Иван в десятой степени

 
Для того чтобы одержать победу над собой, не надо видеть в себе врага, скорее сердечного друга и постараться ему помочь.
В.Н.


ИВАН В ДЕСЯТОЙ СТЕПЕНИ

1.
Ничто не предвещало сокрушительного несчастья. Наоборот, в душе Ивана Самохина сидела внутренняя улыбка, а в простоквашных небольших  глазах горели огоньки довольства: щедрое на тепло лето и погожая осень  одаривали труд хорошим урожаем. Иван нет-нет, да улыбнётся сыну и скажет: «Наконец-то нынче  почувствуем полную отдачу от нашего адского труда». Саша в ответ тоже улыбается и с задорной иронией отвечает: «Да, хапнем счастья!»
 В рукотворных прудах у Ивана нагуливал вес карп,   шла уборка картофеля и капусты, ждала своей очереди пшеница. Но  основная надежда у Ивана  на карпа, которого скоро предстоит отлавливать и везти на рынок, выручить деньжат на погашение долгов и отоварить рыбой тех мужиков, что помогали кто техникой, кто горючим, кто сварочными или другими работами. И себе в зиму останется. Не зря завязался с рыбой! Картошка тоже доходная, но она  навевала некоторую тяжесть: не просто её убрать и продать. Тонны, каждый клубень должен побывать в  руках, да не раз, пока за него копейку возьмёшь, а вот пруды с карпами, хотя  придётся до упаду хлюпаться в холодной воде в болотных сапогах, вызывали лёгкость  и улыбчивое настроение, будто в душу задувает тепло, а карпы  лезут к тебе своими мордами  с поцелуями. Тут же радует глаз и душу дикий утиный выводок, что всё лето укрывался в рогозе и камышах, прыскал дробью, когда кормился у берега на открытой глади, а ты, долговязый и любопытный, осторожно подходишь, и он – от  тебя бисером! Саша за спиной, готовый молодецки свистнуть и хлопнуть в ладоши: мол, вот я вам! Но отец предостерегающе поднимает руку – не надо, Саша, пугать соседей, они же мирные люди. И сын соглашается, и в другой раз уже не стремится озорничать, а так же с любопытством и наслаждением долго стоит и прислушивается к жизни в зарослях, как  шуруют своими лопаточками утята плавучие  водоросли, как процеживают воду, оставляя на язычках  красноватых рачков – дафнию. Теперь этот выводок, а может и два, встал на крыло и ранними утрами, набив зоба пшеничными или ячменными зёрнами, возвращается с жёлтых нив на постоянное место жительства – его пруд в пойме Бузима. И какой солнечный восторг охватывает, когда пернатые соседи на бреющем полете проносятся над прудами и – ш-ш, садятся на притихшее зеркало  и укрываются от глаза в зарослях рогоза. Как тут  не возгордиться: ведь это на твоём пруду вырос такой крупный выводок дичи! Ты можешь в него пальнуть из ружья, подстрелить, кто запретит, но зачем? Он не твой, он свободных просторов дитя, пусть живёт!
Лирик Иван был между тем не в меру упрям и одержим идеей самостоятельного труда, якобы он принесёт ему не только материальные блага, но и душевное успокоение от верно выбранного дела. На этой почве он крупно разругался с женой. Она ни в какую не соглашалась на его уход от тихой и мирной работы страховым агентом:  чистой, спокойной, не связанной с тракторами,   от которых появилась мазутная  одежда и её надо часто стирать. Она не может терпеть грязь и запахи солярки, категорически потребовала первым делом купить ей иностранную стиральную машинку, какие стали появляться в квартирах у партработников. Иван бросился выполнять требование жены, с трудом, но через знакомого главного инженера совхоза достал, привёз. Ульяна поблагодарила, однако криво улыбнулась. Ибо этот аргумент был как бы в пристяжку: главный тот, что не верила она в дарованные партией свободы, и пройдёт какое-то время, человека захлестнёт удавкой отмена  вольностей, называемые демократией, которой на Руси никогда не было. Чего греха таить, Иван и сам подумывал о том же, но кто-то же должен первый черпануть этой свободы и посмотреть, каково выходит, насколько он будет как человек крупнее, а в кармане ощущать тяжесть от тугого кошелька? Всё же Иван живёт вместе со своим затурканным народом, и понятно, ему не безразлично, как  будет дальше строиться страна, какова роль отводится Самохину, как же он будет жить дальше вместе с нею. А родина милее дважды, когда она даёт своему гражданину  есть сытнее, а пить слаще. Но не только этот  стимул во главе угла; ему, как русскому первопроходцу, не терпится узнать, что  там за горизонтом, какие земли, какие в недрах богатства, можно ли их взять? Иван помалкивал о своих мыслях – засмеют, особенно Ульяна и её родной дядя Андрей. Иван простой мужик, но почему ж крупные мыслители, вроде писателя Солженицына, могут слыть патриотами, а он нет что ли? Если он не равнодушный человек, что ж теперь – душу на  замок запереть и сопеть в две норки?
– Понимаешь, Уленька, надоела мне эта сыромятина, знаешь – делают ремни из сырой кожи, они никчёмные, высыхают быстро, скукоживаются, вот и у меня дело сыромятное и сам сыромятный, скукожусь скоро, если не возьмусь за отделку свою. Я чувствую, смогу изменить нашу убогую жизнь. Только самостоятельный хозяин сможет свободно  дышать.
– Глупости, точнее, глупец,– не приняла Ульяна аргументацию мужа,– мало тебе забот о своём дворе? Свободы захотел! От кого или от чего?
Иван собирался быстро ответить, вроде у него всегда был ответ на подобный вопрос, но когда его задали напрямую,  ответить не смог, что-то замямлил невразумительное, разводя руками.
– Учти, горе луковое, нет и не будет никогда  и нигде свободы. Свободными были разве что Адам с Евой до вкушения  запретного плода. Правда, теперь бомжи свободные. Им ни один закон не писан, а ты по законам  обязан будешь работать, контролеров за тобой вереница потянется.
– Потянется,– согласился Иван,– отобьюсь, я законопослушный.
–Давай-давай, только меня огради от будущих неприятностей. Я хочу жить спокойно и без страха. Забыл, что у нас реформы без избиения людей, слежек, психушек, уничтожения деревень не обходились. А в итоге: в магазинах очередищи, продуктов и товаров свободно нет, да и зарплаты наши мизерные. Вся эта политика – очередное  шараханье с завязанными глазами. Наткнутся на острый угол, разобьют в кровь лицо, сбросят повязку с глаз и начнут избивать ведьм.
– Нет, теперь берутся всерьёз и надолго, – отбивался Иван ленинскими словами, понимая зыбкость нарождающегося дела от тех  мизерных финансовых вливаний в фермерство, которое делало государство; но хотелось верить в новую веху, а она без одержимых мужиков не укрепится.
Ульяна у него хоть и высокообразованная особа, общественные науки преподаёт в школе, но прислушиваться к её мнению по этому делу не с руки: всё равно у женщин мозги не те, и взгляд близорукий, и ориентиры будущих выгод размыты, как в тумане. Только и ему признать надо: одержимость мужиков на бесшабашности держится, никаких серьезных расчетов   в основе фермерства не лежит, а только слепая вера в новое и удачливое время. Обман, если короче и честно. Но Ивану такую правду признать не в жилу.
– Ладно, посмотрим, кто из  нас близорук,– в сердцах вела спор Ульяна,– посмотрим, как будешь обивать пороги всяких контор, как  нервы на кулак  мотать,  не раз покаешься, рад бы бросить, да завязнешь вмертвую. Затянет тебя эта частная трясина! И книжки теперь свои отчитал!
Уела его Ульяна, ничего не скажешь.
– Ты все ещё, Иван, в возрасте романтика живёшь, а тебе уже шестой десяток лет повалил. Какой стройный да гладкий был прежде, а теперь ссутулился, ветки морщин под глазами, оброс, хоть косы заплетай!
– Я умру романтиком.
Ульяна в свои немалые годы выглядела молодкой, как физкультурница. Иван порой сравнивал её с гимнасткой и всегда любовался стройной фигурой. Волосы у неё свои, природные, густые и пышные уложены в модную прическу. Носила жена чаще всего юбочные костюмы, правда в последний год не вылизала из брючных. Сейчас она как бы с вызовом вскинула высоко голову, в  светлых больших глазах продолжал гореть гнев досады на мужа.
– Западные экономисты отмечают, что плановая экономика гораздо эффективнее, чем рыночная. Ту, которую мы внедряем вместе с задолбаным фермерством, устарела.
– Какую же надо?
– Они пока не дают исчерпывающего ответа, но отмечают, что крупные хозяйства, какие были у нас и остались, – должны быть основой экономики – как первичного и основного звена  в государстве. У них в ходу крупные фермы, с ними легче работать. Можно планировать вал. А ты прешься на несчастную ферму, где ты в десятой степени. Один за всех. Жилы быстро надорвёшь. Читай западных экономистов.
– Они наши недруги, – попытался отбить атаку жены Иван, и почувствовал, что аргументы у неё сильные, угнетающие его дух. Только и махнул рукой, не соглашаясь со своим поражением, с пониженным тонусом позавтракал сочными со сметаной пельменями домашней лепки и уехал на пруды.
Осенний день короткий, а дел в хозяйстве невпроворот. Успевай, крестьянин, шевелись, вставай с первым бликом солнца, ложись к полночи. Если на всю катушку загружать себя, то и этого света хватит с избытком так уломаться, что едва ноги несёшь к постели. У Ивана прыть велика, подгонять ни его, ни сына не надо. Но  есть и у него своя болячка. Не жаворонок он, а сова, лучше припозднится с делами, чем с петухами вставать, утренний час сна для него дороже двух вечерних, но всё равно старался в страдную пору этот час урывать для дел, обкрадывать себя, прерывать свои сладкие  сны. И вторая беда: любит он почитать. Иной раз, попадёт какая книга, до первых петухов зачитывается, и Ульяна  такая же захлёбистая любительница. Только утрами  в кухне, к счастью просторной с огромным холодильником, четырехконфорной с духовкой электроплитой,  стандартным гарнитуром под орех за скорой готовкой  завтрака  слышно ворчание:
–Подсунула же нелегкая этот роман, оторваться не могу, и ты  туда же.
Скорый завтрак по калорийности и вкусу ничем не уступал обычному, неспешному. Ульяна ныряла в холодильник, доставала домашние пельмени или манты и ставила на горячую плиту. Двадцать минут – и парующее ароматное блюдо – на столе. Стряпали в субботние дни всей семьей. Час – полтора говора, смеха, иногда мальчишкам незлобивых подзатыльников отвешивали, чтоб не баловали с мукой – и считай классические харчи на неделю. Кто откажется от горячей порции. К тому же, Ульяна считает, что утрами полезны мясные блюда, сытные, ибо в первую половину дня нагрузка на работе сумасшедшая. При такой организации кухни жена могла свободно отдаваться чтению.
– Что ж поделаешь – интерес,–  мурлыкал Иван в ответ, окатывая лицо и широкую грудь холодной  водой из крана.– Не хлебом единым жив человек, как не заглянуть в книжку, не насладиться музыкой хорошего слога?
Читать с женой любили всё подряд из двух «всемирок». В молодости, в середине семидесятых, Ульяне удалось подписаться сначала на «Библиотеку всемирной литературы» основанную Горьким, а затем на детскую «всемирную». Там можно было найти всё, что душа пожелает. Само собой по мере поступления изданий читать не успевали, большинство оставалось на потом, прикупали и тома  современников, словом библиофилы оказались страстные, библиотека собралась под тысячу томов. Иван своими руками  сделал стеллажи из досок с учётом пополнения, обжёг их паяльной лампой под орех, покрыл лаком и  всё это устроили в одной из комнат, где спали и занимались дети. Залюбуешься на  творение рук и ума человеческого. Иван, бывало, с Ульяной не могли нарадоваться собирающейся библиотекой, пестрящей разноцветными обложками с великими именами, и немало гордились перед знакомыми и друзьями, сея  в них зависть. Нырнут в этот всемирный храм мысли, выберут по настроению и с упоением читают. Порой до взаимных упрёков доходило: то обед из-за чтения не приготовлен, то уборка квартиры отложена Ульяной, то по хозяйству Иван что-то упустит. Приткнётся к дверному косяку, вроде сейчас побежит по делам, и стоит на одной ноге, как цапля, с книгой в руках, кусок выхватить старается; а читать любил неторопливо, не по диагонали или с пятого на десятое, а смаковал и слог и фабулу; до того достоится, что Ульяна подойдёт и с бранью отберёт книгу, вытолкает его за двери. Иван вспыхнет, но тут же виновато остынет. Потом договорились: книги не должны мешать хозяйственным делам, не нарушать тех сложившихся в семье добрых дружеских отношений и обязанностей, какие выношены до появления библиотечной страсти, иначе может рухнуть семья. Согласились с выработанным правилом и  старались его соблюдать. Не всегда удавалось, но на замечания друг друга не дулись. Но вот в последнее время, когда  хлынула новая «зарубежка» – остросюжетные, любовные и детективные романы, – все условности пошли наперекосяк. Новизна поглотила обеих. Правда, первый отрезвел Иван. Прочёл несколько романов запоем, но вот чудо: не помнит почти ни одного из них по содержанию, все какие-то на одно лицо, как обезьяны на ветках, – и бросил это чтиво, а Ульяна пуще прежнего ударилась.  Даниэлу Стил просто боготворит, а Агату  Кристи ругать стала,  сухомятиной обзывая. Иван в этот процесс себя не дал втянуть, не до  пустого чтения в работную пору.  Зимой только стал урывать, в три студеных месяца, когда всё в снегах тонет, а он в романы погружается, в завораживающий художественный  мир. Но проходит и эта пора, и снова забот полон рот, как  в эту осень.

2.
Дело своё Иван начал  при советской власти. И можно сказать прошёл два этапа становления. Недалеко от райцентра в живописной излучине реки был старый заброшенный карьер, который постепенно превращали в свалку. Поднялась же рука в таком–то месте гравий добывать. Он тут вперемежку с глиною, некачественный, бросили копанину, а теперь  люди с сомнительной совестью принялись загаживать отходами не только котлованы, но и берёзовые пляшущие рощицы, сосновые выбеги к речке, что клиньями врезались в лиственный лес. Лесные
охранники, что на вертолётах, бывало, делали облёт угодий, говорят, клинья эти на  журавлиную стаю похожи, потому и местечко это называется  Журавлинка, а далее, за речкой, смешанка: сосна с кедром, да все с той же белоствольной кудрявицей, – Груздевка, в августовские дни люди ведрами груздь выносили. Только скудеть стали угодья от набега городского транспорта и беспощадного рыска грибников, а подальше – Государевка чернозёмная, хлебная.
           Вот  Иван и  облюбовал застарелую копанину для будущего рыбного хозяйства. В молодости приходилось ему работать на карповых прудах. Нравилось  кормить рыбу с мостков и с лодки, наблюдать, как бурлит она  кипятком в котле, хватая корм. Озеро было  не сливное, на русле речки стояло, глубокое, рыбу всю отловить не удавалось, оставалась на зимовку и в  следующие сезоны   выбухивала под три, а то и под пять кило. Как азартно наблюдать за такими сутунками, когда они косяком  подходят к лодке кормиться, схватят – и   в пучину, отсалютовав шлепком по воде хвостищем с добрую лопату. Мириады брызг алмазами сверкают в лучах! Душа от восторга замирает. Ничего сложного, казалось тогда. Корми рыбу лето, осенью ставь ставные невода и  забирай сачками килограммовых толстоспинных горбатых красавцев – и  в  магазин. Вспомнилось все это, показалось, что   теперь сам  сможет заиметь свой водоём и давать горожанину деликатес. Надоела  ему бумажная работа и житьё в двух лицах: днём агентом, в чистеньком костюмчике, при галстуке в горошек, а утрами-вечерами, да в выходные у себя на подворье со скотом крестьянствовать. Подойдёт осень – он на совхозном комбайне хлеба молотит в качестве привлечённого механизатора. Добивался неплохих намолотов, входил в десятку лучших, зерном щедро отоваривал совхоз, премиальные подбрасывал, которых хватало съездить в санаторий. Всё вроде в ажуре у него. Однако сдвигалось перестройкой привычное бытие, будоражило. Нюх, как у зверя во время гона, обострился на хозяйствование, завертелись в  башке мысли,   ежедневный трёп про перестройку, про пустеющие магазины, про ошибки в строительстве самого передового общества, накаляли душу, поверилось, что только свободный труд  миллионов (читай – собственников) способен перестроить экономику. Вот и решил  своим плечом подпереть перестроечные идеи и жить в одном лице, обеими руками крестьянское дело вести, а не очертеневшие страховки заполнять. Почуял он, как зверь добычу: его это дело, его! Сам первый секретарь райкома, тогда  комитеты силу не потеряли, ещё не отменена была шестая статья основного закона о руководящей и направляющей силе партии, приехал на участок, встал на берегу речки поодаль  карьерных ям и говорит, указывая на колок берёз:
– Вот  на те берёзки ставь забор и хозяйствуй, кооперируйся.  Моя поддержка полная.
Иван удивился: зачем столько земли?
– Ты же сам говорил, что по технологии на прудах должна быть водоплавающая птица, утка или гусь. Возьми гуся, он пастбищная птица, летом на подножном корме жирует, а утку зерном надо кормить. Где ты его столько возьмёшь? Гуся забьёшь и продашь.
Разумно. Давай тут же с секретарём Ланчиковым считать, какой приварок  к рыбе даст гусь. Озолотиться можно! Если с головой. Только не прикинул секретарь, чьими же руками такую прорву гуся ощипать, выпотрошить? Это же не бройлер на конвейере птицефабрики. Никто  в кооперативе ему автоматическую линию не построит: не гусиная же ферма, а только подспорье в несколько сот голов.   Иван тоже невдомёк, никогда с гусём не занимался. Выходило по принципу: шапками закидаем, если какой супостат к нам сунется! Но авторитет секретаря сработал. Поверил Иван в такую простоту, как сосунок-ребёночек. Отгородил площадь – правда не такую, как показывал Ланчиков, вдвое меньше, куда ж столько, ведь за неё рано или поздно налоги платить придётся. У него главное дело всё же – карп.
Со строительством прудов Ивану  повезло: местным дорожникам понадобился  грунт  для отсыпки районной автотрассы, причём почти от его хозяйства начиналась отсыпка, а карьер,
весь в гравийно-песчаных шишках, перемычках, вот и поставил Иван условие: берите грунт, но и очистите мне весь бассейн, дамбы отсыпьте. Технику к тому же на ночь  на его  базе стали оставлять. Пошло дело обоюдовыгодное: у Ивана в кооперативе из четырех человек бульдозерист оказался опытный Гоша, в  выходные он садился  на бульдозер и ровнял  дно будущих прудов.  Тут же строился бассейн для зимовки малька и временного содержания  товарного  карпа. С материалами туго, но Ланчиков помогал, пока власть была. Потом Иван сам старался. Словом, за два лета построили  и бассейн, и гараж, и слесарку с инкубатором, в первую очередь электролинию протянули,  подстанцию поставили,  малька купили и запустили для нагула.
          Тут и времена Ельцина-разрушителя пришли. Иван о лопнувшем Союзе не сильно-то печалился: гигантские  империи рано или поздно рассыпаются. Но это другой вопрос, всякому не по зубам, на его ферме не решаемый. Иван по другому поводу досадует: обещал президент всем фермерам инженерные коммуникации за счёт бюджета построить, техникой обеспечить и прочее, прочее. Но обманул!  Ивану не привыкать к обману, от него ушёл работать на землю, не  трещать языком, подлизывая лживые слюни, а  чтоб самому что-то создать ощутимое, по малой крохе, как тот  японский служащий, помалу начавший собирать капитал и на закате лет выросший в миллиардера. Иван миллиардами не грезит, не тот у него масштаб. Душа не та,  мир на коленях  у его ног ему не нужен. Он в другом хотел бы разобраться: не о том, как власть поступает, а о том производном, что происходит от её поступков. По принципу: имя-то у тебя хорошее, а каков сам человек? Иван ворохнул мыслями и сказал себе в усы: седина у каждого человека может посетить голову, а вот посетит ли мудрость? Ивана, похоже, вместе с верховной и местной властью, не посетила. Скорее, жену  Ульяну посетила, когда она возражала против кооператива, и потом, против фермерства.  А как хотелось Ивану поддержки и согласия. Любил он обсудить, обмозговать  с женой самые мелкие дела в своей семейной жизни, а уж такой шаг, сам Бог велел со всех сторон рассмотреть, в умственных лучах просветить, прополоскать языками, вывернуть наизнанку и только тогда сказать: добро или отбой. С согласия и одобрения любое дело движется легче. Но Ульяна ни о какой лёгкости не пророчила и, как в воду глядела.
Никто ничего свободно не давал: ни  деньги, ни материалы, ни технику. Иван обивал пороги исполкома, рыскал  по совхозам, урывал по крохам и при создании кооператива и потом,  оставшись один после его ликвидации,  приняв статус крестьянского хозяйства. Целый год крутился один, нанимая случайных людей: никто не хотел  батрачить у частника. Не укладывалось такое положение в умах людей: батрачить! Сшибить деньгу на коротком подряде – пожалуйста! И ломили за работу втридорога, будто фермеру казна золотых червонцев через край насыпала. Вот зловредность какая. Тут и Ульяна норовит его ущипнуть укором, надеясь, что не выдержит  муж, бросит всё к чёртовой матери, спустится с небес на землю. Но он – как  квашня, которую надо подбивать несколько раз, чтобы довести тесто до кондиции.
Иван ждал с нетерпением, когда отслужит сын, а вернулся, впряг, не без убеждения и  наглядного результата своего труда крепкого и работящего Саньку. Сын – его  гордость. Весь в него, только более хваток и в учёбе, и в службе. Вернулся старшим сержантом, легко сдал вступительные экзамены в институт. И вообще, парень – загляденье. Высок, косая сажень в плечах, рубашки, что до армии  носил – малые. Надел как-то свою любимую с синими полосами, напружинил спину, сведя руки на груди – затрещала материя. Вот как раздался на армейских харчах. Посмеивался: я говорит тебя, папанька, статью обскакал. Да и силёнка – дай каждому. В армейке штангу толкал на второй разряд. Походка в развалку – отцовская, и копна на голове волнами с завитушками, лицо скуластое, чернобровое будто копия. И непоседа такой же, как отец.    С ним-то и пластался Иван с середины лета.  В этот роковой день занимались переборкой и просушкой подмокшей под дождём картошки для  продажи. Ухайдокались, валохая мешки туда сюда, пересыпая, перебирая и снова затаривая в грузовик, чтоб завтра поутру отчалить на базу, да следом подготовить новые пять тонн.
Грузовик загнали в гараж, боясь ночной сырости и дождя, включили тену, чтоб сушила воздух и к полуночи едва волоча ноги, упали на кровати, уснули  мертвецким сном.  Иван, ни говоря уж о сыне, ночью, как на грех, против обыкновения, до ветру не вставал, и утром, ещё по тёмному, это и случилось:
– Папа, пожар!
Нет, он никого не обвинял в поджоге. Врагов у него не было – во всяком случае, он так думал. Кто его знал раньше, не замечали за ним ни злобы по отношению к соседям, ни зависти, ни угрюмости. Он, правда и не был человеком – душа на распашку, но в меру компанейский, убедительный в разговоре и твёрдый в убеждениях. Ходил он раскидисто, его высокая фигура венчалась  пышной шевелюрой в берете с носатым лицом и светлыми глазами. Теперь он выглядел несколько угрюмо, но это от того тяжкого хомута, который набросил на свою шею, и часто по-каширински (из Максима Горького), имея ввиду власть, обещавшую поддержку, как золотые горы, восклицал: «Эх, ви–и…». Особенно угрюмы были его мысли  от злости на самого себя поверившего в правительственный трёп, как бы вставшего к кузнечному горну, в котором горел сильный огонь, есть уже до бела  разогретая чушка, есть и наковальня, а в руках только маленький молоток, и  нет щипцов, чтоб зацепить болванку. Нет и подручного – один! Отсюда надсада  и вытекала. И с пожаром: не успел приспособить безопасное место для сушки обуви и одежды. Виноват сам: близко поставил к тэну  резиновые сапоги. Они, наверное,  и вспыхнули, хотя не раз так сушил обувь в сушилке,  специально  сооруженной в углу гаража, в котором впритык размещалось четыре единицы техники. В жаркой клетушке вялил рыбу, доводил до кондиции гранулированный рыбий корм собственного изготовления. И всё обходилось. А в этот раз вспыхнуло.
Иван и Саша спросонку растерялись, хотя воды было много всюду: и в огромной ёмкости, что стояла в слесарке, отгороженная  от гаража стеной, но с дверью, и во второй поменьше, где гусей парили перед обработкой пуха, и  в двадцати шагах в пруду. Но чему быть – тому не миновать. Попробовали тушить  насосом из скважины, но шланг, лежащий на крыше сушилки, перехватило  огнём, и пока ждали и догадались о перехвате, упустили минуту, а надо бы сразу вёдрами, вёдрами заливать! Иван потом вспоминал эту горькую потерянную минуту, и его брала оторопь: как же так он сплоховал и сыну даже не отдал команду: хватать вёдра и заливать огонь, пока вода не пойдёт из насоса! Хватились, а огонь уже вырвался из сушилки и полыхал под крушу гаража, и стеллаж деревянный, мазутный с запчастями занялся, а машина с картошкой стоит рядом. Плесканули несколько вёдер – вроде утих огонь, да обманно оказалось, он ушёл в перекрытие и там, скрытый от глаза занялся. Нет, чтобы добить огонь внутри, казавшийся уже неопасным, – взялись машину выгонять, ото как от жара бензин в баке взорвётся! Машина завелась сразу же, распахнули ворота;  пока выгоняли машину вдоль стопок кулей с картошкой,  загасший было огонь от нехватки кислорода в угаре этом, от свежего притока оживился, будь он неладен,   заплясал окаянный, взял силу и опять потерянные минуты не вернёшь, и уже на улице, Боже ж ты мой, крыша толем крытая занялась! А на ней кабель на деревянных низеньких треногах, что с опоры в цех подавал  напругу ( электричество) так по-простецки говорили мужики. Принялись вёдрами тушить огонь на крыше, забыв о кабеле, который тоже потрескивал от жара и дымил смрадно. Иван с озера воду носит, а сын забрался на крышу и поливает…
– Нет, не потушить!– взвился отчаянный крик сына: огонь, как верховой пожар в тайге, курьерским поездом, так и дерганул по толевой крыше.
– А–а, – отчаянно взвыл Иван, выплёскивая в огонь очередное ведро, и  нутро у него вздыбилось от своей беспомощности. Это было  близко к отчаянию, к тому, как вспыхнувший сухой лист газеты очень для тебя дорогой, а ты не знаешь, как его погасить, как спасти от огня, как сохранить эту  ценность, эти очень дорогие  строки,  ты в растерянности, в панике, не знаешь что делать? С отчаянным воплем пытаешься скомкать лист руками, но пламя уже  не загасить, оно схватилось широко, по всему листу, жжет руки, и ты отдёргиваешь их обожжённые.
– Гони в пожарку на газике, может, успеют залить!

3.

Пожар унёс почти всю крышу, потолки, только и отстояли прибывшие пожарники комнату отдыха да слесарку. Стены, правда, остались: несгораемые, построенные по иностранному рецепту из песка, цемента и древесного опилка – так называемый опилкобетон. Но и он местами почернел и брался коротким синим пламенем.  Охать и ахать бестолку. Иван сочувствие принимал от мужиков молча. Расклинивал душу пожарище, забивал клин за клином хряско, без звона, душа  у Ивана не  твердынь какая, а мягкая, податливая,  вот и идут клинья с дьявольского размаху, вместе с чёрными головешками,  и сидят там, дозируют горечь и боль от неудачи.  Он не слышал, чтобы кто злорадствовал. Может быть, Гоша, бросивший Ивана после того, как кооператив был закрыт и предстояло им стать частниками, как основателям хозяйства. Но Гоша прикинул:  два медведя в одной берлоге не живут, – получил компенсацию за свой вклад и ушел снова к дорожникам, где и работал до этого. Ивану некогда слухи выуживать, да и к чему? Время к зиме, не к лету. Или бросать ферму по совету  жены,  или восстанавливать. Бросать жалко, вроде дело пошло, уже торговал Иван выращенной в прудах рыбой и мальком карпа. Заводы в городе, что имели рыбные цехи, с удовольствием  брали здорового, нагулянного на воле малька. Думал крепко, разбирая горельник, вглядываясь в зеркальную гладь прудов с вставшим на мелководье рогозом с цилиндрическими шоколадными семенниками, безразлично взиравшими на  Иванову суету. Не послушал никого и жену, требующую бросить всё к чёрту, а решил восстанавливать сгоревшее. Малька зимовать для следующего лета, что вырос в малом пруду, и родился у  Ивана  план. Но пока до поры до времени о нём помалкивал.
Приехал старый товарищ Виктор, фермер, по профессии строитель. Коренастый, среднего роста, неторопливый в движениях. Смолоду по сельским стройкам мотался, последние годы холостяжничал при такой-то жизни; правда в прорабы выбился и в райцентре, куда его забросила прорабская судьба, руководил строительством типовых панельных домов для местного совхоза. Стройка  развернулась лихо, поднималась улица, но экономика в стране забуксовала, потянулись простои,  впереди замаячила новая смена жительства. Виктор за эти годы прибивался то к одной, то к другой вдовушке, наконец, выбор его пал на энергичную блондинку, бывшую доярку, а теперь бухгалтера  сельсовета. Отрываться от приятной женщины не хотелось. Дух фермерства уже витал по весям и заразил новоиспечённую супружескую пару, и оба с головой окунулись в крестьянское дело. Виктор построил прекрасный коровник, склад, теплицу под стеклом, пробурили ему за счёт бюджета, единственному на всю округу, глубинную скважину, а вот совета Ивана не послушал: перво-наперво, как он сам сделал, электричество подтянуть на ферму.  Купил дизель-генератор, освещался им. Но дело это ненадёжное, хлопотное, механизм – он и есть механизм, доброй обслуги требует, догляда, а его в хозяйственных сутолоках постоянного не было, стукнул двигатель, встал. Словом,  греха набрался. Да и сам он не крестьянин, а строитель, далекое от него дело,  а на его первый взгляд простецкое. Зато любо дорого посмотреть со стороны на хозяйственные постройки, а дальше –догадываетесь? Управление свалил на жену: она глава хозяйства. И для банка платёжки готовит, и все дела там вершит, и в налоговую инспекцию отчёты, она же и коров доит, которых правдами и неправдами приобрели десяток, столько же  телят на вырост и быка-производителя. Настоящая микро ферма! Она же и молоко сепарирует, и сбыт ищет. А его не просто найти, когда в селе три табуна ходят, а заготконтора приказала долго жить. Был бы город под боком, утречком по организациям прошвырнулся, распихал сметану, творог, молоко – и назад. Но город далеко, почти сто километров. В жару, без молочного холодильника поили коров  молоком же. Самоедство!
Пожарище, особенно при постороннем человеке, удручало. Обугленные стропила, брус перекрытия, головешки на земле растасканные баграми пожарников, побуревшие стены,
казалось Ивану, то кричат изуродованным ртом от боли, то стоят угрюмые в своём чёрном  молчании, злые на бесшабашность и беспомощность человека, то есть его, Ивана, а ему и сказать нечего в своё оправдание за спаленную постройку. Теперь Иван точно определил причину и свою вину: нечего было ставить, как всегда сапоги у тэна. Он вспомнил, как в другие разы вставал ночью и убирал их, или выключал печку, а нынче, тоже думал встать, но как улёгся на постель, так и отрубился на четыре часа. А этого хватило, чтобы сапоги вспыхнули, а за ними – сухая до звона, деревянная сушилка.
Рядом пруд, насмешливо сверкая гладью воды, серебрился во всплесках сытого карпа. Пруд для Ивана, как живое существо, он даже с ним иногда разговаривал, всматриваясь в мелькающие тени в пучине. Это одно успокаивало и обнадёживало на будущее, а без надежды будущее видится менее привлекательное, чем прошлое. В то же время до отчаяния вызывало восклицание: надо же такому случиться, а как дела хорошо складывались, и вот – коряга  в   невод!
 Виктор тоже едва в прошлом году не сгорел от буржуйки, но вовремя заметил, как пол зашаял. Посчастливилось,   залил водой. Постоял, посмотрел, сказал:
– Это беда. Считай, пропал ты, Иван. Слышал, жена разводом грозит?
– Грозит,  проформы ради. Пугает, но я не из пугливых. Соберу помочь, обустроюсь. Пойдёшь?
–Не помогут,– покачал головой Виктор,– и я тебе только советом могу помочь, как лучше кровлю поставить, а больше ничем. Сам пурхаюсь с уборкой да скотом. Каждый ныне так. Я тебе по секрету скажу: добровольно в каторгу вляпался, и ты тоже.
Не поверил Иван в чёрствость своих  родственников, которых у него в Сухомском районе восемь семей.
План его детскими воспоминаниями навеян. Вспомнил Иван, как отец-фронтовик собирал помочь для закладки фундамента под новый дом в далекие сталинские  времена. Заготовил материалы, собрал родственников: двое  родные братья, зять, двое двоюродные, да двое дядьёв, сам восьмой. Закипела стройка: кто канаву копает, кто бетон в окорёнке замешивает, кто опалубку ставит. И – ух, первую порцию с окорёнка, поставленного на чурки вровень с опалубкой, аж, брызги полетели Ваньке прямо в лицо, едва на ногах устоял. Вот смеху-то было. День летний, разгарный, разделись мужики до пояса, кричат:
«Неси-ка, Ванюша, кваску нам холодненького, жар в грудях залить!»
Ванюшка рад стараться, побежал к маме, она на кухне в старом домишке, вросшим в землю, обед мужикам готовит вместе с золовками, достала из подполья ведёрный бидон квасу, налила  в бидончик поменьше, две кружки подала:
«Беги, пусть мужики пьют на здоровье, кваску припасено много».
Ванюшка – бегом, запнулся, упал, бидончик на бок, но тут подхватили его чьи-то руки.  Бидончик с плотной крышкой был. Чуть только пролился квасок, крышка не дала, да и Ванюшка посудину старался на весу держать. Словом, смеху и шуток наслушался, напились мужики и говорят: «Ты, Ванюша, не торопись, но поспешай, гляди в оба, и ворон не лови. Вон как твой братишка хоть тоже мал ещё, а воду в бетон исправно из шланга подаёт».
Из шланга всякий сумеет. Бочка такая огромная стоит, а в ней кран, на кран шланг надет. Вот этим шлангом и заведовал Гришка, на целых пять лет старше его. Мужики скомандуют лить – он льёт, скомандуют «стоп» – он шланг перегнёт и держит. Один раз ворону словил, выронил шланг, он и взялся хлестать водой. Хорошо Ванюшка рядом случился, вовремя аварию прикрыл.
Славно поработалось тогда.  За два дня фундамент залили, опилкой прикрыли и песняка вдарили под самогончик! Удалая компания оказалась. Напослед чуть не подрались меж собой, заспоривши: у кого глаз  оказался верным, кто фундамент, как по уровню выставил? Но тут же помирились братья, когда отец Ванюшки показал, как он бутылку  с водой вместо уровня применял.
Почему бы не повторить урок пройденный, со старинных православных времён перенесённый во времена безверия? Недаром говорят: всё новое – хорошо забытое старое. Почему не пойти тем же путём, не собрать помочь? Погожих дней две недели осталось. Не отловит малька, не посадит на зимовку под крышу, считай, придётся завязывать с рыбой. Иван вдохновился, кинулся в банк за льготной ссудой, чтобы пиломатериал и шифер закупить, не дали  погорельцу.
Сунулся к главе района за помощью, чтобы тот  нажал на банк. Валентин Фёдорович с виду мягкий человек с обрюзглым лицом и мешками под глазами с явной патологией почечника, но на деле резкий и гневный, долго упрекал Ивана за ротозейство, вычитанное им из акта пожарников, хмурился, отворачивался от прямого взгляда фермера. Был он из тех партийных секретарей, которые вместе с Руцким образовали в партии демократическое крыло, точнее выбросили нелепый лозунг: коммунисты за демократию, хотя коммунисты по природе своей и по мысли изначально должны являться самыми первосортными демократами. Этого  политического сучка Ивану никак  не разгрызть, не понять. Масло  масляное получается.
–Не крестьянин ты, Иван Николаевич, не крестьянин. Хотя вырос в селе и в подворье рогатики стояли, и хлеба молотил.  Бывал я у тебя на ферме, не ухожено  хозяйство. Как-то всё нарастопырку!– глава руками, пальцами холёными показал эту растопырку, кресло под ним мягкое, кожаное вертящееся, он сидел и слегка покачивался. – Я люблю правду человеку в глаза говорить. Потому и говорю о тебе так, как думаю.
«Правду вы все любите»,– зло подумал Иван, и вспомнил придуманную им фразу: «Я не верю людям, сидящим в вертящихся креслах, управляющих правдою будто бы. Слово – дело, тень мелькнула, нож окровавленный. Брут то был!» И ты тоже Брут, не иначе. Кинжал твой, та красная книжица под сердцем носимая,  а теперь выброшенная.
– Рук не хватает, вот окрепну через год-два. Найму надёжных мужиков, буду платить хорошо, подберусь. А пока я за десяток человек  лямку тащу. Десяток новых профессий освоил…
И тут же осёкся, вспомнил, как прошлым летом его старый приятель, главный инженер совхоза интересовался его делами. «Помаленьку идут, через пару лет приезжай в гости, Слава, встану на ноги, шашлык из карпа приготовим, посидим по старой памяти у костерка».
« Не через два, а через пять, Иван»,– не согласился инженер.
«Пять не пять, а через три встану».
«Пять, Иван, пять. На это и настраивай себя. У тебя возможности очень ограничены».
«Как в воду глядел Славка, теперь и  пяти лет мало будет»,– с досадой подумал Иван. А глава бубнил:
           – Тебе не на кого пенять, знал, на что идёшь. Фермер и должен быть многоруким и многоголовым, всё должен уметь делать, и перед трудностями не пасовать.
– Я не пасую, пластаюсь день и ночь на ферме, просьбами всякими лишний раз начальство не досаждаю, а сейчас помощи прощу в несчастье. Понимал, что не легко придётся, но что так трудно, не представлял. А всё из-за того, что в очередной раз обманули нас, мужиков. Построил бы  президент, как обещал инженерные сети, пожара бы не случилось. Я ведь сам всю электрику делаю. Нанимать спеца – карман  пуст. Новый трубопровод, а он полторы сотни метров, сам варил. Медленно, но зато бесплатно,– помолчал и зло добавил:– в Голландии, говорят, дойку компьютер контролирует, а мне парилку автоматическую для запарки гуся негде купить,  сушилку для корма заводскую днём с огнём не найдёшь, зато спутники в космос продолжаем швырять.
– Я знаю, что ваш брат, умеет виноватого найти. Только  толку от того никакого. У меня ресурсов нет. Пиломатериала даже вот сейчас не могу тебе дать. Не раньше, как через пару недель напилят для местных нужд. И с кредитом ужесточили. Впрочем, под двадцать восемь процентов – пожалуйста.
– Спасибо за обдираловку! Насколько мне известно, даже в глухие, как теперь рот дерут, сталинские времена кредит сельчанам давали под два-три процента на несколько лет гашения. А Столыпин и того льготнее ссужал деньги переселенцам. И процент малый, и срок гашения десятки лет. Но большую часть списывали за счет казны,– обвинительным тоном выкладывал Иван.
– Начитан ты хорошо, знаю. Только проку с того, говорю, никакого. Впредь, заруби на носу: ершистых никогда не любили ни при советах, ни при демократии,– резко отчитал глава района просителя.
– Спасибо, поговорили!– в сердцах ответил Иван, встал и ушёл, погоняемый злостеньким взглядом демократического главы, который уже однажды намекал на приглашение на рыбалку.    Иван, помнится, обещал пригласить, как только рыба подрастёт, да как-то  в делах запарки забывал об обещанном, да и дороги в контору не выпадало. А пригласил бы, отловил десятка полтора хвостов Валентин Фёдорыч, заядлый рыбак, у Ивана бы не убыло, зато сейчас получил бы поддержку. Ах, как промахнулся! Знал бы где упасть… Без прицела у Ивана в руках будущее, без прицела, Ульяну попрекал в близорукости. Наобум расчёт. Хотя грамотный, не глупый, должен понимать все эти тонкости. Он и понимает, умеет ладить с мужиками, вон какое хозяйство поставил и рассчитывался то гусями, то карповой рыбалкой. И Валентина Фёдоровича готов пригласить на клёв. Он в эти дни хорош, дни погожие, солнечные, карп так и ходит, так и собирает гнус, упавший  на воду,  донной живностью, бентосом кормится и на червя берёт охотно. Но как теперь приглашать главу после такого  разговора? Унижение,  на коленях приполз, подумает. На будущее он возьмет  в голову эту осечку, но только не сейчас  исправлять промах. Будет своими силами и связями обходиться. Жаль, времени   в обрез.
Злой на главу района, на обстоятельства, на себя не злился, поскольку без уважения к своей персоне вовсе дело табак, умом тронешься, самоваром закипишь, а от такого кипения хорошо остужает только водка, но горькая в фермерских делах  быстро подведёт к  краю. Она хороша была в пору дефицита: все дела измерялись «Московской», теперь уходит белоголовая со сцены,  мужики чаще стали чистоганом брать за услуги, а товар сами выберут.
В сердцах, спускаясь с  мраморного крыльца властной конторы, Иван так называл все учреждения, оступился, больно подвернул ногу, чертыхнулся, заприпрыгивал, растирая мениск. За ним захлопали конторские двери, повалил народ бюджетный на обед, неторопливо, в развалку, отпуская колкие реплики в адрес полыхнувшего бойкого ветерка, сбивающего с тополей  листву; ворохнул ею по тротуару, погнал рыжую позёмку, запестрило в глазах, сильнее  разжигая  в душе Ивана досаду на обстоятельства. Ему бы тоже  домой заскочить, самому пообедать и увезти сыну еду, но знал, что Ульяна в этот час дома и сразу же поймет причину его отвратного настроения по глазам, по поведению, и может упрекнуть снова, и по делу,   его  в упрямстве и невезучести. Она, правда, последнее время стала щадить его. Так ведь и заклевать человека можно, понимает, что её упреки – очередная соль на рану. Но Ивану не менее больно от молчания: мол, не слушал меня, мало хлебал в кооперативе перекисших щей, советовала бросить все после его закрытия, не взваливать на себя ношу частника-производителя, это тебе не купи-продай, вон они торгаши, как на дрожжах распыхались, на иномарки пересели, а ты всё на своём задрипанном «москвичишке». Зато хозяин, глаза бы на тебя не смотрели! Не годы мои – собралась бы да ушла от тебя. Одно держит: тебя,  невезучего, жалко. Кто тебя кормить, обстирывать будет? Сам за собой ходить не сможешь, а другой женщине я не позволю!  Примерно такой диалог доносится до Ивана. Он усмехается, бодрит себя последней фразой: нет, не безразличен я жене, и сыновья её не поймут, особенно Сашок. Потому пустой звон от того
диалога, боталный, чтобы все-таки обозначить себя, свою точку зрения. Она давно ему известна. Да что толку в том, как говорит глава  района, раньше надо было мозгами шевелить, а теперь локти кусать нет смысла. Телегу свою везти в любом случае надо до победного перевала. Войдя в реку, раздеваться поздно.
 Покрутился по селу, заглянул в лесхоз на пилораму – самому убедиться, что нет там свободного пиломатериала, – и поехал за Сашей на обед, зная, что жена уже в школе. Вернувшись на ферму после обеда, он долго и  зло разбирал пожарище, а когда притомился, присел  на отсортированные брусья, которые можно пустить в дело. Их оказалось немного. Саша упорно не шёл отдыхать, извлекая из-под опилка головёшки. Иван видел досаду сына, горечь своей вины, как и сам относил её Иван на свой счёт  за случившееся, впору отстегал бы хребтину хлыстом в кровь, только делу не поможешь, как не разорвёшь голосом покой и тишину в этом прекрасном месте, где зуммер комара слышно на подлёте за метр, где с севера  пойма реки оторочена густыми зарослями тальника и черёмухи, с юга – вплотную подступившая берёзовая рощу, а с запада, на суглинках и сланцах, закрытого полуметровой кошмой мха – сосны вперемежку с кедрами. Окликнул:
– Иди, передохни, остуди спину, ишь, взмокла, да послушай мою придумку.
Он с любовью смотрел на возмужавшего сына, сильного с накаченными бицепсами, вспоминая себя таким же упертым в делах. Саша неторопливо подошёл, спокойно опустился на плаху, сказал:
– Что ты можешь придумать без денег, без стройматериала, без рабсилы, а мне, сам знаешь, через  неделю в институт на занятия. Только на отлов рыбы в выходные приеду.
–Знаю, Сашок, знаю. Денег верно, маловато, но ведь урожай убираем и торгуем, наберём. Пиломатериал тоже через две недели глава обещал. Правда, мир не без добрых людей, в займы мне даёт мой старый товарищ доску-полсотку для стропил. Но мало, только бассейн закроем, а на гараж, если что, придётся теплицу разобрать. Её же решили оттуда убрать. Сошьём прожилины, шифер выдержат.
–  Кто делать будет? Бичей наймёшь?
– От бичей только щёлк получишь,– и, сделав паузу, твердо, уверенно, как при тузах в карточной игре, сказал:– я помочь решил собрать, когда весь материал на крышу добуду. Братья, дядья, племянники, думаю, не откажут. Помню, раньше всегда к такому методу прибегали по старому русскому обычаю. За два дня управимся.
Они смотрели на прибрежные ивы, тронутые осенними резкими красками, на притихший вечерний пруд, по которому скользили уже слабо греющие лучи низкого солнца и серебрились в мелкой ряби от налетевшего западного ветерка; насыщенный влагой воздух был плотен, и богат кислородом, отчего  дышалось легко, быстро уходила усталость. Но Иван к усталости как-то меньше всего прислушивался, некогда, разве что допекали болью натруженные ноги. Иной раз так тянет их, что Иван принимает розовую таблетку, и она усмиряет боль, но часто глотать эту химию нельзя. Кишечник и почки она садит, не ладит с ними Иван, как нарушит диету – туши свет, беда. И выпить иногда хочется, особенно после тяжёлого дня и баньки с веничком да бассейном, где вода не так  тепла, как в пруду под солнцем. Большой бассейн летом  сух, ни к чему там быть воде, закиснет без смены, только в малом вода, где производители зимуют, а выпить тоже лишний раз побаивается. Щемить стало сердце. Раньше, бывало, три захода делал Иван в парную, да  так отхлёстывал  себя, что синяки на спине от веника рисовались узорами, в шапке, в рукавицах парился. А теперь только разок и парка минут на десять. Жена по этому поводу злословит: это тебя карпы довели, им ты часть своего воловьего здоровья отдал. Ей-то, жене, хорошо известно его здоровье: мужицкое, богатырское, с нерастраченной постельной силой.
Иван вынужден соглашаться. Какие у него раньше заботы  были, кроме как казённая бумажная работа, да корова с курами  на руках? Ну, осенняя молотьба хлебов иной год. Иван не допускал жену до коровы, ей и так по дому хватает дел, обеды, ужины всегда свежие, стирка, правда облегченная с тех пор, как итальянскую автоматическую машинку приобрел, уборка квартиры – её. Весь дом на ней,   и огород приусадебный, овощ традиционный для сибирских сёл взращивает. Его, сыновей кормит. Старший, правда, отпочковался. На Дальний Восток потянуло, где служил, где женился. Сашок тоже нынче уходит из-под опеки. Она, конечно, будет, не раз за харчами из города приедет, не раз в стирку постельное бельишко и  одежду матери подбросит. Кто ж против? За родное око свой глаз отдашь.
– Что-то, папанька, у тебя из-под кепки ковыли засверкали,– пригляделся сын,– неужели    пожар так на тебе свою лапу пропечатал?
– Всё может быть, Сашок. Дума, она, что торба рыбацкая пустая:  не возьмёшь из неё хвост, ухи не сваришь. Одна тягота.
–Откажись от пашни, не осилишь ты один такой объём без доброго помощника.
–Я уж тоже думал об этом, да жалко, трактор вот гусеничный справили, комбайн, сеялку, плуг, культиватор. Вся основа для хлеба есть. Земли, правда, кот наплакал. На наших-то просторах такие наделы нарезать! Стыдоба. Вот этим скупердяйством и загубят новое дело. Не пойдёт оно. – Иван глубоко задумался, вспоминая пророческие слова жены и, не очень веря самому себе, закруглился. – Я всё же продолжу борьбу, найду надежного мужика. Из Казахстана народ русский хлынул.
– Оттуда хлынул, а немцы тоже в Германию хлынули. Вакансий в хозяйствах  знаешь сколько? Полно! Не пойдёт к тебе беженец сопли на кулак мотать: он  по старой привычке на всём  готовом привык работать, а у нас? Тебе инженер знакомый пять лет пророчил, а я – десять, пока ново-старое дело корнями не обрастёт. Это трава в лето встаёт, а дерево долго. Вон те сосёнки, что у кромки пруда примостились, на метр только-только поднялись за эти годы.
Сосёнки эти никто не сажал, семена сами нашли благодатную почву. Рядком  выстроились  у кромки. Раньше тут суходол был. Теперь сыро. Хвощ поднялся, мох на косых скатах пруда выстелился, туда бы брусничку занести, вечнозеленый ковер соткать. Пусть   мох прирастет, пышнее станет, тогда  Иван саженцев  в бору сосновом наберёт –  и сюда.
Золотой корень у него уже на одном сливе живёт. Вольготно ему там, влаги под завязку. Вот одыбается, пасеку заведёт, медоносы посеет там, где гусь раньше ходил. Гуся Иван держать один не стал, хлопотно с ним больно, ощипывать некому. Для себя только десяток держит. На Новый год, на Рождество Христово любит гуся с яблоками жарить. Эх, мечты, язви их возьми, и было бы так  с пасекой, если бы не этот пожар, да Сашок в  будущем вернулся бы к хозяйству.
–Ладно, сын, посмотрим. Вот только помочь организую, и тогда духом воспряну. И ты с легкой душой учиться будешь.
– Давай, попробуем, на какой день хочешь собрать родню?
– Как только шифер завезу, сразу на первую субботу с воскресением.
– Я заметил, мама на тебя дуется. Как бы чего крутого не вышло?
– Не боись, подуется, как мышь на крупу, и грызть примется. Успокоится.
4.
 К первому на поклон  Иван пошёл к старшему брату. Гриша жил  на центральной усадьбе богатейшего в районе зернового хозяйства, укрупненного в брежневские времена. Дом  у него панельный,   стандартная в шесть соток усадьба, но  обустроена по-хозяйски. Всё там для жизни есть. Банька с парком, погреб просторный для засыпки нескольких тонн картошки, для квашенных овощей и грибов, солонины. Амбар-склад, где и постолярничать можно и хлебушек в ларях; сарай для скота и кур на отшибе теплый, из бруса с сеновалом под небеса. Впрочем, как и у Ивана на усадьбе, как по лекалу скопировано с Гришиного. По молодости брат был сухопарым, как и Иван, но за последние годы потяжелел, «социализм», как шутили мужики о полном животе, отрастил.  Механизатор, вроде подвижная работа, ан, нет – за рычагами на пятой точке целыми днями. Зимой только на ремонте на ногах топчется. Через пяток лет Грише на пенсию, но в силе мужик, здоровьем Бог не обидел. Троих детей поднял, только никого на своей усадьбе  удержать не смог. Дочь замужем  на Северах. Сыновья  на заводах в городе. Частенько летом наведываются за сметанкой, да маслицем, только просят мать не ставить банки  в багажнике машин на мясо с салом. Мать сначала понять не могла: почему? Гриша тогда и рассказал ей, как один студент просил мать выслать   носки шерстяные, но одновременно советовал не класть их на сало. Галя и тут недоумевала, а когда дошло, хохотала до слёз:
– Ой, тошно мне, ой, тошно! Как будто я без их прибауток мясо со шпиком не кладу. Никогда пустые не уезжают. Нам с тобой уже столько скота не надо, всё ведь для них стараемся. Ты как был в совхозе лучшим комбайнером, так и остался таким в этом шельмоватом акционерном  обществе. Так же молотишь хлеб  до белых мух, а проку?
Как работает в осеннюю пору брат Гриша,  Иван знал хорошо. Но погорельцу грешно не помочь, смилостивится директор, отпустит  на два дня. Может, и погода  выпадет в эти дни ненастная, сырая, тогда совсем не проблема вырвать брата. Только бы сам согласился.
Поздним вечером стал звонить Иван брату. Сноха ответила:
– Не вернулся с поля Гриша, а что передать?
– Слыхала, небось, о беде моей?
– Как же не услышишь, в газете  даже успели пропечатать.
– Так вот о беде своей хотел  поплакаться, да на помочь позвать.
– Какая помочь, Иван, Гриша нынче на рекорд пошёл, дует впереди всех, два дня простоя – это горсть золотого песка в реку  выбросить!
– Будет тебе, я Гришу от дела не оторву, в непогожие дни помочь соберу.
– Не знаю, не знаю, Иван. По такому делу разве по телефону говорят?
– И то верно. Завтра утречком подскочу. И карпа на жарёху привезу.
– Нечего своим карпом разбрасываться, ты лучше его продай, а на эти деньги хорошую бригаду плотников найми.
– Я бы нанял, да где такую возьмёшь. Нормальные мужики все при деле, а от бичей за время уборки картошки  по горло сыт. Не просыхают, а на сухую не работают. А ну, какой со стропилины свалится с топором?
– Ты же, когда своё дело затевал, у нас совета не спрашивал, вот  теперь сам и выкручивайся. У тебя вон, сколько всего за здорово живешь на ферме, а мой Гриша всю жизнь монтулил в совхозе, только задрипанный «москвич» по талону победителя соцсоревнования купить позволили. Остальные горбом нажитые деньги акула Гайдар  проглотил и не подавился. Я б ему все кости пересчитала, будь моя воля, все бы зубы повыбивала! Сейчас вовсе зарплаты не дождешься: уборочную закончат,  зерно  продадут, сальдо с бульдой прикинут, тогда  только раскошелятся. Не советские времена, когда день в день получку выдавали.
– Так,– нахмурился Иван, зная о том, кто в  семье брата шапку носит.– Это твоё последнее слово? Погорельцу помочь не хочешь?
Иван знал Галинину зависть в отношении своего хозяйства и приобретенную технику по ссуде, за которую рассчитываться ему  придется не один год с восьмью процентами годовых. Конечно, льготный процент для фермеров. Но и он не мал. Постоянно слухи сотрясают нервишки угрозой увеличения до обычной нормы. Но пока обходится. Иван жилы тянет, чтобы побыстрее загасить взятые деньги. Зарплату себе не берёт, сыну только в накопление на будущую студенческую жизнь. О женитьбе уж не раз разговор заходил: девчонка его, школьница, ждала и дождалась – как тут навстречу не пойдёшь? Обещал глубокой осенью, когда дела улягутся, свадьбу справить. Старшему брату Сашок уже написал. Тот сулился приехать, как только позовут.
Всё путём складывалось до пожара, а теперь – бабка надвое сказала.  Галинина зависть добьёт его дело. Этот червячок в душе у человека, как опухоль  съедает живую плоть.  Грех большой завидовать, да кто теперь Божеские заповеди блюдёт. Очерствели души под прожектором коммунистического вранья, да и теперь не  лучше. Люди видят, как крысы растаскивают по частным норам богатство страны, и  каждый желал бы себе ухватить, что сможет. Только не каждому дано, вот  Галя и думает: Иван там миллионами ворочает, меда
сладкие пьёт, в белых перчатках по хозяйству хаживает, указания даёт и всё по щучьему велению, по его хотению творится… Нет, сношенька, денно и нощно на ферме пропадаю, если бы не на обеды, да на ужины домой не ездил, так и жену бы стал забывать. Ему проще за четыре километра на машине сбегать, молоко надоенное от коровы попутно свезти для сепарирования, чем самому тут обеды готовить. Сколько время убьёшь, а потом продукты хранить – холодильник нужен, электропечь, кухню удобную со сливом в септик. Будет  это всё – и платную рыбалку организует, и  сауну построит, и бар с прислугой. Но дайте срок на ноги встать, правильно тот инженер говорил лет через пять, а теперь и подольше.
– Не я не хочу, молотьба не пустит,– прервала невесёлые Ивановы мысли Галя,– Гриша сам  тебе тоже самое скажет.
– И всё же я приеду.
– Приезжай, коли время не дорого,– чертыхнулась в трубку Галина, и Иван попрощался с ней.
Как только муж переступил порог, Галина   выложила ему разговор с Иваном не в трёх словах, а как артист Евдокимов  про то весло после бани, с картинками и гиперболами:
–Не хватало ещё, чтоб ты на братца в горячую пору спину гнул, капитал ему создавал. Он нахватал всего: и земли,  и техники.  Как сумел это  нахапать, пусть так же сумеет теперь всё сохранить. Ты всю жизнь хлеборобишь, а того не имеешь, что у Ивана  нынче на ферме стоит, хотя он раньше пахотной борозды не знал. Где справедливость?
Галина – ладная, моложавая, крашеная под воронье крыло, не смотри, что через пяток лет на пенсию,  ни труд, ни жизненные заботы не смогли обезобразить её стройную фигуру: глянешь сбоку, аль сзади, эх, бабенка, аппетитная, только руками прихлопнешь! Однако в такие годы редко заглядываешься  на фигуры, не в тех измерениях желания и помыслы. Много воды утекло. Галина бойко накрывала на стол мужу, высыпая новость о брате и свои соображения.
– Как же не знал пахоты, сам себе харчи добывал. По городам в магазины не ездил, на своём подворье горбатился…
– Что он за ударник такой, что ему сам секретарь деляну возле реки отрезал.
–Отрезать теперь не проблема, как с ней пособиться, с землёй? Вот вопрос!
– Вот и я о том же! Откуда у него такое  добро взялось? Бог шельму метит, вот и наслал на него красного петуха. И поделом. Откажи ему в помочи, у самого дел невпроворот.
Григорий махнул на жену рукой, мол, с тобой спорить – пуд соли съесть. Умылся под краном на кухне, поужинал – и на боковую. Ночь на дворе в разгаре, а вставать до солнышка, со скотом управляться, будь она неладная. Однако и у Галины правда своя  есть, не считаться  с ней трудно, засыпая, думал Григорий.
В седьмом часу утра Иван был у брата. Тот управлялся в стайке, откуда несло коровьей сыростью. У него две коровы, телята и парочка хряков на откорме. Жареным ячменём так и пахнуло от кормушек, где, довольно хрюкая,  уплетали дробленку свиньи, набирая на такой кормежке сало в ладонь. Братья, очень похожие  друг на друга, только Гриша пониже ростом, поплотнее, коренастее, поздоровались за руку, пожелали доброго здоровья.
– Спросишь, почему коров в стайке держу и летние глызы за ними чищу?– сказал  Григорий, опираясь на совковую лопату.– Отвечу: боюсь оставить под навесом. Уведут бандиты. У Стегуна быка с коровой умыкнули.  Головы в берёзовом колке нашли.
–У нас в селе такая же опаска. Никакие собаки грабёж не сдерживают. Усыпляют псов стрелой и разбойничают.– Помолчали с полминуты, переваривая сухость встречи, Григорий ворохнул лопатой от нетерпения и неловкости предстоящего разговора.
– Я к тебе, брат, за помощью. Галя, поди, тебе рассказала о моём звонке?
– Рассказала,– Григорий тяжело заюлозил лопатой подгребая назём, остановился, выпрямился,– не знаю, что и ответить тебе. Уж больно неподходящее время выпадает. Жатва. В эти дни каждый мужик  четыре часа в сутки спит и то в полглаза. Как вырвешься из цепей! Разве что в дождь. Так у самого дел непочатый край. Зима извинять за недодел не станет. На зарплату, как и прежде, не проживёшь, на подворье волохать вторую смену приходится.
– Но у меня особый случай, Гриша, погорелец, разве я не понимаю осеннюю горячую пору? Раннего ледостава на прудах боюсь, не  успею взять рыбу и малька. Считай, весь год коту под хвост и на следующий год без задела. Разорение.
– Да-а, затеял ты, Иван, неподъёмное дело. Ребячество, если серьезно посмотреть.
– Обидно говоришь, Гриша, нагуливал же я карпа  в полкило за два лета. И малька заводы с руками отрывают.
– Вот заводских бы и кликнул на помочь. Прибегут, только самогону нагони.
– Я как-то о заводских не подумал. На свою родню надеюсь. У наших из  рук ни топор, ни молоток не вывалится. У заводчан какая сноровка?  С них по плотницкой части – как с козла молока.
– Слышишь, Галя  вёдрами бренчит, на дойку идёт. Пошли отсюда, я своё  дело закончил. За чаем поговорим, хотя я тебе определённого ничего пообещать не могу. Даже деньгами особо поддержать не смогу. Зарплату задерживают, а хряков бить рано.
Они пошли в дом, сутулясь, скинув в  веранде обувь, пропуская торопящуюся на дойку Галю с подойниками и неполным  ведром  дроблёнки для коров.
– Доброго утра, Галя,– приветствовал сноху Иван.
– Доброе,– хмуро ответила та,– только оно ничем не отличается от  твоего пожара.
– Что так?– удивился Иван.
– А то, что нечего Гришу сватать на помочь. Прошли  те времена общественные, теперь всяк о своём печься должен. И я ему своё мнение высказала.
Галя в колошах, в трико в обтяжку, в  лёгкой куртке и синей косынке, укрывающей пышную причёску, говорила на ходу, последние слова  уже долетали до Ивана от дверей стайки. Иван вопросительно глянул на  брата, тот развёл руками:
– Говорит, если поедешь на ту помочь, так там и оставайся, а я  сама справлюсь с хозяйством. У меня тут в заначке деньжата кой-какие есть, возьми, пригодятся,– протянул Григорий  брату небольшую скрутку купюр.– Как считаешь: нужен в доме скандал?
Иван деньги взял, но вспыхнул нутром, загорелось оно от таких слов брата. В голову ударило и в груди защемило. Неладное что-то про меж ними происходит. Хоть и редко они встречались, но всегда душевно. В год по разу друг  к другу наведывались, выпивали, делились новостями. О детях говорили, о нуждах. В новое время реже стали видеться. Дел прибавилось и забот, не до встреч и выпивок. Хмурость какая-то навалилась  холодная, как апрельская бездарница. Больше попуткой заглядывали на часок. Может быть, от возраста, от настроения гнилого. Светится в каждом оно, как  трухлявый берёзовый пень в темень. Каждый вроде право выбора получил, как жить? Только выбирать не из чего. Как  в той ложке обеденной нет смысла: золотая она,  серебряная, или просто из нержавейки – плохой суп  от этого наваристее и вкуснее не покажется. А вот если бы суп из десятка супов пришлось выбирать – и простой деревянной ложкой бы отыскал по вкусу.
Гришу осуждать язык не поворачивается. Он нынче, как и каждый год, первенство по намолоту держит. Урожай хороший, комбайн  надёжный, рекорд для него дороже всего. Каждый год  страдой живёт, этими бессонными неделями. Это  его жизнь, его лебединая песнь, как заветная мечта писателя написать книгу, которая прославит. Гришу рекорды уже прославляли: грудь в орденах. И нынешний, возможно, тот, который поставит  точку в его многолетнем марафоне, и хотя орденов  теперь не дают, на ВДНХ не отправляют, но грамотами завалят, венок



из колосьев на шею повесят, премию вручат и будут говорить о победителе весь год. Разве от этого можно отказаться, от своей жизни?
          От брата Иван  уехал  не солоно хлебавши, удрученный, молчаливый, только ртом зевает, как карп в ведро брошенный. Юлозит задницей на сиденье, словно на железяку уселся. Разведёт руками, вздохнёт – и опять в баранку вцепится. Ничего смертельного не случилось, а на душе пакостно, словно к кому-то в карман залез прилюдно…

5.
Из ближайших родственников он да Семён ударились в частники. Иван производством занялся, коренным делом, взялся за начало начал, на котором вся жизнь строится, все блага пестуются, как от Бога милость. Семён в торгаши подался. Моложе всех он, какой-то пронырливый, балабол отменный, быстро сообразил, где можно бобра убить, шофёр классный, на каких только машинах в потребсоюзе не ездил, любил в командировки дальние ходить за товаром. Чаще за водкой. Сколотил капиталец, приторговывая  сорокоградусной из-под полы с наценкой, а шампанским перед праздниками. Скупал помаленьку горькую, копил, а потом выбрасывал. Раньше бы спекулянтом обозвали, да прищучили, а теперь это предпринимательством называется. Магазин построил собственными руками, открывать собрался. На него надеяться шибко Иван не мог, но все-таки переговорил по телефону, расспросил, как дела, какие планы, не намекая о своём намерении. Семён словоохотлив, рассказал всё как есть. Жену за прилавок ставит, а сам будет мотаться по наезженной колее за товаром по базам.
– Приезжай брат с женой на обмывку магазина. Посидим, пива попьём, коньячка, чёрной икрой закусим.
– Не могу, Сеня, неужто не слыхал о моём проколе?
– Как-то не дошёл слух до нашей Повелихи, а что такое?
– Погорел я, крышу над бассейном вновь ставить надо, а время поджимает. Тебя хотел на помочь позвать, всю  родню собираюсь поднять, покланяться в ноги. Иначе я – банкрот.
Семён долго молчал, сопел в трубку, потом ответил:
–Тут с кондачка решать нельзя, надо обмозговать. Я же, считай, дома только на ночь к жинке в постель, а день весь в разъездах, воскресенье в ремонте, на старье пока  езжу. На новьё –  кишка тонка. Как я смогу выбраться из такого плотного графика? День простоя – убытки на десятки тысяч. Как тебя тут обнадежить? С Гришей говорил,  зятьком Лёшкой?
– У Гриши  жатва, он лидер нынче, не хочет терять первенства. Ты знаешь, кто у него в семье шапку носит. Галя в крутую против. До Лёшки черёд не дошёл. Не могу дома поймать. Он же по сменам на птицефабрике. Придётся ехать. А время – деньги.
– Вот-вот, Иван, у меня тем более, у торгаша. Материал-то завёз?
– Нет пока, три дня назад беда случилась. На мели я: за картошку с расчётом тянут, и с зерном такая же песня. Одна надежда: отловлю карпа, да на рынок. Продам, шифер  завезу из города.
– Так у тебя не у шубы рукав, а ты о помочи. Сначала соберись, тогда и зови. Глядишь, и сколотишь джаз-банду плотницкую.
– Без разведки безнадега.
–Тоже верно. Ты пока готовь всё, а там посмотрим,– пообещал Семён, но Иван не услышал в его голосе твёрдости, а тягучие мало обнадеживающие интонации.
Семён младше Ивана на целый десяток лет. Помнится, учился плохо, на тройки, хулиганил. Однажды весенним вечером Сёмку в дом привел участковый. Вместе с двумя дружками-семиклассниками Сёмка пытался проникнуть в класс химии, чтобы добыть магний и устроить фейерверк. Бедакуры вычитали, как можно бесшумно вырезать стекло и через проём проникнуть внутрь. За этим делом-то и застал их участковый. Мальчишки честно признались о своих намерениях, поэтому участковый в отделение милиции никого не отправил, а развёл по домам для принятия мер родителями.
Выслушав рассказ участкового, отец тут же снял поясной ремень, и милиционер уже во дворе услышал, как взвыл от порки Сёмка. Это была первая и последняя жестокая порка. Иван видел вспухшие полосы на спине у  брата и вспоминал тяжёлую руку отца-плотника, когда и к его заднице иногда прилипала эта пятерня, а ягодицы жгуче горели, и как  доходчивее после этого оказывалась отцовская наука не лодырничать, не проказничать, не врать. Впитал эту науку и Сёма.
На следующий год отец  крепко захворал, забеспокоился о недоученных детях, особенно о Семёне, и как только он закончил восемь классов, отправил неслуха в Повелиху учиться на шофёра в училище. После его окончания, в Повелихе же, Семён устроился работать в потребсоюз, оттуда же ушёл служить в армию, вернулся  на своё место. Так там и прикипел, ухарство из него выдавила работа и строгая Катя, в которую он влюбился сразу после армии. Теперь и не поверишь, что был он ленивым и шкодливым школьником. Повелиха недалеко от райцентра, Семён частенько наведывался в родительский дом и всегда с подарками.
Отец с матерью радовались за младшенького  сына больше чем за кого-либо. И он им платил той же монетой. И когда отца одолела не проходящая хворь, отвёз его на своём грузовике на погост, убиваясь и страдая больше всех. Он же добыл, привёз  мраморный памятник и с Иваном поставил на могилу отца. Кроме фотографии и дат рождения и смерти, Семён выгравировал всё боевые награды старшины-краснофлотца Николая Ефремовича Самохина.

6.
Саша очень любил своего отца. Может быть,  даже больше, чем мать. Рост, походка, голос и  лицо – всё  отцовское. И характер  к людям добротой подсвечивает. С  псами, что  ферму сторожат, часами может  забавляться, корову всегда кусочком хлебца угостит. Уток бить, что на прудах в рогозе гнездятся, по осени жалеют оба. И никому не разрешают здесь охотиться, хотя пролётных тоже полно бывает. Даже до скандала с охотниками доходило. «Ну, убьёшь ты утку или подранишь – как доставать будешь, лодки у нас нет. В пруду же карпы». Однажды две цапли на пруды пожаловали, величавые, огромные, кружат, рыбу высматривают.  И брали пару  раз. Саша бросился в каптерку, Иван думал, за ружьём. А он фотоаппарат схватил и давай щёлкать. Потом прогнал цапель. Они, конечно, вернулись, тогда Саша пальнул в  воздух из ружья, и два чучела поставил. Облетать стали пруды бело-серые красавицы. Над рекой барражировали. А однажды чайки с Енисея натакались на пруды. И давай в наглую нырять за карпами. Этих чучелом не отгонишь, пришлось мелкой дробью поливать нахалок. Ушли.
–А я ведь, папа, перевернулся на машине с картошкой, когда по туману в пожарку поехал. Перевернулся и на колеса встал. Кювет-то какой крутой. Сам не могу понять, как все мигом случилось, даже мешки не все вывалились из кузова, я их потом собирал.
– Так вот почему ты долго не возвращался!– обожгло  Ивана такое признание.
 Он помнит, как выглядывал, поджидая сына, вот уже и пожарники воду бросили на огонь, а его всё нет. Заволновался, небось, милиция тормознула, без прав полетел. Ещё  не легче. А он едва на тот свет не отправился, едва не покалечился! Ладно – так обошлось, и мешки один подбирал! Главное, цел остался, не ушибся! Долго лезла в голову словесная чехарда.
– Вроде без синяков обошлось, грудь о баранку немного ударил.  Я думал, тебе пожарники сказали, что я в кювете стою. Я бы знал, что они промолчали, и сейчас бы ничего не сказал.
–Почему же тогда пожарники так быстро приехали?
–Проезжающий  сообщил, остановился. Спросил, жив ли. Я попросил быстрее сообщить о пожаре. Он тут же уехал.
Вон как обернулось. Какое счастье! В несчастье. Перевернулся и не зашибся. А могло всякое быть. Иван только скулами желваки выдавливает от отчаяния.
Об этом Саша  сказал, когда основную картошку на третий день на базу сдали, да горельник растащили. Опять ухайдокались, едва ноги Иван носил. Уже темень легла, домой на ужин не поехали, распили бутылку водки, закусили и о помочи толковали. Но уже  без отчаяния. Убыток, конечно, нанесён,  поправят, если быстро крышу над бассейном и гаражом поставят. Не абы как при кооперативе, толем крытую из-за дефицита шифера. А теперь под шифер. Появился он  в свободной торговле. Магазин при заводе открыли, бери,  только  плати наличкой. Если она в кармане есть. Сумели же вот как-то город и села насытить шифером?
Ивану невдомек, что одна за другой закрывались государственные стройки. Он в те годы у телевизора не сидел, газеты тоже почти не читал, так, схватит  глазом какую  информацию, как та коза-дереза клок сена набегу, тем и доволен. Даже про расстрел Российского Верховного Совета  на вторые сутки узнал. Вот изумлялся, вот крутил буйной головой! Вот так проснёшься утром, а в стране натовцы орудуют. Армию-то подкострировали, разоружили до предела. Видел сам, как по трассе ранними утрами многотонные сигары на тягачах куда-то с ракетных точек увозили. Первый раз как увидел – шары вылупил, и понять ничего не может. Онемел: с десяток  ракет везли! Стратегическое разоружение. С одной стороны: сколько можно жить под угрозой ядерной войны, грозя каждый из своего окопа ядерной булавой? С другой стороны, как бы не опрофаниться, как с пактом о ненападении с германцем.  Через несколько дней, после необычного зрелища вереницы ракет, вечером над тайгой такой оглушительный взрыв прогремел, и гриб от взрыва расцвел. Иван упал на землю, лежит, ни жив ни мертв. Атомный взрыв никак? Помнит, на учениях в  армии, их батарея напоролась на атомный взрыв. Эмитировали, конечно, такой надтреснутый, лопающийся звук, как от близкого раската грома. И тут такой же. Батарею, понятно, «смахнуло» с лица земли. Двойку за учение батареи поставили: не успели в срок окопаться. Хотя позицию для отражения танковой атаки комбат выбрал отличную.
Вспомнил Иван былое, хоть и успокоился, а всё же, когда на следующий день домой приехал, позвонил в администрацию, поинтересовался в ГО, что за взрыв был. Холодно объяснили: шахты ракетные уничтожают по договору с  американцами. Неужели и американцы рвут?
Вон оно что! Потому, может,  и цемент в продаже свободно появился? Воякам он теперь без надобности, бетонировать новые шахты  долго не будут, коль готовые рвут. В кооперативе еще,  когда ладились бассейн строить и весь рыбный цех, цемент доставали контрабандой. Ворованный. Две цементные бочки из города за наличку шофера припёрли. И ещё предлагали. Но если официально, перечислением, сколько порогов обить надо. И принялся  поначалу Иван их обивать, но плюнул. Гоша, рабочий, по старой дружбе  договорился с цементовозчиками. Спасибо ему. Правда,  деньги эти в карман мужикам пошли, а не заводу,  и поделом, коль бюрократическая броня, выстроенная властью, не пробиваема, о чём Горбачев, Иван это хорошо помнит, постоянно в своих речах долдонил, а воз с кобылой  и ныне там.
Приехала жена на велосипеде, привезла ужин, Ивану скандал устроила:
– Ты если себя не жалеешь, так хоть сына пожалей. На такой работе да на сухомятке, испортит  желудок. Не могла эта проклятая ферма дотла сгореть, не ишачили бы тут от зари до зори.
Не просто Ивану сносить безразличие  к его делу жены, неподдержку. Но как-то смирился. Недопонимает женщина значение фермерства, что с неё возьмёшь, а вот за злобу, выброшенную ему в лицо, обидно. Как никак хозяин он, тут и Галю вспомнишь, её зависть помянуть добрым укором жене в противовес. Только стоит ли? Всё равно не поймёт. Уж лучше отмолчаться, повиниться за сына. Неделю  осталось тут ему горбатиться, а дальше учеба в институте. Один останется.


– То-то и оно, что один! Из кожи лезешь, надолго ли так  тебя хватит? Я тебе  не чужой человек, у меня тоже за тебя сердце болит.
– Ну, вот и спасибо, родная. А Сашу я домой отправлял. Отказался. Говорит, Люси в деревни нет, а  в каптерке хоть дольше посплю.
– Чего выдумывать-то,– не соглашалась мать,– далеко ли тут ехать, пять минут. Зато в чистенькой постельке,  после горяченького ужина, и утром тоже не кружку молока с хлебом, а гуляш свеженький.
– Спасибо, мама, ты же знаешь, я от молока никогда не отказывался, самая мировая  еда с булкой.
–Когда пацаном бегал и  в школе учился, молочко вместо воды пили, и сыты бывали с братом. Но приходят выходные,  как я вас   стряпнёй ублажала: мантами, пермячами, блинами фаршированными, пельменями! Сядете за стол три мужика, я только сковородки из духовки вынимать успеваю.  Ешьте на здоровье! Забыл? Сейчас у тебя не школа, за двоих мантулишь, и есть за двоих должен. Мясо для кого в холодильнике лежит?
– Вот, ты же привезла, сейчас  съедим,– смеясь, сказал Саша, подхватывая кастрюлю, завернутую в шаль, чтоб не выстыло блюдо.
– А час-то, час который? Десять скоро!
– Мы, мать, выпить захотели, да потолковать  спокойно, обмозговать дела предстоящие. На обед же приезжали, наелись до отвала.
Каптерка небольшая, стол, кровать, над ней второй ярус. Пол деревянный покрыт линолеумом. Стены оштукатурены, беленые известью с синькой. Чисто. Жена ворохнула постели, несвежие, приказала привезти простыни, наволочки, пододеяльники, и взять смену, на что Иван безоговорочно согласился. Она блюла чистоту в доме, порядок, что бы всё при месте лежало-стояло. Пылесос едва ли не каждый день в ходу. Она любила и Сашу, и Ивана,  и старшего сына, живущего на далеком Востоке. Не сказать, чтобы одинаково. Одинаковой любви не бывает. Кого-то больше, кого-то меньше, особенно теперь Ивана упрямого и настырного, но она знала: больше каждого она любила свою семью, такую,  какая у неё есть. Славная, надежная, не хуже многих, а то и получше. И любовь эту на дольки не поделишь, как  коврижку, она, как сердце неделимое, но в котором для каждого есть местечко тёплое, где согреться можно от любых невзгод. Вот и теперь сердечная забота и тепло пахнули на мужа с сыном из кастрюльки  аппетитными котлетами и укором за чёрствость к ней, через которую и у неё на душе  постно и тоскливо. А надо ли огорчать, когда и без этой пилюли можно обойтись? И сама же себе в ответ: да нельзя, наверное.
– Ноги-то хоть моете перед сном?
– А как же, пруд рядом! Тапочки под рукой. К счастью, видишь, каптёрка наша почти не пострадала от огня. Поливали её, огонь отбивали, не пускали. Слесарке больше досталось. Но и она жива.
– Ладно, я поехала, перед сном прогулка тоже хорошо,– милостиво подвела итог  разговора Ульяна и уехала, неторопливо крутя педали велосипеда.
Бабье лето с солнечными деньками, в пору загорай на припёке, с редким журавлиным клином над жнивьём, горластой тьмой галок в прилесках и луговинах, с  золотистыми звёздами в тёмной бездне, с обильным листопадом и утренними вёдренными  туманами, заканчивалось. Иван с сыном подбирали хвосты с уборкой картошки. Пора и задвижки открывать в прудах, чтобы вода скатилась в реку и рыбу взять. Две недели будет течь. Ночами следить придётся: как пойдёт вода, не забивает ли рыбоуловители, не уходит ли драгоценные, золотистые зеркальные карпы. Не поспишь, не отдохнёшь, днём такая же петрушка. Бассейн хоть и без крыши, а готовить к приему рыбы надо, не откладывая. Уже студит сентябрь ночами, знобит, торопит. Как тут вдвоём управишься? Третий, а то и четвертый человек требуется. Да где  надежных взять?   На износ дело идёт.
Осунулись в заботах сын с отцом. Но терпят, немного дней  такого напряга осталось. После помочи схлынет накал. Отлов только останется. Но после разговора с Семёном  покачнулась вера в помочь. Мысль родилась вроде верная, а ускользает из рук, как конический шкворень измазанный солидолом. Чем крепче сжимаешь, тем неудержимее он выползает. Так и жизнь  сочится сквозь пальцы сжатых кулаков. Годы нового своего качества пролетели, как один перелёт журавлиной стаи, поскольку всё в один прочный комок слепилось и зимнее, и летнее время. Вроде и не жил в эти годы, потерял их. Прилетит домой с фермы за десять минут пообедает и снова по оргделам, отчётным, банковским, или на ферму. Как любил раньше  жену в  чистой постельке поласкать, неторопливо с чувством, а теперь скороходом всё, кавалерийским наскоком. Жена только по этому поводу усмехается, да губки поджимает. Иван видит её иронию, принимает молча, а иногда и скажет: «Не в том теперь счастье».
« А в чём? В хомуте твоём новом, не съёмном, круглосуточном?»
« Погоди, вот на ноги встану, на югах отдыхать будем».
« Юг ты, скорее всего, на погосте досрочно обретёшь».
Жена у Ивана   в последние годы стала завучем школы. Умна, мозги у неё по-иному вправлены, ещё с хрущёвской речистости, когда он обещался коммунизм через четверть века построить и говорил: человек  будет с полной самоотдачей трудиться на своём рабочем месте, а вышел за ворота – у него полная свободна для отдыха и творчества. Всё у него будет: и материальная обеспеченность, и питание, и свободное время. Твори, повышай свой культурный уровень. Иван тоже помнит такие языковые заносы главы государства, но не верил, а она поверила. Всё с тем заносом так и живёт, а надо бы уже встать на реалии. Может, встала бы, если бы за скотом сама ходила, как большинство баб в селе. У Ивана, как он уже сообщал, вся живность на руках у него, вплоть до дойки коровы. Как городская цаца у него жена ходит, другим на зависть. Об этом  редком факте всё село знает из уст  Ульяны.  Она  такую заботу мужа не иначе, как  любовь понимает, и он не отрицает. Усмехнётся, и скажет: «Ты знаешь, Ульяша, я пустые слова не говорю, я делом доказываю. Вон и Санька мне  сыновье спасибо  за воспитание руками говорит».
Сын  нынешним летом хорошо ему помогал.  Иван радовался Санькиной хваткой, свою лямку в пристяжке, конечно, тянул хорошо. И всё же на обедах он ворчал на сына, что подолгу рассиживает за столом, долго пережёвывает супы и пельмени, чаи распивает. Вот так же неторопливо и работает, куда пошлёт, шагу не прибавит, бегом не побежит, а размеренно всё, так сказать, с чувством, с толком, с расстановкой. Медленно, но зато качественно. И уж совсем забыл Иван о своей молодости, как  парубком  за девчатами ухлестывал, как  встречал с какой-нибудь подружкой утренние зорьки вовсе  не  на своей кровати, а где-нибудь в укромном месте парка, или на берегу речки, куда незаметно уносили ноги, пока  с Ульяной не встретился и не окрутила она его, не окольцевала на светлое счастье. Не столь красотой пленила она, сколько внутренним обаянием и теплом души. Красота девичья – частенько обман, а тут никакой рисовки, никакой фальши, как сама натуральная природа с флорой и фауной. И удивлялся Иван, куда расходуется бензин в его легковушке? Саша отвезёт его после ужина  на ферму ночевать-сторожить, а сам возвращается домой спать. Утром глянет на приборы, стрелка почти на нуле. Значит, полкает по селу. Как-то Иван совсем забыл, что у  сына тут девчонка, дождавшаяся  его с армии, и конечно, пропадает он ночами с ней на его машине, а когда очередь дежурить Саше, то бензина ещё больше уходит.
–Совсем  мозги высушила твоя ферма,– сердилась Ульяна на его удивление по поводу расхода бензина.– Будет он тебе сидеть на той ферме сычом. Он с Люсей  вечерок и ночку там прихватывает, а потом  домой везет, а сам – назад.
–А-а!– с прозрением восклицает Иван,  – вот ведь как очерствел. После уборки женитьбу закатим. Саша уж ко мне подкатывался по этому поводу. Я разве против, но жить где будете, спрашиваю.
«Люся будет учиться на бухгалтера. Ты же мою зарплату в чулок складываешь, вот на неё снимем комнату. А летом снова к тебе на заработки».
«Все рассчитал за моей спиной, небось, с матерью обсуждали?»
«Не обошлось  совет мамы выслушать, тебе же  не досуг, у тебя в голове ферма. Не обижайся, я тебя понимаю, сам болею душой за дела».
«Ладно, коли так-то,– удовлетворенно качал головой Иван.– Развернусь, в будущем тебе здесь хозяйствовать, если захочешь».
«Посмотрим, папа, куда политика  повернёт. Если как сейчас только на олигархов курс, на  выкачку природных ресурсов, я на каторге добровольно жить не собираюсь».
Сказал, как отрубил. Отрубил руки, а голову оставил. Без рук  и голова ни к чему. Разве что баллады складывать, да песни петь. Так на  то  ни таланта, ни  голоса нет. Без жестов какой рассказ, какая песня обходится? Безнадёга. Хотя Иван тоже не без царя в голове. Ульяне на первых порах о любви стишки пописывал, а что до чтения книг, так оба горазды.


7.
Сестре с Лёшкой звонить не стал.  Завтра в город пойдёт с картошкой, по договоренности последний воз в три магазина сдаст, и денежку сразу же получит. Это очень хорошо, наличка очень кстати сейчас, хотя когда она мешала? – и к Валентине заедет попуткой. Чуть в стороне от  трассы стоит птицефабрика, время сэкономит. На них шибко надеялся Иван. Лёшка дюже мастеровой, у него любое дело горит. Вот кому свое хозяйство заводить, да не хочет себя привязывать к нему. Тут он почти как в городе, по сменам работает, и отпуска строго по графику. Зарплата всегда вовремя. В ходу яйцо да бройлер, с ногами и руками городские  магазины отрывают. Голодный город, что ж тут не понять. У работяг-птицеводов  холодильники яйцом и бройлерами забиты. Ешь – не хочу! Нынче у  сестры и у Лёшки отпуск на осень падает. Отрегулировано там так, чтобы семья враз шла отдыхать. Путёвки профсоюз, пока не рассыпавшийся, подбрасывает за полцены. Вот этих путёвок-то и боялся Иван. Как угадают на это времечко?
– У тебя Ваня беда, а у нас радость,– первым делом сообщила Валентина, как только он разыскал сестру в бухгалтерии, и они вышли на крыльцо поговорить от постороннего уха.– Путёвки нам с Лёшкой дали в Сочи, на бархатный сезон попадаем! В какие-то веки такое случается, правда, горящие.
У сестры, понятно, радость, а  Ивану тошно. У сестры тоже хозяйство, как у каждого сельчанина. Но ей печалиться о нем в отпуске не придется. Свекровь рядом деловитая живёт. Дочь  у свекрови тут же замужняя, присмотрят, управятся. Тем более что сейчас одна живёт, муж в армии дослуживает последние месяцы. Сразу же после школы свадьбу сыграли: в положении была уже девчонка. Нынешняя молодежь на это горазда. Любовь все вольности списывает, материнские запреты ей нипочём.
– Когда едите?– с содроганием спросил Иван.
– Я ж говорю, горящие. Всего три дня на раскачку. Лёша за билетами на самолёт укатил. Полную сумку деликатесов прихватил для подмазки.
Иван о помочи и заикаться не стал. Сгорает помочь синим пламенем!
–Ты-то как, Ванюша, со  своими рыбами управляешься? Слышали, погорел ты сильно.
– Погорел, да не весь. Крыша только сгорела. Поставлю до белых мух.
– Вот и ладно. Не путёвки, Лёша бы тебе помог, знаешь его хватку.
– Знаю, Валюша, на него и уповал. Да видать недосуг.
– На нём свет клином не сошёлся, Гришу призови, Семёна. Дядю Стёпу с  сыновьями.
– Позову, Валюша, позову, если тоже  на курорт не отвалят.
– Не нравится мне твой тон, Ваня. Никак обиделся?
– Нет-нет, что ты, у каждого своё. Кто ж от своего счастья откажется. Всё правильно.
Ивану невмоготу дальше  вести  разговор. Зубы так и щелкают от отчаяния. Крылечко конторы, где они стояли, будто покачнулось под ногами, да, слава Богу, Иван опирался на перила, глядя как бы снизу на красивую, чернобровую сестрёнку, которую нянчил в детстве, оборонял от обид, встречал  нередко из школы, носил за неё портфель. А когда выросла, познакомил её с Лёшкой, будущим мужем. В армейке вместе служили, в одной батареи. Только из разных деревень призывались. Понятное дело, Лёшка заочно знал Валю и заочно по фотографиям влюбился, и Валя в него. Свадьбу сыграли на следующий  год после дембеля, как только Валя десятилетку окончила, и  Лёшка увез невесту к себе на птицефабрику в посёлок городского типа. Теперь он лучший бригадир, Валя бухгалтер.
– Поезжайте, Валюша, на море, мечта ведь, счастливо отдыхайте,– сказал Иван, беря  себя в руки.
– А ты–то как, справишься со своей бедой?
– Ты же сама мне напомнила, сколько у нас родни,– усмехнулся Иван,– сколочу артель, за выходные поставим крышу.
– Ну и ладно, подожди меня, я сейчас отпрошусь у главши, тебя индюшатинкой угощу. Нынче первую партию забили. По рабочим разошёлся индюк. Ждали.
– Давай, я на машине, тебя назад привезу,– не стал отказываться Иван, чтобы не огорчить сестру, подозревающую нехорошее настроение у брата.
– Все же ты, Ваня, не просто так  к нам заехал, что-то ты не договариваешь?– спросила она уже сидя в кабине грузовика,– скажи честно: какие трудности? Чем можем, поможем.
– Не беспокойся, Валюша, всё образуется. Холода нынче рано не ожидаются, управимся.
– Погоду теперь предсказать трудно. Все старинные календари экология сломала. В начале октября заморозки будут. Не юга, Сибирь.
– Точно бы знать, как час нападения вермахта, так и упредить всё можно, особенно мне с рыбой,– Ивана как раз и страшили эти заморозки, когда ночью до минус десяти падает. Продержится несколько ночей такой приморозок, схватятся пруды. Нокаут! Растает, конечно, потом лёд, но сколько нервов порвёшь, глядя на оседающее зеркало. А может и не растаять, так и будет держаться, сползать в улова, откуда он рыбу сачками берёт. Ещё придётся отвлечься  на пшеницу. Правда тут, договоренность есть: его двадцать гектаров, опять же за наличку, механизированный отряд первого отделения  АО «Октябрьское», что в райцентре, за один вечер сомнёт и на своих же машинах в амбар свезёт. Амбар готов, высокий, под самосвалы ставил и пол забетонировал летом. Потом вывезет на хлебоприемный пункт, а те пять тонн, что на свою машину сыпанут, сразу на элеватор. Пшеница сухая, выстояла, сбросят на сор вес, и все дела. Он бы таким макаром весь урожай свёз, кабы не это несчастье. Своим бы комбайном убрал. Молотил же уже нынче ячмень на фураж. Теперь выбирать не приходится, хорошо, что так выкручивается.
–Всё же ты скажи мне: на какое число мужиков собирать будешь? У нас путёвка короткая, на две недели. Глядишь, и  мы вот они,– догадалась Валентина об истинной причине приезда брата.
– Я сам пока ничего не знаю. Не у шубы рукав у меня. Ни пиломатериала нет, ни шифера, ни гвоздей. Как заготовлю, так и день назначу. Но скорее всего – через воскресение, на следующие выходные.
Иван уезжал от сестры с тяжёлым сердцем, словно по минному полю гнал машину. Жизнь и есть минное поле. То там рванёт, то здесь в клочья разорвёт его наивность и доверчивость. Со сборщиками картошки нынче вышел казус.  Договорился с бригадой из четырех человек, что они будут собирать клубни после копалки. Условие: он их кормит обедом, с подачей сто пятьдесят граммов, а вечером за сделанный объём – расчет. Хорошо. Первый день поработали нормально, второй тоже. На третий день приехал за ними в  общежитие, в брошенный сельсоветом полуразграбленный старый многоквартирный дом, – они с крепкого похмелья.
– Похмели, тогда поедем работать,– ультимативным тоном сказал бригадир Кузьма, косматый обросший рыжей бородой мужик в годах.
– Ладно, поехали на поле, там позавтракаете и похмелитесь,– пообещал Иван.
Он торопился в город – по заказу пяти магазинов отвезти свежую капусту на грузовике, которую с утра пораньше успели заготовить и погрузить с сыном. Продавцы брали по двести-триста килограммов, чтобы не залеживалась, не старела и на том спасибо, хотя грузовик гонять полупустой тоже накладно, да что поделаешь, таковы условия. Привез людей на участок, поручил сыну накормить их и похмелить, на что Саша недовольно пробурчал:
– Дождёшься после этого от них работы. Не надо было мне подкапывать картошку, а тебя подождать,–  Саша, кивнул головой на усыпанные клубнями три рядка.
Урожай был богат и радовал, как солнечное утро перед рыбацким походом. Оно сегодня такое и распустилось, с лёгким туманом по над речкой, который уже съели яркие лучи, и не тянуло оттуда сыростью, как пару часов назад перед восходом светила; и берёзовая рощица, плясунья, что у малого пруда на  взгорок выбежала и ярко рыжеет неопадающей листвой, и соснушки, что у самой воды притулились,  омылись росным туманом, от чего изумруд иголок светлее и нежнее, и речка на перекатах речистее. Любил Иван такие утра, бодрящие, как вновь народившийся ходишь, дела свои вершишь, и ноги не гудят, и поясница хорошо гнётся. Горы бы своротил! И к песне душа тянется, а губы сами напевают: белый свет над землей разлился, встало утро доброе, чистое! Вышла девица к реке по водицу, поплыла над долиною песнь звучистая!
Но тут не до песни, мат так и наворачивается, да при сыне Иван никогда не ругался.
– Кто ж знал, что они вечером напьются на заработанные деньги?
– Не бойся, хозяин, за день всю соберём,– заверил бригадир,– ты только стимул дай.
Иван вытащил из кабины бутылку водки, хлеб, домашний сыр, сваренный Ульяной. «Пальчики оближешь» – называл его Иван за отменный вкус, поместил снедь на разостланные на земле мешки, указал рукой:
–Приступайте, я вам верю, не подведите. Я еду в город, Саша  остаётся за старшего,–  сказал и уехал.
Вернулся домой в конце дня. Видит, Саша один собирает подкопанную картошку, основная масса которой не тронута.
– Вот паразиты, подвели!– воскликнул Иван, остановил машину, направился к сыну выяснить, что случилось.
– А ты что думаешь? Бутылка четверых не похмелила, потребовали добавку. Я стал заставлять работать, они встали и ушли.
– Вот паразиты, вот паразиты! Я к ним по-человечески, а они, как скоты. Ночью наверно дождь брызнет, намочит картошку. Возись потом с грязной да мокрой. Ну, я им покажу!
Утром Иван с Сашей заехали  в тот бичёвник. Все четверо лежали в отрубе. В комнате дышать нечем: сивушный запах от дыхания пьянчуг плотен, аж  глаза ест; пол в грязных наростах, на столе немытая, заплесневелая посуда, и сама столешница давно не видывала мокрой тряпки и  не знала усердных рук; гора сигаретных и папиросных окурков. Иван, растолкал Кузьму и молодого парня с его девчонкой, в надежде договориться.
– Что ж вы, черти, меня подвели, я вам поверил, как людям, а вы, как последние сволочи водку выпили, сыр съели, работу бросили и ушли!
– Это твой сын виноват. Отобрал у нас флакон одеколона и стал заставлять работать, хотя мы в норму не пришли.
–Врёт, гад. Они сидели целый час, а я работал, ждал, когда они встанут. Дважды звал их, но они принялись за одеколон. Я его отобрал, только флакон был уже пустой.
– Так, выходит, вы даже не отработали то, что выпили и съели? Как будете отрабатывать?– растягивая слова, Иван наливался негодованием.
– А никак, плевали мы на такой заработок,– нагло сказал Кузьма.

–Ах, вот как!– взорвался Иван,– ладно, сейчас я с вами рассчитаюсь!
Он выскочил из зловонной комнаты, открыл багажник машины, схватил шланг, которым при случае наливал  бензин в паяльную лампу, и, ворвавшись в это грязное, прокуренное, пропитанное мочей, грязной постелью и всякими  дурными запахами, от которых у него наворачивался рвотный спазм, принялся охаживать шлангом лежащего на кровати бригадира. Тот взвыл, но покорно лежал. Потом свою ярость Иван перенёс на молодую парочку, которая завертелась  на топчане ужами под его ударами.
– Вот вам за мое к вам доверие, за съеденную пищу и водку! Пошли, Саша, из этого гадюшника, противно даже бить такую падаль.
Это случилось за три дня до пожара. Как и сказал Иван, ночью пошёл дождь, намочил клубни, к обеду, правда, подсушило, а Иван нашёл других алкашей, которые собрали картошку, а заодно на другой день убрали  оставшийся кусок деляны. Мешки сложили в бурты, накрыли плёнкой, рассыпную, подмоченную грузили в машину, вот с нею-то и возились фермеры, готовя сдать на базу. Иван, конечно же, ругал себя за то, что поверил алкоголикам, оставив их наедине с Сашей.  Как же иначе жить без доверия к людям? Всё же они два дня работали нормально, и на третий должны бы. Как ни говори, есть такая категория людей, которую без притужальника жить нормально и зарабатывать на жизнь не заставишь. Страх быть уничтоженным у таких притупился: ведь и так понятно, что люди постепенно съедают сами себя и  у них на глазах гибнет то один, то  другой вконец спившийся и истощённый. Ожидание боли, и сама боль могут вызвать послушание, как это происходило частенько в исправительных лагерях. Собственно, это
не его проблема, у него своих полон рот. В сущности, Иван не знал этих людей. Какие-то пришлые, а может быть и местные, райцентр большой, всех знать он не мог. Но то, что эти люди слабые, несчастные, козе понятно, а  в роли воспитателя он быть не собирается.
–Папа, это не люди, это алкаши. Они мне сказали, что раньше житуха была лучше. Время от времени Кузьма в ЛТП попадал. Таких как он,  тысячи. Их содержали строго,  воспитывали, они работали, выпускали, некоторые держались по году, по два – и опять новый заход на принудительную лечебку.  Теперь власть прикрыла все эти заведения, алкашей на произвол судьбы выбросила. Если они себе не нужны, то кому такое дерьмо годится!
– Не суди, Саша, строго. Безвольные люди. Ты прав, им узда нужна, моя мягкость  и свобода для них погибель. Сгинут, отравятся. Горько, что молодых людей среди них много. Смертники.

8.
Иван  жил с дядей Степаном в одном селе, а  не встречался с ним с весны.  Степан почти ровесник ему, года на два  постарше, имеет двух взрослых  сыновей: рано женился. Тогда  Степан говорил, что дровяным делом решил заняться. Как зима,  так сельсовет караул кричит, нечем пенсионеров отапливать. Вот и решил на дровах зарабатывать. Рынок сбыта  огромный, прорва. А у него трактор с тележкой, как известно,  самосвал купил, поношенный, но надёжный. Деляну выбьет, и пошёл пилить, да возить. Чем не бизнес? Иван  с ним согласился: дело верное. Газом в Сибири в новое полстолетие  отапливать жильё не расстараются. Скорее китайцам газовые трубы протянут, но не для  сибиряка. Электричеством – дорого. Особенно для стариков, которые на печках сидят, берёзу с сосной палят. Привычнее и надежнее,  когда минус пятьдесят завернёт северянин.
Иван  принялся наводить справки о  Степане через жену, поскольку это её родной дядя, но она толком ничего не знала. Поехал к нему домой ранним утром и застал Степана, собирающегося в рейс. Особняк у  него добротный из бруса, постройки хозяйственные богатые, двор в асфальт закатан, ворота резные. Всё путем, как у Гриши. И Степан крепок, статен, здоровьем от него так и пышет, в легкой куртке и ту расстегнул, чтоб не потеть. Дядя  о пожаре знал   в деталях, и Ивану не пришлось объясняться.  Он коротко изложил просьбу.
– Сам суди, Иван, конкуренты у нас появились. Хлещемся с августа, навалили горы чурок, сейчас главное вывезти пока погода, пока клиента не перехватили. Два дня простоя дорого обойдутся. А вот деньжат в займы дам.
– Дело не в деньгах. Сколотил сумму на материалы. Часть обрезной плахи уже завёз. Дело в руках, где сейчас бригаду шабашников возьмёшь? Все нарасхват. Зима на носу.
– Не серчай, Иван, не могу. Сыновья не поддержат. Они в лесу безвыездно, просмолились от костров, в баню съездить некогда, устали,– отказал Степан жёстко.
Все, махнул рукой Иван, больше ни к  кому кланяться не пойдёт. Он всю жизнь старался ничего ни у кого не просить, особенно по мелочам. Но тут совсем другое дело, серьёзное, жизненное, всем понятное. Саша прав был, говоря надо самим начинать, пока  не уехал. Да куда им поднять такую крышу. Двенадцать метров в ширину его строение, и двадцать в длину. В бассейне обязательно  потолок должен быть тёплым: на брус нашивать прожилины и настил из горбыля, на него опилок с глиной. Зажмуришься – голова  кругом от объема работ. Виктор приезжал, посоветовал гараж по-иному крыть. Прожилины пустить по стропилам. Высота выигрышная и утеплить можно таким  же способом. В гараже тепло зимой ни к чему. Техника стоит без движения. Но и такую кровлю поставить – попотеешь, вдвоём пуп надорвёшь.
И принялись за самое трудное: брус класть на потолочное перекрытие и стояки ставить на  внутреннюю стену, что разделяет бассейн и гараж. С другой стороны идти-то практически больше не к кому. С Андреем у Ивана были сложные отношения. Он хоть и приходился ему
дядей, но моложе на пять лет, друг друга они всегда называли только по именам. Щеголеватый, в костюме и всегда при галстуке, фетровой шляпе, с большими еврейскими глазами навыкате, горбоносый Андрей любил позубоскалить с ехидной подначкой, того и гляди уколет, как шилом, что никому из родственников не нравилось, особенно Ивану, не терпящему в свой адрес выпады дяди. На этой почве возникала неприязнь, а тут уж Иван решил: больше ни к кому не пойдёт кланяться, тем более к Андрею. Но неожиданно столкнулся  с ним на улице. Тот был в курсе дела, и первый повёл речь с иронической улыбочкой, которую Иван терпеть не мог.
– Я к тебе не пойду помогать принципиально, потому что ты частник, в будущем эксплуататор, а это  противно моим убеждениям.
– Но прежняя система показала себя несостоятельной. Она привела страну к пустым полкам.  Неизбежный коллапс.
– Я с тобой согласен: виновата прежняя система, но не социализм. В нашей стране его не построили, внедрили лишь некоторые его элементы, и то уродливо и кроваво. В настоящем же времени произошла смена курса экономического  развития, но никакой контрреволюции не было, поскольку социализма тоже не было. Потому я палец о палец не ударю, чтобы помочь возрождению частного капитала.
– Да какой с меня капиталист? Я вкалываю за троих. Я в десяти-пятнадцати лицах, то есть профессиях.
– Но ты мечтаешь встать на ноги, окрепнуть, расшириться и использовать наёмный труд. Будешь платить сносную зарплату, а прибыль присваивать.
– Наёмный труд используется всюду, при правильном социализме   будет тоже самое,– возразил Иван.
– Да – тоже,  но тогда человек будет получать от него всё, что захочет: прежде всего, чем и как занять себя в  личное время. То есть, свободу.
– Утопия! Люди всегда  считают, что они в чем-то ущемлены, всегда будут недовольны теми, кто стоит у власти, или имеют солидную собственность, поскольку эта часть общества  считается элитой  и  получает благ гораздо больше.
– Напрасно так думаешь. Я  не был у власти никогда. Выполнял свою скромную работу инспектора-энергетика, единственное, чем был не совсем доволен – маловатой зарплатой. А всё остальное я добирал за счёт своих увлечений. Я играл в народном театре, много читал, копил
деньги и ездил по стране во время трудового отпуска. Я жил так, как хотел. Вот  и ты живёшь, а как? Ты уже забыл, когда ради удовольствия садился за стол или к костру с шашлыком и выпивал стакан водки,  ты обрёк себя на круглосуточный труд. Ради чего? В итоге до того уработался, что допустил оплошность  и сгорел. У тебя притупилась бдительность от этого адского труда, ты стал роботом, который плохо соображает. Не будь такой гонки, разве бы ты поставил сушить сапоги возле открытого тэна? Твоё несчастье – от неправильного положения вещей и выправлять его я не буду, я не хочу давать тебе возможность снова быть роботом. Я могу дать тебе только денег, как погорельцу, что всегда было традицией на святой Руси.
–Денег я от тебя не возьму. Они мне пользы не принесут, поскольку они не от чистого сердца, а от сатанинской подсказки.
– Напрасно так считаешь, я же сказал: помогать деньгами погорельцу – это русская традиция. Чего, я думаю, действующая власть этого не сделала.
– Не сделала,  грубо обвинила в ротозействе.
–Вот, только это не ротозейство, а твоя несостоятельность из-за ограниченных возможностей. Новая власть родила младенца и вбросила его в самостоятельную жизнь, как арбитр шайбу, забыв о том, что психология человека уже в третьем поколении крепко изменилась. Семейно-общинный уклад рассыпался. Ты один. Тебя не поддерживает даже  жена, хотя исправно тебя кормит, обстирывает. Твои сыновья – самостоятельные личности. Старший – на Дальнем Востоке, младший тянет лямку временно из сострадания к тебе, как  к  доброму отцу. И не больше.
–  Да, он  уезжает в институт. Ему надо учиться, а так бы он со мной работал. Ему нравится моё дело.
– Так почему ты решил найти опору в семейно-патриархальном укладе?
– Я знаю, что в странах капитала существует семейный бизнес на селе. Семейная молочная ферма,  овощная плантация.
– У них не разрушался уклад, а укреплялся со времён средних веков. У них всё отлажено. Техника обработки  земли, как и обслуживание животных на высоком уровне. Ты начал  почти с каменного века, правда, с определенными знаниями. Но у тебя на штанах обрезаны помочи, нет ни одной пуговицы и крючка, ты вынужден их держать руками и работать.  Обрезал помочи тот, кто  тебя втравил в это дело, то бишь Ельцин. И потом, с чего ты взял, что я соглашусь тебе помогать?
– Как близкий родственник,– неуверенно сказал Иван.
– Ты забыл, как отцы наши и деды шли брат на брата, отец на сына?
– Сравнил, тоже мне. Неужели мы не продвинулись в своем сознании вперёд?
– Ни на ийоту. Мы просто стали грамотными. Но если в нас засела идея, её не вышибить из башки, так и волочимся однобоко. И ты, и я. Власть, правда, стала мягче, но не разумнее. Вот только и всего. Она даже не стала бороться с алкоголизмом. И я, имея пристрастие в свободное время побаловать себя стаканом вина, становлюсь алкоголиком. Да-да, не удивляйся, я алкоголик третьей, начальной степени. Без стакана вина не начинаю рабочий день, тем более выходной.
–Ладно, прощай, коль мы с тобой по разные стороны баррикады.
– Люди всегда будут бить друг друга. Учти!
Иван расстался с Андреем чумной, будто наглотался ядовитого запаха болиголова, от которого  его всегда тошнило и шатало. Иван и без Андрея знал, кто родил его и бросил на произвол судьбы и от этого знания он был гораздо злее на своего родича. Но   если бы   эту истину открыл ему Андрей, а заодно и свою философию, Иван бы  тогда изумился и стал клясть  виновника. Морально  ему было бы легче: вон где зарыта чёртова собака! Но, к сожалению, данную аксиому он знал прекрасно. И от этого на душе муторнее. И последний подброс о братоубийстве вовсе вывел его из колеи. То, что семейная артель у него не получилась – впрочем, он наблюдает кое у кого такую же петрушку, – тут Андрей прав. Степан с сыновьями будут держаться до тех пор, пока он командует. Оставит – братья  не сработаются. Один другого хитрее, один другого ленивее. Один уронит, другой не подхватит. Советская школа. Иван не знает, как бы работали его сыновья, будь Влад здесь. Характеры разные.
В самом деле, с чего  взял, что к нему с радостью примчатся на помочь родственники? Иллюзия детства и безвыходность послевоенного времени, прямо сказать – жестокого времени, сплачивала  людей. Помогали, чтобы выжить, чем  могли. Но ведь это нашенское, кондовое. Сейчас  в стране от голода не умирают. Бичи мрут от палёной водки. Но кто им виноват? Иди, работай, хотя бы к нему. Дел и в Союзе было не переработать, однако бродяг, по слухам, насчитывалось парочка миллионов. Сейчас в райцентре околачивается несколько десятков, которых уже и милиция не берет, и никому они не нужны. Только по осени на копку картошки зовут. Обросшие, грязные, с коростой на лице и руках, они отталкивают от себя нормального человека. И что поражает: молодые парни  и девки среди них, отпетые алкоголики. Нынешний эпизод  у Ивана  с ними – обычное явление. Лучше бы трёх–четырёх работящих баб да мужиков нанять, но где их взять? Так же с помочью этой. Но тут-то Иван рассчитывал на родных крепких мужиков. Не получается. Бог им судья.
«Ты, Иван, среди нашей родни самый башковитый. Может, на тебя влияет жена-педагог, но ты не такой, как остальные. Видишь, куда скакнул»,– сидит в голове у Ивана много раз возникающий диалог с Андреем.
«Гришу ты списал в разряд недотёп? А он, между прочим, депутат райсовета, передовой в районе комбайнёр».
«Потому  и депутат, что передовой комбайнёр. У него одна думка: как побольше намолотить хлеба. Больше интересов у него нет».
«Что-то я ни одного недоумка не знаю, чтобы наравне с Гришей тягался», – осерчал Иван за брата.
«И я не знаю. Гриша – профессионал,   но он замкнулся в своем хозяйстве, в своих намолотах, и дай ему возможность стать частником – он откажется».
«Годы откажут начать своё дело,– подчеркнул Иван,– а хватка у него есть, механизатор первоклассный».
«Ты опять ту же песню тянешь, разве я о том. Он всего лишь хороший исполнитель».
«Ты сам себе противоречишь: будь весь наш люд такими работягами, страна бы не развалилась. Но ты забыл про Семёна, он магазин открывает».
«Семён делец, не отрицаю, но у него тоже узкое направление: обогатиться. Он не подставляет свое плечо, как ты, для опоры новой власти. Он только для себя».
«Что ж в том плохого, в конечном итоге я тоже для себя тружусь, а не на государство. Вот ты вино пьёшь тоже для себя, и нисколько не заботишься о том, что твой стакан осколками бьёт в окружающих, особенно в молодежь».
«Вот они те нотки, которые тебя возвышают над другими. Да, я пью для себя и никого не зову в свою компанию. Я – волк-одиночка».
«Ошибаешься. Знаешь песню: «Ничто на земле не проходит бесследно», так и твой стакан не бесследен, а сверкает в лучах твоей повседневки, его видят другие,  он соблазняет, мол, пьёт человек, а в грязь не падает».
«Ну и пусть! То, на что я молился, во что верил, меня предало, чего я буду заботиться о чистоте  этого лица? Я верил в суррогат, между прочим, как и ты, как и многие».
«Я давно догадался о суррогате, потому и не жалею об утраченном и быстро перестроился. Я давно был готов помочиться на ту систему. Но, вижу, и эта не лучше».
«Во-о!– заорал Андрей,– во-о! Больше мне от тебя ничего не надо!»
«Ты удовлетворен тем, что я ругнул настоящее. Твой интерес на этом замкнулся. Но если  меня спросят: что самое интересное в жизни? – я отвечу: знание будущего. А если спросят: что самое увлекательное в жизни? – я отвечу: получение знания. Новая форма труда – форма получения знания! И может быть, начало возрождения России».
«Я умываю руки,– расшаркался Андрей,– твои красивые фразы… Отвечали бы они жизни нашей».
«Беспомощность, вот что отвечает нашей жизни,– думал Иван  в унисон  неразрешимому диалогу с Андреем, отправляя сына в институт. У него даже слеза навернулась, и он стыдливо отвернулся, смахивая её, как будто расстаётся с ним на веки.– Человек часто похож на собаку, которая все понимает, но сказать ничего не может, кроме лая. Вот и я лаю на ситуацию и вою на свою погибель, как старый пёс, чувствуя свою кончину».
Саша, понимая состояние отца, говорил:
– Если никого не найдёшь в помощники, один  с крышей не кажилься. Отловим рыбу, продадим, малька в бассейн посадим, и время у нас еще будет. Ты лучше для перекрытия  горбыль привези, распили по размерам и окроми сколько сможешь. Опилок привези. Управимся до холодов.
– Я тоже так думаю, сын. Только вот что-то мотор стало клинить, как бы в постель не загудеть.
– Вот и убавь пыл. Следи лучше следи, как вода с прудов сливается. Заводчане тоже хороши, нет чтобы на отлов малька самим приехать.
– Некому, у Воронцова в цехе бабы, даже слесарь – девка. У Петренко – тоже самое. А то бы приехали. Да и приедут, когда брать начнем. Им  тоже интересно чтобы малек из пруда сразу в рыбовозку попал, а не в наш бассейн. Меньше отхода.
– Ладно, папа, до свидания. Жди меня в пятницу к ночи. Думаю, за два дня всю рыбу возьмём.
–До свидания, Сашок. Я очень на тебя надеюсь.

9.
Первые дни Лёшка и Валя, считай, торчали в море безвылазно. Грелись на топчанах под мягким, не обжигающим солнцем. Не успеют оглянуться, как на обед пора, сбегают и снова в волны, на плавучие матрасы. Но прошла неделя, и охотка была сбита. Погода подпортилась, и Лёшка стал прихватывать на пляж коньяк, шашлыки,  которые внесли разнообразие в первые безумные дни купания. Блаженство продолжилось, облёкшись в новую форму. Вечером танцы до упаду и вспыхнувшие приступы любви в новой обстановке в  номере  на двоих.
–Как там  Иван один управляется,– как–то сказала  Валя, – собрал ли помочь крушу ставить?
– Не понял, он что, бригаду нанимать не хочет?
– Где он её сейчас возьмет? На своих надеется.
– И на какое число собирает?– остановил вопросительный взгляд на жене Лёшка.
– Я точно не знаю, но, кажется, на будущие выходные. Надо позвонить, а то  душа у меня  не на месте.
– С чего это?
– С того, что вряд ли собёрет. Мы с тобой здесь, Гриша на жатве, Семён в разъездах круглые сутки. Деньгу зашибает в новом магазине. Какой с него  помощник. У Степана  с сыновьями тоже свой бизнес , об Андрее и говорить нечего. Его Иван терпеть не может.
– Так, это он перед нашим отъездом к нам приезжал с просьбой о помощи?
– Не то чтобы с просьбой, но надеялся.
– И ты молчала?! Моего зятька любимого да я не поддержу в трудную минуту, моего батарейца, с которым мы два года кашу из одного котла ели!– Лёшка поперхнулся от такого расклада.– Сегодня пятница, нам осталось четыре дня. Иван там один пурхается, я знаю. Санька, как ты говоришь, в институт отвалил, а Ивану надо бассейн закрыть. Так? Помочи он не соберет, так? Если так, то я лечу домой один, ты  докупаешься здесь сама. Сегодня же вечером поеду в Адлер, сдам свой билет и  возьму на ближайший рейс.

– Глупости  говоришь, если никто к нему не придёт, ты-то погоду не сделаешь. У тебя целая неделя остаётся после  моря, вот тогда и поможешь ему. Чего волну гнать?
– Нет, я полечу сейчас. Пусть  никто  не придёт, к кому он обращался, зато  приду я! Это знаешь, какая моральная поддержка человеку. Она будет стоить всей помочи!
– Я понимаю твои чувства,– рассеянно ответила Валя,– но если бы дело касалось не моего  любимого брата, я ни за что бы не согласилась тебя отпускать, и закатила бы сцену.
– Иного откровения я не ожидал. Словом, обедаем, и я мчусь в Адлер.
– Я не удерживаю тебя, но не торопись сдавать билет, пока не купишь новый.
– Не учи учёного!– воскликнул Лёшка,– идём, напоследок поплаваем вместе,   и я брошу в море горсть монет.

10.
Назначенный день помочи, а это была суббота, выдался безветренным. Утром по всей долине реки стоял белёсый густой туман. Иван в машине проторчал всю ночь на дамбе, спал в полглаза, вставал, осматривал рыбоуловители, сопровождаемый чуткой Джиной, и снова укладывался дремать, приказывая собаке: охранять! Та преданно смотрела в глаза и тихонько скулила: мол, не беспокойся, облаю любого браконьера. Иван побывал утром дома, выдал жене ценные указания, на случай обеда, если всё же родичи соберутся, позавтракал и отправился на ферму. Ехал  на пониженной скорости, сетуя на  молочный туман, и нельзя было понять, как выглядит небо и горизонт, не висят ли там низкие серые тучи, набухающие влагой, которая неизменно прольется на какие-то  хлебные поля, притормозит жатву. Или небо сплошь затянуто окладными серыми,  низкими тучами, и тогда с минуты на минуту надо ждать, как выражались мужики, областного затяжного дождя с утра до обеда, а с  обеда до вечера. Но по многолетнему опыту Иван знал, что будет относительное вёдро, поскольку перед восходом слегка приморозило и с минуты на минуту это тягучее млеко станет подниматься, таять, собираться в небольшие кучевые облака, которые поднимутся выше и расползутся по небосводу ребристой перистой белизной, сквозь которую на землю польются тусклые солнечные лучи, а считай после обеда и вовсе на часок-два плесканет скупым теплом. В такую нежаркую погоду хорошо работается, а солнечная скупость приподнимает настроение.
Только оно у Ивана нынче дрянное при любом погодном раскладе. Он никого не дождётся, не приехал вечером даже Саша, позвонив, что вся группа нагружена  срочной подготовкой к инспекторской проверке, и в такой ситуации рвать когти первокурснику просто неприлично. Но он обязательно приедет поутру на попутке. В помощники для готовки пищи пришла  двоюродная сестра Ульяны. Сима особа пьющая и сварливая, кого уж ни Иван, тем более Ульяна, не хотели видеть.
– Что же   не смогу  ли я опилки на крышу подавать. Встану на насыпку, а мой Котька будет  на верёвке вёдра затаскивать на верхотуру. За полдня-то сколько завалим!
Котьке четырнадцатый год. Растёт без отца с пьющей мамой, работающей техничкой в конторе со скудным заработком и небольшим алиментным подспорьем. Потому чего ж не прийти на помочь, где можно сытно два дня питаться с Котькой, а  ей  остограмиться водочкой? Глядишь, Уля Котьке какой-никакой свитерок от Сашкиной носки подарит или брюки с курткой. Признаться, Ульяна на свалку вещи не выбрасывала, всё, что по размеру подходило и добротное, отдавала сестре. Та  подрежет, подошьет так, что Котька, въедливый и капризный на этот счет, не поймет, что одежина не с Сашкиного плеча,  а куплена на барахолке по дешевке. Но, к сожалению Симы, Иван сказал, что для неё и  Котьки нет фронта работ: опилки подавать пока некуда.
К девяти утра туман ушёл к небесам. Иван давно уж подоил корову, слил молоко во флягу и опустил  в бассейн. Ещё раз после ночного бдения объехал все сливы, по которым
вода медленно уходила из прудов, показывая, что к концу недели в уловах будут сплошь видны горбатые спины карпов, которых нужно будет срочно отлавливать, часть  везти на рынок, часть садить в малый бассейн, подавать туда проточную воду из скважины. А вот слив малькового пруда придётся придержать, иначе запурхается с отловом, на который также трудно  найти  работящего помощника. Разве что Симу с Котькой. Иван прикрыл слив специально устроенной деревянной конструкцией, похожей на шандорину: механической задвижке он не доверял, так как за лето в воде она обрастала слизью, ржавела с воздушной стороны, заедала и в прошлом году едва была сорвана с места, грозя выйти из клина, не открыться  и всё погубить.
Иван вернулся с объезда. Вылез из машины, взял инструмент и поднялся на стену крепить – поставленные с Сашей и только прихваченные стойки, на которые лягут стропила. Не успел забить пару гвоздей в перемычки – подъехал Андрей. Он  неуклюже вылез из машины, держа в руке бутылку вина.
– Слезай, Ванька, выпей с алкоголиком третьей степени стакан «сухаря». Не желаешь, вот и я не желаю махать молотком,– пьяно кричал Андрей,– я специально приехал убедиться, что твоя идея помочи – банкрот! Это я и так знал, но решил лично засвидетельствовать.
–Пошёл вон, Андрей, не зли меня, как цепного пса. Если немедленно не заткнёшься и не уберёшься отсюда, я запушу в стекло твоей «жиги» молоток. Ты меня знаешь, на ветер слов не бросаю.
Андрей тупо уставился на Ивана, чувствуя себя оскорбленным.
–Ты это серьёзно?
– Больше чем! Проваливай, не играй у меня на нервах.
–Пожалуйста, господин собственник, но я бы хотел полюбоваться твоей строительной удалью.
Ивану жалко терять время на препирательства, и противно слушать пьяный трёп насмешника, он нагнулся за бакулкой, только что отпиленной от стойки и запустил ею в Андрея, угодив в  ноги.
– Ты чего, взбесился?– зарычал тот от боли.
– Взбесился, следующий снаряд угодит точно в стекло. Не промахнусь, проваливай!
Андрей не поверил в такой исход, почесал ушибленное место  и продолжил языком доставать Ивана, зло и мстительно размахивая руками, нажимая на голосовые связки:
– У человека всегда что-то есть: любовь, имущество, дом, дети, талант и наследие. Со временем всё это переходит от человека в иные руки, или он всё проживает, пропивает. Его творения достаются обществу, в итоге у него остается только смерть. Запомни мои слова, Иван, только смерть остается  человеку! Особенно у таких, как мы! Да и у пушкиных тоже. Все творения великана-поэта достались народу, а ему  смерть. Хотя он и обессмертил свое имя. Тебе-то, жалкому погорельцу…
Иван, не спеша, угрожающе нагнулся за лежащим  на стене молотком, подхватил его, намереваясь поразить цель.
–Всё, всё!– взвился  высокий голос не на шутку перетрусившего, побледневшего Андрея. Он щучкой нырнул в салон, торопливо запустил двигатель  и, надрывая рёвом мотор, попёр на выход.
Иван с презрением проводил взглядом  родственника, не сомневаясь, что в таком состоянии ещё секунда и запросто запустил бы молоток в стекло. Его трясло от наглости Андрея, от его издёвки. Если бы Иван курил, то присел бы сейчас, засмолил сигарету, успокоился. Но он не курил, потому просто  стоял и смотрел на уходящую воду из пруда, где местами уже обозначились голые островки испещрённые мелкими ямками, как оспенные отметины на лице. Это  сделали мордами карпы в поисках мотыля, водяных клопов и ручейника.
«Дай Бог, скатиться воде до заморозков,– подумал Иван, – приедет Саша, вечером  заведём  бредешком тоню.  Себе на уху возьмём и местные заказы выполним. Рыба в улово
скатывается, ночь опять в машине  коротать. На Джину надеяться нельзя,  хотя она каждого браконьера облает. Достали  они меня, гады».
Иван так и не успокоившись, снова принялся за работу. Настроение и без того паршивое вовсе упало. Злоба на  Андрея набухала, как семя, брошенное в мокрую почву.
Неслышно подкатил  фермер Виктор. Иван спускаться не стал, поприветствовал товарища, тот подошёл поближе, сказал:
– Вот так и ставь кровлю, главное  укрой от непогоды цех, а потом помаленьку и потолок зашьёшь. Мне тоже одному приходилось  плотничать. Главное размеренно, без суеты делай.
Иван молча и согласно кивал головой. Помолчали.
–Так никто и не приехал из родичей?– с укором сказал Виктор.– Да, люди сильно изменились, и ещё будут круче меняться. У меня тоже мой надёжный помощник уходит, говорит, мало плачу. Я ему толкую: не  с чего приплатить. Подожди, начну забивать бычков, добавлю. Не верит, хотя на всём готовом живёт. Даже свою кралю частенько у меня столует.
Ивану сказать нечего, только и кивает в знак согласия, присев на корточки на стене.
–Не на той сковороде, видать, мы блины стали печь,– всё же ответил Иван.
–Сковорода та, масло не то в головах у людей, да и у Ельцина с его управ-бандой. Трёпу много, а от него  сковородка не накаляется,  блин не прожаривается и не снимается. Комом  идёт, собакам только такое жарево.
– Ты прав, от такого трёпа бодаться порой не хочется, а плюнуть, как жинка говорит. Но ты поезжай, посмотри, какие горбачи золотистые в уловах спины кажут. Оцени! Как тут  не продолжить бодаться! Так и хочется на рог подцепить трепливого тореадора.
Виктор повернулся в сторону одного из улова, которое хорошо просматривалось отсюда метрах в ста пятидесяти и там чувствовалось движение большой массы рыбы.
– Я посмотрю, занятное дело.  Черпать своё серебро  начнёшь, скажи, я тебе Илюху пошлю. Он заядлый рыбак, поможет за пару жарёх.
– К концу недели подоспеет. Я подскачу к тебе накануне, скажу.
–Ладно, бывай, Иван, поеду, полюбуюсь горбачами. Зрелище, часами можно любоваться!
Виктор сел в машину и тронулся в направлении  слива. По рукотворной дамбе можно проехать вкруговую. Сухой откос успел за эти годы порасти тальником, хорошо укрепляя корнями сыпучую песчано-гравийную почву, кое-где сосенки выскочили, глаз радуют своим изумрудом. Правда и мокрый откос начинает зарастать. Это плохо: обзор пропадает, для  любителей выдернуть хвост на халяву хорошая маскировка. Рыбоводу лишний труд – вырубать. Иван проследил, как катила машина по дамбе и, довольный вниманием товарища, принялся за стройку.
Настроение, слегка приподнятое  Виктором, вскоре опустилось до прежней планки,  какое посещает человека оказавшегося в одиночестве. Он монотонно забивал гвозди в дерево своей конструкции, поднимал тяжёлые стропила, изредка поглядывая на дорогу  с наивной надеждой увидеть кого-нибудь из родственников. Ощущение одиночества и забытости усиливалось. Он не бывал в шкуре  смертника, которого приковывали цепью в окопе к пулемёту для прикрытия отходящего войска, не представлял и малой части отчаяния человека обречённого на   смерть, но понимал, что человеку жутко страшно, человек может сойти с ума. Он не берёт во внимание японских смертников, которые, как он слышал, годами готовились   к такому исходу, а обыкновенного  в чём-то проштрафившегося солдата как с той, так и с другой воюющей стороны, конечно же, молодого парня, ибо пожилые вряд ли приведут себя к такому концу. И вот он сидит на цепи и ждёт атаки. Он ведь может и не стрелять, и наверняка не будет, чтобы не обнаружить себя и не вызвать шквал огня, а постарается прижатый страхом врасти в землю, сделаться невидимым, спастись назло его палачам, сыгравшим с ним злую штуку. Палачи, конечно, напоят его водкой, прежде чем уйти с позиции, даже  оставят ему для храбрости со стакан во фляжке, чтобы он, одуревший, вёл огонь, войдя в состояние аффекта, когда злость на всё и вся властвует над твоим рассудком; и это нечеловеческое состояние подкрадывалось к Ивану,  ввинчивалось ему в мозг, хотя выглядел он вполне спокойным и деловитым, добровольно взявшимся за своё дело. Но сознание того, что он брошен и один – стучало  в его мозг ударами молотка о гвозди, ж-жикало пилой, когда он запиливал пазы, смачно щелкало сухой древесиной, когда он откалывал топором подпил, и кусок отщепа летел и звучно падал в
пустой бассейн, а стропила, музыкально сыграв низкими нотами, укладывалась в своё ложе, – и все эти звуки говорили, что их слишком мало, они хилы и беспомощны, а должен бы тут сейчас висеть в воздухе такой перестук, такой перезвон, такой говор  и смех! – что утяжеляли его состояние; движения его  сознательные  и пластичные стали вялыми и неточными, а выбор удобной позиции для удара молотком или топором сделались неверными, появилась суетливость, и он уже дважды или трижды оступался  и едва не терял равновесие, судорожно хватаясь за деревяги: попросту он устал, сказалась почти бессонная сторожевая ночь,  такая же предыдущая и заполошные трудовые дни.
            Отдыхать он не умел. Бывало, присядет где-нибудь передохнуть – и тут же вспомнит что-то неотложное, вскакивает и бежит, а вслед  Сашино ворчливое: мол, перекурить не даешь. «Ты кури, кури, а я сейчас мигом обернусь, вспомнил, ещё тот раз хотел сделать».И такое постоянно.

В эту ночь Григорий спал плохо, часто просыпался, вспоминалась просьба Ивана о помочи, виделось, как он будет безнадёжно поглядывать на дорогу в ожидании его, старшего брата, а он не приедет, предательски спрячется за свои нужды и рекордную молотьбу хлебов. Как же погано станет  на душе у человека, вся вера в добро – через  колено. По становой хребтине этой веры, в какой жили  все  советские годы, – железным кулаком безразличия к судьбе не чужого мужика, а брата. «Почему  же  мы  такие становимся? Напрочь забываем стародавние обычаи – помогать  сообща  человеку в беде: с миру по нитке или на помочи! Не крещёные что ли мы, не православные ли русские люди, не уж-то так безнадёжно очерствели за годы разора страны и её хозяйства? Нет, утро вечера мудренее. Встану, пойду к директору и скажу: так, мол, и так, два дня меня не будет. Комбайн пусть  наладчики шаманят. Ладом. А заартачится, не поймет – плюну».
Приняв в ночи, в полудрёме решение, успокоился, забылся, а  утром у порога директорского кабинета уселся, подождал, пока прошла раскомандировка, а специалисты разошлись. Вошёл, опустился на стул у окна. Директор глаза выпучил, увидев Григория в кабинете, а не у комбайна.
– За отгулами пришёл, отпусти на два  дня.
– Что ты сказал?  Два дня! Ты меня без ножа режешь, Григорий, какие могут быть отгулы в жатву, да ещё у рекордсмена?
– Семейные обстоятельства заставляют,– нехотя, но зло отвечал Гриша.
–Что за обстоятельства, объяснить можешь?– директор сидел за своим обширным столом, грузный, в годах, как и Григорий. Тот и другой начинали в хозяйстве смолоду, знали друг друга, как облупленные.
–Могу, но не хочу, не поймёшь.
–А ты попробуй.
–Слыхал, небось, – брат Иван погорел.? Он помочь собирает.
Директор закусил губу, набычился. Верный признак упрямства.
– У нас тут  тоже пожар. Кто нам помочь соберёт? Райкомов сейчас нет. Это они гнали комбайны к отстающим. Теперь каждый за себя.
–По-хорошему, вижу, у нас не получится. Так я сам пойду. Даже со скандалом. Святое дело – погорельцу  помочь. И ты меня на старости лет не посмеешь попрекать,– Гриша повернулся и вышёл из кабинета, не обращая внимания на сжатые в гневе кулаки директора.
Дома он долго возился с «Москвичем», не заводился, холера его возьми, давно рук к нему не прикладывал. Пошёл искать кого-нибудь, чтоб дёрнули. Нервничал, к счастью, жена на работе, не нудила, поглядывал на бегущее солнце, и тронулся из усадьбы, когда повалил одиннадцатый час.  Подъезжая к ферме брата, Гриша увидел как Лёшкин «Форд» сворачивал с трассы к Ивану на участок, обрадовался. Несколько успокоился, что не он один опаздывает, но
ругнулся про себя за нерасторопность свою и Лёшки. А сердце всё же запело: как же, к брату на помочь стекаются люди! Человеческое это дело, глубинное, кондовое.
Не доезжая до своротка к Ивану, увидел груженый чурками самосвал. Он притормаживал и сигналил Грише.
«Никак дядька Степан с сыновьями? – подумал,– точно он, чертяка!»
– Здоровья, Гриша,– высунулся из кабины Степан,– ты к Ивану?
–Да, припозднился только. И вам доброго здоровья.
–Мы счас вернёмся, не замешкаемся, передай Ваньке. Гуртом и батьку бить легче!– Степан ощерил в улыбке вставные ровные зубы, махнул рукой вперёд. Сын врубил передачу, и грузовик покатил в деревню, а Гриша заторопился на ферму.
–Смотрю, папаня, отлегло у тебя от сердца,– сказал старший сын Степана,– то-то я, думаю, с чего это ты с утра на деляне руками размахался, да всё по шее нас. И в конец зилка засадил в лужу. Хорошо трактор рядом, выдернули.
–То и размахался, что этот проклятый бизнес из меня едва чурку не вырубил. Развякались: потеряем в заработке. Совесть едва не потеряли! Спасибо ей, что она сгоряча и по шее вам наподдавала и лужу под зилка плеснула.
– Хо-хо-хо!– запрыгали кадыки у сыновей в веселом смехе.
Улица деревни замелькала домами, самосвал подрулил к одному из них, опрокинул на приготовленную площадку чурки,  мужики без промедлений заехали домой, объяснились с домашними, прихватили кой-какой плотницкий инструмент и запылили к Ивану на ферму.

В   очередной раз Иван оступился нескладно, поскольку увидел боковым зрением идущий красный «Форд» Лёшки,  к тому же  просигналивший, возвещая о себе.  Иван вздрогнул, качнулся, взмахнул рукой, в которой  держал молоток, цепляясь им за стропилину, чтобы удержать равновесие, но она   не  была пришита к стойке и от рывка соскочила с запила и под своим весом полетела, ударив Ивана по шее, сбивая его со второй ноги, которой он стоял на перекладине. Он падал правым боком. Падать всего ничего, два с половиной метра, в худшем случае крепко ушибётся или сломает руку; главное,  едут к нему ребята на помочь, не умерла традиция русского мужика.
Лёшка и сидящий с ним Саша видели, как падал Иван и, подлетев к бассейну, оба не стали бежать к двери вокруг строения, а перемахнули через стену и увидели, что тот сидит на куче опилок, держит правой рукой левый  окровавленный локоть, а у самого улыбка шесть на девять, а в глазах слёзы радости. Вытащат его родичи из ямы, в которую упал, непременно вытащат. И потерял сознание.
Сухобузимское 2009 г.
Примечание: повесть автобиографична, но образ Ивана собирательный. Автор - победитель литературно-публицистического конкурса "Национальное возрождение Руси" 2010 года.