Медиумический рассказ, записанный при помощи "яснослышания".
- Отпугивать кого?! – кричал вслед ушедшему гостю камердинер Его Величества.
- Кого-кого, – поддразнила скрипучим голосом старая няня: она всегда делала замечания вслед выкрикам своего "младенца", коего считала своим "на все веки". Любила? Пожалуй, любила, но больше заботилась и сейчас считала своим долгом нравоучать воспитанника замечаниями вроде: "А ты его не слушай: правду ведь не скажут всё равно". А Павел Петрович и не слушал, но огорчался всерьёз. "Ведь что удумали, – думал он, когда за гостем захлопнули дверь (слуг было много – свои ручки барин не марал), – я им Барвиху... а теперь же я виноват, ну смотрите же у меня!"
"Правильно, правильно", – поддакивала старая няня, будто слышала всё, что думал её "сынок".
Так они жили не тужили, пока не случился этот конфуз.
- Что вы мне это подсовываете?! – кричал рассерженный камердинер. – Вот я вам...
Но ничего не мог сделать: оболгали, обобрали как липку и ещё оставили должным. Кому? А вот ему самому – гостю. Это он говорил Павлу Петровичу не отпугивать его добрые помыслы, очевидно. А дело выеденного яйца не стоило – казалось поначалу.
- Ведь что удумал, Машенька? Ведь я его как? А он? – смеялся и рассказывал.
Беременная жена Мария Петровна сидела в будуаре и слышала возгласы мужа, считая их полностью созвучными своим мыслям.
- А ты, Мисютка, что ты? – кричала она из своих спален (их было две: одна для них с мужем общая, вторая её – для покоя).
"Мисютка" смеялся и рассказывал.
- Он мне говорит... (ах-ха-ха!), а я ему... понимаешь?
И она понимала. Всё что говорил муж, она всегда понимала и смеялась, уточняя детали разговора. Но уже было не до смеха: шло разбирательство на высоком уровне – он был виноват, однако до сих пор не верил, что с ним это происходит.
Растратчик – раз, охулитель Его Величества (разговор был передан из слова в слово) – два и в довершении – предатель интересов Родины ни много ни мало. Вот! А они ещё смеются...
Но ведь не было ничего: ни хуления великого имени, ни предательства, ни растрат. Что же было? По наивности, а может по способностям всё забывать, как только случилось что-то плохое (была такая черта за Павлом Петровичем), он забыл отправить письмо адресату. Письмо оставил на столе, чтобы потом заполнить отказ по отправке (неверно указан адрес или другое) и забыл. Заполнил стол бумагами, всё поверх лежит, а письмо важное нейдёт, а его ждут, вот уже ответ нужен, а письма нет как не было.
- Не помню, не помню, – говорит Павел Петрович удручённо, – видимо у секретаря затерялось, я ещё спрошу, – и забыл спросить.
Всё она, жена Машенька, со своими любезностями из спальни не "вытаскивала его" или что другое придумает потом, когда прижмут окончательно. А в письме – окончание войны и государева подпись – каторгой пахнет и резвости поубавилось, как только Павел Петрович узнал об этом. Вся переписка конфиденциального характера находилась у него (под его непосредственным контролем) и, поди ж ты, забыл.
Стал вспоминать, нет, не помнил:
- Что же делать? Что же делать? – взмолился он.
Но тут случай похлеще прежнего: его обокрали.
- Это уже совсем никуда не годится! – кричал он из своего кабинета. – Где все бумаги, которые были на столе?
- Я взяла, разве нужны были? – миловидная девушка, воспитанница жены, шныряла по дому и делала, что ей вздумается.
- Как взяла? Куда дела?
Она хлопала ресницами, показывая готовность заплакать, при этом напоминала обиженную болонку жены (как она их подбирала?). То ли думала в это время, то ли обижалась.
- Вспомни, прошу!
Но увы, даже того дня толком вспомнить не могла: спалила, наверное. Там были векселя, закладные письма... "Неужели урождённую дуру взяла на воспитание?" – думал теперь плохо о своей жене Павел Петрович.
Да, письма были – она их сожгла, но векселя? Их же не узнать невозможно. Только так теперь думал Павел Петрович: "Меня подставила жена – нет сомнений. Дура дурой, но документы жечь не будет... Что делать?" А ведь надо было что-то делать. Выкупать, в конце концов, надо письмо: оно есть, его не сожгли и ещё не поздно самой быстрой почтой отправить, с гонцом, если понадобиться, но денег уже нет, платить нечем: ни выкуп дать, ни гонца послать на свои кровные не получится (лошади мрут в дороге, так сказали, две-три, не меньше, надо брать). Сейчас никто не считается с деньгами, лишь бы...
- Барвиху отдам, пусть берут, пусть всё забирают!
И так бы было, что несчастный Павел Петрович, камердинер Его Величества, разорён и унижен, подвёл себя под расстрел (уже пулю для себя приготовил), да появился в его жизни человек. Возьми и скажи этот человек:
- А что, если вам, Павел Петрович, хороший вы человек – я вижу, к известному лицедею сходить, он вам скажет, на "героя" укажет, кто ваши деньги берёт, писем не отдаёт. А, Павел Петрович? Дам адресок?
Павел Петрович жеманится не стал – ни женщина какая-то:
- Давай, – говорит, – свой адрес, потом заплачу, как деньги будут.
- Мне денег от тебя не надо, а услугу окажи, – и на ухо просьбу шепчет.
- Окажу, давай.
- Вот здесь, по тому адресу, найдёшь, спросишь... – личность малознакомая, но просили не говорить.
Пошёл Павел Петрович сам, пешком: недалеко от дома было. Приходит, просит аудиенции, а тут ждать надо, запишут – вызовут, когда надо.
- Нет. Проси. Этому ждать нельзя.
Вот это "лицедей" – понимаю! Всё рассказал (как узнал?). Жена всему виной. Подсыпала яд понемногу – память стала отказывать. Письмо с печатью у неё в столе, а так же книги на полке все в тайниках. Через перекупщиков забрала у мужа все богатства, но и этого мало – со свету сжить хотела. Ребёнок не его, а гусара (братом ведь называла с*ка), что жил с ней, через балкон "дружбу" вели, а на людях – "братец". Искоса смотрит и усмешку прячет, думал, ревнует по-братски, сестрицу де не обижай.
Лечение прошёл, чтоб не уморила совсем, все чашки ложки выкинул, постельное – всё, что напоминало о ней. Забыл скоро, не от плохой памяти (память вернулась), сам захотел забыть. Дал "вольную", будто в крепости жила и отправил на все четыре стороны, "гулять с гусарами". На высочайшее имя было подано прошение о разводе, но одобрено не было.
- Сам решай, – было сказано устно.
Он решил: жена умерла, дочь, отданную в приют, забрал усатый гусар – свою признал.
Вот и вся история, за исключением конца. Что шептал на ухо, о чём просил спаситель Павла Петровича? Замолвить словцо за отказника, дороже был сын: не хотел служить, когда пора пришла.
- Ладно, возьму себе, пусть "служит", работать не заставлю, – и посадил на шею. Но это уже другая история – смешная.