За апрель и май
Меня прозвонили на живость
и в гости позвали меня,
и я покатилась, большая,
огромное облако грома
и радости жуткой полна.
Однажды проснусь неохватной
и горы стоят в изголовье,
а те, кто зовут меня в гости,
на стол накрывают -- внутри,
и белые чашки смеются,
и булочки с маком смеются.
Всем радостно, все веселятся,
а мне рассмеяться нельзя.
***
Возьми мою печаль и положи на ветер.
Играют мертвецы на плачущих альтах.
Печаль моя одна -- и голуби, и дети,
и в латах лепестки, и тополя в летах.
Смех раздаётся там, где сердце обмирает.
Как далеко печаль играется с мячом,
и яблоня, над ней открывшись, обгорает,
чернеет и сквозит, а больше ни о чём
не будет слов, а больше
не будет слов, ведь я
не буду продолжать,
ведь между веток свет голубоватый -- тоньше,
ведь у корней невидимые яблоки лежат.
Мы распустили слух, и нить его кровава,
мы пробовали всё -- и тайну, и обман,
и глухоты пришла сияющая слава,
и слепоты навис мерцающий туман.
Настало время петь,
оправдываться, рваться,
лежать в кругу огней, плясать в кольце медуз,
смотреть на жёлтый жир сквозь розовые пальцы,
но я теперь боюсь.
Но я не слышу шу, но я не слышу шума,
но я схожу с ума, у музыки самой
был жуткий сон, и он
проник в зазоры шлема
и съел её внутри себя или ума.
Возьми мою печаль. Она холодновата,
она дрожит, она колеблется, входя
в хороший чистый дом, и смотрит виновато,
а в глубине глазниц -- два яблока дождя.
Не прорастёт вода -- вода не прорастает,
но светится побег, встаёт водоворот.
Мы распустили слух, а музыка простая
ушла за пониманием по лестнице пустот.
Зачем нам глухоты сияющая слава?
Зачем нам слепоты мерцающий туман?
В пустотах ветер пел и застывала лава,
прозрачный -- зацветал в пустотах сад ума.
А если не простит -- она же не прощает, --
а если навсегда, а если никогда,
ни нищая, ни при смерти, ни в поисках пощады,
минуя нас, как лёгкая весенняя вода,
уйдёт, исчезнет, скроется, утихнет, растворится, --
утихнет! -- тише! музыка! ты где теперь? ты -- я?
Как будто бы я облако сквозь мокрые ресницы,
как будто бы я в облике немого соловья.
"Не уходи" -- не сказано. Оплакивая стоя,
расту, вода высокая, и песен не пою,
а то, бывает, радуюсь и говорю пустое,
как будто всё кончается и все мы на краю.
***
1.
Когда находишь отклик, будто облик
вдруг проступил на зеркале, откуда
спустя минуту выйдет собеседник,
то говоришь, уже не умолкая,
и вздрагиваешь.
Хватит. Прекрати.
Четыре дня -- продлённое свиданье --
на хлопоты о пятом и последнем.
Вся комната уставлена цветами.
Сам стань ими или совсем ослепни,
создание,
очнись и зацвети.
Никто не выйдет. Некому ответить.
Четыре дня бессонницы и дела.
О пятом -- сон, что ты один на свете,
что у тебя растительное тело,
и склеренхима ширится в груди.
На сквозняке ты воду пьёшь из блюдца.
Бессвязной речи тянется поток.
Повязка на глазах и мухи вьются
над головой, раскрытой как цветок.
2.
Схожу с ума, и слышу близость грома,
и вижу голос огненной дуги.
Я встала страшным деревом у дома
и соловей упал с моей руки.
Растущих звуков ласковое пламя.
Распад цветущей плоти словаря.
Мы поменялись с соловьём телами,
и перед сном о чём-то пела я.
А может не менялись, отразились
друг в друге мы и умерли тотчас,
о красоте испепелённой силясь
поведать всем и рассказать о нас
стараясь. Время вытекло, волокна
распались, свет иссяк, исчезла связь,
и я стучусь теперь в свои же окна,
царапаюсь, то плача, то смеясь.
***
Время, я имя твоё с дымком
забываю, и от другого --
от домашнего, дорогого --
в горле ком,
потому тайком
плачу, стоя с ножом над луком,
но в руке занесённой нет
больше смерти. Останься звуком.
Подари свой зелёный свет,
трав прохладные галереи,
створки раковин земляных.
Май, а я тяжело болею,
пропадаю в мирах иных,
сплю в овраге лесном с камнями,
одуванчика млечный сок --
слёзы памяти между нами.
Время, весь твой сухой песок
пропустила я между пальцев
тусклой лентой. Песчинок путь
проследила, пылинок танцы
просмотрела. Теперь забудь
обо мне и оставь в покое,
не тревожь меня, дай зарок.
Я слежу за твоей рукою,
что-то пишущей между строк.
Насекомые букв лоснятся,
пожирают друг друга, льнут
к стержню жизни и к мёртвым пальцам,
между линий судьбы снуют.
Речь их -- шорох, ночные скрипы,
скрежет, лязганье, мерный стук.
Ставишь точку и слышишь всхлипы,
удивления долгий звук.
Поднесёшь рассмотреть поближе
и стряхнёшь в многолюдный лес.
Свет души -- ничего не вижу --
истончился и весь исчез.
Так и тайна дохнула пеплом,
опалила края письма.
Я увидела и ослепла.
Поняла и сошла с ума.
***
Под пологом -- под куполом -- под свода
тяжёлой крышкой -- в глубине холма --
с изнанки век -- из-под земли, откуда
никто не извлечёт нас, не прочтёт,
где мы лежим, спелёнутые туго
одной на всех крахмальной полосой,
и ждём распада, тления, озноба,
сияния, пощады, пустоты.
Пастушья сумка внешне так похожа
на кости мелких рыб, когда, созрев,
пустеет, истончается, светлеет,
просвечивает, стоя на ветру.
Она легко рассталась с семенами
и растворилась, съедена песком.
Она плывёт спокойно между нами --
с посеребрённой зеленью пескарь.
Она цветёт в подземных переходах,
но я не помню запаха цветка,
и, беспощадна в милости, природа
даёт ей кровь для первого глотка
мою. Куда тянуться без остатка
и припадать в итоге к чьей руке,
когда так зыбко, зябко, больно, сладко
и ничего не видно вдалеке,
когда земля въедается нежнее
и проступает знаковая вязь
корней молочных на открытой шее,
прервавшееся -- на зияньи фраз,
на стыке разговоров, на секрете,
на шёпоте -- продляется для нас,
и тесно жить становится на свете,
а свет сужался и совсем погас.
Ворочайся на неудобной койке,
под одеялом разоряй гнездо,
не прилетай к живым на подоконник
и не стучись настойчиво "кто-кто".
Какие коготки, какие перья,
какой глазок потусторонний сад
в земном увидел, не скажу теперь я.
Я тоже вижу чёрный виноград,
фольгу листвы и угольных дорожек
глубокий герметичный лабиринт.
Входящий в сад снимает вместе с кожей
с цветущих ран застывший коркой бинт
и предстаёт простой и непристойный,
у хора птиц выпрашивая хлеб
вчерашних слов, но ни слезы, ни стона,
и он стоит -- в беззвучии нелеп,
а хор поёт, приветствуя пришельца
всегласием, и тонет звук земной --
сердцебиение, бой памяти и сердца.
...я рыцарь смерти, что, скажи, со мной
не так, куда бегут в испуге травы,
зачем земля разверзлась и кричит
в нарядных лентах крови или лавы,
и почему слюна моя горчит?
Когда исчезла плоть, распались кости,
в горсти воздушной пухом стал я, бел,
не чувствуя ни зависти, ни злости,
чья тень мою накрыла колыбель,
кто разбудил меня, облёк в доспехи,
отправил в путь, и нет пути конца,
и сердца нет, а только ветер, эхо,
и дождь тревожит зеркало лица,
то искажая красоту, то снова
являя тайно, словно двойника,
и обнажая скрытую основу
любви и ревности, любви и языка.
Кто.
Кто.
Кто.
Прилетели гости.
На кухне хлеб. Не дрогнула рука.
Не чувствую ни зависти, ни злости.
Мне эта боль неведома пока.
Но я тебя узнала, птичка, призрак,
плечо-ключицы-шея-скулы-рот,
и, неужели, жизнь, сквозь эту призму
внезапно преломившись, пропадёт,
сквозь красоту пройдя, сквозь эту ласку,
омытая слезами, как водой,
и тень за ней скользнёт, и сразу ряской
затянет воздух тихий и пустой?..
***
Уголь. Угол. Стемнело сразу,
как вошёл и поставил стул.
Помутнение, свет мой разум,
это улицы мерный гул.
Ночью шляются дорогие
сердцу песней, тогда, когда
днём владеют Москвой другие,
а другие они всегда.
Громких споров язык их птичий,
жизни краткая суета.
Данте, думаешь, Беатриче,
ад, метро, разомкни уста,
больно слуху, скрипач неловкий,
ты ошибся, сыграй не мне,
у теней на ногах подковки,
вальс прощания в полусне,
вальс пощады, дорожки соли,
рук движение, звука нет,
но я чувствую, укололи,
посмотрели с укором вслед.
Вижу зелени плёнку, сини
пятна, белого полосу,
кто-то, словно меня спросили,
где мы, выдал: всегда в лесу, --
кто-то голос украл, подделал,
выдал тайну -- мою моим,
но я дым, а у дыма тело --
дым, дышу, как стихи, я дым,
дом я, мёд, утомлённый миром,
мирный, ломкий, я мел, я лёд
монолога, когда вы лирой
насладитесь, когда пройдёт
эта боль, заживёт ли рана,
не найти тебя, сотни лиц,
я смахнул бы цветы с экрана,
разогнал бы поющих птиц,
но короткое помраченье,
на свету распадётся дым,
и не помню уже, зачем я
был высоким и золотым.
25.04-13.05.2014
***
Обрывы ветра, верб провалы,
терпенья восковой овал.
Дыханье воздухом сковало.
Теперь я с будущим порвал.
Я взял билет на поезд дальний,
вошёл в вагон и тихо лёг,
но бьётся говорок печальний,
как обречённий мотылёк .
На цыпочках стоят соседи,
деревья тянутся к путям
и никуда никто не едет --
приехали, мы были там.
Ещё помедлю, засыпая,
ещё послушаю. Поют,
что это станция любая,
любимая, -- мы жили тут.
***
Май огромен, день подробен.
Скрыты парков уголки.
Быстрый, лисий, исподлобья
взгляд — расставлены силки.
Воздухом единым сыты,
светом розовым полны,
безмятежные хариты
в радость жизни влюблены.
Но одна из них Гипносу
станет платой и женой,
заплетёт покорно косы
и покинет мир цветной.
Сна объятия тишайши,
ласка сумрака проста.
Что же будет с нею дальше —
память девичья чиста, —
с нею, спящей, с нею, скрытой
с глаз людских в пещере сна,
с младшей из сестёр, с харитой
Пасифеей? Ночь длинна.
Радость жизни преходяща,
счастье ветрено, и вот
только звёзды вьют над спящей
гнёзда, только шелест вод
слышен. Спи, не просыпайся.
Мир разрушен, дома нет.
Гончих Псов и Волопаса
виден ровный белый свет. М.Маркова.