Когда она упала на землю и молча стала смотреть вслед уходящему Митьке, всем, кто прибежал сюда из ближайшего барака на женский крик, показалось, что она сейчас по-бабьи закричит «Митенька!» и бросится за ним, но она даже не встала и продолжала лежать на пыльной дороге, ведущей из поселка в город.
И к ней никто не подошел и не помог ей встать, потому что в поселке её не любили.
Да и как её можно было полюбить, если первый парень на деревне, Митька Скопинцев, привез ее после войны из города Риги, будто в поселке, где, в основном, жили ткачихи камвольного комбината, своих девок не хватало. Поначалу смеялись над ней и над ее нерусским чудным именем – Лайма, и надеялись, что сбежит эта нарядная краля из их мест, где даже кино показывали два раза в неделю, а парикмахерской не было совсем. Но потом дошло до баб, что у Митьки с нею настоящая любовь приключилась, и что для местных девок он теперь отрезанный ломоть. А со злой разлучницей никто дружбы заводить не захотел. А если бы кто и захотел, то подружиться с Лаймой было нелегко, ведь она по-русски двух слов сложить не умела.
Но к лежавшей на дороге женщине неожиданно бросилась девчонка – дурочка, которую в поселке называли Шкабыркой, потому что она приволакивала левую ногу, и при ходьбе раздавался звук, похожий на треск ломаемого хвороста: шкабырь, шкабырь…
Она подхватила Лайму по мышки, поставила на ноги, и повела к бараку.
А собравшиеся на месте происшествия тут же окружили бабу Нюру, Митькину соседку, которая всегда была в курсе того, что происходило в квартире через стенку.
И та сходу начала рассказывать последние новости:
- Значит, слышу я из кухни, как Митька утром, когда только утренняя зарядка по радио закончилась, говорит: «Уезжаю я в город, здесь мне делать нечего». А его девка, значит, спрашивает: «А я?». – «А ты пока поживешь здесь, - отвечает Митька, - Как только я на работу в городе устроюсь, то тебя к себе возьму». И тут она как заголосит во весь голос, да не по-нашему, а он дверью хлопнул и пошел на дорогу. Это я уже в окно видела. Потом вижу, она за ним вслед бежит и голосить не перестает. Ну, а дальше вы всё сами видели: Лайма хотела его руками удержать, а Митька оттолкнул ее, она и упала…
Все посмотрели туда, где еще были видны фигуры Лаймы и Шкабырки, с трудом продвигающиеся к бараку, и кто-то из женщин сказал, тяжело вздохнув:
- Вот и нашла девка своё счастье на чужой земле…
На следующий день Лайму увидели возле конторы камвольного комбината, на котором работали почти все женщины поселка. И к вечеру стало известно, что она приходила поступать на работу. Приняли её уборщицей в цех, так как до этого она нигде не работала, а на ткачиху надо было полгода учиться.
В Митькиной квартире она прожила еще с месяц, а потом ее переселили в общежитие. Но там ей очень не повезло с товарками по комнате, злыми оказались девчата из костромской деревни, да и выпивали они по вечерам изрядно, а потому не могли стерпеть того, что Лайма с ними говорить не хочет и самогон не терпит. Стали ей пакости всякие устраивать и даже побить грозились.
И тогда Лайма ушла к Шкабырке, которая жила в маленькой хибарке на окраине посёлка, где протекает речка Уводь. Не забыла, значит, брошенная Митькой девка, как Шкабырка к ней по-доброму отнеслась, когда на дороге ей плохо стало.
И теперь видели их всюду вместе.
Идёт Лайма утром на работу, а рядом с ней Шкабырка шкандыбает. Лайма приодела её в свои старые платья, что еще до войны носила, и выглядела в них наша дурочка, как невеста на выданье, и будто хромать меньше стала, не слышно было того шкрябанья по песку, как раньше.
Потом у Лаймы ребёночек родился, Янисом назвали. А фамилию в метриках записали Митькину, Скопинцев, но в графе, кто отец, прочерк поставили. Правила тогда были такие: безотцовщина ты, коли рожден вне брака.
Но рос мальчонка, несмотря на это, здоровым и смешливым. Бывало, идут люди мимо их хибары и видят такую картину: сидят на берегу речки две девицы – красавицы, а на песке карапуз ползает, и кричит что-то радостно, потому что солнце светит и мама ему улыбается. А потом подползает к Шкабырке и просится к ней на руки. И та поднимает его с земли и мычит тоже что-то проникнутое счастьем.
А вскоре, когда Янис в садик пошел, видели их, шагающих втроем по улице: Лайма и Шкабырка по краям, а посередине - малыш. Дурочка его за руку держит и улыбается гордо, будто это её ребенок.
Но потом изменилось это всё в одночасье, после того, как появился в поселке летчик красивый в военной форме с погонами.
Приехал он утренним автобусом из Иванова, присел на остановке покурить, а как раз в это время дед Назар гнал своих коз пасти на выгоне. Попросил лётчика угостить его папиросой, тот, конечно, не отказал. Сидят, значит, на скамейке, покуривают себе «Беломор», и тут приезжий спрашивает деда Назара:
- А не знаешь ли ты, где в вашем поселке проживает семья Якимчиков. Во время войны они к вам из Белоруссии эвакуировались.
- Не слыхал я о таких, - говорит дед Назар. – Ты в поселковый совет сходи, там всех переписывали, кто к нам приезжал. У меня в доме тоже семья эвакуированных на постое жила, только они с Украины были, из Харьковской области.
Председателем поссовета у нас был однорукий Петрович, что до войны работал на комбинате наладчиком. Обязательный мужик был, в смысле того, что если пообещал чего-либо сделать, обязательно исполнит.
Спрашивает он лётчика, когда тот в его кабинет вошел:
- Вы по какому вопросу, товарищ?
А приезжий ему и говорит:
- Меня зовут Михаил Данилович Якимчик. Мои родители, Данила Петрович и Мария Степановна Якимчики, а с ними и сестра моя Олеся, двенадцати лет, были эвакуированы в ваш поселок во время войны из Белоруссии. Я хотел бы узнать, живы ли они, а если так, то где они проживают.
Открыл тогда Петрович свои книги, где у него всё население посёлка обозначено, и сообщает летчику грустные вести:
- К сожалению, товарищ капитан, ваши родители померли четыре года тому назад, не дожив до Победы. А сестра ваша жива, но… Горько мне вам это говорить, но не в своем уме она сейчас, наверное, от того, что пережить ей пришлось.
- Нет, - возразил ему Михаил Данилович. - Это у неё от рождения. Мама наша, когда на сносях была, лесом возвращалась с работы, а на неё волк напал голодный. Она с ним совладала, руками собственными задушила, но девчонка родилась у неё не совсем нормальной. Видно, чуяла она в утробе, что неладное происходит с мамкой, вот и переволновалась… Но я все равно заберу её с собой. Какая она ни есть, но это сестра моя родная, и жить мы должны вместе.
Пришел он к вечеру в хибару, где Шкабырка с Лаймой проживали, и как только дверь ему сестра его открыла, говорит:
- Здравствуй, Олеся! Это я, брат твой Мишка…
И она его узнала! Бросилась ему на грудь, обняла крепко и мычит что-то от радости сквозь слёзы…
Лайма тоже рада была, что у её подруги брат нашелся, представилась капитану, кто она такая есть, и хотела ужином его угостить, но тот отказался, сказав, что им с Олесей надо на последний автобус поспеть до Иванова, а там на поезд сесть до города Бологое, где он сейчас состоит на службе и проживает.
- Собирайся, Олеся, - приказал он сестре. – Где твои вещи?
Девушка посмотрела на него, не понимая, о чем он говорит, а потом вдруг подошла к люльке и взяла на руки спящего Яниса.
- Это твой ребенок? – удивился Михаил.
- Нет, это мой сын, Янис, - пояснила Лайма. – Она его очень любит и, наверное, хочет попрощаться с ним.
Но Олеся продолжала стоять посреди комнаты с ребенком на руках и, глядя на него, улыбаться.
- Мы опоздаем на автобус, - сказал ей брат. – Положи ребенка и пойдем.
Олеся мотнула головой, что-то промычала что-то и подойдя к Лайме взяла её за руку.
- Она хочет, чтобы я тоже поехала с вами, - сказала Лайма, хорошо изучившая за это время «язык» немой Шкабырки. – Сейчас я попробую объяснить ей, что это невозможно, и вы еще успеете на автобус.
Она попыталась забрать у неё ребенка и убедить её в том, что она не может уехать сейчас из посёлка.
- Я приеду к вам, как только уволюсь с работы и получу расчет, - пообещала она, но Олеся продолжала мотать головой, а её мычание становилось всё громче и громче.
- Не знаю, что и делать, - устало сказала Лайма. - Но я хорошо знаю Шкабырку…, то есть, Олесю. Если она что-то решила сделать, то от этого не отступится.
- А я из той же породы, - решительно сказал Михаил. – Без сестрёнки я отсюда не уеду.
Он достал папиросы и вышел за порог. Закурил и застыл на берегу в тяжелом раздумье.
- Вы не сердитесь на неё, - вдруг услышал он голос Лаймы, незаметно оказавшейся рядом. – Мы что-нибудь придумаем. У вас в Бологом можно устроиться на работу с общежитием и детским садиком?
- Да в любое время! Стройка у нас идет большая, на станции рабочих не хватает, да и в нашей части можно официанткой, например, устроиться.
- Тогда я поеду с вами. Можно, я возьму вас за руку, чтобы показать Олесе, что мы обо всём договорились?
- Конечно, можно, - смутился лётчик.
Они успели на последний автобус, оставив в конторе комбината заявление Лаймы об увольнении по собственному желанию.
С тех пор о них никто ничего не слыхал. Пока ранней осенью в поселке не появился молодой лейтенант в новенькой форме с крылышками на погонах. Он, не торопясь, обошел весь поселок и вышел к реке, к тому месту, где когда-то стояла хибара Шкабырки. Сейчас там возвышалась лишь куча мусора, поросшая бурьяном, да мокла под мелким осенним дождиком дубовая скамейка.
Молодой человек долго стоял у разрушенного домика, будто стараясь что-то вспомнить.
- Ты кого-то ищешь, солдатик? – спросила его женщина, пришедшая к реке сполоснуть белье.
- Да вот на родину свою взглянуть приехал. Мама сказала, что я родился в домике у самой речки, где больше никто не жил.
- Было такое дело. Стояла здесь развалюха, в которой жили две девки: Лайма – латышка и Шкабырка – дурочка хромая .И у Лаймы сыночек был от Митьки Скопинцева, Янисом звали.
- Так это я и есть, Янис. Только вы что-то напутали. Лайма – это моя мама. Но жила она здесь не с какой-то Шкабыркой – дурочкой, а с моей тёткой Олесей. Просто она немая была, а сейчас её врачи вылечили, и она может говорить, как мы с вами. И на ноге ей операцию сделали, и она больше не хромает. А моего отца зовут Михаил Якимчик. Я могу вам удостоверение показать, где записано, что я – Янис Михайлович Якимчик.
- А, может, я и вправду что-то напутала, - сказала добрая женщина, вспомнив, как Лайму с Шкабыркой увёз какой-летчик. – Ты приходи вечером в клуб, там сегодня танцы будут. У нас в поселке девчата бойкие да красивые, глядишь, и невесту себе найдешь на своей-то родине.
- Я бы с удовольствием, но мне спешить надо. Отбываю сегодня на Дальний Восток к месту службы.
«Да оно и к лучшему, - подумала женщина. – Мало ли чего наши бабы смогут рассказать тебе о твоей мамке. Сколько настрадалась она, прежде чем счастье свое найти. Однако, судьба её, видать, не обидела. Ладный сынок у неё вырос, вежливый…»