Когда Хаус решил, что, пожалуй, уже злоупотребляет временем Оливии, южная ночь, и всегда-то падающая внезапно, сгустилась до полной темноты, и сейчас же вспыхнула огнями витрин кафе и баров. После наделавшего бед урагана и короткой паузы свежести снова навалился удушливый неподвижный зной, и даже тонкие листья акаций казались нарисованными оранжевым светом фонарей по контуру - чёрные на чёрном.
В летних кафе сидели полуобнажённые загорелые женщины и черноусые мужчины в майках без рукавов и коротких, выше колен, шортах. Хаус выделялся своими мешковатыми джинсами и мятой рубашкой, хоть и с коротким рукавом, но плотной, однотонной, не особо подходящей этому южному ночному городу. На него оглядывались, задерживая взгляд на трости и хромой ноге. Это раздражало, но, наученный горьким опытом ночёвки в каталажке, он вёл себя тише воды, ниже травы, и даже глаз почти не подымал.
Один раз не утерпел- таки – позвонил Оливии.
- Всё в порядке, - ответила она как-то по-своему очень мягко. – Мы немного поговорили о вас и о том, как сильно мистер Дайер к вам привязан, потом он попил немного белкового коктейля, устал и заснул. Сейчас спит. Давление сто на шестьдесят, пульс восемьдесят шесть, дыхание - восемнадцать, сатурация девяносто пять, будет снижаться – дам кислород. Температура тридцать семь и девять. Рвоты не было. Мочился. Визуально без особенностей – светло-жёлтая, прозрачная. Не тревожьтесь, у нас всё хорошо, занимайтесь тем, чем вам нужно – я свободна всю ночь, до рейса.
- А когда же вам спать? - спросил он, потому что для него самого это был больной вопрос, он жестоко недосыпал уже почти месяц, и спать хотелось практически всё время.
- Прекрасно высплюсь в самолёте - он почувствовал по голосу, что она улыбнулась, и повторила: – Не тревожьтесь.
- Хотите быть моей женой? – спросил он, не умея благодарить, но всё равно делая это, хоть и в своей эпатажной манере.
- Нет, - ответила Оливия так же спокойно и безмятежно. – Вот другом вашим я бы стала с удовольствием – вы хороший друг.
- Вы – тоже, - сказал он и нажал «отбой», потому что заканчивать такие разговоры правильно тоже не умел.
Он снял наличные в банкомате, заглянул в продуктовый, в аптеку, набил рюкзак тем, что могло понадобиться в ближайшие дни, и вернулся к припаркованному автомобилю Оливии, всё ещё разогретому, как печь, не смотря на вечернее время.
Он уже выехал из города и почти миновал заповедник кактусов, как вдруг почувствовал, как откуда-то снизу, из-под ложечки, к горлу поднимается удушливая неуправляемая волна, и зрение теряет чёткость. Ему пришлось несколько раз крупно переглотнуть, чтобы загнать это назад. Может быть, это было из-за того, что он впервые за много времени оказался где-то без постоянно давящей заботы о Уилсоне, словно с милостивым разрешением на передышку, и вот теперь это время подходило к концу. Он вдруг вспомнил их сумасшедший трёхдневный побег от действительности в погоне за призрачной женщиной мечты Уилсона, окончившийся в пустом салоне ночного автобуса, и словно снова услышал ровный убаюкивающий гул мотора, снова увидел вздрагивающий от сквозняка упругий каштановый чуб и влажные щенячьи глаза своего друга. И как будто снова зазвучал в памяти его чуть запинающийся голос, в котором сначала была только тихая печаль воспоминания о школьной любви, а потом стала вдруг нарастать досада, чуть ли ни злость, и, наконец, эта режущая со слезами в голосе мольба: «Не хочу возвращаться, Хаус!»
«Не хочу возвращаться», - эхом откликнулось у него в голове. Это он сейчас не хотел возвращаться. После знойного вечера ночь наступила ласковая и тихая, городской шум и свет остался позади, а сюда вообще не долетали звуки цивилизации, только в траве в такт мотору, и не пугаясь его, трещали какие-то ночные существа – цикады или кузнечики. И всё это вместе придавало короткому отрезку его жизни глубину и вечность. Иллюзорное бессмертие и иллюзорное же чувство неуязвимости и защищённости, в котором можно зависнуть на неопределённый срок. То ощущение, за которым, видимо, гнался и Уилсон, проводя на берегу залива часы напролёт.
«Не хочу возвращаться, – про себя не подумал даже – почувствовал - Хаус, - Хочу оставаться всегда здесь, на этой дороге, где тихо шуршит под колёсами южная ночь, и силуэты кактусов придают ночному пейзажу фантастичность инопланетного ландшафта. Где нет хриплого дыхания, запаха лежачего больного и тихого попискивания монитора слежения. Где нет давящего чувства беспомощности, рационального понимания, что всё напрасно, раз даже закончить полный курс не удалось из-за срыва компенсации и панмиелофтиза. Где нет этой удушливой волны, подкатывающей к горлу тошнотой, нет нечеловеческой усталости, уже сублимировавшейся во что-то большее, чем усталость – в отупение, когда только баранье упрямство ещё толкает что-то предпринимать, и вся надежда на ещё более баранье упрямство Уилсона, который ради настоять на своём и смерть переупрямит. Но настоит он – попробует настоять - только с ним, с Хаусом, рядом, а значит нужно продолжать быть рядом, а не рефлексировать и не валять дурака. Как тогда говорил Уилсон, «победить или погибнуть».
И новым эхом, уже требовательно, а не уныло, прозвучал где-то в подсознании другой голос: «Никто этого не может - только ты».
«Слышать голоса - плохо», - вяло подумал он.
Он сейчас и не хотел думать о Уилсоне, это не прибавляло душевного спокойствия, но тот торчал перед глазами неотвязно, как гвоздь в ботинке, почему-то ещё молодой, тонкий, в голубой выцветшей толстовке с логотипом своей «альма матер», чёрных джинсах, чуть вытянутых на коленях и начищенных французских туфлях – хорошая обувь всегда была его слабостью.
«Никто этого не может – только ты».
«Ладно, чувак, я смогу, - устало и обречённо пообещал он. - Я всё смогу, только ты выживи, справься со всем этим как-нибудь – пусть на грани фола, пусть почти чудом, но справься. И у нас ещё будет время. Три года. За три года я въеду в эту методику или сам придумаю что-то ещё, я из кожи вылезу, но придумаю, и тогда у нас появится ещё время. Это, наверное, и есть самая суть медицины – всё время играть со смертью в игру, где ставка – время, а ты теперь мой пациент, и я буду играть на твоей стороне до конца. Потому что я всегда играю до конца. А ты тем более играешь до конца. Так играй, не бросай – и я не подведу. Я вот тут, под сенью долбанных кактусов, клянусь тебе все силы положить на то, чтобы победить твою смерть».
«Победить смерть за три года?» – на этот раз голос прозвучал грубо и, кажется, прямо среверберировал у него в голове, хотя и раздавался из вне.
Хаус поднял голову. Фигура выглядела массивной, но, в то же время, словно покачивалась в воздухе. Её балахон сливался с окружающим мраком, но был при этом на фоне неба ещё чернее кактусов. Не узнать было трудно.
-Чего без косы-то? – угрюмо спросил Хаус.
- Нет, ну, от кого-кого, а от тебя я такой шаблонности представления не ожидал, - обиделся таинственный собеседник. – Даже такой повёрнутый по фазе тип, как Ганс Христиан Андерсен, и то придумал лучше: конь, плащ, две сказки – добрая и прекрасная послушным детям, злая и ужасная – неслухам, вроде тебя.
- Не обо мне сейчас речь, - Хаус покачал головой. – Да и сказка на самом деле только одна – не добрая, и не злая. А что обиднее всего, и не особо длинная.
- Да ну, прекрати, её продолжительность так же относительна, как понятие добра и зла.
Её краткость зато абсолютна, - горько сказал Хаус – он всё равно думал о Уилсоне и трёх годах, которые, он, может быть, выдрал дорогой ценой у смерти. А может, и нет. – А ты что здесь делаешь? – вдруг испугался он. – Ты…к кому?
-Ну-ну-ну, - скрипуче засмеялся тип в плаще. – Вот она, цена твоему материализму. Чего сразу побледнел-то? «К кому», - передразнил он. – Как будто я – сила из вне, а не заложена в твоём собственном жизненном коде. Что смотришь? У тебя внутри, в каждой твоей клетке каждой ткани встроенный «стоп-сигнал». Ты живёшь, создаются новые химические связи, молекулы выстраиваются в структуры и распадаются, цепная реакция активирует один локус кода за другим, внутри тебя всё кипит, как лава в жерле вулкана. И где-то там, в глубине, под слоем лавы, твой часовой механизм – ты не знаешь, что заставляет его торопиться или, наоборот, сдерживаться. Даже само ощущение времени то и дело меняется. А вот если бы ты мог узнать.… Прикинь, если найти потенциально бессмертную клетку – тот же недифференцированный рак, матрицу, глину, из которой ничего больше не слепить, кроме чистого бессмертия, и сравнить её химизм с химизмом мимолётного эритроцита. Смотри: доктор Ковард воздействовал на потенциально бессмертную клетку, чтобы сделать её смертной, и тем самым он изменил её химизм, причём сделал это посредством разгона реакций за счёт высокой температуры. В живом теле это непросто, но в условиях «in vitro» температуру можно поднять ещё выше и - кто знает – может быть, ты и получишь на выходе средство Макропулоса. Но всего за три года - это ты, док, замахнулся…
«Ещё не факт, что у меня эти три года есть», - подумал Хаус – и режущий свет ударил в лицо, а уши заполнил гудок.
Водитель встречной фуры, чуть не слетевший в кювет из-за потерявшего посреди дороги управление «эль идиото и суицидо» разразился испуганной и злой скороговоркой, в которой, между прочим прозвучало «эль борато» и«гвардиа де трафико» пьяный и дорожная полиция
- Но эстой борато, - сказал Хаус. – Эстой енфермо. Но эс нецессарио ламар а ля гвардиа. Я не пьян, я болен. Не нужно вызывать полицию
Встречный шофёр сменил гнев на милость и даже предложил помощь, но Хаус отказался, рассыпаясь в благодарностях и щедро раздавая обещания быть самым внимательным водителем всего-то навсего… сколько там по одометру?
«А если бы я сейчас разбился, - подумал он вдруг, - Уилсон пережил бы меня, как уже пережил Кавардеса. Ну, дела!»
Экампанэ нажал «отбой», ничего больше не сказав, но Оливия не сочла это грубостью. Она просто положила телефон на подоконник, рядом с раковиной, подошла погладить по голове застонавшего во сне Дайера и с огорчением отметила, что температура снова лезет вверх, хотя жаропонижающее ввели меньше трёх часов назад.
Впрочем, пока всё было нестрашно, поэтому дождавшись, пока он успокоится, она просто вернулась в кресло, где ожидал развёрнутый на середине журнал со статьёй доктора Кавардеса об особенностях обмена веществ раковой клетки и изменениях, которые происходят в ней под влиянием температуры. Статья была на испанском, и, судя по пометкам карандашом, Экампанэ уже начал её читать, но добрался только до конца третьего абзаца. Оливия нашла на прикроватной тумбочке карандаш и блокнот и стала переводить статью на английский, рассудив, что читать на чужом языке может оказаться более утомительно, чем Экампанэ может сейчас себе позволить, да и следовало чем-то занять себя, пока Дайер спит, чтобы самой нечаянно не задремать. Имея какое-никакое медицинское образование, Оливия не испытывала затруднений не с научными терминами не с пониманием сути описываемых процессов, и, хотя нюансы, возможно, и ускользали от неё, работала быстро.
Она заканчивала вторую страницу, когда сон Дайера снова стал беспокойным, и он заметался в постели, путая стоны, вскрикивания и невнятное бормотание. Оксигенация из-за учащенного дыхания даже немного подросла, но температура просто безбожно лезла вверх, и цифры, выскакивающие гна табло электронного термометра, становились всё более пугающими.
Оливия посмотрела на часы – вводить антипиретик снова было рановато, да и на сколько его хватит, а побочных действий в данном случае стоило бояться: кровоточивость и так лишь едва-едва сделалась поменьше.
У неё, правда, был запасной вариант – пролонгированного действия ректальные свечи. Тех могло хватить и надолго, да и побочки было бы меньше, но сам процесс применения….
Экампанэ на её месте, конечно, мог бы, но когда он ещё вернётся – такими темпами до его приезда Дайер просто изжарится, а сердце после облучения и химии и так еле тянет. И ведь она сама меньше двух часов назад сказала ему «не тревожьтесь».
Она попыталась обратиться к самому Дайеру, но бесполезно – он не просыпался - только мычал, и это уже больше напоминало спутанность сознания, чем сон.
Надо было решаться. Оливия нашла в своих «стратегических запасах» тонкие латексные перчатки и глубоко и резко вздохнула, втянув в себя воздух, как пловец перед стартом. «Ерунда, - старательно уговаривала она себя. – Ты же сиделка с медобразованием, медсестра, это твоя работа. Тем более, что он всё равно без сознания. Сделаешь всё быстро и аккуратно – он и не почувствует толком, а потом заспит и забудет. А дело будет сделано.
«Может быть, всё-таки дождаться Экампанэ?» - перебила её решительные мысли малодушная. Но тут по черно-белому экрану портативного монитора с противным писком проскочили одна за другой две желудочковые экстрасистолы, а частота уже была девяносто восемь, и вольтаж понизился. Ещё раз сопнув носом, Оливия решительно шагнула к постели, надрывая фольгу упаковки. Суппозитории выглядели, как маленькие ракеты, нарисованные детской рукой. Детям так и говорили: «Сейчас мы запустим её в космос. Будем играть, как будто ты – космос». Иногда это действовало.
Но едва она взялась за край простыни, как Дайер открыл глаза и посмотрел совершенно сознательно и пристально. Оливия замерла, как нашкодившая кошка, пойманная с поличным с сосиской в зубах, только вместо сосиски был теперь ректальный суппозиторий, похожий на ракету, и не в зубах, а в пальцах.
- Что вы собираетесь делать? – свистящим шёпотом спросил Дайер.
-У вас жар, - виновато сказала она. – Инъекции действуют недолго, а температуру нужно сбить непременно - сердце не справляется.
Теперь то, что у него жар, и слепому было бы видно – даже кожа, обтягивающая его череп, налилась краской. Он стал похож, как ни банально это сравнение, на помидор, не то, чтобы доспевший до конца, но уже отчётливо зарумянившийся на солнце.
- И вы решили… с нотками обвинения начал он. – О, боже! Не смейте! Даже не прикасайтесь к простынке, ясно?
- Я и не собиралась сама это делать, – капризным тоном сказала Оливия. - Я вас хотела разбудить и дать это вам, чтобы вы сами справились, а я пока ненадолго выйду.
- «Не собирались»? А почему у вас перчатки на руках? – коварно уличил Дайер, но его кожа стала понемногу терять яркость кармина.
- Да просто привычка. Нельзя хватать голыми руками то, что больной будет получать внутрь – на работе за это по головке бы не погладили. Вот, держите. Надеюсь, что у вас всё получится, - и она поспешно шмыгнула в ванную комнату.
Уилсон взял суппозиторий и сразу засомневался – может, он и ошибся, тем более насчёт перчаток – в его горячих от жара пальцах наполнитель немедленно потёк, плавясь. Ну и дураком же, в таком случае, он показал себя!