Кирилл Алексеевич Шишов – представлять его статусы и регалии нет ни малейшей нужды, для литературного вечера «Городу и Миру» попросил прочесть пару отрывков из романа Владимира Курносенко «Евпатий».
Разумеется согласился, хотя никогда ничего курносенковского не читал. Более того, не сразу вспомнил о факте личного знакомства.
В семьдесят пятом мама попала в больницу. Открылась язва желудка.
Нервная работа – главный режиссер Челябинской студии телевидения, плюс нелады в семье – отношения с папой и матерью - русской бабкой Ефросиньей Михайловной, женщиной скупой на похвалу, но охочую до обид, поджатых губ и ежедневных претензий, но скорей, и то, и другое, и даже третье, о котором мне неизвестно, но которое наверняка имело место быть - думаю, особую роль сыграла героически жертвенная поза «я живу исключительно ради других совершенно не помня о себе», привели к большой беде.
Мне болеть некогда, с вызовом отвечала она на предложение взять больничный, кто будет работу работать, и дом грязью зарастет, и мама нездорова, и беспомощный в хозяйстве муж, и школьник в переходном возрасте, увольте.
В результате, минуя всякую профилактику, анализы, визиты к врачу или маломальское лечение, сразу угодила в реанимацию.
Слово наводило ужас, ибо я еще не знал, что такое реанимация, но произносили его леденящим душу шепотом. Отец горестно объяснил, отделение, куда не кладут кого попало, а только тех, кто в критическом состоянии, что я понял как в шаге от самого страшного.
Слава богу, обошлось, и через неделю маму перевели в плановую палату, а еще через две, выписали с кучей всяких рекомендаций. Не курить, не есть острого, но главное, не нервничать, а еще через какое-то время дома появились два симпатичных молодых человека.
Два Володи, Ершов и Курносенко, которых мама представила, как своих спасителей, и шепотом поведала, что они чудо-врачи, а один из них женат на родной сестре другого, но оба, будучи людьми замечательными во всех отношениях, интересуются литературой, театром и кино.
Однако мои личные интересы лежали в совсем иной плоскости – гитара, Ариэль, Битлз, ровесница Света из Железнодорожных касс, школьный ансамбль или летние танцы в Огороде, поэтому стремящимся к вершинам художественного мышления врачам-кудесникам не придал особого значения, и вот спустя полвека, ровно когда Кирилл Алексеевич затеял разговор, вспомнил. Старый знакомый.
Володя Ершов прижился, иногда заходил на чай или по юридическому делу, но если у кого-то из нас возникали больничные трудности, сразу звонили ему, а второй Володя довольно быстро пропал. Мама как-то поминала его в связи с Татьяной Набатниковой, говорила, что Ершов развелся с красавицей женой - той, что сестра Курносенко, а второй Володя покинул медицину, пишет неплохие рассказы и даже где-то публикуется.
Махнул рукой - женился, развелся, что в этом интересного. Вот если бы он играл джаз-рок или писал картины в духе Сальвадора Дали, тогда конечно, а так…
Получив искомый текст и приступив к чтению буквально на первой минуте вскипел: "Бату–хан прошел южнее, лишь отдельные летучие его отряды задели прилежащую к Яминску территорию, запечатлевшись этим касанием в названиях местных гор и озер, Сугояк, Чебаркуль, Гульсун, Лобсоголдой и прочие…"
Какой к черту Яминск, что он себе позволяет!
"Населявшие до этого территорию угры убрались подальше от греха в Западную Европу, чтобы обосноваться там в совсем другое отдельное государство, а на освободившееся место расширил себя из-за гор ближайший кабшкирдский юрт…"
Боже, божечки, возмущался я, башкир кабшкирдами обозвал, но зачем. Зачем славное название озера Сунукль переиначено в Гунсуль, а Сугояк и Чебаркуль почему-то оставлены как есть, и какого рожна потащил на свет навязшую в зубах байку «Челябинск – яма».
"Неподалеку, километрах в трестах от Яминска, в далековатых от царева ока яицких крепостях выбраживали те самые вольные пугачевские тулупчики, по непросохшей сукровице которых проехался через столько лет Александр Сергеевич в легкой своей кибиточке..."
Ну надо же, в «далековатых» крепостях «выбраживали» вольные пугачевские "тулупчики" и сам Пушкин в легкой своей «кибиточке» проехаться изволили – браво, Ленский. Перл на перле перлом погоняет. Стеб, банальный нафталин из семидесятых - мы с Корнеевым куда цветастей изгалялись. Потом глаз запнулся о слово «культурка» и намертво встал на слове «сброд».
"Во всей этой каше оборванных корней и культурок, где и речи не шло о народных каких-то укладах и традициях, где не было позади ни старых, ни новых университетов, как в других пораньше заживших городах, где на весь баснословный по количеству этот сброд одна-единственная часовенка у автовокзала..."
Но окончательно добил финал: "... именно в политехническом Яминск наш и поимел единственный, пускай и неосуществившийся, шанс обзавестись собственной какой-то, скажем так, культурой…"
Культурка, говоришь, сброд, а куда подевались Небесный Танкоград и Атомный Луч, где цвет Политехнической профессуры, где директора-легенды, Зальцман, Гусаров, Самарин, Осадчий, или Роман Лившиц с Ожоговым центром, куда приписать уникальную оболочку Торгового Центра, удивительный ВИА "Ариэль", зажигательный Уральский диксиленд, хоккейный Трактор или симпатичного Олега Митяева - нет, сброд. Тулупчики, кибиточки и культурка.
Переговорив с людьми, знавшими писателя, тех с кем он учился, работал или встречался, почитав "Совлечение бытия" - последнее произведение автора, которое он назвал беллетристической импровизацией в жанре фуги-токкаты, и глянув на Псковские фотографии, борода, трубка и свитер - вылитый Хэмингуей с любимого советского портрета, лишь укрепился во мнении. Позер, мальчик в заграничных шмотках, уверенный, что ему все завидуют, несостоявшаяся диссидентская фронда – литературное объединение из Дворца культуры Железнодорожников, где частенько бывали Оболенский, Шишов, Пейсахов, Кербель, по всему встретило молодого гения без фанфар и восторгов, и он, непонятый, хуже, оскорбленный снобистским равнодушием, примкнул к презираемым почвенникам из ДК Металлург, а когда Кирилл Алексеевич позвонил узнать, как идут дела, сходу выпалил, не нравится.
Выпендрежник, захлебывался праведно-патриотичный я, позавчерашний, тухлый стеб, нафталин...
А вот ты и прочти в стебной интонации, подытожил К.А.
В стебной так стебной, нам не привыкать. Бережно собрав отрывки воедино, запустив каждое предложение с красной строки и задав шрифт покрупнее, вывел текст на печать. Три страницы крупной соли.
После первых двух чтений текст сгладился и почти перестал раздражать. Казалось, дело сделано и осталось только дождаться вечера, тем не менее что-то не давало спокойно отложить отыгранного автора в сторону - некоторое душевное смятение, а может сомнение - уж очень быстро сложился отрицательный пазл, и тут любезный интернет подкинул страничку, где были выложены курносенковские письма, адресованные знаменитому критику Курбатову. Прочел одно, другое, третье...
Нет, возражает Курносенко Курбатову, смерть не ужасна, как писал Казаков, она прекрасна. Ибо это огромный выход энергии. Стало быть, смерть больше всех и закамуфлирована, потому что все бы только в неё и рвались. Это моё личное открытие. Если оно тебя утешит, ради Бога. И не вижу здесь противоречия с православием...
Вот другой отрывок: Я говорил не о власти как чиновничьей должности. Я говорил о власти как сущности того поляризованного сознания, которым пользуются все без исключения славянофилы, даже «старые», которые качественно суть другое же, хотя бы потому верили в Бога всерьёз, а не подвёрстывали веру под языческое своё понимание «выгоды»...
В следующем письме читаем, что вершина человеческого взгляда, это «не оставлять следов». Это уважение к сущему как к живому всему. Как единству, должному вызывать в тебе уважения, а не мичуринское стремление кроить...
И наконец любимая тема, верный звук, как признак прямо указывающий на истину: "Камертон дал Пушкин, и ни разу сам потом не сбился. И потом Гоголь хоть слегка и ушёл, он сделал другое огромное. А Достоевский на нерве дорывался во всей внешней растрёпанности именно до него же, до звука — музыки сфер. Потому так и ужасно мне читать Бунина и Набокова, — они всё не о том, их самих больно много. А это скучно. Самих нас у всех нас много..."
Письма понравились куда больше,чем токката-фуга или заданный отрывок. Как ни крути, рефлексирующая сущность, размышляющая, ищущая, главное, не лишенная стыда и меры.
Может быть сделаем вставки, предложил я Кириллу Алексеевичу, ну, чтоб хоть как-то расцветить несносный стеб
Не нужно, помотал головой мэтр, лучше добавь отрывок о фонтане-аисте...
О, господи, он и туда добрался - нет уж, дудки, фонтан-аист мой. И не просто так, а по праву рождения...
Деда Митя и баба Поля. Эти два окна на втором, или фонтан-аист - ржавый, облупленный, на миллион раз крашенный, но все равно, облезший, безводный, или тот пряный запах домашнего жаркого, над которым бабушка колдовала по особым дням, или хруст мацы из холщового мешка, надежно припрятанного в кладовке, или ужасающий стук старого, подпрыгивающего, черного, тяжелого, советского полотера с жирным проводом позади - воскресная обязанность деда, или откуда ни возьмись местечковая, мариупольская, удивленно-уязвимая интонация, или словечко на идиш - зай гезунт, ихес, цимес, шлимазл или геволт, или вдруг выпорхнет из пыльной книжки закладка-открытка, где ровным почерком, мелко и подробно дед описывает состояние бытия-тогда - Юлик здоров, много работает и его хотят повысить, но, ты ж понимаешь, Димасик приболел, слава богу, идет на поправку, хотя врач говорит, что нужно еще полежать...
Смешные, безмерно заботливые, суетливые, дорожащие друг другом до немой, беззвучной боли, готовые по первому свистку отправиться в космос за фруктами для дважды чихнувшего внука, ежедневно поминающие прабабушку Реббеку - настоящую герцогиню и то как она с грудной Лилей на руках поехала на Колыму, чтобы побыть рядом со старшей дочерью, которая таки умерла в лагере в тридцать седьмом. Сашеньку, которого посадили в двадцать первом за фамилию, обвинив в командовании белогвардейскими бандами на Дальнем востоке, а когда под страшным нажимом признался, отпустили, поскольку подтвердилось, что всю гражданскую безвылазно отсидел в Москве - я по радио, на радостях пошутил Саша и чуть было не загремел по новой, а потом влюбился в женщину с тремя детьми и стал добрым отцом, но уже пятерым - прибавилось двое своих. Еву беленькую или Еву черненькую, названных в честь погибшей сестры и вообще, всю длинную родню, разбросанную от Нью-Йорка до Владивостока.
Москва, Питер, Ростов, Ашкелон, Феодосия, Челябинск. Вот в Мариуполе, где до войны жила вся семья, никого.
Митенька, ты помнишь Маришу маленькой, а Вовочку, когда он лежал в Евпатории с позвоночником, а ты прямо с дороги, даже не переодевшись, понесся, потому что Лилечка не отходила от бабушки - ей как раз операцию сделали...
Все так и осталось здесь и сейчас, рукой подать - двор бабы Поли, дом бабы Поли, окно бабы Поли, задумчиво невидящий дед, хотя загодя встал на пост, чтобы пораньше углядеть внука и успеть открыть дверь до звонка...
И я снова полез в темно-глухое нутро всемирной паутины прогресса.
Ох уж этот Яминск - дымы, расхлябанные, рвущие с мест, плотно и смрадно забитые маршрутки, грязный снег, замызганные автомобили, скользкие тротуары и неприветливые подземные переходы с разношерстно суетливой толкотней-торговлей. Обшарпанные фасады, идиотские нано-урны, бессмысленные, кривоватые ограждения и лоскутная, лезущая на глаза, вульгарная реклама. Угрюмые лица, километры слепых заборов, забытые временем котлованы, переполненные баки и вездесущие парковки. Радиоактивная свалка.
Все оно так, да не так. Совсем не так.
Поздний бархатный май. Вечернее солнце, и балкон настежь, и занавеска едва колышется, а я стою в дверях и вижу все разом. Грубо сколоченный, отливающий черным блеском, плотно забитый книгами, стеллаж, стол, густо потравленный кузбасслаком, двадцать пятые колонки, вороненный Арктур с блестящим тонармом и красным глазком стробоскопа, струбциной прихваченную лампу на раскладном подпружиненном штативе, выпуклый, малиновой кожей перетянутый стул с аккуратно подвернутыми уголками, зеленый диван-раскладушка из комиссионки, итальянскую, женских форм гитару, немецкую люстру под знаменитый хрусталь, подернутый абстрактным штрихом бежевый палас и гэдээровские блатные обои.
Балкон идет на улицу Тимирязева и с четвертого этажа подробно просматриваются и двухуровневая крыша кинотеатра Пушкина, и вертикальный памятник голове Самуила Моисеевича, и даже высокие окна ателье Элегант. Там, у Цвиллинга, летом семьдесят шестого Леха Симонов азартно наяривая себя по ляжкам исполнит "Heart Of The Country" со знаменитого альбома "Ram", чем сразит наповал, ибо у него выйдет круче, гораздо круче, чем у Поля и Линды, и мир в который раз перевернется в лучшую сторону.
Перед кинотеатром улица раздваивается, и вдоль нижней ветки живет наш дом. Четырехэтажный, высокими потолками, покато-угольной крышей, крытой гремучим кровельным железом, с огромным под сушку белья чердаком и ржаво-подрагивающей пожарной лестницей, зависшей в опасной близости кухонного окна.
На первом столовка, сивая, мерзко-пахучая и невообразимо поганая, родной детсад с манной кашей, киселем комками, показами глупостей и томительным сончасом, библиотека, где втайне от родителей, украдкой сидя за далеким столом жадно проглочу запрещенную не помню по какой причине "Одиссею капитана Блада", большая арка с дежурной бочкой кваса - говорили, на дне обитают длиннющие белые черви, которых при промывке отдирают специальным крюком, а еще Загс, где женюсь первый и слава богу предпоследний раз...
На самом деле, меня заинтересовало имя. Лобсоголдой, и чтобы расставить все точки над и я решил вычислить вершину или озеро, которую имел ввиду Курносенко, говоря о влиянии Бату-хана на прилегающую к Яминску территорию. Что это, Голая сопка, Исенгильды, Карагайкуль, а может быть, его величество Таганай.
Умная Википедия откликнулась первой и выдала имя Гэсэр, указав, что в мифологии монгольских народов и народов Тибета - но не всех, а только контактировавших с сяньбийцами, Гэсэр или Гэсэр-хан является сыном неба, небесным всадником и богом войны, кроме того, покровителем воинов и царем-избранником. Мессия, очищающий землю от демонов-мангусов, а в оккультизме Рериха, хитро заплетала статья, герой, новое воплощение которого произойдёт в северной Шамбале, куда он придёт с непобедимым войском, чтобы водворить всеобщую справедливость. И уже совсем по секрету сообщалось, что знатное имя и его героико-мистический ореол были использованы самим Лукьяненко в нашумевших «Дозорах», где Гесер - он же Борис Игнатьевич, не кто иной, как Светлый Иной-Другой, и по совместительству начальник ночного дозора Москвы.
И да, именно Гэсэр побеждает демона севера, людоеда Лубсана, который на бурятском звучит как Лобсоголдой Хара Мангадхай.
Далее поисковик выдал многокилометровую поэму о том, как Гэсер побеждает коварного демона зла - едут, едут они домой, видят, младшенький из чертей черный Лойр-Лобсоголдой, но уже порядочный изверг, но уже большой негодяй, на тропу перед ними выбежал, олененочка догоняя, но как только решился закрыть бесполезный ящик, всплыло окно с текстом:
"Лобсоголдой шёл от Вороны замыкающим. Шёл, щурил похожие свои на тыквенные семечки глаза, глотал набегавшую тухлую слюну. На развилке тропы, где отслужившие верные расходились по разным концам хота, ждал его нынче Бык Хостоврул.
- С ушами, да глухой, с глазами, да слепой, — фиолетовые губы-черви шевелились в перевернутой скобочкой бороде, — не про вас ли, ойратов, говорят такое?
- Да, — отвечал едва слышно Лобсоголдой, но взгляда не отвёл, — про нас, высокочтимый и уважаемый.
- Чем больше ошибаешься, говорят ещё, тем ниже опускаешься, так, да, — Бык Хостоврул не унял в себе возбуждение после створённой казни, — а чем ниже опускаешься, тем чаще ошибаешься... Вот ведь как, верно?
- Так-так, достопочтенный, верно вы говорите.
Когда в наадоме, будучи уже Быком, Хостоврул, помнится, на дальнейшее выкликал смельчаков, он, Лобсоголдой, единственный был, кто рвался идти. Проиграть хотел от восхищения. Хагала не пустил, пожалел его.
Постояли, помолчали так. И, видно, не умысливая, что сделать ещё для устрашенья и победы своей над ним, Бык Хостоврул вытащил из ножен китайский узкий кинжальчик и, положив плашмя, провел по иссиня-бордовому, выгибающему трепещущие края языку. Смешанная с порозовевшей слюной, заалела на нём кровь орусутского убитого только что коназа..."
О, это уже интересно, подумал вдумчиво-дотошный я, кто ж так бойко пишет по-монгольски - тысяча чертей, но это был Евпатий. Да, да, тот самый роман, отрывки которого предстояло читать стоя на стуле в зале общественного собрания.
И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе, а говоря по-русски, стал читать то, что читать не собирался, от чего, находясь в позе обиженного публично явленным презрением к собственному месторождению, демонстративно отгораживался.Что тут скажешь, поза, пусть самая искренняя, штука обоюдоострая - и сновидения бывают при множестве забот, и голос глупого познается при множестве слов. Слова, слова - короче, он меня захватил.
Правда, еще какое-то время я обманывал себя. Думал, почитаю в шахматном порядке, сыщу Кириллом подсказанный отрывок, уясню канву, общий смысл, а там, глядишь, и вечер подоспеет. Как бы не так.
Роман, написанный редактором издательства о человеке, написавшем роман о походе Батыя на Рязань и подвиге Евпатия Коловрата невозможно прочесть на одном дыхании. Сперва нужно приспособиться к языку, освоиться с разностильем - от высокого, эпического или былинного слога до того самого раздражающего стеба семидесятых,и привыкнуть к совершенно незнакомой терминологии, которой пестрит монгольский обиход тринадцатого века.
Мастер и Маргарита, выпалил я на одной из встреч с Кириллом Алексеевичем
Э-э, задумчиво протянул учитель, я бы сказал, повести Белкина
Илпатеев типичный мастер, горячился я, а вместо Маргариты здесь Лилит
Ты вправе думать как хочешь, но для меня милее Белкин, настоял на своем К.А.
Как в воду глядел - повесть "Прекрасные лица спящих" вошла в шорт-лист премии имени Ивана Петровича Белкина.
Начинается роман-роман с того, что Редактор - Петр Сапега получает из рук Мастера - Николая Елпатеева рукопись, и несмотря на неприятное первое впечатление как от текста, так и от его автора - ровно такое, как было у меня после двух предложенных к прочтению отрывков, что-то мешает профессионально наплевать и по-человечески забыть, а внезапная смерть Мастера побуждает начать собственное расследование. Причем не столько обстоятельств загадочной кончины - самоубийство, убийство, несчастный случай, сколько его жизненной, житейской и бытийной, общей истории.
Сапега находит школьных друзей сочинителя - Пашу и Юру, реальные прототипы которых впоследствии будут торжественно представлены в общественном собрании, и одновременно вторгается в сложную ткань былинного повествования.
Читает, исправляет и редактирует недописанный роман, одна из героинь которого - красавица Гульсун, дочь покоренного монголом кабшкирдского царя, становиться не только любимой наложницей Батыя, но и вожделенной мечтой ее убийцы - Лобсоголдоя. В конце концов, Лобсоголдой, выполнив смертельный наказ господина и освободив Батыя от чар, препятствующих успешному походу - так повелевала древняя традиция, погибает от руки соплеменника, посланного ему в отмщенье.
Из воспоминаний Паши - умного, волевого, смелого и практически одаренного человека, и политехнического доцента Юры - талантливого, но виной завезенного в Челябинск Сашей Кауновым Евгения Евтушенко, который никак не отреагировал на юношеские стихи, несостоявшегося поэта, разговоров с эстрадной актрисой Лилит и поэтессой Катей, постепенно возникает, обрастает подробностями сорокалетняя история трех ярких учеников английской школы шестьдесят пятого года выпуска, директором и преподавателем литературы в которой был знаменитый на весь союз Караковский.
По ходу повествования выясняется, что свое поколение Илпатеев называет "психологическими мастурбантами", поскольку подлинному соитию с жизнью предпочитают подмену, а грядущие за ними даже на это не тянут. И правда, сын Юры, носит кличку "Змей", спокойно посылает отца по-матери и свободно дышит исключительно в криминальной среде.
По убеждению Мастера душа квантуется, поскольку там возможно энергетическое состояние, в котором человек лишен способности творить зло, а есть такое, которое открывает дорогу подлости или предательству, или которое, несмотря на его рассудочную обреченность, непременно взыскует подвига. Причем переход из одного в другое может совершаться спонтанно.
Так, написавшая донос, в результате которого у ее коллеги наступили страшные последствия, забирает осиротевших детей к себе. И чтобы быть подлинным, чтобы выбраться из "экзистенциальной нашей Ямы", надо не бежать в Москву-Москву, а каждый божий день отвечать на вопросы. Себе отвечать. О боге, смысле, душе и спасении. Трусость, в том числе отказ от поисков и ответов, загоняет человека в униженность, в то время как смелость и мужество позволяют быть. И не столько во славу себе, сколь другим во благо.
Потрясает трудоемкость. Колоссальный труд, и только потом, из воспоминаний псковского писателя Валерия Мухина узнал, что Курносенко писал Евпатия двенадцать долгих лет, более того, специально для этого ездил в Монголию. Его свободное владение материалом, которому без малого восемь веков, наименованиями, титулами, именами, легендами, воинскими приспособлениями, скупой сдержанно-возвышенный тон монгольской саги и поэтически ладная русская былина, поражают воображение.
Действительно Мастер, и спустя два прочтения все ранее высказанные претензии показались мелочными, ничего не стоящими придирками заранее предвзятого человека, а название "Яминск", не стеб и не снобизм, лишь хитрый метафорический прием - дополнительное измерение, позволяющее легально разместить в Челябинске экзистенциальную яму, выбраться из которой можно лишь задавая сложные Илпатеевские вопросы. Например, почему известный критик Алла Марченко сказала Литературной газете, что выдающийся писатель Владимир Курносенко стал для России ранним Хемингуэем и поздним Хармсом.
***
В.В. Курносенко родился 2 июля 1947 года в Челябинске в офицерской семье и несколько детских лет прожил во Франкфурте-на-Одере.
После окончания Челябинского медицинского института в семьдесят первом работал хирургом областной больнице, и в это же время занимался в литературном объединении ЧМЗ.
В семьдесят шестом опубликовал первый рассказ, а семьдесят девятом переехал в Новосибирск.
В восемьдесят третьем вышла его первая книга «Справедливые дни», о которой Виктор Астафьев сказал берущие за душу слова: «Сперва, как врач-хирург, затем – как литератор он понял очень простую, но многим и многим людям недоступную истину: прежде чем сделать операцию больному, надо самому почувствовать боль человеческую. А задача врача и вместе с ним литератора – помочь убавить боль и уменьшить страдания человека». Мало сказал, выдал рекомендацию в Союз Писателей.
В восемьдесят пятом вернулся в Челябинск, где до восемьдесят седьмого проработал редактором Южно-Уральского книжного издательства.
Дальше выходят сборники рассказов "Милый дедушка" (1988) и "Лента Мебиуса" (1989).
В 1994 году вместе с матерью переехал в Псков, где до конца двадцатого века проработал на скорой помощи. В Пскове издаёт роман «Евпатий»,(1996) материал к которому собирал двенадцать лет, и для этого ему пришлось съездить в Монголию.
За роман "Евпатий" удостоен звания лауреата премии администрации Псковской области, а в девяносто седьмом роман был номинирован на премию "Русский Букер".
Рассказы "Этюды в жанре хайбун" удостоены премии журнала "Дружба народов" (1999), а повесть "Прекрасные лица спящих" вошла в шорт-лист премии имени Ивана Петровича Белкина (2004).
Вот что написал Л. Аннинский в послесловии к книге «Жена монаха», вышедшей в 2008 году: «У Курносенко медицина – не просто профессия рассказчика. Это и концептуальный базис, и исход. Скальпельная жёсткость взгляда плюс безжалостная логика диагноста. При фатальной, от «худо-бедно-интеллигенции» унаследованной жажды: за правдой факта найти глобальный смысл. Правда проста. На стол хирурга попадает покалеченный бандит, который в школьные годы сам калечил одноклассников, среди коих был тогда и нынешний врач. Вопрос: мстить? Простить? Спасти насильника? С этого сюжета, я думаю, начинается Курносенко-писатель. (книга «Справедливые дни»). И этот мотив - невменяемой, невыносимой, не знающей морали «правды» - проходит через все его тексты. Растерянность душ и бессилие разума при смертельном всесилии ножа в руке – хирургического или бандитского – любого. В ряд замечательных писателей-медиков (Чехов, Вересаев, Булгаков… теперь, кажется, и Горин) я без колебаний ставлю Владимира Курносенко».
Мануальный терапевт, владел акупунктурой, методом Бутейко, имел лицензию на частную практику разработал свою систему питания, которой вылечивал диабет, астму и другие болезни, а кроме того занимался каратэ-до и цигуном, увлекался восточной поэзией, в частности очень любил японского поэта Басё.
Но не только за поэзию, вспоминает Валерий Мухин, Курносенко любил Басё. Сама отшельническая жизнь Басё была предметом подражания и смыслом существования Владимира, когда всё было поставлено в угоду творчеству: фактический отказ от внешнего мира, уход в мир тяжёлой прозы, отказ от всех материальных благ, отвлекающих от главного – творчества.
После смерти матери жил в одиночестве в частном доме на окраине Пскова, был искренне верующим человеком, и умер 17 января 2012 года в Пскове.
В 2016 году его книга «Совлечение бытия. Избранное» была удостоена Национальной премии «Лучшие книги и лучшие издательства-2016», а литературный критик Алла Марченко рассказала "Литературной газете", что выдающийся писатель Владимир Курносенко стал для России ранним Хемингуэем и поздним Хармсом.