Быль
Когда мама заболела, сестра взяла её к себе в Рязанскую область. Она тогда жила в деревне. Деревенька маленькая и по-есенински красивая.
Я приезжала сюда однажды и не знала, что живой мать больше не увижу. А теперь приехала в этот глухой край, чтобы с ней проститься. Сошла с поезда, расспросила немногих людей на станции, как добраться до Чёрной речки. Эта захолустная деревушка называлась так же, как самое печальное место в Петербурге.
Было утро, и потому на перроне суетились люди, в основном торгующие разным товаром. На короткой стоянке выходили пассажиры. Они покупали яблоки, клюкву, горячие пирожки, блины и пышки, молоко и простоквашу, солёные огурцы и грузди, к ним варёную горячую картошку. Товар нехитрый, но ходовой- когда люди в дороге, то вкус обычной еды, пусть простых пирожков с пылу-жару, - ощущается совсем иначе. Я тоже купила какую-то снедь, но ела, не ощущая вкуса. Тоска заполнила и душу, и желудок. Просто надо было есть, нужны были силы, чтобы добраться до деревни, успеть на похороны, а добираться предстояло через лес. Попадётся попутка – повезёт, а так пешком идти километров шесть.
Оглядевшись, я увидела старика, суетившегося возле телеги - приезжал сюда с товаром. Он собирался ехать до районного центра и согласился меня подвезти.
У лошадки были грустные глаза. Старик ехал молча, изредка покрикивая: «Н-о-о-о!». Телега скрипела, хотя не была нагружена. Вокруг – безлюдье и величественный лес. Он жил своей жизнью: и видимой, и тайной.
Тревожных звуков было много: в траве что-то таинственно шуршало, потрескивали засохшие ветки, доносились птичьи песни, какое-то жалобное жужжание мух и деловито-сердитое гуденье ос, приглушённые стоны и крики зверьков.
Старик свернул в переулок, высадил меня и поспешил в райцентр. Я продолжила путь в одиночестве.
Шла уже с полчаса, когда на дороге показалась грузовая машина. Это не была попутка, она ехала навстречу. Шофёр остановился. Да и как иначе – безлюдье, фигура женщины в платке и чёрном платье, с увесистой сумкой, где помещалась поминальная провизия. Водитель был темноволосый, с заметной проседью. Взглянул участливо.
- Вы в Чёрную речку?
- Да. На похороны матери.
- Не Евдокией зовут?
-Да.
-Так её уже схоронили. С утра ещё. – Водитель в знак сочувствия сложившейся ситуации и невозможности её исправить развёл руками. - А вам ещё километра три пройти – добавил он и уехал, оставив облако пыли.
Ни машин, ни людей больше не было. Звери, конечно, были - ведь это их обитель. Возможно, следили за мной из невидимых укрытий. Но я уже ни о чём не думала, ничего не боялась, ни к чему не присматривалась. Боль схватила за горло. Цепко сжала. Дышать стало трудно, слёзы застилали глаза, но я не могла рыдать в голос. Раздался стон- глухой, протяжный, громкий, долгий. И вдруг я осознала, что это мой стон. Да и не стону я, а вою.
Деревья. Небо. Попадались поляны, иногда колючие кустарники, я отодвигала их рукой, не замечая, что упругие колючие ветки оставляли ссадины на руках. Я шла и выла.
Из-за придорожных кустов вышла большая собака. Я, не останавливаясь и не ускоряя шага, продолжала идти и выть. Собака пошла со мной. Не следом, не сзади, а рядом. Теперь мы шли вместе. И выли вдвоём.
Времени прошло довольно много, где-то больше часа. Обогнули небольшой овраг, за ним показалась деревня. Я на минутку остановилась, взяла сумку в другую руку. Собака тоже остановилась, потом развернулась и мелкой трусцой побежала обратно в лес.
Я пришла как раз к поминкам. Народу немного, как и дворов в деревне. Большинство старушек, несколько ребятишек, которые, учитывая значимость события, держались не по-детски серьёзно. На столе – пироги с курагой, мясом, тарелки с кутьёй, солёные грибы, маленькие гранёные стаканы для женщин и большие для мужчин, графины с водкой.
Смерть сближает людей. На похороны собираются родственники, которые годами не виделись. Чужие становятся близкими, проникаются сочувствием, и все задумываются о скоротечности жизни. Женщины обнимали меня и плакали. Мужчины сдержанно выражали соболезнование.
Сестра выглядела и подавленной горем, и слегка виноватой. Приглушая всхлипывания, оправдывалась за скорые похороны, объясняя поспешность болезнью мужа, весьма распространённой на Руси: «Петя бы к двум часам уже напился, а так хоть по-человечески…»
Одна из женщин меня спросила: «Аль не подвёз тебя никто?»
Я сказала, что кроме старика с телегой, не встретила ни попутки, ни единой живой души. Только здоровую собаку. Она шла со мной до самой деревни.
Все замерли. Нарушил тишину сидящий в углу старик: «Это волк! Отродясь у нас у нас собак в лесу не было. А вот волки водятся».
Люди испытывают страх перед этими умными, жестокими, неуловимыми животными. Пусть неосознанно, пусть об этом страхе не каждый говорит открыто, но едва ли нашёлся бы в этих местах человек, у которого, очутись он по воле судьбы в лесу в одиночестве, не пробегал бы мороз по коже при мысли о встрече с его серым обитателем, наделённым и умом, и хитростью, и коварством, а порой сверхъестественными способностями.
Женщины заахали. Разговор повернул в другое русло, стали вспоминать разные «волчьи» истории, говорили о том, как страшно зимней ночью, выйдя во двор, увидеть светящиеся за забором в темноте жёлтые глаза хищника.
Мужчина средних лет, его звали Степаном, - рассказал, что его брат-охотник пару лет назад застрелил молодую волчицу. Во двор стал приходить волк, наводил ужас на селян, ранил коров, резал овец – мстил за убитую подругу.
Я слушала рассказчика, а перед глазами стояла картина: вокруг ни души, только я, волк и лес. Мы идём и воем.
Известно, что собаки воют от тоски по человеку, волки – когда озлоблены и голодны. Голод их мучает весной.
Но на дворе стояла ранняя осень.
Волк, проводивший меня до самой деревни, выл из сочувствия.