ВИТЯЗЬ НА РАСПУТЬЕ
+7 (926) 794-62-02
valentinlemeh@gmai.com
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Костров Алексей Андреевич (молодой актёр)
Апанасьева Евдокия Валериановна (руководитель детского драмкружка 25)
Некрасов Алексей Никонорович (завхоз 60)
Зубов Павел Лукич (актёр 45)
Мазиль Николай Николаевич (актёр 50)
Бакукина Любовь Алексеевна (молодая актриса)
Гранович Сарра Самуиловна (актриса 40)
Буйко Наталья Егоровна (30)
Ступова Варвара Власовна (выездной директор)
Семён (владелец продуктовой лавки)
Действие первое.
Сцена первая.
10 апреля 1930 год.
В полной темноте на сцену выходит Некрасов. В руках у него зажжённая свеча.
НЕКРАСОВ: Когда-то давно я думал, что свеча – это просто маленький источник света. А отец мой говорил, что пока свеча горит, у тебя есть надежда. Надежда на то, что тебя увидят, на то, что ты увидишь кого-то или что-то.
Да, сейчас есть электрическая лампочка и от неё больше пользы, и светит она ярче. Но вот произошло что-то, и все лампочки погасли… Как сейчас. А свеча горит… И другим видно, что здесь люди, что им будут рады.
С лампочкой мы совсем не обращаем внимание на свет. Он становится чем-то обычным. Нам не нужно переживать, что лампочка погаснет от ветра или что у нас не будет спичек, чтобы её зажечь. Мы, почти незаметным движением, зажигаем её и делаем свои дела, не задумываясь о том, что нам светло. Светит она и светит…
Свеча этого не позволяет. С ней нужно быть аккуратным. Следить за тем, чтобы она горела. И вот, когда она светит – свеча – мы можем почувствовать то, что при электрическом свете никогда не поймёшь. Она же ведь… Она как человек – такая же мягкая, так же легко задувается и так же требует внимания. Может спалить всё вокруг себя, а может дать свет, тепло и надежду…
Входят АПАНАСЬЕВА и БУЙКО. У Буйко в руках фонарик.
БУЙКО: Некрасов, ты что ли?
НЕКРАСОВ: Я.
БУЙКО: Чего ты тут бубнишь опять?
НЕКРАСОВ: Так это… Проверяю всё. А то вона как вышло-то.
Апанасьева подходит к Некрасову.
АПАНАСЬЕВА: Сейчас всё будет, дядь Лёш. Я Семёну сказала, он сделает.
БУЙКО: Мы успеваем?
НЕКРАСОВ: А?
АПАНАСЬЕВА: Всё готово?!
НЕКРАСОВ: Всё.
БУЙКО: Над сценой крышу сделал? По осени, я помню, она текла сильно. Может это из-за неё всё вырубило?
АПАНАСЬЕВА: Наталья Егоровна, я же вам говорила, это из-за…
НЕКРАСОВ: Ваши в прошлом году там поорудовали хорошо. Теперь капитальный ремонт нужен. Двумя-тремя досочками не обойдёшься.
БУЙКО: Сорвёшь мне приезд московских артистов, Некрасов, как вредитель, как враг народа пойдёшь. Ты же это понимаешь?
НЕКРАСОВ: Остальным довольны?
БУЙКО: Как я могу быть довольна, не видно же ни черта.
Загорается свет.
Гримировочная комната с кирпичными заштукатуренными стенами. На стене висит зеркало. Рядом с черно-белым портретом В.И.Ленина, вырезкой из газеты с выступлением М.И.Калинина, агитационного плаката с изображением рабочих висит цветная картинка «Витязь на распутье». Все чёрно-белые фотографии в рамах, «Витязь на распутье» без рамы. Вдоль стены стоят несколько лавок, два сколоченных стола, вешалка для одежды, ширма и один венский стул.
БУЙКО: Наконец-то. Гаси, давай, свой пережиток.
НЕКРАСОВ: (не гасит свечу) Отнесу к себе.
Буйко осматривает помещение.
БУЙКО: А вода где?
НЕКРАСОВ: Воду забыл. Сейчас принесу ведро.
БУЙКО: Не мудрено, что забыл. Что принесёшь?
АПАНАСЬЕВА: Ведро с водой, Наталья Егоровна.
БУЙКО: Вы сейчас издеваетесь надо мной, что ли? Какое ведро, Некрасов!? Товарищ Апанасьева, актёры – из Москвы! Вы что, совсем ничего не понимаете?
АПАНАСЬЕВА: Кружку тоже поставим. Как у нас в драмкружке будет.
БУЙКО: По-вашему, получается, что Зубов Павел Лукич, советский актёр, ведущий актёр столичного театра, станет черпать воду кружкой из ведра? Вот наши в драмкружке пусть черпают, а с этими так нельзя. Ну надо же хоть немного-то думать.
АПАНАСЬЕВА: Сам Зубов будет?
БУЙКО: Вот список всех, кого надо встретить. Костромской передал. Да загаси ты уже свою свечу, Некрасов, и найди какой-нибудь графин!
АПАНСЬЕВА: Зубов… Ого, Гранович, Мазиль… Наталья Егоровна, а правда, что он в тюрьме сидел?
БУЙКО: Мазиль?
АПАНСТЕВА: Да. Костромской рассказывал.
БУЙКО: Не знаю, не слышала. Вы про воду всё поняли?
НЕКРАСОВ: В подвале надо глянуть.
АПАНАСЬЕВА: Ты глянь, пожалуйста. А то видишь, какие люди? Другой уровень.
БУЙКО: Люди, Евдокия Валериановна, сейчас все одного уровня. За исключением пережитков, да, Некрасов? Но проявить уважение к любимым всеми актёрам нам никто не мешает.
НЕКРАСОВ: А я что? Говорю же, пойду, гляну.
БУЙКО: Погоди, глянешь ещё. Что у нас там по списку?
АПАНАСЬЕВА: Так: это – стоит, зеркало – есть, стулья – да, на стенах… (осматривает плакаты, висящие на стене).
БУЙКО: А это что?
Обе подходят к цветной картинке.
НЕКРАСОВ: Богатырь на лошади.
БУЙКО: Это я вижу. Мрачно как-то.
НЕКРАСОВ: Как же мрачно? Цветная картинка.
БУЙКО: Я не про цвета, Некрасов. Сидит, смотрит. У нас что, много времени, чтобы сидеть?
НЕКРАСОВ: Так ведь на распутье он. Думает, сомневается.
БУЙКО: Это в ваши царские времена сомневались, а сейчас время не то. Другое что-то есть?
НЕКРАСОВ: Из разрешённого всё здесь.
БУЙКО: Ты ведь сейчас с огнём играешь, Некрасов. "Из разрешённого"... Думаешь, если я суконщица, то на тебя управы не найду? Я ведь до сих пор помню, как в детстве ваши воспитатели мне по рукам палками били, как я на горохе в углу стояла, как меня без обеда оставляли.
НЕКРАСОВ: Это вы про школу, в которой вас научили читать и писать? Так то же за проступки. Вы, должно быть, опаздывали часто или ещё хуже…
БУЙКО: Это я про ваши царские порядки! Добился своего. Вывел-таки. Ты почему меня перебиваешь!? Заруби на своём носу, я – человек злопамятный, а ты уже ой, как много, наговорил того, чего не стоит. Да загаси ты свой огарок!
Буйко задувает свечу Некрасова.
НЕКРАСОВ: Может, я пойду, графин поищу?
БУЙКО: Пойдёшь, когда скажу.
НЕКРАСОВ: Я вам нужен, Наталья Егоровна?
БУЙКО: Подмети тут. Вернусь, проверю. Мне ещё насчёт пайка для актёров решить надо. Кстати, Апанасьева, ты сегодняшнее мероприятие на стенгазете отразила?
АПАНАСЬЕВА: Так и так же все здесь будут, сами увидят. Зачем это в стенгазете писать?
БУЙКО: С кем приходится работать… Нет в стенгазете, значит нет нигде. Сколько раз мне можно это вам объяснять. Она же останется как документ. А завтра кто придёт, спросит, «было ли у вас вчера мероприятие?». А мы ему стенгазету. Вот оно, отмечено. Работай головой, Апанасьева, работай.
АПАНАСЬЕВА: Поняла.
БУЙКО: Очень на это надеюсь.
Буйко уходит.
НЕКРАСОВ: Ведь вот сама же себя раззадоривает, а потом злится.
АПАНАСЬЕВА: А ты ещё масло в огонь поливаешь. «Из разрешённого». Ты в зал не вздумай даже выходить. Там сегодня люди образованные будут, передовые. У меня вон, все первые ряды по списку.
НЕКРАСОВ: Так, а зачем мне в зал? Я здесь, по закулисам. Где что подать, принесть. А к твоим «из списка» мне ни к чему. Они моих картин не поймут. Потому картины эти видеть надо, думать над ними. А вашим, из списков, думать некогда, им задачи партии выполнять надобно.
АПАНАСЬЕВА: Вот зачем ты так, а? Ты ведь, небось, про эти свои картины ещё и детям рассказываешь? Засоряешь им голову чепухой всякой.
НЕКРАСОВ: Что ж плохого? Они же с добром написаны, с любовью. Смотришь на неё, любуешься, и мысли в голову приходят благодатные. И сразу веришь, что...
АПАНСЬЕВА: Стоп, стоп, стоп.
Апанасьева оглянулась по сторонам.
АПАНАСЬЕВА: Дядь Лёш, ты свои мысли с вашей верой у себя в голове держи. А лучше и оттуда гони.
НЕКРАСОВ: Молодая ты ещё, Дуся… А только всё равно – молодец. Потому что веришь.
АПАНАСЬЕВА: Чего?
НЕКРАСОВ: Того. Даже вот она, со злой памятью, тоже верит, только в своё. Ты думаешь, чего она злится на меня?
АПАНСЬЕВА: Ясно чего. По идеологическим.
НЕКРАСОВ: (усмехнулся) Она понимает, что я вижу её натуру, кто она есть на самом деле. Но даже при всей этой злости в ней тоже есть правильная вера. Она в семью свою верит. Хорошая для мужа, для детей своих хорошая. И всё бы ничего, но ей власть дали, а во власти думать о себе вредно. Ты если к власти не готов, разлагаться начинаешь.
К тому же, покоя ей не даёт тот факт, что дело с пропавшим пайком ещё не забыли, а как забудется, так она всем всё припомнит. Мне в первую очередь.
АПАНСЬЕВА: Это, между прочим, не доказано. Из партии же её не выгнали.
НЕКРАСОВ: Не выгнали, но по служебной лестнице остановили. Сколько она уже звеньевой ходит? То-то и оно. Ладно, пойду, графин поищу?
Некрасов уходит.
АПАНАСЬЕВА: (Берёт веник, подметает) И что она к нему прицепилась… Ну да, не большевик, но ведь он и зла никому не делает. И дети его любят, вон какие поделки вместе с ним мастерят. Никого не агитирует, пропагандистских бесед не ведёт. А для театра вообще незаменимый человек. (Останавливается возле картинки).
Действительно, ничего не делает. Этого бы богатыря да на завод к станку или в сталелитейный цех. Пусть норму выполняет. Чего просто так сидеть.
Сцена вторая.
У картины стоит Апанасьева. Входит Ступова.
СТУПОВА: Кто тут за старшего? Не найдёшь никого. В зале пустота, помещение не натоплено.
АПАНАСЬЕВА: Вы кто?
СТУПОВА: Директор театра, который сегодня будет у вас играть! Выездной директор.
АПАНАСЬЕВА: Ой... Так рано ещё.
СТУПОВА: Что значит рано? У меня актёры прибыли, а у них тут «конь не валялся»! Кто за старшего, ещё раз спрашиваю!?
АПАНАСЬЕВА: Ответственная за встречу актёров, руководитель детского драмкружка, член ВЛКСМ, Апанасьева Евдокия.
Ступова подходит к Апанасьевой и протягивает руку. Жмут друг другу руки.
СТУПОВА: Ступова. Значит так, товарищ Апанасьева, немедленно натопить печь и покажите актёрам, где тут что. В порядок себя привести с дороги и всё такое… Грязища жуткая. Это же здесь, я правильно понимаю?
Ступова рассматривает стены и останавливается на картине «Витязь на распутье».
АПАНАСЬЕВА: Да, это гримировочная комната для...
СТУПОВА: Что за безвкусица? Выглядит, как икона.
АПАНАСЬЕВА: Не икона это. Богатырь на лошади.
СТУПОВА: Я вижу, что не на тракторе. Мрачно как-то, вам не кажется? Действия в сюжете нет, призыв отсутствует. Что вообще на ней происходит?
АПАНАСЬЕВА: Думает.
СТУПОВА: Думает? Средневековый воин, думает? По-вашему, наши актёры должны смотреть на то, как здоровый мужик ничего не делает?
АПАНАСЬЕВА: Ну… Чтобы… Чтобы и они тоже думали.
СТУПОВА: Товарищ Апанасьева, вот вы правильно заметили, этот ваш богатырь у станка должен стоять или плугом землю возделывать. А думают пусть те, кого для этого поставила партия.
АПАНАСЬЕВА: Убрать?
СТУПОВА: Другие цветные картины есть?
АПАНАСЬЕВА: Из разреш... (осеклась) Больше нет.
СТУПОВА: (берёт Апанасьеву в обнимку) Тут ведь видишь, какое дело, актёры народ непонятный, себе на уме, я бы даже сказала, слегка тёмный. Начнут смыслы искать, ковыряться... А что тут на камне написано?
Входит Некрасов с графином и стаканом.
НЕКРАСОВ: «Здесь покоится капитализм»!
СТУПОВА: Что?
НЕКРАСОВ: Надгробье это. А с копьём большевик. Видите, какая у него рука крепкая? Точно, рабочий.
Наливает в стакан воду и подаёт стакан Ступовой.
Ступова берёт стакан, пьёт воду, возвращает стакан Некрасову.
СТУПОВА: Кто такой?
АПАНАСЬЕВА: Истопник... Смотритель театра по хозяйственной... В общем, на все руки мастер.
СТУПОВА: Хорошо. Большевик хорошо, уговорил. Ладно, большевик пусть висит… В смысле, пусть сидит… Тьфу ты, совсем мозги запудрили. Пусть картина остаётся. А вы, мастер на все руки, срочно топите печь, а то холодища жуткая. (Обращается к Апанасьевой) Пойдёмте, у меня есть ряд вопросов по рассадке гостей в первые ряды.
АПАНАСЬЕВА: Да-да, конечно.
Ступова и Апанасьева уходят.
Сцена третья.
Некрасов подходит к картине, наливает себе воды в стакан, пьёт. Ставит графин и стакан на стол. Поправляет картину. Садится на стул так, что входящие его не сразу замечают.
Звук доносится из-за кулис.
ЗУБОВ: (поёт) «Вдоль по Питерской
Да, по Тверской-Ямской, эх…!
ГРАНОВИЧ: Павел Лукич, ну что вы, ей богу, как ребёнок!
В гримёрку входят ЗУБОВ и ГРАНОВИЧ.
ГРАНОВИЧ: Дайте этим стенам привыкнуть к вашему чудесному баритону!
ЗУБОВ: Я, Сарра Самуиловна, стенам спуску не даю, даже таким! Пусть сразу привыкают к тому, что их сегодня ждёт (рассматривая комнату): Ну что ж, не дурно, не дурно.
ГРАНОВИЧ: Я надеялась, будет чуть теплее. Что ж, опять переодеваться придётся быстро.
ЗУБОВ: Сусенька, скажи спасибо, что есть отдельное помещение и, замечу, не самое холодное. Впрочем, может быть удастся выпросить буржуйку.
ГРАНОВИЧ: Люблю, когда ты меня так называешь.
Гранович прижимается к Зубову. Он останавливает её.
ЗУБОВ: Суся, я прошу тебя. Ну, к чему это? (Замечает Некрасова) О, да мы тут не одни.
Зубов подходит к Некрасову и, рассмотрев его, протягивает руку.
ЗУБОВ: Зубов Павел Лукич. Если слышали, конечно. Ведущий актёр столичного театра, покорный слуга Мельпомены, лично знаком с Максим Васильевичем Владимировым.
Некрасов встаёт со стула, жмёт Зубову руку и выглядывает из-за него на Гранович.
ГРАНОВИЧ: Гранович Сарра Самуиловна. Актриса театра.
НЕКРАСОВ: Некрасов. А что, это все, кто участвуют?
ЗУБОВ: Нет, не все. Ещё трое прибудут на станцию. Мы с Саррой Самуиловной и Варварой Власовной на спецтранспорте прибыли пораньше, имея ряд задач от руководства театра.
НЕКРАСОВ: Ну и как…? Готовы вы к спектаклю?
ЗУБОВ: Обижаете. Что ж мы, любители какие.
НЕКРАСОВ: И костюмы у вас там, разные, да?
ЗУБОВ: Да уж, приехали…
ГРАНОВИЧ: Подвезут вместе с декорациями.
НЕКРАСОВ: Ну что ж, располагайтесь, где вам удобно.
ГРАНОВИЧ: А, это вы должны были нас встретить?
НЕКРАСОВ: Ну, что вы. Вас Дуся должна была встретить. А я истопник.
ЗУБОВ: Кто, простите?
НЕКРАСОВ: Истопник.
ЗУБОВ: Что ж вы нам голову-то морочите, милейший? Есть тут лицо ответственное, при должности?
НЕКРАСОВ: Так я тут за всё и отвечаю, стало быть.
ЗУБОВ: Вы? Истопник? Да за что вы, батенька, можете отвечать?
НЕКРАСОВ: Так это... Всё, что вы видите вокруг, за то и отвечаю.
ЗУБОВ: Куда мы приехали...
ГРАНОВИЧ: Вы, простите, и за культпросвет отвечаете?
НЕКРАСОВ: Нет, я же сказал, за культпросвет у нас Дуся. Так вон она, с вашим человеком идут.
Входят Апанасьева и Ступова.
АПАНАСЬЕВА: Здравствуйте. Меня назначали вас встретить и устроить.
СТУПОВА: Знакомьтесь, товарищи, товарищ Апанасьева. Обеспечит размещение. Все вопросы через неё.
АПАНАСЬЕВА: Дядя Лёша, вы чего тут…? (показывает рукой, чтобы он уходил)
ГРАНОВИЧ: Дядя Лёша ваш – просто душка.
ЗУБОВ: "Актёрище". Куда там Витольд Полонский, вот они – таланты. Паяц. Где можно вещи повесить?
АПАНАСЬЕВА: Да где вам удобно будет, там и вешайте.
ГРАНОВИЧ: Скажите, милочка, можно кипяточку? Немного согреться хочется.
АПАНАСЬЕВА: Конечно, конечно. Товарищ Некрасов, обеспечьте актёров кипятком. Вы не переживайте, мы сейчас же всё натопим. Будет тепло.
Некрасов выходит.
СТУПОВА: Значит так, повторюсь. По всем вопросам к товарищу Апанасьевой. Я за остальными. Вы не против, я возьму вашего человека, того, что у выхода стоял?
АПАНАСЬЕВА: Да, да, конечно, он поможет. Скажите, что я распорядилась.
Ступова выходит.
Сцена четвёртая.
ЗУБОВ: Акустика у зала исключительная. На сколько он мест?
АПАНАСЬЕВА: Четыреста. Год как переоборудовали под театр. Есть буфет, гардероб, фойе.
ЗУБОВ: Да, да, заметил. Значит теперь тут храм искусств. Так получается? Что-то здесь уже давали?
АПАНАСЬЕВА: Да много всего, но всё своими силами. Наш местный драмкружок. А так, чтобы настоящие актёры, впервые.
ГРАНОВИЧ: Павел Лукич, будет вам мучить эту замечательную девушку. Отстаньте вы от неё. (Берёт под руку Апанасьеву и отводит в сторону) Скажите....
АПАНАСЬЕВА: Дуся.
ГРАНОВИЧ: Дусенька, нам руководство театра поручило кое-что. Сказали, что у вас в городе можно ткани посмотреть?
АПАНАСЬЕВА: Конечно можно! Давайте на "Свободный пролетарий" сходим, тут совсем рядом, около моста через реку. Там очень обрадуются, что артисты из Москвы приехали. Если хотите, можно на "Соболевскую" сходить, но это дальше. Да я всё покажу.
ГРАНОВИЧ: Давайте сначала... Как вы её назвали…?
АПАНАСЬЕВА: «Свободный пролетарий»?
ГРАНОВИЧ: Именно. Прошу прощения, скажите, Дуся... (шепчет на ухо).
АПАНАСЬЕВА: Пройдёте прямо и сразу за углом увидите, из досок сколочен. Я вас тут подожду.
Гранович кивает и выходит из грим-уборной. Апанасьева садится на стул. Зубов разбирает вещи из чемодана и раскладывает их на вешалку, на стул, на стол.
АПАНАСЬЕВА: Я вам не мешаю?
ЗУБОВ: Отнюдь. Может, расскажете что-нибудь?
АПАНАСЬЕВА: Да что же я, обычный человек, могу рассказать вам, актёру? Скажете тоже... Простите.
ЗУБОВ: Вам что же, нравится театр?
АПАНАСЬЕВА: Нравится? Да ведь это же... Театр это... Ведь это настоящее счастье, посвятить себя театру. Всю свою жизнь отдать поиску истины. Вдохновлять людей на великие дела и поступки. Это искусство, данное избранным. Как же оно может не нравиться?
ЗУБОВ: Избранным? Очень интересно.
АПАНАСЬЕВА: То, что я с вами разговариваю, вот так вот просто, это чудо какое-то.
ЗУБОВ: Ну, прямо-таки, чудо?
АПАНАСЬЕВА: А что это, по-вашему? Когда в наш маленький городок, который и городом-то стал всего пять лет назад, приезжает сам Зубов. Гениальный актёр ходит рядом с нами, переодевается, да ещё и разговаривает со мной... Могла ли я представить себе такое?
ЗУБОВ: Ну что вы... Простите, вылетело из головы, как вас...?
АПАНАСЬЕВА: Дуся.
ЗУБОВ: Что вы, Евдокия. Нет, согласен, хорошим актёром может стать далеко не каждый. Для этого, безусловно, необходимо иметь талант, видение, понимание мира, если вам угодно. Но смею заметить, что даже среди нас, настоящих актёров, находятся индивиды, которые... Которых, попросту, надо гнать из профессии.
АПАНАСЬЕВА: Что вы такое говорите?
ЗУБОВ: Представьте себе. Вот хоть Кострова взять.
АПАНАСЬЕВА: Кого?
ЗУБОВ: Вы познакомитесь с ним, уж поверьте. Этого трудно не заметить. Без году неделя как попал в театр, а уже вот и в пример его ставят, и на главную роль, и приехать можно позже нас…
Ну да, темперамент, так и что с того? Это ведь, зачастую, только мешает. Молодой, активный? Так это скорей минус, чем плюс. Ни опыта, ни серьёзного подхода к профессии. Я уже не говорю о том, что это поколение позволяет себе элементарно не знать роли. Ведь надо же понимать ремесло, изучать его, пытаться вникнуть в суть профессии. Есть же старший товарищ, который может подсказать, подправить. Нет...
Они думают, что всю жизнь будут молодыми и активными. Не понимают, что на одном темпераменте далеко не уедешь. Без души не понять тонких материй. Ничего даже слушать не хотят. Никакого уважения к опыту.
Конечно, и среди актёров постарше есть те, кто позволяет себе всякое, вплоть до излишнего злоупотребления спиртными напитками во время спектакля.
АПАНАСЬЕВА: Ну, вы скажете тоже. Не может такого быть.
ЗУБОВ: Очень легко. К примеру, наш любимый всеми Мазиль Николай Николаевич. Третьего дня пожаловался на своё душевное состояние и, поправляя его, ко второму акту уже, извините, лыка не вязал. Еле вытянули. Просто чудом каким-то спасли представление. Ещё и овации умудрился собрать.
АПАНАСЬЕВА: Но ведь не сорвал спектакля? Выстоял же?
ЗУБОВ: Выстоял, ваша правда. Более того, именно тем составом, который выстоял в тот день, мы сегодня играем здесь, для вас. Ещё и спецпоручением «наградили».
АПАНАСЬЕВА: А правда, что он…?
ЗУБОВ: Что? Ну, говорите же, не стесняйтесь.
АПАНАСЬЕВА: Правда, что Николай Николаевич сидел в тюрьме?
ЗУБОВ: В тюрьме? Очень интересно. Какая забавная версия. Нет, не сидел. Наш Мазиль ушёл добровольцем на фронт и был комиссован, хотя шрамов я у него не видел.
АПАНАСЬЕВА: Так он герой?
ЗУБОВ: Не думаю.
АПАНАСЬЕВА: Какой удивительный человек.
ЗУБОВ: Будем надеяться, что сегодня наш «удивительный» сохранит себя в человеческом обличии. А вы что же, сударыня, хотите быть актрисой?
АПАНАСЬЕВА: Это моя мечта.
ЗУБОВ: И как успехи? Получается у вас?
АПАНАСЬЕВА: Я уже играла на сцене. В нескольких спектаклях.
ЗУБОВ: В каких, если не секрет?
АПАНАСЬВЕВА: В "Любовь Яровая" Махору, Елену Николаевну в "Мещанах" по Островскому. Ну и, конечно же, в «Апофеозе».
ЗУБОВ: Что ж, совсем не дурно, не дурно. Только знаете, Дусенька, мне кажется, вам надо играть чаще.
АПАНАСЬЕВА: Вы, правда, так считаете?
ЗУБОВ: Уверен. (Зубов привлекает к себе Апанасьеву) Вам надо играть героинь. У вас очень уверенный взгляд. Глаза... Они у вас крайне выразительные.
АПАНАСЬЕВА: Что, говорите глаза?
ЗУБОВ: Выразительные. Подчёркивают характер. В актёрской профессии глаза имеют огромное значение. Я бы даже сказал – знаковое. Вот ваши, к примеру, делают ваш характер особым, отделяют от общей массы одинаковых глаз. Делают уникальной. Понимаете?
АПАНАСЬЕВА: Мне никто не говорил про глаза.
ЗУБОВ: (переходит на шепот) Естественно. Это может увидеть далеко не каждый. Вам с вашими глазами зарывать свой талант нельзя.
АПАНАСЬЕВА: Нельзя...
ЗУБОВ: Никак нельзя. Это, как минимум, преступление против театра. Вы можете блистать на подмостках... (стук дверей. Зубов замер) Надо лишь репетировать!
АПАНАСЬЕВА: (очнулась) Что, простите?
Входит Гранович.
ЗУБОВ: Много репетировать, Дуся, чтобы добиться хоть какого-то результата!
Зубов встаёт и отходит от Апанасьевой.
ГРАНОВИЧ: Дусенька, я готова, можем идти?
АПАНАСЬВЕВА: А?
ЗУБОВ: Так, значит, вы говорите, Евдокия, что вот уже пять лет вы как город? Я правильно понял?
АПАНАСЬЕВА: Что, простите?
ЗУБОВ: Вы сами, только что мне об этом сказывали.
АПАНАСЬЕВА: Да?
Входит Некрасов с кипятком в чайнике.
НЕКРАСОВ: (обращается к Гранович) Чаю?
ГРАНОВИЧ: Будьте так добры.
Некрасов наливает в стаканы кипяток, достаёт пачку чаю и насыпает чай по стаканам. Садится.
ЗУБОВ: Вы сказали «Апофеоз», это тот самый "Апофеоз", который не так давно имел грандиозный успех? В котором, если я не ошибаюсь, принимало участия двести человек?
АПАНАСЬЕВА: Двести пятьдесят.
ЗУБОВ: Точно. Мне довелось видеть эту постановку. Эпично. Широта, размах, уровень. Бесподобно. И это любители, только подумать (сам себе). Сколько самопожертвования.
АПАНАСЬЕВА: Сам Михаил Иванович Калинин приезжал и объявлял благодарность. А мой муж, руководитель взрослого драмкружка, даже жал ему руку.
НЕКРАСОВ: Да, муж у нашей Евдокии Валерьяновны, человек что надо, достойный.
ЗУБОВ: (Некрасову) Калинин, это да, это конечно. Это... (Апанасьевой) Где, вы говорите, у вас тут ткани можно посмотреть?
НЕКРАСОВ: Евдокия Валерьяновна, там плакаты принесли, покажите, куда повесить?
АПАНАСЬЕВА: Я сейчас.
Апанасьева и Некрасов выходят.
Сцена пятая.
ГРАНОВИЧ: Паша, ты не передашь мне сахар?
Зубов встаёт, берёт кусок сахара, подходит к Гранович и кладёт сахар рядом с её стаканом. Гранович берёт Зубова за руку, но он вынимает руку и возвращается на своё место.
ГРАНОВИЧ: Скажи Паша, я что, настолько тебе неприятна?
ЗУБОВ: Ну что ты Сарра... Вы, сударыня, неотразимы, как и прежде.
ГРАНОВИЧ: Почему же ты так сторонишься меня?
ЗУБОВ: Ну не здесь же. Непонятный город, это здание. Здесь же совершенно не тот настрой. Для меня странно, что ты, ты – актриса с таким богатым опытом – не понимаешь, что даже для элементарных объятий нужен правильный настрой, атмосфера.
ГРАНОВИЧ: Для того, чтобы обнять эту молоденькую Дусю, тебе не помешал ни город, ни здание. Или у тебя был на неё нужный настрой?
ЗУБОВ: Как ты вообще можешь сравнивать себя с этими пигалицами?
Зубов подходит и обнимает Гранович.
ЗУБОВ: Ты же звезда Сарра, ты блистала, ты ….
ГРАНОВИЧ: Ты правильно заметил, Паша, в прошедшем времени. Блистала.
ЗУБОВ: Ну, будет тебе… Оговорился.
ГРАНОВИЧ: Да ты не думай, я всё прекрасно понимаю. Я ведь даже в этом спектакле уже играю мать, которой хотят угодить, а не дочь, из-за которой все сходят с ума. Время не стоит на месте, я всё прекрасно понимаю, только верить в это не хочу.
ЗУБОВ: На этой роли ты временно. Ты же видишь, что эта Бакукина ни на что не способна. Просто красивая обёртка без содержания.
ГРАНОВИЧ: Именно поэтому у тебя с ней роман?
ЗУБОВ: Ты опять? Я же сказал, там всё закончилось. Пустая, бесталанная девчонка, не более того. Да, привлекательная, да, молодая и всё. Она же совсем ничего ни смыслит в жизни.
ГРАНОВИЧ: Это точно, если бы она хоть немного разбиралась в людях, она бы тебе отказала.
ЗУБОВ: В тебе говорит самая обычная неуверенность. И совершенно напрасно. Посмотри на себя. Это в двадцать нам казалось, что после сорока жизни нет, а как выходит на деле? Ведь у тебя же от поклонников нет отбоя. Ты в среднем раз в три месяца получаешь предложение руки и сердца, тебя приглашают сразу в три разных театра…
ГРАНОВИЧ: На какие роли?
ЗУБОВ: Да разве в этом дело!? Ну не играть нам больше Ромео и Джульетту и да, Афелия от тебя ускользнула, так это и не надо. Глупо и унизительно в сорок изображать влюблённого, горячечного подростка. Научись наконец получать удовольствия от того, какая ты есть, а не от воспоминаний о том, какая ты была когда-то. Живи сейчас. Ну, иди сюда.
Зубов обнимает Гранович.
ЗУБОВ: Ну не сложилось у нас… Возраст тут совершенно не при чём.
ГРАНОВИЧ: Твой возраст или мой?
ЗУБОВ: Ты неисправима.
ГРАНОВИЧ: Я просто влюблена Паша. К сожалению. И может быть, когда ты поймёшь, что больше не интересен молоденьким девушкам, я дождусь тебя.
ЗУБОВ: Разреши себе быть счастливой. У тебя всё для этого есть.
Зубов целует Гранович в лоб, отходит и садится на стул.
Входит Апанасьева и Некрасов.
АПАНАСЬЕВА: Мы можем идти.
ЗУБОВ: Что ж, поторопимся.
Зубов берёт плащ, набрасывает на себя, надевает шляпу.
Апанасьева, Гранович, Зубов выходят.
Некрасов наливает себе чай из чайника. Пьёт. Подходит к картине "Витязь на распутье".
НЕКРАСОВ: Вот, времена меняются, одежда на людях меняется, транспорт на улице: раньше на лошадях ездили, а теперь поездом можно, на пароходе, автомобиль опять же, а человек остаётся. Не меняется человек совершенно.
Ну, во-первых, человеку всегда нужно где-то жить. Дом нужен. И не имеет значения – большой или маленький, отдельный или общежитие. Человеку всегда надо куда-то приходить.
Во-вторых, человеку надо быть кому-то нужным. Всегда, независимо от времени, прогресса или государственных перемен. Скажем, этот вот богатырь. Просто сидит на лошади, смотрит на камень и думает. У него, скорее всего, есть семья, ну может быть пока не семья, а кто-то, кто этого богатыря ждёт.
Так вот, он сидит и думает. А его ждут. Ждут там, где дом, где тепло, куда ему хочется прийти, и откуда он потом отправится дальше. И вот в этом-то всё и дело, в этом человек и неизменен. Ведь совершенно неважно, богатырь это на коне тысячу лет назад или наш прогрессивный рабочий на мотоколяске, его одинаково ждут дома. И именно поэтому они могут сидеть на этом коне, смотреть на камень и думать. Думать мысль, которая известна только им одним и больше никому на свете.
Я, вот, когда смотрю на этого богатыря, думаю свою мысль. И другой тоже думает, но только о своём. Видим мы с ним одно и то же, а мысль думаем разную. И вот эти разные мысли приводят всё равно к одному и тому же. Мы хотим, чтобы у нас был дом, как бы он ни назывался, и чтобы в этом доме нас ждали.
Сцена шестая.
Входят КОСТРОВ, МАЗИЛЬ, БАКУКИНА и Ступова.
СТУПОВА: Где Апанасьева?
НЕКРАСОВ: Отбыла на фабрику с товарищами актёрами.
СТУПОВА: Ясно. Располагайтесь здесь, на сегодня это ваша гримировочная. Уборная в ту строну, за углом. Я – к начальнику театра.
Ступова выходит.
БАКУКИНА: Замёрзла как, рук совсем не чувствую.
(Костров – в руках свой чемодан, чемодан Бакукиной и небольшая сумка.)
КОСТРОВ: Давайте я вам их согрею. Мне знаете, как тепло. Я сейчас, кажется, могу айсберг растопить.
Ставит чемоданы и сумку на пол, подходит к Бакукиной.
БАКУКИНА: Не стоит Алёша, лишнее это.
КОСТРОВ: Ну почему же лишнее? Мне совсем не сложно.
НЕКРАСОВ: Ух, какой. Прям огонь.
МАЗИЛЬ: Растирать надо. Да уж, апрель в этом году прохладный.
НЕКРАСОВ: Ого, что это у вас с голосом?
МАЗИЛЬ: Издержки профессии. Подсел несколько. Ничего, сейчас отогреюсь, и всё придёт в норму.
КОСТРОВ: Не перегрейте только, как у вас это обычно бывает, Николай Николаевич.
МАЗИЛЬ: Вы зря иронизируйте, Алёша, тот случай был скорее исключение, чем правило.
КОСТРОВ: Да уж скорее наоборот. Боюсь, как бы вы сегодня не повторили ваш прошлый подвиг.
МАЗИЛЬ: Вы, простите, кто будете?
НЕКРАСОВ: Некрасов, истопник.
МАЗИЛЬ: Вот. Вы-то мне и нужны. Скажите-ка, друг любезный, есть тут поблизости место, где можно, так сказать, помочь моим голосовым связкам?
НЕКРАСОВ: Чайная подойдёт?
МАЗИЛЬ: Да вы просто спаситель. Ведите меня, ведите скорее.
Мазиль и Некрасов выходят.
Костров греет руки Бакукиной.
КОСТРОВ: Ну как, теплее?
БАКУКИНА: Уже да.
КОСТРОВ: Кажется, здесь есть горячая вода. Хотите, я сделаю вам чаю.
Костров наливает воду в стакан и насыпает в него чай. Подаёт стакан Бакукиной.
КОСТРОВ: Довольно интересно, что в таком маленьком городе построили такой огромный театр.
Сцена седьмая.
Входит Буйко и Семён.
БУЙКО: О! Вот и остальные прибыли.
КОСТРОВ: Добрый день.
БАКУКИАНА: Здравствуйте.
СЕМЁН: Доброго дня вам (кланяется).
БУЙКО: Здрасте. Приятно видеть молодёжь. А то уж я думала актёры будут только из бывших.
КОСТРОВ: Что же плохого в «бывших»? Если актёр хороший, если он сцену чувствует сердцем, душой, какая разница из каких он? Или вы на всех, кто старше сорока навесили штамп врага?
БУЙКО: Огрызается. Комсомолец?
КОСТРОВ: Разумеется.
БУЙКО: Буйко Наталья Егоровна. Ответственная за сегодняшний спектакль.
Протягивает руку. Костров жмёт руку.
КОСТРОВ: Костров.
БУЙКО: Я, товарищ Костров, ни на кого штампы не вешаю, но к тем, кто большую половину жизни прожил при царе, отношусь настороженно. Стоит только немного зазеваться, как они уже напоют вам песен о том, как им тогда было хорошо. Как они вели разгульный образ жизни, как получали замечательное образование, и как веселы и воздушны были их барышни.
КОСТРОВ: Как же вы смотрите на то, что сам Владимир Ильич Ленин большую часть жизни прожил при царе?
БУЙКО: Ленин… Большую… Уверена, что эту самую большую часть, он прожил в муках. В борьбе, я бы даже сказала. В постоянном поиске выхода из ситуации, в которой находилась страна. И заметьте, он нашёл этот выход.
БАКУКИНА: Давайте не будем ругаться. Нам сегодня ещё спектакль играть. Меня Люба зовут, вас Наташа, а вашего товарища?
СЕМЁН: Так… э-э…
БУЙКО: Какой он мне товарищ? Лавочник.
КОСТРОВ: Так он вроде не старый, под ваши критерии не подходит.
БУЙКО: Зато отец его был именно такой. Не захотел с государством делиться и подался в леса.
КОСТРОВ: Но он-то не ушёл за ним.
СЕМЁН: Я это… Там, на столе всё сложил… Вы это… Если будут какие просьбы, то я это… Тут рядом. Можно я пойду?
БУЙКО: Если вдруг кому-то из вас чего не хватит, вы уж не стесняетесь, сообщайте мне. Иди.
Семён выходит.
БАКУКИНА: Как он вас боится.
БУЙКО: А вы думаете, меня просто так поставили за порядком следить? Вот вы, товарищ Костров, тут про душу говорили. Понятие это крайне сомнительное и советскому человеку чуждо. Но вы – актёр, вам простительно. Тем более, я примерно понимаю, о чём вы. У меня души нет, у меня есть вера в партию и ненависть к её противникам. И все эти попы и буржуи это чувствуют, потому и боятся меня.
БАКУКИНА: Они убили кого-то из ваших близких?
БУЙКО: Хватит. Достаточно обо мне. Вам ещё с дороги отдохнуть и к спектаклю готовиться. Вот-вот должны подвезти декорации ваши. Встречать надо.
Буйко выходит.
Сцена восьмая.
КОСТРОВ: Как только речь зашла о родителях, она сбежала? Люба, приходите завтра вечером к нам. У меня мама готовит очень вкусное варенье.
БАКУКИНА: Какой вы забавный, Алёша. Я не прошу вас за мной ухаживать, а вы всё равно.
КОСТРОВ: Ну так придёте?
БАКУКИНА: Огорчу вас, но…
КОСТРОВ: Нет, не отвечайте. Я знаю, что вы придёте. Мы попьём чаю, а потом я провожу вас до дому. И мы пойдём по набережной Москва-реки. Я буду рассказывать разные истории, а вы будете смеяться. Смеяться звонко, как вы это умеете, заливисто, запрокинув голову назад.
БАКУКИНА: Я не пойду к вам в гости.
КОСТРОВ: Я знаю, что вы питаете чувства к Павлу Лукичу.
БАКУКИНА: И что с того?
КОСТРОВ: Странно, что вы не замечаете, насколько его отношение к вам несерьёзно.
БАКУКИНА: Прекратите немедленно. Ни для кого не секрет, что его настоящая любовь – это театр, и я всегда буду на втором месте, но в этом есть его особенность.
КОСТРОВ: В чём? В том, что он смотрит на вас, как на очередной трофей? Для него всё это игра, развлечение.
БАКУКИНА: Алексей! Ваша ревность совсем затмила вам глаза! Вы настолько ослепли, что не замечаете в нём большого актёра. А он тонкий, проницательный, чувствующий человек. Вы даже не представляете, какой он весёлый, энергичный…
КОСТОВ: Кто? Зубов энергичный? Да он сорокалетний старик, который только и знает, что уповать на свои былые заслуги.
БАКУКИНА: Вы завидуете.
КОСТРОВ: Чему?
БАКУКИНА: Чему!? Его мастерству. Как он владеет словом, как он репетирует, как он держит публику, как зал замирает, глядя на него, боясь лишний раз вздохнуть.
КОСТРОВ: Да что вы все… Зубов то, Зубов это… Если хотите знать, я совсем не вижу в нём чего-то выдающегося. Ходит по сцене, как при царском режиме, медленно, вальяжно, никуда не торопится. Смотрит тебе в глаза и всё время ждёт, когда ты ошибёшься, чтобы снова сказать: «Да, актёр пошёл не тот, бесталанный. Вот раньше, чтобы стоять на сцене с ведущим актёром театра…». Да тьфу! Смотреть противно!
БАКУКИНА: Вы же сами не раз говорили, что хотите быть таким, как он!
КОСТРОВ: Да, говорил! Говорил. И возможно, что в чём-то вы правы (налил себе воды, выпил). На него действительно идут смотреть. И слушают завороженно, и я так же заворожённо слушаю. Только это совсем другое.
Есть в их поколении что-то непонятное для меня. Какая-то неосязаемая сила. Несмотря на все их недостатки, и у Зубова, и у Мазиля…
БАКУКИНА: Вы сравнили тоже. С Мазилем. Он же пьёт.
КОСТРОВ: По-вашему, Зубов не пьёт?
БАКУКИНА: Но не так же, как Мазиль.
КОСТРОВ: Да почти так же. Просто пока может вовремя остановиться. Впрочем, я не об этом. Пусть пьют, если им так удобнее. В конце концов, вы правы, и я, бывает, приложусь. Нет, я о другом. Я о том, что нельзя объяснить словами. Я… про их… Я, об их…
БАКУКИНА: О душе?
КОСТРОВ: Да. Вы не замечали, что они – поколение постарше – её иначе чувствуют. Она у них как будто…
БАКУКИНА: Лучше?
КОСТРОВ: Нет, не то… Она у них другая. Да, именно, не лучше или хуже, а другая. И я не могу понять, почему. Может быть, причина именно в том, что мы отрицаем и не хотим принять? Может быть, причина в вере? В том, как они к ней относятся, оберегают её, боятся чем-то осквернить?
БАКУКИНА: Алёша, вы же атеист?
КОСТРОВ: Да, знаю. Наукой доказано, что всё это полнейшая белиберда. Да, я материалист до кончиков волос. Но ведь, может быть, именно это – их необъяснимое желание верить в то, что невозможно ощутить руками – и делает их другими? Наполняет тем, что заставляет меня смотреть не него, не отрывая глаз? Вот перед этим я действительно преклоняюсь.
БАКУКИАН: Прекрасно вас понимаю.
КОСТРОВ: Вы смотрите на него совсем по-другому.
БАКУКИНА: Значит, завидуете.
КОСТРОВ: Да хоть и завидую. Пусть так. Но вы видите в нём не большого актёра, а… Вы же, как собачка вокруг него, всё ждёте, когда он покормит вас с руки.
БАКУКИНА: Замолчите! (Бакукина резко встаёт, но тут же опускается на стул).
КОСТРОВ: Вам плохо? Я сказал глупость? Простите меня.
БАКУКИНА: Не надо так, Алёша, очень вас прошу, не надо.
КОСТРОВ: Простите, Люба. Я дурак, болван, простофиля…
БАКУКИНА: Душно, душно.
КОСТРОВ: Хотите, я отворю дверь?
БАКУКИНА: Не надо. Я немного посижу.
Сцена девятая.
Входит Гранович и Апанасьева. Апанасьева кладёт на скамью обёрнутую бумагой и перевязанную бечёвкой ткань.
ГРАНОВИЧ: Вы уже здесь? Так быстро? Люба, вы сейчас ахнете.
БАКУКИНА: Что такое?
ГРАНОВИЧ: Вы только посмотрите, какие образцы ткани мне выделили на здешней фабрике. Теперь я знаю, куда отправлять наших костюмеров. Кстати, познакомься, Евдокия Валериановна.
АПАНАСЬЕВА: Ну что вы, Сарра Самуиловна, просто Дуся.
БАКУКИНА: Люба.
ГРАНОВИЧ: Люба, с вами всё в порядке?
БАКУКИНА: Да, да... Всё хорошо.
ГРАНОВИЧ: Алёша?
КОСТРОВ: Устала с дороги, должно быть. А где Павел Лукич?
ГРАНОВИЧ: Встретил Мазиля возле чайной… Алёша, сходите, заберите их оттуда, иначе, я чувствую, что спектакль мы можем не сыграть.
Костров выходит
АПАНАСЬЕВА: Может быть, вам воды?
Апанасьева выливает из одного стакана чай, наливает воду и даёт Бакукиной.
Бакукина подходит к пакету с тканями.
БАКУКИНА: Какой ужасный запах. Вынесите это отсюда, пожалуйста.
АПАНАСЬЕВА: Куда же положить?
ГРАНОВИЧ: Подождите, Дуся. Люба, вам душно?
БАКУКИНА: Да, немного, и очень воняет тряпками.
ГРАНОВИЧ: Вы ждёте ребёнка?
БАКУКИНА: С чего вы это взяли? Глупость какая. Меня немного укачало в дороге. Через десять-пятнадцать минут я уже приду в полный порядок. Со мной так часто, вы разве не знали?
АПАНСЬЕВА: Я тоже не вижу ничего.
ГРАНОВИЧ: Раньше с тобой такого не было.
БАКУКИНА: Ну… Вот… Теперь вот… Видите? Теперь вот так.
АПАНАСЬЕВА: Вы знаете, Сарра Самуиловна, я, когда в телеге долго еду…
ГРАНОВИЧ: Пять недель? Люба?
БАКУКИНА: Шесть. Это ужасно, я знаю.
ГРАНОВИЧ: Это прекрасно. Это чудо, которое дано, увы, не каждому. Если бы вы знали, как я за вас рада.
БАКУКИНА: Сарра Самуиловна, вы сейчас говорите серьёзно?
ГРАНОВИЧ: Абсолютно.
БАКУКИНА: Вы, женщина, которая ради того, чтобы служить театру, лишили себя возможности иметь детей, называете это чудом?
АПАНАСЬЕВА: Как это?
ГРАНОВИЧ: Кто вам сказал такую ерунду?
БАКУКИНА: В театре все знают это.
ГРАНОВИЧ: Боже мой, какая глупость! Люба, никогда не слушайте сплетен.
Я была немного младше вас, когда сообщила о таком же событии своему мужчина. И он, как будто бы даже обрадовался, но потом предложил мне сходить к его знакомому лекарю. Он сказал, что ребёнок – это замечательно, но это конец карьере. И что немного попозже, через пару-тройку лет был бы очень рад обзавестись детьми и поселиться где-нибудь за городом. А пока, сказал он, ты должна порхать, оставаться нежной, легкой…
АПАНАСЬЕВА: И что же?
ГРАНОВИЧ: После операции я не могла прийти в себя несколько недель. С тех самых пор я не могу иметь счастья стать матерью.
БАКУКИНА: И как же быть?
ГРАНОВИЧ: Что говорит отец ребёнка?
БАКУКИНА: Он не знает.
ГАРНОВИЧ: Сообщите ему как можно быстрее. И ни в коем случае, Люба, не вздумайте лишать себя возможности родить, даже если он станет убеждать вас в обратном.
АПАНСЬЕВА: Да как же это можно? Сейчас, вон, у нас и ясли есть, и интернаты. Конечно, рожайте.
БАКУКИНА: Можно я попрошу вас об одном одолжении? Пожалуйста, не рассказывайте никому.
Апанасьева делает вид, что запирает рот ключом и ключ выкидывает. Входит Некрасов.
НЕКРАСОВ: Скажите, тепло уже пошло?
ГРАНОВИЧ: Как будто бы да.
АПАНАСЬЕВА: Пошло, пошло. Ещё чуть-чуть и будет, как в Крыму. Спасибо, дядь Лёш.
НЕКРАСОВ: Вы меня предупредите, когда будете готовиться, чтобы я тут не шнырял попусту.
АПАНАСЬЕВА: Сейчас декорации подвезут, работы будет невпроворот. Так что шнырять попусту не придётся.
ГРАНОВИЧ: Пойдёмте Люба, выйдем на улицу, подышим воздухом, времени у нас ещё предостаточно.
Гранович, Бакукина, Апанасьева выходят.
НЕКРАСОВ: Хорошо, когда времени предостаточно. Когда можно остановиться и подумать о том, что тобой уже сделано, и о том, что ты ещё хочешь сделать. Какие твои поступки были хорошими, а какие надо исправить. А если не исправить, ну, потому что есть такие, которые исправить нельзя, то, как ты будешь за эти поступки отвечать.
Любой, даже самый безобидный поступок, всегда к нам вернётся и всегда надо быть готовым понести за него ответственность. Конечно, лучше их не совершать, только ведь тогда и человека из тебя не выйдет. Потому как человек, то, как мы его видим, весь состоит из ответственности за свои неудачи.
Хорошо, когда времени предостаточно. Хорошо.
Некрасов выходит.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Сцена первая
В гримёрку входят Зубов и Мазиль. Мазиль сильно пьян, Зубов навеселе.
ЗУБОВ: Конечно, конечно ты на меня не злишься. Это совсем не в твоём характере. Коля, Коленька, дорогой ты мой человек, если бы ты только знал, сколько раз я проклинал себя за Машу. Ведь я всегда хотел ей только счастья.
МАЗИЛЬ: Ну, хватит. Сто раз уже слышал.
ЗУБОВ: А, мне тебе и нечего сказать больше… Кроме того, что люблю я тебя безмерно, Коля. Дай поцелую (целует Мазиля по-русски, трижды. Мазиль отпихивает Зубова).
МАЗИЛЬ: Оставь в покое Любашу Бакукину. Не порти жизнь ещё и ей.
ЗУБОВ: Посмотри мне в глаза. Смотришь? Вот. Я на ней женюсь.
МАЗИЛЬ: Так же как на Сарре?
ЗУБОВ: Сарра интереснейшая женщина, но ведь она… Сарра, она… Ведь она сама этого не захотела.
МАЗИЛЬ: Очень смешно.
ЗАУБОВ: Ты не представляешь, как я-то удивился. Загадка, просто загадка, а не женщина. Для меня, говорит, на первом месте всегда останется театр, а вы, говорит, Павел Лукич… Вы, говорит… Ищете для своего семейного счастья, кого помоложе.
МАЗИЛ: Что ж ты думаешь, я совсем дурень?
ЗУБОВ: Ну, согласись Коля, любой человек всегда тянется к красоте, ведь так? Что в этом плохого? Сарра тоже интересная, ни тени сомнения…
МАЗИЛЬ: Оставь в покое Любу Бакукину!
ЗУБОВ: Ну, хорошо, хорошо. Ты только не сердись, не кричи, пожалуйста. Давай-ка мы с тобой лучше выпьем.
Зубов достаёт из-за пазухи бутылку и наливает в стаканы водку.
Входит Костров.
ЗУБОВ: О, Алексей, выпейте с нами? Ах, да, вы же перед спектаклем ни-ни. Спешу сообщить, что иногда это даже полезно.
КОСТРОВ: Иногда, а не как вы... Я, Павел Лукич, преклоняюсь перед вашим актёрским талантом, но с некоторыми вещами мириться не хочу.
ЗУБОВ: Это в вас говорит матери… Материла… Материализм, вот. Вам нас, старую школу, никогда не понять. Вы же верхушки хватаете, а мы… Мы живём тем, что потрогать невозможно. Мы вкладываем в свой труд частичку себя. Душу, если хотите. А душа – она инструмент сложный. Капризный, я бы даже сказал.
КОСТРОВ: Я вижу. Вон, Николай Николаевич за душу только и держится. Так бы упал давно.
ЗУБОВ: А вот грубить не надо. Позовите-ка лучше, как его…? Который за паёк отвечает.
КОСТРОВ: Я что вам тут, на побегушках?
ЗУБОВ: Я же вам не приказываю, я по-человечески прошу. Николай Николаевичу без закуски дурно может стать. Алексей.
Костров выходит. Зубов и Мазиль выпивают.
Входит Костров и Семён. В руках у Семёна бумажный свёрток. Он разворачивает его на столе. В свёртке хлеб, лук, сало, солёные огурцы.
МАЗИЛЬ: Может вы с нами?
СЕМЁН: Что вы, что вы, товарищи артисты. Мне это… Никак нельзя. Даже не уговаривайте (крестится, оглядывая стены и потолок).
КОСТРОВ: Что вы так боитесь вашу Буйко? Не съест же она вас, в самом деле.
СЕМЁН: Не съест, но лучше делать, как говорят.
КОСТРОВ: Это же всё ваше, в конце концов?
СЕМЁН: Не то, чтобы моё… Это… Это теперь ваше.
ЗУБОВ: Сядьте. Вы думаете, нас власть любит? И мне всё время тычут, что я в императорском театре служил и вон, Николай Николаевича упрекают, что за царя-батюшку воевал…
СЕМЁН: В германскую?
ЗУБОВ: Что вы такое натворили, что теперь так трясётесь?
СЕМЁН: Да, это… Сам-то я вообще никому ничего не делал.
ЗУБОВ: Какая-то тёмная история? Поведайте нам, драгоценный. Крайне любопытно. Николай Николаевич. (Зубов и Мазиль выпивают.)
СЕМЁН: (глядя на Зубова с Мазилем перекрестился) Да какая история, скажете тоже.
КОСТРОВ: И всё-таки?
СЕМЁН: Семья моя, это, ненадёжная считается. Мы вроде как… из бывших, в общем.
ЗУБОВ: Ну, ну. И?
СЕМЁН: (оглянулся) В девятнадцатом, к лету, у нас тут совсем туго было с продовольствием. В еду шли щавель, крапива, лебеда…
ЗУБОВ: По всей стране было туго, не только у вас.
СЕМЁН: Ну, а я о чём… Так вот, ещё зимой, в феврале новая власть всех наших купцов обложила «чрезвычайным налогом», да таким нечеловеческим, что вести торговлю с этим налогом, считай, и резона нет.
ЗУБОВ: Новая метла по-новому метёт.
СЕМЁН: Так-то оно так, только порядку тогда совсем не было, считай, по-новому жить-то учились. Это мы с вами сейчас знаем, как оно вышло-то, а тогда сомневающихся, ой, как много было.
ЗУБОВ: И что же вы, сомневались?
СЕМЁН: Батя мой. И не то, чтобы сомневался… Против-то вроде не был… Переждать хотел. Он мне как-то сказал: «Всякий переворот – это лишь смена хозяина и ничего более. Надобно потерпеть, а потом всё на свои места встанет. Даже если там, наверху, останется как сейчас, кушать и тепло одеваться все любят, а власть тем более».
ЗУБОВ: Как сказал… Молодец.
КОСТРОВ: Стало быть, согласился платить?
СЕМЁН: В том то и дело, что нет. Он и ещё несколько купцов встали супротив таких вот требований. Так их махом заарестовали и свели в «Везувий», он тогда уже закрытый был.
ЗУБОВ: Куда свели?
СЕМЁН: Кинотеатр был у нас такой. А потом Филиппов… Иван Иванович все механизмы для кино вывез и здесь наладил. Распорядились так. А что, он мужик хороший, дельный, всё у него на местах.
ЗУБОВ: Так здесь ещё и кино показывают?
СЕМЁН: Теперь да. Здесь только и показывают.
ЗУБОВ: Смотрели что?
СЕМЁН: Да когда же мне по кинам-то ходить?
КОСТРОВ: Ну, а с отцом-то как? Свезли их в этот «Везувий» и…?
СЕМЁН: Так это… Заперли там, и следующие десять дней не выпускали. Ни есть им не давали, ни пить. Я как-то попытался было проскочить, еды передать, так меня охрана отловила и батогами отходили почём свет.
После их всех отпустили, слава богу. Только страху я тогда натерпелся… Кто еле живой вышел, кого и вовсе выносить пришлось. А кто и по-человечески понимать перестал.
КОСТРОВ: А отец?
СЕМЁН: Живой, только вот ослаб сильно и разговаривать почти перестал. Дела забросил. А потом, когда в себя-то пришёл, лавку продал и это, вовсе исчез, как в воду канул.
Мы-то с мамкой это, погоревали сначала, а только жить-то надо, да и сёстры орут, есть просят. Ну и потихоньку, потихоньку маленькую лавчонку себе и справили.
ЗУБОВ: Ну, сейчас полегче?
СЕМЁН: Как сказать..., наверное, полегче. Сейчас нам и площадь выделили, и который раз по имени обращаются, и даже товарищем назвать могут. Только вот иногда, как придёт к нам человек в кожанке и сунет мне бумагу с печатью, что мол «обеспечь-ка, друг наш дорогой, продовольствием таких-то вот граждан», так я сразу тот «Везувий» вспоминаю, и такая меня дрожь берёт, что забываю про всё на свете, бегу и обеспечиваю, без каких лишних слов. Уж не приведи бог (крестится, оглядывается на стены). Так что, если что не так, то вы мне скажите, я тут же исправлю.
ЗУБОВ: Ну что ты, что ты. Варвары мы, что ли какие. Всё нас устраивает. На спектакль-то останетесь?
СЕМЁН: Куда мне… То одно, то другое. Да и… Понимал бы чего я в спектаклях-то, так может и остался, а так… Время только терять.
КОСТРОВ: А что же ты за отцом не пошёл?
СЕМЁН: Что вы, что вы? (оглядывается с опаской) Боюсь, я.
КОСТРОВ: Как же так жить можно? И уйти боишься, и оставаться страшно. Надо что-то одно выбрать, а то будете как вон этот богатырь, ни вправо, ни влево. Так и просидишь всю жизнь на месте.
СЕМЁН: Да разве же я сижу? Кручусь, как умею, с утра до ночи. Некоторый раз поесть времени нет. А вы – «на месте». Я уже и забыл, где это место, на которое присесть можно.
ЗУБОВ: А проку-то нет. Начальник ваш «Кожаный» всё равно глаз не сводит.
СЕМЁН: Не сводит.
Сцена вторая.
Входит Буйко, Гранович, Бакукина.
БУЙКО: Ты что тут застрял, лавочник? Вы товарищи артисты, пайком довольны?
ЗУБОВ: Грех жаловаться. Балуют, как бояр.
БУЙКО: Смотри у меня. Иди, понадобишься – позову.
Семён уходит
ГРАНОВИЧ: Что же он такого сделал, что вы с ним как с крепостным? Человек как будто порядочный…
БУЙКО: Маскируется под порядочного, а сам ждёт не дождётся, когда советская власть споткнётся, чтобы пинка нам отвесить. Он вам историю жалостную про отца своего не рассказывал ещё?
БАКУКИНА: Какую историю?
КОСТРОВ: Так, то же – отец! Он-то чем виноват?
БУЙКО: Он сын своего отца. А вот такие, как его отец, в двадцать первом командиру продотряда распороли живот, набили его пшеном и оставили на дороге с запиской «Продразвёрстка выполнена». Или он считает, что мы не помним этого?
БАКУКИНА: Николай Николаевич, с вами всё хорошо?
ГРАНОВИЧ: Что, опять? Сколько он выпил?
ЗУБОВ: Со мной две, сколько без меня, я не знаю.
БАКУКИНА: Пожалуйста, только не здесь!
БУЙКО: Стоп, стоп! Я его на улицу не выпущу! Ещё не хватало, чтобы все увидели, в каком состоянии у нас сегодня артисты играть будут!
Мазиль зажимает рот рукой, бежит к ведру, спотыкается, падает, ползёт. Мазиля рвёт в ведро.
БАКУКИНА: Боже мой, какой ужасный запах.
ГРАНОВИЧ: Дайте ему воды.
Костров подаёт Мазилю стакан с водой. Все сгрудились вокруг Мазиля.
КОСТРОВ: Николай Николаевич, пейте больше воды.
Мазиль пьёт и снова в ведро.
Бакукина отводит Зубова в сторону.
БАКУКИНА: Мне надо кое-что вам сказать.
ЗУБОВ: Ты о чём?
ГРАНОВИЧ: Аккуратней, Алёша, аккуратней, пожалуйста.
КОСТРОВ: Делаю, как умею, Сарра Самуиловна! Это вы уже привыкли, а для меня это каждый раз из ряда вон.
БАКУКИНА: Не знаю, как это сказать, но сказать надо и чем быстрее, тем лучше.
ЗУБОВ: Ты уверена, что момент подходящий?
МАЗИЛЬ: Я не специально, оно само-о-о…(Мазиля рвёт)
ГРАНОВИЧ: Николай Николаевич молчите лучше!
КОСТРОВ: У вас есть полотенце?
ГРАНОВИЧ: Да, сейчас (вытаскивает из сумки тряпку).
БУЙКО: Смотрите, чтобы он это на пол не делал!
ЗУБОВ: Ну, говори же быстрей.
БАКУКИНА: Я беременна.
МАЗИЛЬ: Я не смог совладать. Простите-е-е. (Мазиля рвёт)
ЗУБОВ: Не лучшая ситуация для таких шуток.
БАКУКИНА: Это не шутка, Павел Лукич, у нас будет ребёнок.
ГРАНОВИЧ: Вот, держите, Алёша.
КОСТРОВ: Николай Николаевич, воды, пейте больше воды!
ЗУБОВ: Ну… Что значит у нас…? Отец должно быть… Ты уверена?
БАКУКИНА: Как вы можете?
БУЙКО: Не держите вы его, пусть в ведро прицелится!
ГРАНОВИЧ: Тряпку, тряпку положите, чтобы мимо не попал!
ЗУБОВ: Подожди, Люба. Ещё момент такой неподходящий… Давай, обсудим это попозже, хорошо?
БАКУКИНА: А что вы хотите обсудить?
БУЙКО: Ещё ветошь нужна, чтобы сразу убрать всё это! Некрасов! Некрасов!
ГРАНОВИЧ: Пейте, Николай Николаевич, пейте воду!
ЗУБОВ: Ну, пойми правильно, ты ещё очень молода, я тоже полон жизни… Сейчас не самое подходящее время.
БАКУКИНА: Вы думаете, что для этого нужно подходящее время?
МАЗИЛЬ: Никогда такого не было-о-о (Мазиля рвёт)
БУЙКО: Некрасов, да где ты там пропал?!
ЗУБОВ: Давай, мы подождём пару лет? Потом, конечно… Купим дом, я, кстати, тут кое-что присмотрел для нас, и заживём тихой семейной жизнью. Хорошо? Я дам тебе адресок одного доктора…
БАКУКИНА: Нет.
ЗУБОВ: Ну, пойми сама, зачем тебе это сейчас…?
БАКУКИНА: Нет!
Все оглядываются на Бакукину и Зубова.
Мазиль садится на пол, около ведра.
ЗУБОВ: Успокойся. Всё в порядке, друзья! Люба, не кричите, вы же пугаете всех. Достаточно того, что Николай Николаевич это уже сделал.
БАКУКИНА: Отойдите от меня.
ЗУБОВ: Вы напуганы. Иди ко мне (Зубов привлекает к себе Бакукину, она сопротивляется).
БАКУКИНА: Уберите от меня свои руки! Вы мне противны!
КОСТРОВ: Павел Лукич, немедленно опустите её!
ЗУБОВ: Прекрати ломать комедию! Возьмите себя в руки! Ничего ещё не произошло, и, если ты не будешь дурой, то и не произойдёт.
БАКУКИНА: Пошёл прочь.
МАЗИЛЬ: Отпусти её.
Зубов ослабляет объятья, Бакукина отстраняется от него.
КОСТРОВ: Люба…
Бакукина останавливает его жестом.
БАКУКИНА: Как вы, Николай Николаевич?
Мазиль кивает головой сидя на полу.
Входят Некрасов и Апанасьева.
Сцена третья.
НЕКРАСОВ: Там декорации привезли, мы установку начали… Ох ты ж…
БУЙКО: Убери тут всё.
Гранович подходит к Бакукиной, они вместе отходят в сторону.
НЕКРАСОВ: Помогите мне, будьте так добры.
Костров и Апанасьева помогают Некрасову посадить Мазиля на стул.
Некрасов убирает за Мазилем и выходит.
АПАНАСЬЕВА: Вы съели чего, Николай Николаевич? Продукты несвежие?
БУЙКО: Евдокия Валерьяновна, заберите-ка со стола эту еду, чтобы больше никто так не отравился.
Апанасьева забирает со стола принесённую еду и бутылку, выходит.
КОСТРОВ: Это и есть ваша старая школа? Вы, Павел Лукич, имея уникальный актёрский талант, находитесь в шаге от того, чтобы стать таким же вот.
ЗУБОВ: Вы слишком юны, молодой человек, чтобы делать мне замечания.
ГРАНОВИЧ: Зато он больше человек, чем ты, Паша.
ЗУБОВ: Конечно! Он человек... Только вся его человечность и порядочность держатся лишь на трепетных чувствах к вам, моя милая. Я вверх – значит он вниз, я громко – он тихо. Он и не пьёт, скорее всего, только потому, что я это делаю. А это пренебрежительное отношение к моим советам по сцене…
БУЙКО: Кстати, он сегодня-то играть сможет?
ЗУБОВ: Сможет. (Кострову) Почему же вы, молодёжь, никогда не слушаете то, что вам говорят люди с опытом?
КОСРОВ: Да я слушаю, просто не всегда согласен…
БАКУКИНА: Потому что советы ваши, Павел Лукич, просто преступны.
ЗУБОВ: Я хочу помочь тебе, как ты этого не понимаешь! Ты же загубишь себе карьеру, жизнь, в конце концов!
КОСТРОВ: О чём вы? (к Бакукиной) Люба, о чём он говорит? Вы…
ЗУБОВ: Послушайте, послушайте меня Алёша.
КОСТРОВ: Люба, вы…
ЗУБОВ: Послушайте меня!
БАКУКИНА: Я беременна.
Входит Апанасьева.
МАЗИЛЬ: Надо было тебя застрелить, ещё когда ты увёл у меня Машу.
ЗУБОВ: Застрелить? Любишь ты Коля пафосные речи. Только застрелить ты навряд ли способен. Кишка тонка. Хочешь сказать, что ты ушёл защищать отчизну? Царя? Нет. Ты просто сбежал. Сбежал от проблем, боясь услышать правду о том, что Маша любит меня. Что не я её увёл, а она сама ушла. Сбежал, в надежде получить лёгкую смерть от пули и не мучаться. Получил?
АПАНАСЬЕВА: Они что, репетируют?
БУЙКО: Да тихо ты…
ГРАНОВИЧ: Зачем же вы так, ведь он был ранен.
ЗУБОВ: Ранен? Да я уверен, что он и там струсил! Подделал документы и сбежал с фронта.
БУЙКО: Вот, пожалуйста, товарищ Костров. Все они, люди царской формации, теперь будут бегать туда-сюда. Потому от них надо избавляться.
ГРАНОВИЧ: Может быть, вам лучше уйти пока?
БУЙКО: А вы мне не указывайте, что делать. Я сюда поставлена за тем, чтобы такие вот разговоры за пределы этих стен не вышли. Мне Некрасов тут кровь пьёт, а теперь ещё и вы решили указывать?
АПАНАСЬЕВА: Наталья Егоровна, но ведь он же не вредитель какой, не перебежчик.
БУЙКО: Погоди ещё. Вспомни наших местных фабрикантов Рабенеков. Тоже выжидали поначалу, а как жарко стало, в Финляндию сбежали при первой же возможности… Ладно, гляну, что там с декорациями. Пойдём, Евдокия Валерьяновна.
Сцена четвёртая.
МАЗИЛЬ: Вы сказали, Рабенек? Это имеет отношение к Товариществу Людвига Рабенека?
БУЙКО: Вы что, с ними дружбу водили?
МАЗИЛЬ: Я однажды видел штамп, печать с этой фамилией на большом брезентовом полотне.
БУЙКО: Не мудрено. По всей стране мануфактура гремела. Где видели-то?
МАЗИЛЬ: Под Сморгонью. Это было лето шестнадцатого года. За полгода на передовой я потерял убитыми почти всех своих знакомых, с которыми пришёл на фронт. Те, кто остался в живых, уехали домой либо инвалидами, либо сошли с ума. Самому мне было совершенно наплевать, убьют меня или нет, может быть именно поэтому я оставался невредим. Душа моя была мертва, а тело продолжало жить. Всё изменилось после той ночной бомбёжки или, как её ещё называли, газовой атаки.
Я был на вышке... На наблюдательной. Газ поднимался до шести метров, и поэтому даже там от него спрятаться было невозможно. Но именно это и спасло мне жизнь. Последнее, что я помню, были немцы. Они вышли из темноты молча, строем, на них были надеты противогазы. В одной руке у них были винтовки, а в другой палки... Дубинки. Такие колотушки с гвоздями на конце. Этими колотушками они добивали тех, кто не мог подняться после газовой бомбёжки. Казалось, что всю нашу передовую вот так и уничтожат дубинками. Тихо, без выстрелов...
Но живые остались. Сначала застрочил пулемёт, потом второй, потом раздались несколько разрывов гранат и "защёлкали" винтовки.
Очнулся я уже в телеге, рядом с другими отравленными. Справа от меня лежал солдат с буро-красным лицом и тяжело дышал. Слева кто-то очень жалобно стонал. Или даже не стонал, а как будто хрипел пузырями. В госпиталь живым привезли только меня.
Четыре дня я был без сознания. Первое, что я помню, это мои губы. Они превратились в лоскуты из кожи и крови и всё время слипались. Сёстры постоянно промокали их влажной марлей, и я слизывал с изодранных губ влагу, которая оставалась после этой марли.
Когда сестра отошла, какой-то солдат сказал мне, что она несколько дней боролась за мою жизнь. Позже я узнал, что эта сестра была графиня Александра Львовна Толстая.
И было мне тогда откровение. Какой же мелкий и ничтожный я человек, в том, что ищу смерти. Ведь если даже люди, имеющие такое хорошее образование, титул, большое состояние, борются за сохранение каждой, даже самой ничтожной жизни, стало быть, есть в этом высшее предназначение. И раз уж мы не умеем ею пользоваться, то хотя бы в знак благодарности тем, кто дал нам второй шанс, не стоит искать смерти.
БУЙКО: А при чём тут Рабенеки?
МАЗИЛЬ: Через два дня к нам на передовую пришёл обоз, накрытый брезентом. Это был боезапас нового оружия. Баллоны с маркировкой Е-30 и Е-70. Химическое оружие, произведённое на территории Российской империи, и которым наши пушки стали обстреливать немецкие позиции.
Нас, раненых и выживших после отравления, отправляли в тыл на этих самых подводах. Туда же сложили брезент, которым накрывали привезённые баллоны. И всю дорогу, пока нас везли на станцию, я видел эту надпись: "Хлористый сульфурил. Ёмкости Е-30, Е-70. Продукция товарищества Людвига Рабенека". Это был штамп производителя страшной и мучительной смерти, которой мне, каким-то чудом, удалось избежать.
Сцена пятая.
ГРАНОВИЧ: Как это жестоко и бесчеловечно.
КОСТРОВ: Химическое оружие?
ГАРНОВИЧ: Война.
ЗУБОВ: Прости Коля. Я не знал этого.
АПАНАСЬЕВА: Значит вы всё-таки герой.
БУЙКО: Ну, началось. Теперь в герои их записывать станем.
ЗУБОВ: Значит, ты выбрал свою дорогу? Больше не стоишь у этого камня? (показывает на картину с богатырём).
МАЗИЛЬ: Я каждый день натыкаюсь всё на новые и новые камни. И не всегда там только три дороги.
КОСТРОВ: Павел Лукич, вы совратили жену друга?
ЗУБОВ: Со стороны это действительно так и выглядело. Мы очень крепко дружили с Николаем, но ещё больше я был влюблён в его жену. Возможно, это прошло бы со временем, но беда в том, что у неё возникли те же самые чувства ко мне. Да, да, мы были влюблены друг в друга. Я тогда напрочь потерял голову, творил безумства, выглядел, как полный идиот. Но таким счастливым, как в тот период, я больше не был ни разу в жизни.
ГРАНОВИЧ: Но ведь у них всё было хорошо, насколько я помню.
ЗУБОВ: На людях да, но Николай… Как бы это сказать…
МАЗИЛЬ: Маша не могла забеременеть.
ЗУБОВ: Да… Пока у нас с ней не начался роман.
ГРАНОВИЧ: Ты и её заставил это сделать?
ЗУБОВ: Нет. Больше всего на свете я хотел, чтобы она родила. Но совесть не позволила ей родить от другого мужчины, будучи замужем за Николаем. Она…
МАЗИЛЬ: Она покончила с собой.
БУЙКО: Вот, пожалуйста, товарищ Костров… Наглядный пример того, как люди старой формации, пытаются оправдать неверность и предательство. На словах – голубки, сердечки, ангелочки, будь они неладны, а на деле – элементарный разврат, похоть и нежелание за это отвечать. Уберите из сказанного душевные, как вы любите говорить, муки и в сухом остатке будет только то, что похотливый гуляка разрушил семью и довёл до самоубийства полезную единицу общества.
КОСТРОВ: Разве можно так говорить о человеческих чувствах?
БУЙКО: Только так и можно. Иначе всё опять покатится по наклонной. Взял тебя мужик, будь добра живи с ним и рожай ему детей. Не можешь рожать, вставай рядом с ним к станку и приноси пользу государству. А если бегать от одного к другому, на работу времени не останется. (Мазилю) Вы, товарищ артист, вашу жену били?
МАЗИЛЬ: Что?
БУЙКО: Я так и думала. Вот совсем не удивилась. А если бы как следует поколотили её разок, то всю эту дурь, про любовь и прочую чепуху, в миг бы вшибли из её головы.
КОСТРОВ: Павел Лукич, вы склоняете Любу сделать аборт?
Все смотрят на Зубова.
Слышен звук обвалившейся крыши.
Вбегает Семён.
СЕМЁН: Там это…! Там крыша…! Это… Рухнуло всё!
БУЙКО: Зашибло кого?
СЕМЁН: Не знаю ещё, не видел.
БУЙКО: Никому из помещения не выходить, до следующих распоряжений.
Буйко и Семён выходят.
АПАНАСЬЕВА: А я?!
БУЙКО: (из-за кулис) Следи за артистами!
ЗУБОВ: Крыша обвалилась? Нам срочно надо выйти из здания.
АПАНАСЬЕВА: Погодите… Может всё не так страшно. Сейчас во всём разберутся и…
ЗУБОВ: И что и?! Что и?! Вы не понимаете?! Здание, в котором мы сейчас находимся, рухнуло. Выпустите нас на улицу!
ГРАНОВИЧ: Ну правда, Дуся, на улице будет безопаснее. Давайте выйдем.
АПАНАСЬВЕВА: Вы меня простите, я за вас головой отвечаю. До распоряжений нельзя.
ЗУБОВ: Что значит – нельзя?! Отойдите в сторону, немедленно. Я сказал, выпустите нас на улицу!
КОСТРОВ: Здесь сейчас действительно небезопасно.
БАКУКИНА: А может быть, так даже лучше.
КОСТРОВ: Не смейте так говорить, Люба!
ЗУБОВ: Послушайте, барышня, ведь вы рискуете вместе с нами оказаться под завалом.
АПАНАСЬЕВА: Ни под каким завалом мы не окажемся.
МАЗИЛЬ: Это наказание, Паша, за наши грехи.
АПАНАСЬЕВА: Крыша слабая только в одном месте, там, где были купола с крестами. Над нами крыша крепкая, поэтому ничего не случится.
КОСТРОВ: Какие купола с крестами?
АПАНСЬЕВА: Когда их снесли, остались большие дыры. Их залатали тем, что под руку попалось. По осени ещё текло, просто средств не было на ремонт. Вот там и обвалилось. А над нами всё в порядке, всё крепко.
КОСТРОВ: Погодите, погодите, мы что, в церкви?
АПАНАСЬЕВА: В бывшей.
МАЗИЛЬ: Пусть нас тут завалит. Лучшей могилы и не придумаешь.
КОСТРОВ: Павел Лукич, и вы в курсе?
ЗУБОВ: Да, да, да, чёрт подери, что вы пристали?!
ГРАНОВИЧ: Почему вас так удивляет это, Алёша?
ЗУБОВ: Ах да, он же атеист, ему это чуждо.
КОСТРОВ: Постойте, так вы знали об этом? Вы, Николай Николаевич пили, а потом в это ведро…, зная, что находитесь в церкви? А вы, Павел Лукич? Вы предложили молодой девушке убить своё нерождённое дитя, находясь в здании, стены которого считаете священными?! Как же можно так легко отречься от того, что для вас свято?!
БАКУКИНА: Алёша, вы согласитесь стать отцом моего ребёнка?
Входит Ступова.
СТУПОВА: Ну что, испугались, небось! Нормально всё. Снег подтаял, доски подгнили, декорацию начали вешать оно и обвалилось. Сейчас всё устранят, там работы на полчаса. А вот истопнику не повезло.
ГРАНОВИЧ: Зашибло?
СТУПОВА: Нет. Буйко его обвинила в саботаже. Он должен был за это отвечать.
ГРАНОВИЧ: И что с ним теперь?
СТУПОВА: Откуда же я знаю. Может посадят, а может и … Не наша это забота. Спектакль состоится, радуйтесь. Костров. Костров, ты всё слышал? Что это с ним?
ЗТМ.
Сцена шестая.
ВЫХОД ИЗ ЗТМ.
На сцене один Некрасов.
НЕКРАСОВ: Дыру в крыше залатали. Опять тем, что попалось под руки. Артисты отыграли свой спектакль, собрали кучу аплодисментов и уехали. Дальнейшая их судьба мне не известна.
Дуся ещё несколько лет вела детский драмкружок, но о большой сцене больше не мечтала.
Буйко так и осталась звеньевой и всю свою жизнь проработала на фабрике. Кстати, меня тогда оправдали, и я вернулся сюда, в родные стены. Следующие несколько лет, пока можно было бороться за это здание, оставался здесь, потом перешёл в другое. А в 38-ом году, меня как бывшего священника сослали в лагеря, где я и исчез.
Вам, наверное, интересно, что ответил Алёша на вопрос, заданный ему Любой Бакукиной?
Некрасов подходит к картине «Витязь на распутье», снимает её со стены, смотрит на неё.
И мне интересно.
ЗТМ.
КОНЕЦ
***