Удар небесный

      Роман

Глава первая.
  Старший следователь по особо важным делам полковник Климов закончил писать рапорт о закрытии застарелого дела, задумался. В его практике не было столь безнадежного случая, полученного им  от предшественника, сожалея, что ему не хватило времени. В селекторе раздался раздраженный голос начальника управления, приглашающего к себе. Собрав бумаги в папку, где стояло «на подпись», и,  прихватив ее с собой, направился к генералу, уверенный, что приглашает он его по какому-то новому чрезвычайному делу. И он не ошибся. Войдя в кабинет, Климов увидел генерала взволнованным: на его холеном лице поблескивали мелкие капельки пота, особенно влажным был широкий, похожий на жабу, нос. Генерал нервно промокал пот носовым платком и не скрывал своего волнения и раздражения, об этом же говорил злой блеск его круглых, навыкате, глаз, что удивило следователя. Подойдя к столу, полковник  щелкнул каблуками, положил папку на стол, хотя  видел, что генерал с нетерпением ждет подчиненного, когда тот будет весь внимание.
– Папку с рапортом оставь, посмотрю, – стараясь говорить спокойным тоном, что плохо удавалось, сказал генерал. –  Сегодня же, точнее немедленно, поезжай в Предгорное, это Громотушинский район, посмотри, что там стряслось, что там за дело?  Выводов своих и советов – никому, пока лично мне не доложишь! – генерал сделал многозначительную паузу. – Ты понял?
   Климов поднял подбородок, вроде бы вытягиваясь в струнку в знак получения приказа, но жест этот означал кивок наверх.
– Что ж тут не понять? Иди, поторопись!
   Климов медлил.
– Нет у меня никакой по этому делу информации, – ледяным голосом сказал генерал, – тебя за ней посылаю.
   Лицо генерала стало непроницаемое, как булыжник, а нос расплылся и походил на жабу. Всякий раз, когда у Климова возникало такое сравнение, он вспоминал далекое событие своего детства и, ассоциируясь с мальчишеским желанием, готов был впиться ногтями в рожу этого человека. Но теперь он предпочел бы таранный удар, от которого генералу не устоять.
   Сдерживая свои эмоции, Климов молча повернулся, беззвучно ступая по ковровой дорожке, удалился, не веря генералу в отсутствии у него какой-либо информации.

Автобус в поселок  Листвяжный шел только  вечером, а Таня до обеда побывала в загсе, где работала родная тетя, отдала ей заявление о регистрации брака с Андреем Климовым, объяснила, почему он сам не смог приехать, и та по-родственному приняла заявление, назначив день. Счастливая Таня распрощалась с тетей, пробежалась по магазинам, и ее больше ничто не удерживало в райцентре.
Июньский день выдался солнечным, жарким, и сидеть на автостанции, в этом неуютном и мрачном зале для ожидающих пассажиров, ждать вечернего  автобуса и скучать по Андрюше, ей совсем не хотелось. Можно вернуться к тете, чтобы скоротать время, но у нее сегодня много клиентов, и она ей будет просто мешать.   
  «Доеду до развилки на любом  первом автобусе, перейду Громотуху вброд, а там напрямую через сопку до дома всего четыре километра,– решила она.– Прибегу пораньше, Андрюшу обрадую».
Она шмыгнула в проходящий автобус, купила у водителя билет до развилки и довольная уселась в свободное  кресло. Автобус катил по асфальту быстро, и Таня радовалась тому, как удивит Андрюшу рассказом об обещании тети ускорить день регистрации, о своей переправе через Громотуху, еще не успокоившуюся в эту пору от наводнения, о  том, как бежала по конной заброшенной дороге, подгоняемая страхом, торопясь к своему, ненаглядному.          
Таня одета легко: на стройных с легким загаром ногах – босоножки, на плечах голубая простого покроя с отложным воротником  блузка, такого же цвета с высоким поясом мини-юбка. Весь ее облик свеж, как таежное утро после грозы, мил и притягателен. 
  Таня смотрела в окно. Мечтательная улыбка долго озаряла  прелестное девическое лицо. За стеклами автобуса мелькали поля, березовые  перелески, затем потянулся глухой коридор соснового леса вперемежку с лиственницей. В автобусе помрачнело. Словно он нырнул в тоннель. Таня подумала, что одета она не совсем подходяще для пешей прогулки, но это сущие пустяки, по сравнению с тем, что она гораздо раньше увидит Андрюшу. Джинсы в дороге, конечно, удобнее, но она их утром не стала одевать из-за того, что на поясном ремне сломалась бляха. Джинсы входили в моду, за ними бегали по магазинам, искали на толкучках. Особенно были нарасхват с широким поясом, плотно облегающим  талию. У нее были такие. Она стягивала поясным ремнем тонкую талию накрепко. Казалось, он необходим девушке: сними она его, и фигурка  сломается.
  Вчера с Андрюшей они бесились. Он посадил ее на ладонь и поднял над головой. Она жутко боялась упасть, безудержно хохотала и просила опустить. Андрюша  зафиксировал вес над головой. Она чувствовала,  что  рука его от напряжения дрожит. Таня от восторга захлопала в ладоши и потеряла равновесие,  вскрикнула, стала падать, но Андрюша ловко поймал  ее левой рукой за ремень, пряжка не выдержала, сломалась.  Андрюша, конечно же, не уронил ее, а легко поставил на землю.  Его голубые глаза сияли. Он силен, ловок, высок. Она роста и комплекции средней балерины, едва  касалась макушкой его подбородка, и была в восторге не только от  ловкости и силы, но и от переполнявших сердце чувств: ей хотелось  бесконечно трепать его мягкие овсяные волосы, глядеть  в загорелое, мужественное широкоскулое лицо, целовать чувственные полные губы, ощущать крепкие объятия, слушать его голос, простуженный, как у всякого человека, работающего на реке. Она безумно любила его!
 Едва коснувшись земли, Таня  подпрыгнула, ухватилась за его шею, и он закружил, целуя девичьи малиновые губы, ощущая  ее трепет восторга и  страсти.
 – Завтра ты отвезешь заявление в загс! – сказал  он  возбуждено.
 – Да, милый! Не будем ждать, когда тебе дадут отгул. В загсе работает моя тетя. Она все знает, все сделает.
 – Я раньше шести с работы не вернусь. У нас аврал – плот вяжем. Можешь не торопиться обратно, приедешь на вечернем автобусе.
 – Конечно, милый!   
 Потом они  сидели и целовались. Она вся пылала. Он тоже. Они уже вкусили сладость любви. Он у нее был первый, она у него такая сладкая тоже первая. Это произошло у нее на квартире совсем недавно, когда весь воскресный день в доме не было родителей. Но в лесу, на берегу Енисея, они это делать боялись, хотя так хотелось этого снова и снова. Он бы, конечно, решился: она чувствовала его растущее возбуждение. Но она успокаивала его, прижимала к груди его крупные и сильные руки, которыми он обжигал ей низ живота. И он не смел дать им волю. Она была ему благодарна.
     – Не здесь, только не здесь, милый, – шептала она, – скоро, совсем скоро мы будем взахлеб пить этот мед!
 Он долго не мог успокоиться, предлагал  сесть на  его широкие ладони, как на стул. Он будет держать ее и колыхать, он сумеет, у него хватит сил, она только будет держаться за его шею. Но  она не соглашалась,  ей было стыдно на открытом воздухе, стыдно от ночных птах и лиственниц, окружающих их. Но сегодня, когда заявление в загс подано, в честь такого события, она согласится быть с ним так.  Потом они поженятся и будут жить в новом доме. Он, правда, еще строится, но к свадьбе будет готов.
  Она чуть не проехала развилку дорог, но спохватилась вовремя, вскочила, попросила водителя остановить автобус.
– Что, прямиком в Листвяжный? – спросил он.
– Ага, – мотнула она в ответ головой.
– А как же брод, не боишься? Громотуха-то набухшая.
–У-у, я ее не боюсь! – крикнула Таня и выпорхнула из автобуса, разметав свой черный пожар волос по хрупким плечам. Она и в самом деле походила на птаху: юркая, стремительная, с веселым щебетом на губах.
   Автобус ушел, а она пошла отыскивать конную дорогу, которая лежала чуть ниже, меж расступившимися лиственницами. Таня сделала десятка два шагов по асфальту и свернула направо, откуда доносился говорок Громотухи.  Дорога здесь была наезжена автомобилями. Любители рыбалок, костров частенько подъезжали к самой реке, поднимались вверх или спускались к мосту, через который шла кружная шоссейная дорога в Листвяжный.
   Таня никого не боялась – ни людей, ни зверей. Ходила уж с ребятами этой дорогой. Вон Громотуха поблескивает на ярком солнце, взбивает о валуны пену и ревет. Еще несколько шагов – и река шумно и без остатка поглощает тебя, и ты теряешься в лавине звуков, кажешься маленьким и беззащитным. Куда ни глянешь –  вверх или вниз по течению – всюду бурлящий неудержимый поток, разбивающийся о валуны, падающий со скал. И только в одном месте река смирнеет:  из теснин вдруг вырывается на простор, разливается широким плесом. Всего полста метров, не больше, тянется этот плес, дарует неглубокий с твердым дном брод. Только на той стороне каменная плита проседает, и вода в летние месяцы под брюхо лошади. Но это уже не страшно – до берега одна сажень. Бросок – и ты на берегу. Страшнее у левого берега, где брод подходит почти к кромке слива, и поток, набирая стремительную силу, падает с  подводной скалы. Тут дух замирает.
   Таня прекрасно знала все эти особенности коварной Громотухи и смело, без колебаний, подошла к воде. Она была мутноватая, и дно брода не проглядывалось. Река еще не вошла в свои берега, и валун, у которого обычно раздевались смельчаки, был наполовину затоплен. Это не смутило девушку, она сняла босоножки, сунула ноги в воду. Да, холодна вода в реке даже в жару. Надо растереть ноги, чтобы не зашлись в ломоте, и тогда можно смело шагать, подобрав подол юбки. Нет, она лучше снимет ее и блузку, все равно в конце брода придется плыть, а там быстренько одеть сухое. Она не боялась простудиться, молодость об этом не думает. Дорога и Андрюша согреют, выгонят всю простуду. Увязав одежду в узелок, она собралась шагнуть в воду, как перед ней выросла пьяная рожа человека. Девушку окатило сотнями обжигающих брызг. Таня взвизгнула.
                ***
   Они заметили ее сразу же, как только она появилась у берега. С минуту наблюдали за тем,  как она подбиралась к воде, растирала   ноги,  а потом сбросила  юбку с блузкой и осталась в трусиках. Парни почти одновременно протянули:
–Русалка!
 Перед  появлением незнакомки они уже изрядно приняли горячительного, и только что опрокинули по рюмке коньяку, не успев закусить, опешили от  неожиданного явления. Девушка и коньяк будоражили.
–Берем! – раздались хищные возгласы.
Парни обмывали встречу. Это были одноклассники и закадычные школьные друзья. Им было по двадцать три года. После окончания школы они вскоре расстались: Евгений Горин, черноволосый красавчик с ладной высокой фигурой, интеллигентскими манерами и капризным властным характером, прозванный Королем, тем же летом поступил в институт, а семья его навсегда поселилась в городе: отец стал директором крупнейшего комбината. Нынче Евгений должен был  окончить институт, но на последнем курсе он разбил своего «жигуленка», можно сказать, вдрызг, получил тяжелое сотрясение мозга, изрядно помял свою стройную   фигуру,  и  всю  осень и до нового года провалялся в больнице. Какая уж тут учеба! Пришлось взять академический отпуск. Безделье томило парня,  и он увлекся женщинами более чем прежде. Он же не виноват, что девки липнут к нему, как репейник к штанам. Стоит пройти мимо знакомой девчонки, подмигнуть ей, и она готова лечь под него в любое время. Он никогда никому не обещал ничего, не объяснялся в любви, а прямо говорил о своем намерении  самца.
   Последней дурехе,  из-за которой  Евгений попал в поселок Предгорное – тоже. Но когда выяснилось, что она беременная, а Евгений и слышать не хотел о женитьбе, она попыталась решить свою проблему. Но кто так делает! Наглоталась таблеток, а когда случился выкидыш, чуть не истекла кровью, попала  в  больницу и едва выжила. В горячке назвала его имя. Вот батя и отправил его к родственникам, в ссылку, в село, где вырос Женя. И еще отец пригрозил устроить его в леспромхоз вальщиком на все лето, чтобы сбить с него спесь.
    Евгению наплевать на угрозы отца, ну, попилит деревья. Он же не будет упираться  так, как все работяги, чтобы заработать. Маманя никогда не оставляла его без карманных денег на  которые он мог свободно сходить в ресторан.  А в отношении девчонки он вины за собой не чувствовал: у кого в холостяцкую жизнь не было женщин? Закон природы. Батя  это, конечно, понимает. Он мог бы обойтись и без высылки сына в деревню, влияние у него огромное. Но не захотел нажимать на кнопки, решил проучить сына. Евгений не против этой ссылки, как-никак родные, знакомые края. Придет осень – снова сядет за книги, а пока он попьет, погуляет, подышит свежим воздухом да пощупает местных девчонок.
   
                ***               

     Они  грубо сцапали ее, брыкающуюся и кричащую,  подхватили за руки и за ноги, как носилки, бегом понесли к месту своего пиршества, гогоча и похлопывая свободными руками по упругим ягодицам и бедрам.
– Негодяи, подонки! Отпустите меня! –  кричала девушка, силясь вырвать ноги, схваченные одним из парней. – Что вы делаете, отпустите! Андрюша вам головы разобьет за меня!
– Хо-хо-хо! Кто такой Андрюша? Да мы его, как и тебя сейчас, сделаем!
– Подонки, отпустите! Я выхожу замуж за Андрюшу. Он вас всех перестреляет, у него есть карабин, он снайпер! – не унимаясь, кричала Таня.
   Волосы  девушки свисали черной волной, цепляясь за камни и кустарник, и голова беспрестанно дергалась. Но она не чувствовала боль: гнев и ненависть к насильникам переполняли сейчас все ее существо.
– Твой Андрюша далеко, а ты вот, голенькая, сейчас ты нам подаришь минуты  наслаждений и, если будешь умницей, пойдешь к своему Андрюше.
– Нет, этого не будет никогда! Я перегрызу глотку, выцарапаю глаза тому, кто посмеет надо мной надругаться!
Неожиданно подтянувшись на правой руке, она впилась зубами в плечо Королю. Тот взвыл от боли, отпустил ее руку, но тут же с силой ударил  девушку по спине ногой. Она вскрикнула от боли и невольно разжала окровавленные зубы. Брезгливо сплюнула.
– Бросай, старики, добычу на ковер, привяжем  руки к дереву, пусть   подрыгается,– орал Король, зажимая кровоточащую рану.
  Капроновый фал нашелся в багажнике «волги», которая стояла под развесистой лиственницей  в нескольких метрах от расстеленного на траве ковра, уставленного бутылками с коньяком, минеральной и газированной водой, рюмками, заваленного колбасой, сыром, рыбными  консервами, свежими огурцами и хлебом. Тут же лежали острые охотничьи ножи. Парни, пошатываясь, отодвинули на середину ковра снедь и принялись привязывать сопротивляющуюся девушку к дереву, опрокинув ее на спину.
– Ах, какие у нее плавочки! Дай-ка я сниму их и начну! – злорадно улыбаясь и покачиваясь, сказал Гена Толстиков по прозвищу Принц, которое он получил в школьные годы, считаясь лучшим приятелем Короля. Впрочем, эту кликуху дал ему Евгений, считая его вторым после себя классным авторитетом. Толстиков ничего не имел против, так как его имидж соответствовал действительности. Более того, Горин был сыном в то время первого секретаря райкома партии, Толстиков – сыном второго секретаря. По иронии судьбы Геннадий внешне выглядел менее эффектно: был немного ниже своего приятеля,  с неброской, усеянной веснушками физиономией, рыжей вихрастой шевелюрой, но с выразительными синими глазами. Способности к учебе у него были ниже, чем у Горина.
– Стоп! – заорал раненый. – Я уже  пострадал от нее, к тому же я Король, я и начну!
– Нет, старики, не пойдет, – возразил третий – Антон Гринин по прозвищу Граф. – Давайте по-джентельменски  – выпьем по стопарику, угостим нашу девчонку, может, она одумается и отдастся нам добровольно, и кто вытянет длинную спичку – тот и начнет.
– Гениальное предложение! – согласился Король.
– Идет, – поддержал Принц  и принялся наливать коньяк в рюмки.
Парни осушили их, Граф налил в рюмку добрую порцию, подошел к Тане. Она с ненавистью смотрела на незнакомцев.
– Мы предлагаем тебе полюбовно, крошка, кстати, как тебя звать? Соглашайся, все равно это произойдет. – Он попытался влить коньяк ей в рот, но она намертво сжала зубы, расплескав содержимое рюмки, и Граф отступился.
Парни еще больше опьянели, вели себя развязно. На глазах у девушки они стали тянуть спички. Длинная выпала Королю. И тот приблизился к своей жертве. Таня поняла, что это грязное, гнусное действо сейчас произойдет,  не обойдется, как она надеялась, что парни все-таки  одумаются и отпустят ее.
– Мальчишки, – заплакала она, – что вы делаете? Пощадите! Вам попадет! Вас  посадят!
  Но Король был неумолим. Таня билась бессильной лебедушкой, намертво схваченная голодным зверем.   В ужасе она почувствовала, будто в нее входит раскаленный металл, обжигая не только ее органы, но и всю с головы до пят, до корней волос, она безумно кричала:  «Нет-нет-нет».  Но ее жгло и жгло, изнутри выгорала ее плоть торфяным пожаром. Вскоре гнев бессилия, стыда и отчаяния за поруганную честь и светлую любовь к Андрюше сразили, и она унеслась в небытие.
   После того, как Таня очнулась, то не сразу сообразила, где она и что с ней. Поразила тишина и боль во всем теле. Она лежала на спине, ощущая во рту привкус коньяка. Слабо донесся шум реки. Она открыла глаза и увидела голубое небо и яркое солнце. Она лежала на чем-то мягком. Рядом раздался храп и сопение человека. Она шевельнула руками, они были свободны. Сильно болели посиневшие и ободранные запястья. Что  же с ней произошло? Она почувствовала  мокро между ног, увидела себя голую, и до ее сознания дошел весь ужас происшедшего, накатился черным беспросветным валом. Таня чуть было не вскрикнула. Но какая-то сила удержала ее,  она замерла с открытым ртом. Рядом раздавался храп. Она скосила глаза вправо  и увидела лежащего на спине голого парня.
С гулко бьющимся сердцем, девушка осторожно села,  огляделась по сторонам. Обнаженные  враги спали. Она увидела нож. Он был большой и острый. На широком лезвии играли солнечные зайчики. Глазами она поискала плавки и лифчик. Они валялись рядом. Дотянувшись до плавок, она, стараясь не издавать ни звука, как мим на сцене, надела их, потом лифчик, и только тогда встала, сделала два зыбких шага и схватила нож, но слишком энергично, задев рюмку. Она предательски звякнула. Таня замерла, прижав нож к ноге. Парень, что лежал от нее слева, открыл глаза и пьяным голосом сказал:
– Ты что, малышка, захотела выпить? Сладкая ты, мы тебя по два раза отделали и теперь в отрубе. Оставайся с нами, – и снова закрыл глаза, переворачиваясь на бок.
   Оцепенение Тани прошло быстро. Она прыжком, уже не таясь, приблизилась к Королю, лежащему на спине и разбросавшему ноги, схватила в горсть все хозяйство и с силой рубанула ножом. Если бы он так дико не взвыл, она бы бросилась ко второму с тем же намерением, но безумный вопль испугал ее, и, судорожно сжимая нож, Таня бросилась наутек. Она слышала вопли и погоню, но  была проворней. Коньяк, влитый в нее насильно, шатал ее, дважды  бросал на валуны, сбивая  колени в кровь. И тогда крики, сопение и ругательства приближались, леденя в жилах кровь.
   У Тани перед врагами было несколько преимуществ: внезапность, ненависть, призывающая  к отмщению, делающая ее сильной и решительной; у них – паника, злоба, замешанная на страхе, толкающая к  кровавой расправе.
   Девушка упорно рвалась к броду, к своему спасению, сжимая в руке нож.    Она первая влетела в воду, и, чувствуя, как рядом с ней плюхнулся, как куль с навозом, один из  насильников,  инстинктивно отпрянула, насколько ей позволила глубина. Насильник, а  это был Граф, попытался достать девушку, рывком бросился к ней, но она снова ловко увернулась, отмахиваясь правой рукой с ножом, почувствовала, что  зацепила его лезвием. Он же снова плюхнулся  в воду, и его понесло к кромке слива. Не глядя на то, как поток смыл его в неистовую, пенящуюся Громотуху, как в водовороте замелькали то голова, то ноги, Таня поспешила преодолеть брод. Вода освежающе подействовала на девушку, придала бодрости и сил. Очутившись на берегу, девушка бросилась  бежать по тропе, ведущей к дому.
   В поселок она залетела как безумная, ссадины на коленях сильно кровоточили. Но она не чувствовала боли и не видела, как кровь ручейками стекала по ногам. За плечами разметался черный пожар волос, глаза горели безумием. Как только ей с пригорка открылся вид затона, где кипела работа сплотчиков, и короткая улочка, ведущая к ним, Таня вне себя закричала:
– Андрюша! Негодяи у брода, отомсти за меня! Застрели их из карабина!
Она бежала по пыльной улице к затону. Ручейки крови покрылись пылью, побурели, обезобразили  стройные ноги. Она бежала и неистово кричала одно и тоже, судорожно сжимая нож в правой руке. Тот, кому удалось услышать этот безумный голос, с тревогой и любопытством выходил на улицу и смотрел вслед.
– Кто эта сумасшедшая? – спрашивали друг друга люди.
– Танька, Андрюшки Климова невеста.
– Что это с ней случилось? С ножом и в крови. Что-то орет, что – не понять.
Она быстро очутилась у затона, увидев сплотчиков и катер Андрюши, остановилась на высоком берегу, закричала из последних сил:
– Андрюша, убей негодяев, оторви им головы за меня!
   Ее увидели, сначала на плоту, а потом на катере. Она стояла у кромки обрыва, протянув руки к Андрею, нагая, растерзанная, измазанная кровью и пылью. Катер рявкнул сигналом, отвалил от плота, забурлил к берегу из последних сил, глубоко зарываясь носом.
Андрей, с лицом, перекошенным от испуга, бледный, но стремительный, тигром бросился на берег, подхватил падающую от потери сил и нервного потрясения Танюшу.
– Что с тобой случилось? – выкрикнул он дико.
– Андрюша, – с безумным блеском в глазах едва слышно проговорила девушка, – негодяев трое. Они у брода на машине. Одного я зарезала, убей остальных!
Силы ее кончились, она увяла, как сорванный цветок в жару.
– Таня, Танюша, – тряс Андрей невесту как былинку, держа на руках, – объясни толком, что случилось?
Она безмолвствовала. Он смотрел на истерзанные, окровавленные ноги, на побуревшие и напухшие в запястьях руки, на багровые круги на бедрах, на нож, выпавший из безвольно разжавшейся руки, и до него дошел смысл сказанного Танюшкой.  Он дико заорал:
– А-а-а! Перестреляю мерзавцев!
Он заметался с Танюшкой на руках, не зная, что с  ней делать, озираясь по сторонам. Отовсюду к нему бежали недоумевающие мужики, среди них встревоженный отец Тани.
– Батя, позаботься о Танюшке, – подбежал он к Лескову, – с ней случилась беда. Я счас, только рассчитаюсь!
Он осторожно передал девушку на руки отцу и зверем кинулся к конторе леспромхоза, где стоял его мотоцикл. Через несколько мгновений, не слыша ничьих окликов, бешено рванул к своему дому. В каморке под замком стояли отцовские карабины и висели набитые патронами патронташи. Схватив стоящий в сенях топор, он влетел в прихожку и одним ударом снес  висячий замок на каморке. Появившаяся на шум мать, в ужасе воскликнула:
– Андрюша, что с тобой? Ты в уме ли? Что случилось?
– В уме, мама. Танюшку…Танюшку.., – не мог он выговорить   роковое слово, – я счас рассчитаюсь! – Он схватил карабин, патронташ и кинулся к мотоциклу. Произошло это так стремительно, что мать долго не могла понять и поверить в сказанное, и лишь когда на улице взревел мотоцикл, ужас охватил ее.
– Андрюша, постой, куда же ты, одумайся! Не пущу! – завопила мать и бросилась на улицу, но Андрей уже оседлал мотоцикл, и за ним заклубилась пыль.
По улицам поселка он помчался на предельной скорости, но когда свернул на старую конную дорогу, жажда мести заставила его сбросить газ и ехать так, чтобы не разбиться на ухабах, застать  преступников на месте и покарать. Он боялся не успеть, потому стал вести себя трезво, по-охотничьи расчетливо. Он подкатит мотоцикл к самой Громотухе, осмотрит берег, и, если увидит их, отношения выяснять не станет, а снимет зверей тремя выстрелами. Он не думал о последствиях, перед глазами стояла истерзанная беззащитная Танюшка. Он представил, как она боролась с насильниками, защищая себя и их любовь. Он не простит себе никогда, если не отомстит за невесту, не выполнит  просьбу любимой.
   Андрей гнал мотоцикл не менее шестидесяти километров в час, это был предел скорости на ухабистой горной заросшей дороге, но и эта скорость казалась ему черепашьей. Карабин за спиной не мешал, он еще дома на бегу машинально закинул его, а вот патронташ, брошенный меж колен на бензобак, прыгал и грозил свалиться, отвлекая внимание от дороги. Он поправлял его, не сбрасывая газ, прыгал на ухабах, рискуя опрокинуть мотоцикл. Наконец, послышался говор Громотухи. Дорога ухудшилась, скорость упала: всюду торчали бесчисленные гранитные гребни. Блеснул на солнце плес. Андрей остановил мотоцикл, схватил патронташ и бросился вперед. Рев Громотухи наплывал быстро. Опоясав себя патронташем, на ходу зарядив карабин, Андрей выскочил на прогалину, откуда открывалась широкая  панорама реки: плес и  прилегающее к нему побережье. И только он окинул взглядом противоположный берег, как увидел уходящую черную «волгу». Она втягивалась в просеку. Еще мгновение, и ее зад скроется за поворотом. Андрей вскинул карабин и ударил по машине всей обоймой. Он был уверен, что несколько пуль всадил в машину, но задел ли он кого? Стрелок находился высоко, и ветки лиственницы, под которой проезжала машина, закрывали крышу и верх заднего стекла. Появись он на секунду раньше, ветки не помешали бы ему прицельно ударить по седокам.
– Ушли, мерзавцы! – выругался Андрей. – Но я вас найду!
               
                Глава вторая.


   Кабинет генерала Ломова, как и тысячи подобных, давит на психику посетителей продуманно. Стены кабинета отделаны под красное дерево, на широких и светлых окнах тяжелые бархатные шторы, вверху собранные портьеры. На потолке две крупные хрустальные люстры. Паркетный пол застлан широкими мягкими ковровыми дорожками. На задней стене огромный портрет железного Феликса с едва заметной саркастической улыбкой, которая, разумеется, относится не на счет хозяина кабинета, а скорее в адрес того, кто входил сюда и невольно бросал взгляд на это своеобразное панно. Под портретом широкий, полированный стол генерала. По центру к двутумбовой громадине примыкает весьма длинный, но чуть пониже, полированный стол, охваченный шеренгами массивных мягких стульев, что неизменно впечатляет. Собирающимся  сотрудникам  вся гвардия столов и стульев, громада кабинета как бы дают понять, что они тут ничто, а глава всем и всему тот, кто в центре под железным Феликсом. Он, центральный,  царь и бог.
   Эта классическая форма кабинета весьма удобна тем, что она с успехом дублировалась на всех этажах власти, и всюду давала знать, кто есть кто.
   Человек, входящий в этот огромный,  застланный ковровыми дорожками кабинет, терял себя, призадумывался, спесь, если и была, слетала, рассеивалась, как дым на ветру, вызывая в человеке робость.
   Ломов любил свой кабинет. В нем проходила большая часть его жизни. Безупречная генеральская форма на нем так подходила к этому кабинету, что Ломов просто не понимал, почему ему так долго не присваивали генеральское звание. Выглядел он хотя и старше своих шестидесяти пяти лет, но золото на погонах молодило его.
   У Сергея Климова – старшего следователя по особо важным делам, в кабинете не было подобного т-образного стола, создавая некоторую пустоту и унылость. На стенах, выбеленных известью, не висело ни одного портрета, зато на правой от входа – распростерлась огромная карта края со всеми населенными  пунктами, реками и озерами. Единственный двутумбовый  стол  примостился у окна и был обращен к карте. Сзади стола, в метре, возвышался тяжелый, выкрашенный в светло-голубой цвет сейф. На окне висели легкие светлые шторы. Несколько стульев, телефоны на тумбочке, селекторная связь довершали обстановку.
   Вернувшись, после утренней оперативки, в свой кабинет, Климов отомкнул дверцу стола и вынул из выдвижного ящика кинжал. Повертев его перед собой, он  взял лупу и стал рассматривать рукоятку ножа, набранную из бересты. Он остановил свое внимание на  основании рукоятки, долго не отрывал взгляда от микроскопически выполненного крестика. Только он знал об этом крестике, да еще один человек, имя которого  Климов знал, но пока не смел произносить.
   Наконец Климов отложил лупу, сел  и откинулся на спинку стула, и печать наслаждения и удовлетворения  расплылась  по его моложавому скуластому лицу. Едва уловимая улыбка тронула тонкие плотно сжатые губы.
   Этот нож перекочевал из сейфа вещественных доказательств в стол следователя уже давно. Климов резал им хлеб, открывал консервные банки, если случалось перекусывать в кабинете, или вечерами, когда вспыхивали незапланированные выпивки. Нож был острый, тяжелый и необычайно крепок: лезвием  можно было рубить гвозди. Как ни кидай, кинжал переворачивался в воздухе и обязательно втыкался острием: клинок значительно перетягивал рукоятку.
– Вот так и убит был прокурор, – говорил Климов поначалу, если кто-нибудь из компании бросал нож в цель, подчеркивая, – на приличном расстоянии. Поэтому убийцу никто не видел, хотя народу на улице в этот час было полно.
   Потом этот комментарий надоел ему и ребятам. Все знали эту старую историю, и она позорным пятном висела на управлении вот уже пятнадцать лет как дерзкое нераскрытое преступление. Винить же Климова ни у кого не хватало  духу: десять  лет следствия прошли без него.
   Климов иногда вынимал этот нож из сейфа просто так, посмотреть. Потом он переложил его в ящик стола. Он клал клинок перед собой, закрывал глаза и  что-то шептал. Аскетическое его лицо в такие минуты еще больше выглядело худым, и без того острый нос заострялся. На впалых щеках проступал румянец, и что происходило в его душе, о чем он бормотал и думал, одному Богу известно.
   Если Климов куда-то уходил, он  непременно запирал нож на замок. Сегодня свои таинства Климов проделал с повышенными эмоциями: генерал вернулся из столицы, и следователь ждал, когда он пригласит его к себе в кабинет. Через несколько минут из селектора донеслось: «Климов, зайди». Следователь с удовлетворением встал, чему-то усмехнулся, в его серых глазах  засветились искорки веселости, но, выйдя в коридор, он тут же набросил на себя маску безразличия и непроницаемости, неторопливо направился к начальнику.
   Климов был соткан из крепких мышц, имел рост чуть выше среднего, обладал  бесшумной рысиной поступью, выдержкой и звериной реакцией.  Носил штатский, неброского цвета костюм, и всегда при смене его сталкивался с проблемой выбора. Ни в один из пиджаков  своего размера не вмещались его широченные плечи. Проще было заказать костюм в ателье. А вот  галстуки он не любил, вместо сорочек предпочитал легкие свитера-водолазки.
– Здравия желаю, Алексей Иванович, – сказал Климов, войдя в кабинет, щелкнув каблуками.
– Проходи, Климов, – сказал генерал с недовольными нотками в голосе и подумал: «Почему он никогда, или очень редко, употребляет слово товарищ?»
   Подождав, пока Климов подойдет к столу, генерал протянул ему короткое анонимное письмо, написанное на машинке. В нем  значилось:
   «Хочу Вам напомнить, что дело об убийстве прокурора за давностью срока по закону следует закрыть. Отмщение состоялось полностью».
– Надеюсь, уже читал?– несколько раздраженно спросил генерал.
– Изучал, – бесстрастно ответил Климов.
– Что скажешь? – нетерпеливо спросил генерал.
– Аноним прав: надо исполнять закон, хотя… –  медленно ответил Климов, и, не решаясь высказать свои соображения, умолк.
– Что – хотя? – удивился генерал. – Есть другие соображения?
– Нет, закон есть закон. Я хотел сказать, что хотя я почти вышел на след убийцы.
   На минуту воцарилось напряженное молчание. Генерал пристально смотрел на Климова,  тот  выдержал его взгляд, но уловил в круглых навыкате, словно выпадающих из глазниц, черных глазах генерала мелькнувшее беспокойство.
– Объясни? – сухо приказал генерал.
– Мне не стоило бы заикаться, но коль воробей вылетел…
– Вот именно, полковник, – недовольно констатировал генерал.
– Виновато ваше хобби, Алексей Иванович, – неторопливо начал    Климов.– Я имею в виду ваши рассказы.  Вы их печатаете на портативной машинке «Москва», шрифт ее мне известен: вы не раз приносили ваши рукописи, как бы на первую пробу.
– Приносил, – нахмурился генерал, размышляя, куда клонит  Климов,– и что же ты хочешь сказать?
– Что преступник в нашем городе: шрифт в анонимном письме и шрифт ваших рассказов идентичен.
– Ты  соображаешь, что говоришь? – грозно сказал генерал.
– Вы не допускаете, что машинкой могли воспользоваться? Вам не раз доставляли ее на дачу, – бесстрастно ответил Климов. – Но мы  уже не имеем права преследования.
Генерал долго, в задумчивости, барабанил пальцами по столу, что означало его внутреннее волнение, затем он, не глядя на Климова, сухо сказал:
– Что ж, готовьте рапорт.
   Климов ушел. За всю свою практику он не имел ни одного нераскрытого преступления. Его шестое чувство безошибочно выводило на злодеев. И он знал двух человек, которые могли быть причастны к убийству прокурора пятнадцать лет назад. Теперь же анонимка отметала подозрения от одного, безошибочно указала на другого. Но закон уже защищал этого дерзкого человека.
   Климов мысленно вел с ним диалог.
   «Вы думаете, вас нельзя разыскать и обвинить?»
   «А что  это даст? Поезд ушел, вы опоздали почти на полгода».
   «Хотя бы из-за профессиональной гордости. Найти, чтобы отпустить.  Вы что же, возомнили из себя гения, и ваше преступление относится к разряду тайн века?»
 «Нет, не возомнил, я не профи. Это месть».
 «Бросьте, не подсовывайте мне туфту. Даже  сейчас вы хотите несколько реабилитировать себя, играете в благородство, но истинные мотивы совсем иные. Я знаю о вас больше, чем вы думаете, и не ошибусь, если скажу: вы устранили своего конкурента».
  «Валяйте, что там еще?»
  «Жестокость – ваша главная черта характера, вы хорошо тренированный человек, отличный стрелок, хорошо владеете холодным оружием», – торопливо излагал Климов, как бы боясь, что образ того, кто виделся ему за строчками анонимного письма, исчезнет, и он не успеет точно восстановить его в своем воображении. И ему действительно чудилось, как образ незаметно стал трансформироваться,  но следователь  продолжал цепляться за свое видение и лихорадочно продолжил беззвучный диалог:
  «Я вас вижу. Вы чуть выше среднего роста, блондин со скуластым аскетическим лицом и широкими плечами, сильный физически, с твердой волей и прекрасной реакцией… Вы из репрессированной казачьей семьи. Нож – орудие убийства – принадлежал вашему отцу или деду. Клинок вам дорог, и, будь я менее бдителен, вы бы увели его у меня из-под носа. Вы не раз клевали на мою приманку, но осторожность не допустила сделать этот шаг».
  «Ну, полноте! У тебя в голове сумбур, ты нарисовал портреты двух человек. Но скажу точно – это  была месть! Хочешь  знать историю  моей жизни? Наши судьбы в одном снежном коме».
Сухобузимское, 2000 г.

Примечание: Роман опубликован в Красноярске в 2000 году.