я взглянула на него и вдруг узнала его узкое, словно обрубленное с двух сторон, лицо и бесцветный печальный рот. Это он пугал меня когда-то в сквере Санрайз своим странным видом. Мистер Лавуан молча коснулся рукой седовато-желтых колечек на уродливой голове Мэрси и, кивнув всем, вышел из гостиной. В тот вечер Рэйчел не смогла проводить нас, поскольку пыталась крошечной ложкой кормить свою подопечную мороженым. И, хотя большая часть сладкой жижи стекала с повисшего языка на стол, похоже, Мэрси это нравилось. Лицо её как будто посветлело...
Зимой грянула известная пандемия, и мы все перешли на онлайн-обучение. Постепенно, имея больше времени для общения, мы подружились с Рэйчел, и я узнавала от неё новые подробности из судьбы насчастной Мэрси.
Девочка от рождения оказалась жертвой какой-то сложной генной мутации. Мать её, Синди Николс, узнала об этом будучи беременной, но настояла на том, чтобы родить и оставить ребёнка при ней. Однако сама прожила недолго, и огромный наследственный особняк Николсов с крошечным уродцем в нём, достался в наследство её мужу.
Шли месяцы и годы, но отрешённо-бессмысленное лицо её не менялось. Она словно отсутствовала в пространстве и времени. Ни к году, когда её сверстники радуют семью робким лепетом, ни к пяти, ни к пятнадцати годам она не заговорила. Она не умела не только говорить и двигаться, но даже есть. Её кормили через зонд, что торчал из живота. Таким образом она дожила до тридцати семи лет. При рождении она получила имя "Мерседес", но все называли её "Мэрси" с ударением на первый слог. Отец девочки, Жан Лавуан, ещё в молодости приехал из Франции, женился на американке и быстро овдовел. Рэйчел, привыкнув к ребёнку, утверждала, что в имени его, если произносить его на французский манер, звучит благодарность миру за то, что он оставил его жить. Но боже, какая же это жизнь, и кому её жизнь нужна, кого она радует или утешает, думала я, вспоминая её лицо и содрогаясь изнутри. И в то же время молча восхищалась подвигом сердца Рэйчел, посвятившей себя чужому больному существу.
В марте стояли холодные и очень ветреные дни. Они могли держаться несколько дней подряд. В Иллинойсе их называют "пустогулами". Как-то Рэйчел позвонила мне и попросила посидеть часик с Мэрси. Ей необходимо было поехать к доктору, а мистер Лавуан в эти дни улетел в Европу навестить престарелую мать. Я согласилась.
Пройдя через знакомую гостиную, я заглянула в комнату Мэрси. Она спала. Если бы я не знала, что это живое существо, я бы решила, что передо мной безобразный слепок глиняной фигурки, задуманной и не завершённой кем-то. Она была так тиха и неподвижна, что я не слышала даже её дыхания. Должно быть, около получаса я провела возле неё, прислушиваясь к стукам передвигаемой мебели и жужжанию пылесоса наверху, где убиралась приходящая женщина. Наконец послышался скрип ступенек винтовой лестницы, где-то стукнула входная дверь и всё стихло.
Но вдруг наверху раздался сильный хлопок, похожий на выстрел, потом другой, третий. Тут я догадалась, что уборщица, уходя, забыла опустить оконные рамы, и ветер неистово швырял какую-то из дверей. Боясь, что хлопки разбудят Мэрси и откровенно этого не желая, я бросилась наверх по винтовой лестнице, что была почти рядом, в башенной части дома. Несколько спален и гостевых тянулись одна за другой вдоль длинного коридора, который в конце заворачивал направо, и там, в квадратной угловой комнате, билась и стучала распахнутая дверь. Я переступила порог, кинулась к окнам, а потом встала, оглядываясь. Со всех стен на меня смотрели портреты. О, какие портреты!...
Вот девочка в пижаме улыбается, лукаво щурясь и прижимая к себе куклу, и утренние блики одинаково сияют на смуглом личике и розовых щечках куклы... Вот она на диване склонилась над книжкой, золотистые локоны упали ей на лицо, а пухлая детская ножка безмятежно закинута на другую.
На следующем портрете та же девочка уже юный подросток, уходя, кокетливо оглядывается из-за плеча со школьным рюкзачком... Или вот она с ракеткой в руке на теннисном корте.
А вот зрелая полногрудая девушка с вспыхнувшей и ведомой только ей радостью склонилась над мобильным телефоном... И вот дама тридцати пяти лет, превратившаяся в прелестную зрелую женщину, одной рукой придерживает шляпу на берегу океана.
На всех портретах было одно женское лицо в разные периоды жизни. С каждым портретом героиня росла, менялась, наполняясь красотой и нежной силой. Что-то заставило меня вглядеться в неё, - и по неуловимому изгибу верхней губы, по усовершенствованной художником форме глаз, по рыжеватости волос я догадалась, что это портреты Мэрси. Той Мэрси, которой в действительности никогда не было. Но она всегда была и росла в грёзах её отца, учителя рисования Жана Лавуана. И если там, внизу, обитала жестокая ухмылка судьбы-реальности, то здесь, наверху, скрываясь от людских глаз, царила мечта.