Библиот 2. Пиноккио
6. Рождение Пиноккио
Жить ему сразу понравилось, в первую самую минуту, хотя сравнить это состояние было не с чем. И всё равно стало веселей. Он упал на верстак, с верстака грохнулся на табурет, потому что столяр Джузеппе выронил его. Старый Джузеппе испугался: едва он успел вырезать лицо, как печное полено открыло глаза - это были две ямки, из которых глядела темнота. Старик спешно оторвал от сюртука две оловянные пуговицы и посадил на клей в эти ямки. Затем он сажей нарисовал на пуговицах зрачки. Вот теперь получились глаза, и они уставились на старика с лукавым любопытством.
Старый Джузеппе взялся резать лишь потому, что из полена торчал смешной сучок, напоминающий нос. Взялся, да теперь уже не знал, обрадоваться ему или испугаться. И всё-таки он решил доделать мальчика, потому что тому не терпелось начать жить.
Отсюда понятно, что Джузеппе - старик добрый и одинокий. «Пускай малец побудет со мной, а когда вырастет, пойдёт куда захочет», - подумал он и приделал к полену руки, ноги и всё, что полагается мальчугану - всё, что пригодится ему в будущем.
В первые минуты своей новенькой жизни любопытный отрок наблюдал, как старый папаша наводит в мастерской порядок. Стружки Джузеппе заметал в совок, а затем кидал в печку, где приятно мелькал и потрескивал огонь.
Когда папашка в очередной раз нагнулся, он вдарил ему пинка. Жизненного опыта мальчонка ещё не имел, поэтому, совершив такое резкое движение, он грохнулся на пол, а Джузеппе огрел шалопая веником.
- Вот захочешь помочь кому-то родиться на белый свет и получишь за доброту свою пинка. Ты гляди у меня, Пиноккио! - такое имя в сердцах нарёк мальчику старый Джузеппе.
Тут же в мастерской раздался громкий густой смех. Старик покрылся мурашками, но смеялся не Пиноккио, нет, слава Богу. В гости к столяру явился его закадычный друг Чезаре. Переступив порог, Чезаре стал свидетелем ссоры и принялся хохотать. Увы, он был такой человек, что радовался любому случаю, когда можно посмеяться над кем-нибудь.
- Дружище, это мой сын, он ещё дурачок, - бормотал Джузеппе.
- Вижу-вижу, сын - произведение твоих рук, - булькал от смеха Чезаре.
- Не суди строго, спешил, не очень аккуратно получилось.
- Дети уж какие получаются - такие получаются, - подёргивал плечами Чезаре, показывая, как ему смешно, и вдруг стал серьёзным. - Джузеппе, не обижайся, ты мой старинный товарищ, всё равно я тебе скажу: напрасно ты сделал ему такой большой нос и такой маленький писюн. У твоего сыночка не будет шансов добиться успеха в жизни. Ты лучше эти палочки поменяй местами.
Пиноккио стоял на табуретке и внимательно слушал. Он был согласен с гостем, которого папаша назвал «дружищем». Действительно, Пиноккио не нужны какие-то мизерные варианты, он заранее ощущал свою жизнь как повод хвастаться.
Старые друзья, которые на своём веку выполнили всё, что им полагалось выполнить, сели пить вино. Для того и пришёл сюда Чезаре, в этот уютный уголок, пахнущий сосновыми стружками, чтобы неспешно беседовать и пить вино, тёмно-красное, горьковатое. С каждой минутой он всё больше нравился мальчику. Было бы неплохо, если бы его отцом оказался этот насмешливый гость, но, похоже, отцов не выбирают.
Выпив большую бутыль, они сделали ему операцию. Менять местами нос и писю не стали. Нос ему оставили такой торчащий, а весомый пип сделали из посторонней деревяшки. Чезаре немного смыслил в механике и прикрепил пип на шарнир с двумя рабочими положениями.
- По ситуации, - Чезаре пояснил для Джузеппе, которого не считал смекалистым.
Где же тому взять смекалку? Долгие годы столяр сколачивал сосновые гробы. Ну, порой закажут полку или ящик для посуды, однако полка вкупе с гробами не наводила на интересные мысли и не призывала заглядывать в будущее.
После операции друзья опустошили ещё бутылку, и тогда папашу развезло. Он стал жаловаться на жизнь: зачем она? Скажи: зачем она мне?
Огонёк свечи отражался и дрожал в ехидных глазах Чезаре. Мышь выбралась из подпола и зашуршала стружками. Громче затикали часы - они давно умаялись мотать маятником, но всё ещё ходят. Внутри часов живёт птичка, она одушевляет время. Птичка периодически выглядывает из часов: никто не помер ещё? И снова прячется.
Возле часов на стене висит картина с каким-то вечерним полем, чёрным кипарисом и путником, который устал тащить своё бренное тело, но всё ещё путешествует, поскольку в нём проживает надежда, словно птица в часах.
Джузеппе поведал товарищу, какие в нём завелись горячие отцовские чувства, но при этом обозвал сына Пинком… нет, как-то иначе, а потом стал заговариваться, заплакал и захрапел, уронив голову. Чезаре покрутился в мастерской, словно был тут один. Нашёл на подоконнике яблоко за ситцевой занавеской, откусил от него с хрустом, ещё потоптался, посмотрел с каким-то умыслом на Пиноккио, затем вышел вон. Свеча немного ещё погорела и погасла, наполнив мастерскую незримой копотью.
«Нет, чтобы ребёнку отдать», - Пиноккио обиделся на Чезаро за яблоко, потому что хотел есть. Разочаровал его старый лысый крокодил Чезаре, вообще скучной показалась папкина мастерская. Он решил убежать в простор за окном. Яркая половинка Луны, редкие неспящие окна, тёмные, накрытые крышами, гранёные здания – всё это таило загадку, разгадать которую не терпелось новому гостю мира, а главная загадка - про будущее Пиноккио, самого удивительного и замечательного парня.
...Не случайно подвернулась такая тема: сегодня Стёпушка выдал молодому читателю две книги: «Буратино» А. Толстого и «Пиноккио» К. Коллоди. Зачем сразу две? Для курсовой работы, для стилистического сравнения, должно быть. После этих книг мысли Стёпушки направились к названному герою. Ни та книжка, написанная линялым политизированным графом, ни другая, написанная итальянским моралистом, не вдохновили Степана, однако иллюстрации восхитили его. Детскую литературу спасают художники.
День у Стёпы выдался тяжёлый. Новелла Романовна пребывала не в духе. Смотрела на Стёпу как на предателя, на изменщика: «Не передумал увольняться? Ну-ну». В обеденный час приходила Вита, уже уволенная, вдвойне развязная; тортик принесла, хотела с товарками наговориться, начирикаться. Каждая из них знает подробности о личной жизни двух других столь определённо, будто они сливают в общую миску нектар интимной памяти и пьют его по кругу.
Под шепоток и смешок они делятся телесными и сердечными открытиями, о которых вообще говорить нельзя. Однажды услышав их откровенные слова, Стёпа стал покашливать возле кофейного угла, дабы впредь не узнать чего-нибудь лишнего. Сегодня Вита не подобрала для Стёпы язвительных фраз, но одарила уничижительным взором, не оставляющим от мужского самоуважения даже мокрого места. Ладно, с ней надо проститься как-нибудь весело, творчески. Он взял чистый лист и вывел красивым почерком: «Виточке - стишок на ниточке. А бабьему харассменту - стоп!»
Ветхозаветную нору
он заприметил между ляжек.
Ей труселя не по нутру:
тогда, раздвинув, что покажет?
Чем совратится мужичок,
блуждая по фемине глазом?
Ему для действия толчок
(не путай чувство с унитазом)
необходим. Вагинных чар
не избежит воображенье -
играй, гормон! Любви пожар
спалит любое возраженье.
Мужчина жалкие слова
найдёт в уме (во псиной шкуре
наловит блох). Любовь права,
она всегда права в натуре.
Знакомство хочет он завесть,
пообещав ей неземное
приятнодействие, чтоб съесть
её как блюдище срамное.
Так сходятся в одно из двух
жуки в распаренном навозе,
а хомосапиенса дух,
отворотясь, почиет в бозе.
Когда она проходила мимо, обременённая съеденными сладостями, Стёпа вручил ей листок. Она пошарила по строчкам прищуренным взором, вернула ему листок и обозвала библиотом.
Читателей почти не было (ещё держат самоизоляцию), Романовна поглядывала на него угрюмо, как на разоблачённого шпиона: через одиннадцать суток расстрел. И всё-таки послала в магазин за клейкими карандашами. Куда-нибудь за чем-нибудь отправить можно только его. С неохотой и осуждением вручила ему деньги, насилу произнесла название клея. (За то что увольняется из библиотеки!) Он выпорхнул на улицу. Про Буратинку не думал: отложил на вечер. Пока что спешил в магазин и кивал встречным знакомым. Найда за ним увязалась. Морда умильная: радуется встрече. Нос блестит, как начищенный, хвост порождает ветер человеко-собачьей дружбы, но в глазах сохраняется напряжение какого-то недавнего отчаяния. Верхнее веко расположилось домиком над глазом, и зрачок не очень подвижный, будто печальное чувство удерживает зрачок от беготни.
- Ты на них не обижайся, Найда. Людей знаешь сколько обиженных, униженных, они свою беду на ком-то вымещают, - объяснил он, потрепав её по смиренной голове.
Эти собственные слова в нём странно отозвались, будто улетели в будущее и там породили эхо.
- Найда, мы идём за клеем, поняла? А тебе купим плавленый сырок. Знаю, ты любишь сырки. Жди меня здесь.
Он забежал в «Пятёрочку», нашёл сырок «Дружба», встал перед кассой. Его наполняла симпатия к собаке и к магазину, к лохматому дедушке что положил на кассовый транспортёр пачку вермишели и пачку маргарина. За кассой работала девушка, смотрящая на людей с открытой симпатией.
- У нас для пожилых скидка: полтора процента, - сказала девушка дедушке, похожему на Джузеппе.
- Господи, полтора процента! Не зря жизнь была прожита, - он прикрыл шутку седыми усами, кассирша засмеялась.
Стёпа вышел к Найде, она поглядела на его руку, на сырок, и печаль покинула её морду.
Улицу обрамляют белые здания - 16-этажные параллеле... в общем, пипеды. Годы и дожди сделали фасадную побелку неоднородной, отчего пипеды стали старыми, в них появилась летопись. Но даже если весело раскрасить эти здания, их будет портить огромное количество маленьких невыразительных окон, как будто не выстроенных, а пробитых в стене гвоздём.
Неподалёку, по Ярославской железной дороге пробежал на бешеных ножках поезд и уволок за собою шлейф металлического грохота. Слово «гвоздь» и металлический лязг алхимически соединились в песенку. Стёпа стал мысленно исполнять её под гитару - в стиле пролетарского минимализма.
Вот что случилось в гвоздильном цехе:
пришёл парнишка в гвоздильный цех
и стал проситься - не для потехи,
а чтоб трудиться - в гвоздильный цех.
Он прям ликует и в шум стремится:
так парню важен гвоздильный цех.
И парня взяли, чего томиться,
такого парня принять не грех.
Вот что случилось в гвоздильном цехе:
пришёл парнишка...
(Куплетный повтор уходит в тишину, сопровождаемый гитарным затухающим дребезгом.)
Ах да, клей надо купить. У входа в канцелярский магазин сидели две кошки. Точнее: тёмный жилистый кот и светлая кошечка. Они вместе оглядываются на звуки и, видимо, хорошо друг друга понимают. Кот ей рассказывает с возмущением.
- Негодяй он, а не Виктор Петрович! Это я нашёл минтай в пакете! Снизу учуял, запрыгнул на стол, пакет сбросил, разорвал - там всего-то две рыбки, серые такие, без чешуи, и только я приступил к одной, только хрустнул в основании хвоста - и он заявился, халявщик. Что тут началось! Но ведь это моя добыча! Я нашёл, всё подготовил, а он как давай кричать! Хотел ногой меня ударить, обезумел от зависти. Ещё, знаешь, такими словами обзывался, век ему не прощу. Ты понимаешь меня, Сонь? Знаешь, как мне было обидно! Я бы и тебя угостил, веришь?
- Ага, знаю как ты угостил бы, жадина.
- Сонь, ты чего, ну?
Стёпа отвёл Найду за угол и развернул сырок. Не всем в это мирное утро хорошо встречаться нос к носу.
Вернулся. В библиотеке суровая тишина. Он положил две трубочки Новелле Романовне на стол и быстро сел за рабочее место. Бессонная ночь сказалась на окружающих предметах: они стали давить на глаза, они стали тяжёлыми. Он закрыл глаза и сразу увидел Пиноккио в дорогом костюме - лицо важное, напудренное. Пиноккио выступает перед москвичами по телевизору. Он стал мэром столицы. Но подожди, так ведь не бывает, перед этим непременно что-то должно было случиться! Надо разобраться. Пока посетителей нет в библиотеке, пока можно сидеть закрыв очи, следует понять, как он стал мэром. Это же невероятно!
И Стёпино воображение вернулось в ту озвученную храпом, пропахшую вином и стружками столярку. Пиноккио, помнится, решил тогда убежать, но замешкался из-за чувства голода. …Джузеппе был уже сброшен алкоголем на пол и лежал под верстаком, подложив под голову натруженные руки. Пиноккио искал, чего погрызть на дорожку, и тут ввалился Чезаре: вроде бы хотел уйти, но вернулся. Он показался мальчику выше ростом, у него было крупное мрачное лицо, как у великана-людоеда.
Чезаре засветил новую свечку, не пожалев чудесную спичку, вспыхнувшую оранжево-синим пламенем, сел на табурет синьора Джузеппе, оскалил страшные зубы.
- Поди сюда, разговор есть.
- Я и так здесь, не видишь разве? - ответил ему Пиноккио.
- Ты невежливо отвечаешь старшим, - хриплым угрожающим голосом проворчал Чезаре.
- А ты мне никто. Вот мой папаша, он спит. Это ты напоил его, хотя знал, что у него на попечении несовершеннолетний сын.
- Ишь ты какой юрист! - восхитился Чезаре. - Такой-то мне и нужен.
- Зачем? - не мог не спросить любопытный мальчик.
- Слушай меня, пострелёнок. Есть холодная страна Россия, там живут промороженные люди. Они очень доверчивые, потому что холод приучил их оказывать друг другу помощь. В старину они закрывали свои дома веником. А теперь они живут по-новому, потепление климата: в каждой двери два-три замка. Но умы открыты всем ветрам - там тебе самое место. Ты ничего не умеешь делать, это хорошо. И ты не имеешь стыда - совсем хорошо. К тому же у тебя большой деревянный пенис. Если ты понравишься русским женщинам, тебе обеспечен успех на политическом поприще.
- Поле чудес, - прошептал Пиноккио.
- Именно! Удобренное доверчивостью, освещённое детским воображением поле. За сто с лишним лет на Руси было столько политических экспериментов, что люди перепутали купол власти и купол цирка. В подскоках и кульбитах политического карьериста народ видит ухватки воздушного гимнаста. В России политика - искусство обещаний. Вот где пригодится твоя сообразительность. Тебе нравится моя мысль?
- Очень. Только хочется кушать.
- Вот и поедем в Россию. Там ты нажрёшься до отвала.
- А язык? Эдукацьоне? Диплом о высшем образумлении?
- Язык усвоишь. Сообразительность и коммуникативность - таланты кукол. Душа всё замедляет, но у тебя её нет.
Они смотрят друг на друга. Свеча стала потрескивать. Её пламя стало поворачиваться туда-сюда, как испанский танцор. И это было странно, потому что не было сквозняка.
...Стёпа отклонился от белого листа, получившего, пока писал, глубину. Когда смотришь туда, она оживает, и там включаются умственные звуки, движения. Только не Стёпа их придумывает, ему кто-то внушает их. Кто сей внушитель? Старушкою бормочет, дитём лепечет, щенком тявкает, витязем выкликает на бой - кто? Не угадаешь, нет у него лица, разный он (она, оно) и живёт везде. Пора отключиться от внушения, пора чаю попить, а то руки вон холодные. Стёпушка занялся милыми хлопотами, отдыхая. Внутри воображения время содержательное, плотное. Иные действия упакованы в шарики, в маленькие клубки - сиди разматывай. Речь героя может промелькнуть и громыхнуть аки молния - а ты разгадай, разберись, растяни в речевую длительность и подробность.
Когда выныриваешь из воображения, мир кажется полусонным, замедленным. Все ходят и соображают не спеша. И какими же милыми видятся предметы! Услужливые, добрые. Чай пахнет прогретой землёй, солнечным ветерком, дружескими словами. Посмотрел в окно - а здесь вечереет, зажглись витрины, ещё светится небо между пипедами, но уже скромно, нежно. А там, у Пиноккио, тёмная ночь, пронзённая редкими фонарями, подсвеченная каким-то окном; в небе дрожащая россыпь звёзд.
7. Первый костюм Пиноккио
- И мне с того кое-что перепадёт, не правда ли, Пиноккио? Ты ведь не жмот? Я буду твоим имиджмейкером. Я сделаю тебя первым щёголем в той дыревне.
- Ага! - Пиноккио захлопал деревянными ладошками.
- Погоди. Нам надо освоить две программы, это как два крыла у ворона. Одна программа - новаторство, ты должен войти в мир с интересным предложением. Вторая программа – приятная банальность: её необходимо усвоить и ею пользоваться. Начнём с банальщины. Женщины уверены, что мужчины обязаны их обслуживать. Потакай этому мифу, ибо он льстит женщинам, а женщины - основной избиратель на любых выборах. Далее: все уверены, что земная жизнь - это благо, а смерть - это зло. Потакай, это льстит живущим. Родители навязали детям проблему с названием «жизнь» - дети передают проблему дальше. При этом все уверены, что это хорошо. Почему уверены? Потому что людей кодирует программа позитива, она встроена в мозг и не позволяет увидеть горькую правду.
- Людей обманули «счастьем»?
- Точно! Молодец. У позитивной лжи много сторонников. Сытому и богатому врать легко и приятно: он говорит о любви к жизни, а на самом деле говорит о самодовольстве. Юноши очарованы влюблённостью. Мамочек умиляют малыши. Пенсионеров умиляют пионы. И не только хозяину этого мира, но и всяким людским начальникам такая программа на руку, поскольку прорабу нужны рабочие, банкиру - заёмщики, генералу - солдаты, президенту - избиратели. Они в пандан гормонам поощряют нас: живите, плодитесь, будьте счастливы! Пускай счастья нет, зато есть любовь - штука не хуже, пробирает до самого сердца, до придатков и семенников. Чтобы гормоны похоти не уснули, их надо дразнить. Над этим работает социум: левой рукой он превозносит семью, правой рукой зовёт в поросячий разврат. А без разницы! Важно держать людей в плену.
- И кто всё это придумал?
- Хозяин мира, - Чезаре показал руками вокруг.
- Кто? - испуганно спросил Пиноккио и посмотрел на круглый толстый мыс ботинка Чезаре, ибо тот положил ногу на ногу, а потом на его крючковатый нос над ехидной верхней губой и на блестящий глаз неподалёку - он блестел, этот глаз (в профиль), слегка прищуренный от задумчивости. Чего блестел, зачем?
- Не знаю, - признался Чезаре, ловко шевельнув губами и на миг приоткрыв рот, чтобы эти краткие слова выпустить наружу.
- И что, никто не видит обмана? - спросил Пиноккио, разглядывая живую башню лица по другую сторону свечи.
- А кролик видит политику фермера? - обернулся к нему Чезаре, оживившись. - Обман раскроется, когда борьба за счастье отнимет у человека все силы и когда он упадёт пустой на дно одиночества.
- И что, никто не понимает проблему? – мальчик спросил и тут же отвлёкся на шорохи окна: там колотился мягкими крылышками ночной мотылёк, отогревшийся от их беседы или разбуженный светом свечи.
- Понять ещё не значит исправить, - веско ответил Чезаре. - Обманутые могли бы сбежать отсюда, но похоть и боязнь смерти не отпускают. Это крепкий клей.
- Синьор слесарь-канализатор, откуда у тебя такие познания?
- Я вылавливаю их из дерьма, - засмеялся Чезаре.
- Ха-ха-ха, - поддержал мальчуган, - А сам почему не политик?
- Я наблюдатель; смотрю на чужое шевеление. Понимать интересно, а действовать - не очень.
- Тебе нравится жить?
- Я умею получать удовольствие от простых вещей: от кьянти, фруктов, тушёного барашка, я умею впитывать покой, словно кот. Разумеется, моя жизнь - всего лишь заминка перед гробом, и пускай так. Умереть я всегда успею. Встречу смерть как сказочного ключника, открывающего дверь в неизвестное. Но! У тебя другая натура: ты должен действовать и, вероятно, хохмить!
Чезаре поднялся, подошёл к окну, запотевшему от ночного холода. Свет Луны размазался по серебристой испарине и перебегал по стеклу при движении глаз.
- Банальщину мы с тобой едва лишь упомянули. Позже осмотрим нити мотиваций, дёргая за которые можно управлять средним индивидом. А сейчас нам стоит ради вдохновения найти идею для бизнеса, для бизнеса и покорения умов.
- Да-да, какую новацию мы повезём в Россию?
- Была у меня задумка, сударь Пиноккио, чётко помню - была! Я когда увидел тебя - сразу подумал, вот! И забыл, - Чезаре, поникнув головой, уставился на свои ногти. - Свежая мысль, она красивая, а потом заветрится и потускнеет, - пробормотал и опомнился, вскинул голову. - Ничего, пойдём гулять, Луна внушит нам идею.
Чезаре вышел на больших ногах из мастерской и задержался у порога в ожидании мальчишки. Заодно поглядеть, как у него получится ходьба - на удивление хорошо, уверенно получается, только он подпрыгивает. От излишней деревянной бодрости, подумал наставник.
- Тебе нужен костюм, так неприлично ходить с голой женилкой, - заметил он.
- Снимем с верёвки, у кого-нибудь сушится, - беззаботно ответил Пиноккио.
Он и вправду соображает, - подумал Чезаре. - Только чем? И почему он живой? А впрочем, он дитя полена, мы дети колбасы. Не велика разница. Вслух произнёс:
- Сделал тебе шарнир на два положения: мочиться/жениться.
- Ага, - согласился Пиноккио, открыв рот, чтобы лучше понимать слова, ими дыша.
...Стоп. Уходит Новелла Романовна и труженицы книжной нивы. Стёпа затворил за ними дверь. Новелла Романовна встряхнула гривастой головой и даже не посмотрела на него. Вот ещё один рабдень прошёл и удалился в прошлое, прикрывшись календарной шторкой. Стёпе осталось отработать в библиотеке десять смен. Или девять? Так, так, он механически заварил чай, он ещё не вернулся из Италии летучим умом. Вслушивался в речения Чезаре. в их памятное эхо. Он видел ночные улицы уютного города.
Чезаре и мальчик брели по сонному переулку.
- Через два квартала мы увидим котельную - работает на мазуте, зимой, разумеется. Горожане просили котельную на твёрдом топливе, но синдик заверил всех, что будет безопасно. Он окружил котельную цветочными утешительными клумбами, однако прошлой осенью цистерна всё-таки лопнула, и мазут потёк по клумбам и дальше во дворы.
- И что, все утонули? - воскликнул впечатлительный Пиноккио.
- Нет, но это была картина! Ужасная! Жидкая густая тьма ползёт по цветам, обнимает стены домов, проникает в нижний этаж - так нашу жизнь заливает ложь. Синдик Сорренто солгал про безопасность, но это частный случай в потоке лжи. В мире действуют две великие силы: жизнь и смерть. Ложь - оружие смерти, ложь давно затекла в наши подвалы, то есть в умы негодяев. И поднимается выше - в умы возвышенных людей. Она не иссякает, у этой цистерны бесконечный объём. И смерть работает успешно, потому что выступает под личиной жизни. В этом главная ложь. Смерть переставляет акценты. Я скажу: «Моя жизнь, мой Бог» - но это не жизнь и не Бог: здесь главными словами окажутся Я и Моё. Также говоря о свободе, смерть подразумевает лишь свободу страсти и самоутверждения. Воспитанный ложью, самолюбивый человек стал солдатом смерти, и через него ложь лезет на небеса.
- Ой, ты страшные вещи говоришь, Чезаре, но всё-таки пойдём посмотрим на котельную.
…Вот оно как! Стёпа вспомнил некое странное, глубокое чувство, которое у него возникло при слове «мазут». Мазуткой издавна прозвали кварталы возле Рижского проезда, где Стёпа живёт. Вот отсюда, из ума Стёпы, Чезаре выудил котельную и образ вязкой чёрной лжи. Браво, Чезаре! Стёпа удивляется его словам, тот говорит будто читает. Начитанный, что ли? Все важнейшие смыслы отражены в иранском эпосе - и более нигде с такой полнотой. Стёпа недавно прочитал о борьбе двух вселенских героев и понял земную историю так, что настал век злого, вконец охреневшего Ахримана, тогда как светлый Ормузд отлучился в иные края. А если Чезаре ничего такого не читал, значит сам догадался, тогда ещё интересней.
Бабушка, единственный родственник Стёпы, дала ему на работу варенье из дички - красноватое, прозрачное, с медово-цветочным вкусом. Ложку варенья он запил чаем и встретил в уме фразу: «Тихими стопами наступая на горизонт, отступающий перед ним вечно, так уходил Ормузд».
Позвонил бабушке, высказал восхищение вареньем. Бедная, она привыкла дома топтаться и бормотать одна. Днём он в библиотеке, нередко вечерами и ночами тоже. Он собрал все листы, сунул в сумку, выключил свет, включил сигнализацию и почапал домой через мазутку.
Слова Чезаре ему понравились. Их мало, но он легко выразил непростую мысль о лжи и смерти. И тут же для сравнения Стёпа с весельем вспомнил ёмкие фразы, коими одаривают читателя наши мудроватые писатели: «Сколько людей - столько характеров», «Жизнь - штука сложная», «Бог - это совесть». Эти важные последователи Козьмы Пруткова тоже дороги Стёпушке: без них на белом свете было бы неуютно, как в Чеховской мягко выдуманной России без калош, как в парикмахерской - без вычурно постриженного и напомаженного актёра над зеркалом. Банальности нас утешают.
С бабушкой они сели перед телевизором и - надо же! - стали смотреть мультик про Пиноккио. Бабушка веселилась. Конечно, это совпадение. Если закричать в горном ущелье: «Привет!» - оттуда вернётся «приве-э-эт» - конечно, совпадение.
Проводив бабулю ко сну, он разложил свои листы на кухне. Листы... Ты живёшь, возвышенно старея, даже осень превзойдя в отваге - словно куст под натиском Борея, облетаешь листьями бумаги… Ой, мне не сюда, не отвлекаться! Он грустно вздохнул и отключился от скрипов лифта, от бормотаний водопровода в теле дома.
...Чезаре и деревянный мальчик видны со спины, потому что мальчик слишком уж голый. Он вертит головой и не смотрит под ноги: ночной город похож на декорации к большой сказке про Луну, адюльтер, ведьму, котельную и чёрного чёрта с гаечным ключом и тряпкой. Чёрные стены домов иногда прорезает квадратный бледный свет (в комнате горит ночник), небосвод присыпан звёздами и кое-где прикрыт облаками. Коньки высоких зданий и шпили башен хотели угрызть небо, но не достали и остались торчать в поднебесной прихожей, оживляемой ветром. Взгляд синдика из окна ратуши порой гуляет по этим верхам и получает бессознательное удовольствие от разнообразия форм и наклонов крыш, словно в этом «что-то есть», как он говорит обо всём, что трогает его душу. Но сейчас ночь, и лунный свет использует клавиши крыш для лунной сонаты, а башни - для органного гудения, только всё это без звука, умослышимо.
Чезаре посматривал на Луну с укором и требованием. Он почему-то уверен, что она многое знает и может подсказать им идею. Они вышли к мазутной котельной. В общем-то, ничего особенного: кирпичное грязное здание, высокая тощая труба, огромный бак, сшитый корабельными клёпками, подсобные конструкции для прокачки, металлические леса вокруг бака, запах нефти. Зимой тут гудит. Ближним домам неуютно; к тому же, бак может лопнуть.
Если что-то может произойти, оно когда-нибудь произойдёт, - подумал Пиноккио, глядя на котельную сквозь темноту. Ложь однажды уже растеклась. В другой раз потечёт густая чёрная жадность. Потом горючая злоба. Есть чему вытекать из котельной.
- Пойдём отсюда, поищем тебе костюм, - сказал Чезаре и зевнул.
Чезаре всё это много раз видел - и бестолку; мальчик не имел такого опыта и всякий предмет увязывал с чем-то интересным, оживлял каким-нибудь предчувствием. Его путешествие только началось, оно сулило ему яркие переживания. И пусть о счастье Чезаре говорит с издёвкой, но слово - одно, а чувство - совсем другое. Пиноккио глядел по сторонам во все пуговки открытых глаз. А Чезаре осматривал те дворы, где принято развешивать постирушку. В одном дворе увидел длинную обременённую верёвку, посредине приподнятую шестом. Они стали изучать различные дары просушки, висящие в смешных и страшных положениях. Негромкий скрип раздавался в этом дворе.
- Где ж тут колодец? Я слышу скрипучий ворот (всё деревянное было генетически известно и отчасти понятно мальчику).
- Это не ворот, - прошептал с гротескной гримасой Чезаре, - это любовь. Колодезный ворот крутится, а тут иное, тут пихательные движения туда-сюда, раздражение плоти, приводящее к извержению семени. В семени записаны подобные человеки для продолжения рода. Парочка об этом не думает, она занимается любовью, поскольку продолжение рода сопряжено с телесным удовольствием и сердечным аппетитом. Потомство это потом, а страсть это сейчас. (Иначе никто не стал бы заниматься размножением.)
Скрип остановился, будто прислушался к тихим словам Чезаре, а на самом деле там откладывали извержение семени для продления удовольствия, творили пролонгацию. Скрип возобновился. Чезаре осматривал одежду на верёвке. Нашёл спортивный костюм какого-то парнишки, снял, приложил штаны к мальчику.
- Длинноваты, но подвернёшь - напяливай. И олимпийку. Всем говори, что ты чемпион по плаванью. Тебя утопить поди непросто.
- А ботинки, синьор Чезаре?
- Завтра куплю, разоритель.
Они вышли из двора, шагая в такт надоевшему поскрипыванию кровати. Кот испуганно перебежал им дорогу, потом оглянулся: ну и дела, ходют всякие деревянные. Да-да, шаги Пиноккио обладали сухой лёгкой звучностью.
Пиноккио смотрел по сторонам. В небе ползли обрывки тумана, открывая тут и там звёздные поляны, словно огни далёкого – на дне космоса - города. В нём проживают не похожие на Чезаро и на Джузеппе хрюндели: у них длинные синие пальцы, у них пьезокристаллические глаза, которые порождают искры при моргании, они...
...Стёпа отодвинулся от листа бумаги, остановив своих героев, чтобы задуматься о космосе.
8. Идеи Пиноккио
- Полнолуние нам подошло бы лучше, но мы всё равно попросим её помочь. Видишь, облако сдвинулось, и половинка Луны открыто смотрит на нас. Подставь ладони под её свет и скажи: «Луна, Луна, подскажи мне идею для бизнеса и карьеры!»
Пиноккио поднял своё грубо сделанное, забавное лицо и произнёс эти слова, от себя добавив: «Я тебя очень-очень прошу. Спасибо тебе, добрая Луна!»
Звук огромного крылатого насекомого раздался за углом дома. Чезаре приостановил мальчика и высунулся, припав к стене; затем поманил - они вышли к техническому лицею. Перед старинным зданием на стриженой лужайке нечто удивительное раскорячилось, а именно будильник - пузатый, трёхметровый, огромные стрелки показывали правильное время: 00.12. На макушке, там, где у нормального будильника бывает кнопка для удара сверху, был пропеллер. Долгие лопасти провисают на малых оборотах или в покое, но при быстром вращении поднимаются горизонтально и сливаются в трепетный круг. Это сейчас и начало происходить. От винтокрылых часов пошёл низовой ветер. Пиноккио ощутил восторг. Будильник чуть приподнялся над газоном… опустился, ещё не уверенный в себе, но крылатый винт увеличил скорость вращения и засвистел. Часы оторвались от земли и стали набирать высоту. Поначалу медленно, трудно.
Двое зачарованно задирали головы, а будильник повернулся вокруг своей оси и показал им свою тыльную сторону. Там, где обычно торчат подкрутки и прочие заусенцы для настройки часов, в данном случае виднелась комната, полная технических устройств, и человек, обмотанный шарфом, в отвислых трениках, небритый, измождённый, однако ликующий. Увидев зрителей, он потряс руками и принялся им что-то выкрикивать.
Меж тем аппарат набрал приличную высоту, показав округлое днище и толстые опорные растопырки, и скрылся за трёхэтажным техническим лицеем.
- Что это было? - прошептал Пиноккио, протирая глаза, обдутые сильным ветром.
- Только русские могут осваивать время посредством полёта на будильнике.
- Кто это?
- Кулёмин Евгений, самородок. Он может построить летательный аппарат из чего угодно. Из бензопилы.
- А для чего ему это?
- Хрен его знает.
...Стёпушка поднялся от стола. Оглянулся в небо, в окно. О, ночь-ночь-ночь, нищему только в ночи вмочь в сердце нести точно в горсти - в небо, к Луне самого себя. Он отдыхал, бессвязно играя словами, словно дитя ракушками. И вздрогнул, потому что Пиноккио...
- Я придумал! - закричал Пиноккио голосом флейты-пикколо. - Славься, Кулёмин! Спасибо, Луна! Я буду продавать банки с будущим временем. В каждой жестянке - 1 час будущего; 24 жестянки - прибавишь себе сутки; 720 банок - месяц!
- А что будет в банках? - просипел изумлённый Чезаре.
- Космический эфир, чернота космоса! - этими словами Пиноккио что-то угадал, во что-то яркое угодил и наполнился восторгом, в нём жизнь закипела.
Впрочем, кипеть ей было не в чем, но она закипела.
- Умница! Добавленное время - это продление рабства. Врачи тоже продают нам не здоровье, но продление болезни. Умненький ты, Пиноккио!
- Ура! - завопил Пиноккио, готовый радоваться любой похвале и тут же прикусил палец, чтобы важное слово не выскочило из него самовольно.
Гробы! Его дорогой, бесхитростный папа, его родитель номер один, чья седина чиста, как перистое облако, чьи помыслы чисты, как перья ангела, кудесник, невольно - о, только невольно это могло случиться! - отдавший свою душу, свой живой эссенциальный импульс - полену, сей кудесник делает гробы. Да, качественные, вполне хорошие, но творит он их без учёта социологии, экономики, политики, а надо бы в условиях пандемии создавать гробы стендбайные, лёгкие, on occasion, с применением трёхмерного моделирования.
- Не только хронос, - озарился идеями мальчик, - не только пустоту космоса! Мы будем продавать мобильные гробы с моментальным онлайн-оттиском умершего. Пластические, биометрические! Чтобы сидел как влитой!
- Что, а? - Чезаре не был готов к таким словам, и они показались ему незнакомыми, будто мальчик заговорил на языке падающих на пол поленьев.
Пиноккио повторил свою мысль, и Чезаре замотал головой, как если бы его ударили валенком по темени.
- Не понял насчёт гробов. По-моему, обычные вполне хороши...
- Чтобы сохранить сосновые рощи! - перебил его Пиноккио.
Он посмотрел в глаза Чезаре с лёгким укором.
- Моя душа скорбит о несчастных родственниках, расчленяемых барыгами на кругляки, поленья, пиломатериал.
- Да ты весь в отца! Джузеппе тоже плачет о сведении тропических бразильских лесов, о вырубке смешанных лесов наивысшего бонитета в российском Приморье.
- Ладно, я пошутил, - сказал Пиноккио, блеснув глазами. - Учусь хохмить. Учусь шутить нераспознаваемо, чтобы только я понимал, что это смешно, а все пускай думают, что это серьёзно, что здесь идея! Так веселей. У каждого моего действия два значения: пристойное и непристойное. Публике я предложу пристойную цель моих поступков, а преследовать буду непристойную, своекорыстную.
Он с детской непосредственностью взял Чезаре за руку, и они возобновили прогулку.
- У меня есть ещё идея, дзио Чезаре. Казино, где можно поставить на кон свою жизнь.
- Зачем?! - снова изумился Чезаре.
- Для роста азартности в обществе. Для превращения жизни в игру.
- Тебе пристало думать о чём-то детском... или юношеском. Ты меня удивляешь.
- О детском? Хорошо. Надо захватить фабрики по литью пластмассы и строго обязать учебные заведения заменить всю деревянную мебель на пластиковую.
- Ну ты даёшь, Пиноккио!
- Так создаётся вынужденный спрос. Так делаются большие капиталы. Так используется административный ресурс в корыстных целях, - чеканил шаги и слова Пиноккио.
- Господи, кем ты хочешь стать? - с ужасом и восторгом прошептал Чезаре.
- Министром образования или мэром большого города: Москвы, например. Ты же сам говорил.
- Тебе необходимо окончить университет.
- Ерунда, я куплю диплом. Главное для чиновника - соблюдать верность идеалам наживы и власти.
- Где ты всё это берёшь, новорожденный Пиноккио?! - воскликнул Чезаре.
- Внушает Луна.
- Половинка Луны, - поправил Чезаре, страшась возможных внушений полной Луны.
- Стратегия губернатора - создавать гражданам проблемы и решать их за деньги граждан. Чем больше запретов, тем больше заработаешь на разрешениях. Разве я не готов поехать в Россию?
- Готов, готов, созрел, - проворчал Чезаре и посмотрел изнутри на окрестное мироздание с чувством школьника, проникшего без билета в планетарий.
Взрослый Чезаре живёт порой механически, по привычке, деятельно отсутствует, а то вновь удивляется и вновь оживает. Звёзды зовут к удивлению. Чезаре посмотрел ввысь и сызнова не поверил тому сказочному факту, что он здесь очутился, пускай давно - всё равно удивительно: он появился из ниоткуда и обосновался в самом центре округлого мира. Деревянный пацан тоже, поди, уверен, что расположился по центру. Даже ревность берёт одного человека в отношении другого, захватившего центральное положение. Только любовь делает его способным ласково уступить свой центр, но Чезаре ещё не успел полюбить человечка, чью деревянную лапку он держит в своей большой тёплой ладони, хотя симпатия уже возникла. Симпатия к непосредственности и необычайной сметливости оживлённого полена. Хотя... не спит ли он, Чезаре, возле своего друга Джузеппе в мастерской, пропахшей олифой, скипидаром, столярным клеем, вином и сосновыми стружками?
- Мне понадобится русская фамилия, - сказал Пиноккио озабоченным голосом.
- Джузепкин, по отцу, - быстро молвил Чезаре.
- Отец... кое-как сойдёт, - задумался Пиноккио, - а совсем без матери в России негоже.
- Ты прав, без матери подозрительно. Без отца допустимо. Там половина детей - безотцовщина. Отцы где-то бродят, страна большая, а матери ждут отцов или меняют их на проезжих молодцов, но они всегда ближе к месту прописки и лучше помнят, кого родили. И ты не совсем безмамщина: твоя мать - сосна. Сосна европейская серебристая, пинус сильвестрис. Только об этом тсс! У русских богатое воображение, такого понапридумают про твою мать-сосну и отца твоего Джузеппе! ...Слушай, а давай махнём на Украину?
- Что?
- Я покрашу тебя в зелёный цвет и выдам за пилота НЛО; ты сделаешь космическое заявление: Всевышний – украинец, Творчук!
- Кто же этому поверит?!
- Все. И ты станешь президентом страны.
- Ты шутишь!
- Я тоже умею шутить, мой мальчик, хоть я не украинец и не комический актёр.
...Стоп. Стёпа взял паузу - отдохнуть от героев, осмотреться чуток посреди мыслей. Скоро будет рассвет, небо светлеет, и он успокоился. Нежный утренний свет ума стал заполнять комнату уставшего, бессонного черепа.
9. Фемакция
Стёпа взялся дошить кипу старинных журналов с чудесной графикой. Пускай он увольняется, но жалко их так оставить. На лица как бы прекрасных сотрудниц он перестал смотреть, чтобы глазами и мыслью об них не спотыкаться. Прежнее кокетство сменила на их лицах отчуждённая строгость, дескать Стёпа никому не достался, потому что никому не нужен, и пускай валит отсюда.
Он перестал обслуживать посетителей читального зала и занялся только реставрацией журналов. Сколько же тут всего интересного! Дальние края, героические профессии... Он зажмуривался, когда складывал эти жёлтые страницы, иначе углубился бы в них - и стоп работа. Пиноккио с его крестным Чезаре отступили в затылочную часть головы (шутка для марсиан) и притихли. Так новобранцы на призывном пункте играют в карты, отгородясь чемоданом и переговариваясь шёпотом; за ними придут позже.
Невнятно волновалось его сердце: гравитация какой-то незнакомой сущности на него влияла. Эта сущность из близкого будущего: там Стёпу кто-то ждёт. Он терпел утеснение сердца и предчувствие, не пытаясь разгадать, потому что смыслы не любят преследования, они сами приходят к деликатным людям. Главное - душой не шуметь и не навязывать себя этому будущему, из которого скоро выглянут гости.
Стёпу удивляют заявления творцов и творчих о самовыражении. Что они могут выражать, если заняты собой? Нудная тема.
Стёпа хорошо сверлил ветхобумажные тетради своим двухсущностным станочком. Домашняя приспособа - ручная дрель на станине от фотоувеличителя. Старьё, но какая радость из несогласованных вещей сделать изощрённый инструмент, передающий нашу заботу сиротским вещам вчерашнего дня! Подравнивай корешковый край и сверли; затем сшивай и подрезай внешние лохмотья резаком, затем погладь ладонью и положи на новое, чистое место. Работай руками - полезная радость, и она ничему не мешает; можно думать и мечтать.
Новелла Романовна перед уходом постояла над ним с упрёком и суровой печалью, точно ротный командир над павшим бойцом; звякнула ключами погромче и ушла. Топ-топ... хронотоп. Хрустнула дверь. Благодать.
Мы вынуждаем помещение содержать нашу волю, наши эмоции. Сильные эмоции комната запоминает, потому бывают намоленные храмы и проклятые дома, и даже призраки, если память места впечатлилась чем-то глубоко и ярко, до ожога.
Библиотека - помещение не намоленное, но «начитанное» и Стёпиными думами овеянное, омагниченное, потому легко ему тут писалось, но в последние дни суровость Новеллы Романовны и холод сотрудниц омрачили настроение книжного жилища.
Он ещё поработал час-полтора и отправился домой к бабушке. …Бабушка смотрела телек, бабушка ужасалась.
- Привет, Стёпа. Глянь, инопланетяне чего творят! Хотят умыкнуть наших девушек.
- Им своих не хватает?
- Какие морды!
- У кого?
- Страсти-мордасти! Возьми скорей сырники. Ах чтоб тебя, оставь её, негодяй!
Стёпа решил не тратить время на сырники, но откусил от одного - хороший такой, жирненький, аромат ванили, как от мороженого, - пришлось их съесть.
Бабушка честила пришельцев инопланетными словами.
- Угоразды перелётные! Отвали от Нюши, икостракл безносый! Не даст она тебе. Не даже сомневайся!
Она от волнения впала в речевой перетык, в инверсию. Стёпа закрыл плотнее дверь и склонился над исписанными листами.
...Морской залив отсюда не виден, зато было известно и по всему понятно, что к западу от города простирается чёрная, глянцевая пустыня; над нею светится Луна (половина лица инопланетянина из-за шторы), она отражается на поверхности залива в тихий час. Чезаре хочет показать мальчику море, они идут по мощёной улочке сквозь кое-где пробитую светом архитектурную темноту. Ночной бриз шевелит листву пирамидальных тополей и трогает плотные, глянцевые ветви туи, и вдруг путники слышат уже знакомый шум винтокрылого будильника - ближе, ближе, потом настала тишина, и тут же раздался треск, хруст ломаемых деревьев, а потом снова тишина.
Пиноккио потянул своего провожатого скорей разобраться, и вскоре они увидели сквер и глубоко застрявший между кронами пиний аппарат Кулёмина. Сам пилот уже стоял на земле, он хромал на месте и смотрел вверх. Оттуда на него свалился стул, потом чайник - он чертыхнулся и выбежал из лунной тени, из-под аппарата.
- У вас всё в порядке? - учтиво спросил Чезаре.
- Да-да, всё по плану, прекрасно, кватроченто, - ответил Кулёмин и вновь отвернулся к будильнику, застрявшему нелепо и безнадёжно.
- Аддио, - послал ему Чезаре.
- Аддио, амичи! - ответил обескураженный гений и вмиг забыл о них.
Двое подошли к заливу, остановились на высокой набережной. Отражение пассажирского лайнера рябило, как светящийся дуршлаг. Море тихо дышало и шлёпало волной о берег, будто чмокала во сне большая рыба. Им было хорошо, двоим, по-товарищески хорошо, и только волнение о будущем торопило мысли Пиноккио, не давая погрузиться в созерцание живой тьмы и трепетных огней; не позволяло томно вдыхать ароматы лимонов, кипарисов и скользкой влаги на береговых камнях, под которыми в песчаной крупке ютятся крошечные рачки, пахнущие йодом, как и море, их породившее.
А поживший Чезаре беспокоился, напротив, из-за прошлого, в котором его память сидела и ёрзала, будто уселась куда-то в солому. Чезаре посмотрел ввысь на внятную звёздную россыпь и с горькой мечтательностью произнёс:
- Малая медведица, Большая медведица... и на хрена люди женятся?!
- Ты прям борец против женитьбы, а ведь семья это ячейка общества, - громко напомнил занозистый Пиноккио голосом "сына волка", итальянского пионера времён Муссолини (у поленьев дивная, давняя память).
- Да, я поставил крест на брачных отношениях, и не только потому, что моя семья скапутилась (caput – голова, отрубание головы, лат.), а вообще.
- Ставишь крест на семейных отношениях?
- Его некуда ставить. В моральном плане от семьи ничего не осталось, потому что семья – это служение, а нынешний человек превратился из ответственной личности в поток желаний, инстинктов, ощущений, - Чезаре остановился вытряхнуть из ботинка песчинку. - Когда в семье желания женщины выполняются, уничтожается муж. Если не выполняются, тогда в семье уничтожается ладный мир - и буду век ему вредна. Лучше вовсе не влезать в эту болотину, в эту калугу, зыбь, топь и марь.
- Но можно встречаться без брака.
- Свободные отношения? Не смеши меня! Non farmi ridere! Где тут вообще свобода, если мужчина и женщина порабощены инстинктами? Ни в каком варианте она не оставит своих попыток подчинить тебя. В моральном плане она твоей подчинённостью ублажает свою гордыню. В практическом - подталкивает решать её проблемы. А если будешь сопротивляться - выставит мерзавцем или идиотом. И предлогов не нужно. Вот смотри, я скажу за неё. Как бы шутя, на голубом глазу я трогаю тебя за руку и тонко улыбаюсь тебе в очи: «Ну признайся, дорогой Пиноккио, тебе ведь надоело играть в оболтуса! Я вижу тебя насквозь». Ты искренне удивляешься: почему играть? Ты - настоящий, подлинный оболтус. А я говорю, отнимая свою руку: «Милый, не дурачь меня. Роль оболтуса ты нарочно выбрал - тебе так удобно. Все эгоисты избегают ответственности, изображая наивное простодушие». Вот так, начав с пустого, далее переливая из пустого в порожнее, я начинаю на тебя наезжать.
- Зачем?
- Чтобы поиграть в суд: я обвиняю, а ты оправдывайся. Подобных затей масса. В постели, за ужином, в магазине. Например, игра в сравнение. «Ты не представляешь, дорогой, как у него здорово получается! И он прав: сделать женщину счастливой не так уж сложно». Она будет сравнивать, чтобы тебя к чему-то подтолкнуть. Поле сравнений великое: деньги, манеры, успех, таланты, характер... даже в области сокровенного, ибо у них нет стыда и ничего сокровенного, кроме собственных тайн.
- Почему одному человеку, чтобы возвыситься, надо унизить другого?
- Сложные вопросы ты задаёшь, мальчик.
- Уважаемый дзио, ты женщин совсем не любишь?
- Люблю, но прикосновение к женщине загоняет мужчину в проблемы. Кто-то изводится ревностью, кого-то женщина обременяет постоянно растущими потребностями, долгами, дурным характером. Ад и гибель начинаются в женщине. Однако несчастьем никого не приманишь, поэтому всё начинается мило: романтические чувства, волнующие слова, желания… Нам легко общаться с детьми и старушками, поскольку в них нет гормональной заинтересованности, которая убивает искренность. Неважно, женщинам я сочувствую, я их люблю - только не эросом, а состраданием. А вот феминисток я правда не люблю. Я вообще не люблю злых. Меня даже не интересуют причины их злобы. Причины всегда отыщутся, только злоба рождается раньше причин.
- Ты драматизируешь, на свете наверное много милых девушек, они щебечут, поют и танцуют, а на феминисток не обращай внимания.
- Что ты, милый Пиноккио! Человечных женщин мало, их меньшинство. Ты не представляешь, сколько на свете ведьм и бабаёг!
- Сколько?
- Вот и мы не знали до недавнего времени.
- А что случилось в недавнем времени?
- Акция феминисток.
- Расскажи, просвети меня, о, мио дзио! - голосом гейши взмолился Пиноккио.
- Они обмочили и обгадили город.
- Зачем? О, дядя!
- Чтобы подлые мужчины знали своё место.
- А им самим не противно?
- Они всё своё любят, включая испражнения. Но суть не в этом, суть в лукавстве.
- В чём заковыка?
- В том, что формально их акция - протест, а по сути - приворот.
- О как! - тоном Джузеппе квакнул Пиноккио.
- У них тоже было две цели. На поверхности одна, в глубине другая, - Чезаре перешёл на громкий шёпот. - Учёные проговорились: моча, менструальные выделения и фекалии женщин содержат половые феромоны. У этих аттрактантов неощутимый, но стойкий флюид. Отхожая вонь улетучивается, а феромоны остаются - будоражить примитивную натуру самцов.
- Зачем? Они же проклинают их!
- Чтобы хорошо проклясть, надо иметь хороший предлог, а кровь наших мужчин охладела. Женщинам не на кого подать в суд за домогательства, некого обвинить в личных проблемах и в несовершенстве жизни. Увы, мужчины Сорренто перестали волноваться из-за любви. Равнодушие накрыло город, упала половая и политическая активность, упали доходы во многих отраслях, проститутки подешевели в три раза, представляешь? Отели опустели. Но главное: не стало повода возмущаться. Женщины обозлились и придумали акцию «разбуди самца». В назначенную ночь использованные прокладки были засунуты под двери одиноких мужчин. В ту же ночь были запачкали тротуары и подножия статуй испражнениями и мочой. Заодно на стенах домов появились фотки бесстыжих дам. Наутро газеты возмущались хулиганскими выходками лицеистов. Журналисты знали в чём дело, но с лицеистами рядиться безопасней. И всё же виновниц отыскали.
- Как? Мой цивилизованный дядя!
- По записям видеокамер. И был суд, и активисток оправдали, поскольку они «так выразили протест против тысячелетнего гендерного угнетения».
- Весёлая история! Все их делишки засняты?!
- О да, жена синдика тоже приняла участие: нагадила на собственном балконе. По интернету пошли гулять кадры: Луна и космический зад Лауры. Эти кадры, эти «анальные анналы Сорренто» синдик потом выкупал за недёшево, а Лаура в "Неаполитанской правде" заявила, де только так она смогла напомнить своему супругу, что он градоначальник и обязан помогать матерям-одиночкам.
- Это внешняя цель, - догадался Пиноккио. - А на самом деле чего она хотела?
- Хрен её знает, - стандартно ответил Чезаре.
- Может, просто показать задницу? - находчиво предложил мальчик.
- А что! Задница и Луна - концептуально, феминистично.
- Отчего пошла вся эта беда?
- Оттого, что цивилизация создала удобный быт и защиту от дикой природы. К женщине во двор не придут волки. Ей не надо таскать воду и дрова, толочь зерно в ступе. Не надо ждать мужа с охоты и переживать: поймал - не поймал, убил - не убил. Комфорт и безопасность порождают лень и самодовольство. Этот мир взялся их ублажать, и они поверили в свою венценосность. "Я этого достойна и буду любить себя ещё больше. Мужчина мне нужен лишь когда нужен, а когда не нужен - пошёл вон. Он построил цивилизацию, а дальше я сама. Только мне ещё хочется поквитаться. Пока он строил цивилизацию посреди опасного мира, он был главный. Теперь ситуация изменилась. Теперь главный тот, кто обожает себя. Главная теперь Я". Вот их напев. Современная женщина - это самолюбивое Я в ухоженной оболочке, вооружённое половой гордыней. А человечность - прочь, она мешает феминизму резвиться.
- А что это вообще такое?
- Бунт против очеловечивания. Феминистки желают быть крутыми самками - топтать самцов и гадить на них. Я их не люблю, однако я им благодарен.
- За что?! Этого не может быть, мой благородный дядя!
- За избавление от амурных иллюзий, за уничтожение культа невесты и сердечной барышни. Я им благодарен за их злобу, о которой теперь знают все, даже дети. За правду. Скольких юношей феминизм просветил, скольких упас от рабской влюблённости, от ухаживаний и цветов! Не влюбляйтесь в нас! - вот что написано на их лицах. Никакие мудрецы, никакие пророки не сумели так просветить мужчин. Никто за всю историю человечества не нанёс любви столь страшного удара. Зато всё по правде. Да, мы злобные самки, но это лишь начало большого пути. Скажу тебе по секрету, мой милый Пиноккио, скоро они отменят женскую природу и будут жить голым самолюбием. Не хотим рожать, не хотим угождать чужому вкусу, не хотим подчиняться морали, не хотим быть женщинами! И человеками быть уже не хотим. Мы - новые существа. Мы - эгофеи. Вот что будет завтра. Так что злобные самки - это цветочки.
- Я… - растерянно начал Пиноккио, - давай вернёмся. Давай разбудим папу.
- Зачем? Ты расстроился?
- Пусть он оживляет другое полено, а меня в печку.
- Ну-ну, я не думал, что ты уж такой впечатлительный. У нас ещё есть время до этого завтра.
…Стёпа ощутил мурашки на своих плечах. Он видел испуганное, жалобное, обманутое лицо деревянного мальчика и сам чуть не заплакал. Он встал из-за стола и решил для успокоения заглянуть к бабушке. Она выходила из комнаты ему навстречу, провожала Мурку в туалет.
- Бабушка, ты не феминистка?
- Что-что? Ты сырники съел?
- О да, кулинарная песня!
За окном ночь и никаких звёзд.
10. Вокзал нерождённых
Стёпа стал приходить в библиотеку без детского чувства радости: книги, волшебные миры, волшебные слова… Он стал приходить на работу по-взрослому: сердито. С ним тут уже никто без нужды не разговаривал - перебежчик, уходяга, сотрудницы поцеловали его на 23 февраля, а он! И кто будет мебель передвигать, алкаша выпроваживать, на побегушках бегать, журналы шить? Это всё на них он, значит, переложить собрался, на барышень, предатель.
Он быстро и строго сел в угол за стол, уже ставший "столом реставраций", и без предисловий взялся чинить и соединять ветхие тетрадки почивших в бозе журналов. Умирают ли печатные издания? Нет, умирают издательства, а журналы вечные… разумеется, если в мире сохраняются читатели, если в мире живёт сознание, в котором живут и пасутся слова. Что касается оцифровки текстов, тут много заковык: большущие деньги, авторское право, согласование между фондами (одну книгу в нескольких местах не цифровать), множество работников, сканеров, лет, необходимых для такой работы в объёме книго-журнально-рукописного фонда страны. Как бы ни было, надо спасать старые и редкие бумажные носители в каждой библиотеке своими силами.
Проходит час, и Стёпушка начинает работать в автоматическом режиме. Руки сами действуют, освободив его мысли. Можно петь - нет, не в голос, а то девки придут и под змеиный шёпот "здесь библиотека!" врежут ему по темени Брокгаузом-Ефроном (хотя бы Малым изданием, МЭСБЕ в 3 томах, 1899-1902, Петербург) - мало не покажется. Можно тихонько думать, можно мечтать о чём-то и неизвестно о чём. (Это неизвестно-что пытаются изобразить абстракционисты, но трудно, ох как трудно игру смысловых пятен перенести на холст!)
Хочется дальше разгадывать общение деревянного Пино и мясокостного Чезаре, но тогда уже работать не получится: понадобится покой и лунная тишина. Чезаре излагает непривычный взгляд на проблему человека. Его горькие, порой абсурдные суждения заинтриговали Стёпу. Он боится что-то в них упустить и потому откладывает "подключение" на вечер. Однако итальянские гости сами приходят к нему, притащив с собою город, ночь, залив, космос, который можно условно назвать параллельным, ибо он существует, в нём идёт время, и всё это не здесь.
А вот оно где таилось и где открылось - предчувствие, что давеча тронуло его, предвестие странного смысла! Оно сейчас раскроется, после маленькой сцены, ибо ему нужна преамбула, подводка, увертюра.
…Сорренто. Ночь. Шаги двоих звучат ясно и настороженно, будто сами себя слушают, как бывает в пустой церкви; сейчас нефом служит небо.
- Тихо, опять это дикое случилось! - дзио Чезаре замер, воздев руку и палец. - Слышишь, там, где открыто окно, стонет измученный голос? Ещё в одну женщину кто-то засунул член. В достойную, порядочную... ещё один мерзавец! Такое поведение кажется невероятным. Отпетый негодяй. Он воспользовался её доверчивостью. Быть может, она уже спала, а он... слышишь? Стало быть, манёвры активисток работают: подлые самцы пробуждаются. У тебя тоже есть инструмент.
- Я не хочу быть самцом!
- Придётся. Таковы правила современного участия в жизни. Век отшельников, укромников, монастырей канул в пропасть. Не просвещение души, но самоутверждение стало главной заботой современников. Сейчас деньги и гормоны рулят.
- Не хочу быть современником! Хочу стать человеком. Мой папа, когда вырезал моё лицо, сказал, что создаёт светлую личность.
- Наверно, спьяну. И к чему это? Человек звучит горько, даже несуразно. Личность... кому на земле она пригодилась? Личности не нравятся рынку. Он выращивает народ под себя: эгоманов, участников социальных гонок. Эгоманы всегда заняты и всегда скучают: у-у-у-у-у! - Чезаре исполнил арию волка из отдела игрушек в супермаркете "Рождество".
- Не буду эгоманом.
- Поздно, ты уже родился. В тебя со временем проникнут обычные, пошлые чувства нашего века, ибо век заразен. Хотя, повторяю, кое в чём тебе повезло.
- В чём?
- В том, что ты деревянный! В тебе нет гормональной системы. Ты, стало быть, не зависишь от женщин, а это уже свобода. У тебя вместо гормонов и дурацкого сердца механический член. О том наш синдик мог только мечтать.
- Не хочу! То была шутка, дядя! Я шутил про губернатора, - с пылом воскликнул Пиноккио, хотя не знал, чего хочет, и вправду ли шутил.
- Нет, не шутил. И Луна тебе не стала бы зря давать подсказки. Её не обманешь. Ты хочешь самоутверждаться, показывать себя, а это свойство здесь рождённых.
- А нерождённых... у них какие свойства? - робко спросил мальчик, терпя холодные слова, будто извлечённые из холодильника.
Стало тихо, и оба притихли. Быстрый страх коснулся героев, словно кто-то мёртвый вспомнил о них и своим приветом коснулся их темени. Стёпа тоже замер за столом.
- Станция Карма. Зал ожидания. Сидят в нём фигуры, похожие на кули, на мешки. Головы свесили, дремлют, - тихо и вяло проговорил Чезаре. - Да, в зале ожидания сидят они, зал.ож.ники, Ждут зачатия, как неживые. Им неизвестно, кто они, потом земная жизнь определит их, а пока - сумрачный зал на станции Карма - Амрак. А мрак - это тень тьмы, ombra di buio. Эмбриолюди там спят, не ведая времени, - продолжал Чезаре чужими губами, точно во сне. - Вижу в уме этот зал в серых и сизых оттенках водянистой гуаши или грязи, размываемой дождём по немытому придорожному окну.
Стёпа тоже так всё увидел под бормотание Чезаре.
- Они похожи на фигуры из теста, слепленные без лиц, почти без различий. У кого голова круглая, у кого-то с острым высоким теменем, словно с навершием из крем-пасты. Два окна там запускают в зал тусклый стоячий свет, недостаточный для порождения тени. За окнами светлей, там поодаль виден косогор, на переднем плане стоит палка с оборванной повисшей верёвкой, в отдалении замерли кусты, и я догадываюсь, - продолжает Чезаре, - что сидящие в зале вроде бы как сидят внутри головы или черепа… внешний простор смотрит на них сквозь два окна, два пустых глаза, смотрит без особого интереса, иначе свет был бы ярче. Если мне кажется, что ничто никогда не произойдёт, я могу испугаться от неожиданности, когда в зале появляется дежурная по станции - крупная, в синей форме, по груди накрест перехваченная огромным серым платком, в яловых коротких сапогах, сморщенных и стоптанных, но обметённых от пыли. Она выходит справа и приближается к сидящему на ближней скамье. Тут её лицо немного показывается в профиль: нос картошкой, бледные губы, седая прядка у виска из-под платка высунулась. Дряблое белое лицо, как переваренная клёцка. Наклоняется к сидящему, у того плотно закрыты глаза. "Зачатие, милок! Твоя отправка, - говорит она спящему. - Вон по тебе плазменная змейка побежала. Очнись, бедолага, всё, выспался уже, следующая станция Земля". И вдруг всё перекрывает темнота вперемежку с ярким светом, за окнами с грохотом появляется чёрный поезд - яркие окна, по залу мелькают сполохи. Спящий очнулся, быстро вскочил и бросился наружу, к вагону. Его мешочная фигура канула в дымном тамбуре, и снова дрожь, сполохи, вагон хрустко дёрнулся, раздался гудок - тонкий, щемящий. Грохот и гул утекли вслед за вагоном, всё стихло. В зале пошевелились и вновь опустили головы. За окнами пустой косогор, над ним повисло облако.
Чезаре остановил рассказ и почесал голову, чем-то недовольный. Пиноккио тронул его за руку, чтобы постоять: он устал от ходьбы, у него с непривычки заболели деревянные ноги, но он промолчал об этом.
…Стёпа остановил карандаш. Задумался над словами "промолчал об этом". Как выразительно; "сказал об этом", "промолчал об этом" - адресное и содержательное молчание. Промолчать можно только о том, что ты чувствуешь. Он оглянулся - на стене часы: 15.37. Надо брошюровать, брошюровать. Отложил исписанный лист и бросился к работе.
Рабдень сократили, и в шесть часов сотрудницы ушли, умолчав о многом, храня в себе раздражение против этой жизни и неприязнь к Степану. Он запер за ними дверь, храня молчание о том, что они отпетые мымры, мелочные и мрачные. Они даже улыбаются по гормональному расчету: мужчине старому, больному, нищему они не улыбнутся. Большой любви хотят и завидной судьбы, сладких ощущений и гордости, побольше гордости, ничего в этом мире, кроме себя, не уважая, ничем не интересуясь, ни о чём, кроме себя, не заботясь. Поэтому жизнь прокисает возле них уксусно-кислым брожением. "Ах, все кругом дураки!" Это точно. А когда умрут, все будут мертвяки. Всё правильно, по закону отражения.
Как хорошо в пустой библиотеке! От благодати не устаёшь. Из пустой библиотеки Стёпушка ни за что не уволился бы. Он ещё пару часов ремонтировал типографские тетради и собрался домой, но не успел: его снова настиг образ Пиноккио - пришлось пересесть за другой стол.
- Я думал, что разгадаю больше, это я про станцию Амрак, - признался Чезаре.
- Говорят, Бог всемогущ и творит совершенство, но, похоже, это не так. В мире много никем непредвиденного.
Мягко шурша и поливая улицу тихой музыкой, проехало ночное такси.
- В потенциях Бог всемогущ, в потенциях, а на практике - нет. В реальности нет совершенства, и вряд ли оно возможно.
- Почему, дядя?
- Не до совершенства тут. Непомерное дело - одолеть Ничто, беспробудное отрицание, которое надо превратить в материал, оформить, оживить! - трагически произнёс Чезаре и покачал головой. - Пробудил вот, оживил на свою голову. А что Ему было делать? Он, может, впервые за такое взялся. Делает, как может. И без того мы видим достаточно причин для восторга и удивления… и для сочувствия. Слишком велика задача. Тут уж как получается. Мы Его любим. Он старается. …Мы тебя любим, - дядя задрал голову. - Прости нас, Господи! Мало мы Тебе помогаем. Часто мешаем Тебе. Мы Тебя огорчаем. Но нам не по силам подступиться к задачам Твоей невероятной жизни. Мы включаем режим своей игры. Нам так проще. Наши игры порой ужасны, а то, что мы делаем всерьёз, ещё хуже, но ведь мы не всё делаем плохо, так ведь?
Чезаре и Пиноккио смотрели в небо, словно ожидая ответа, и ответ пришёл. По их телам побежали мурашки, пощипывания, игристые капли. Неведомое чувство взорвалось у них в груди и сделало их лёгкими и прозрачными, как мыльные радужные пузыри, на которых отражаются звёзды.
Стёпа за своим столом в этот миг замёрз, потому что восторг и ужас объяли его. Когда этот эпизод окончился, то есть когда у Чезаре иссякли чувства, Стёпу тоже отпустило необычное состояние, он устало уставился в лист, скрючив на карандаше потерявшие мысль пальцы.
11. Обратись к Луне
Стёпушка понял, чем приманил его Пиноккио: потому что не человек, но в нём на глазах зарождается душа. Душа его зарождается от слов – от слов Чезаре, от звёзд и деревьев, от городских зданий и звука шагов. На примере деревянного мальчика Стёпа лучше понимает себя.
Не только Чезаре, но и Стёпа с веселием смотрит в его забавную физиономию. А люди уже давно пугают: некая бездна сидит в человеке, до поры сокрытая. Она может открыться, и тогда покажутся оттуда невозможные хари, словно обитатели ада прогрызли в человеке тоннель, через который выходят на улицу. (Иные люди постоянно работают клоакой для вывода в мир своих внутренних могильных червей.)
Стёпа чем дольше узнавал, тем меньше понимал окружающих. Прежде всего, на глаза попадались не люди, а самцы и самки, что соревнуются за лидерство и бонусные совокупления, за жемчужные бусы и богатую шапку.
Борьба за лидерство начинается в детстве. Стёпа не может забыть Игоря Лымаря - мясистого парня, который пришёл к ним в 6-й класс из другой школы. Один год в 6-м классе он уже отсидел, но там его категорически отказались оставить, и под нажимом какого-то методиста этого Лымаря приняли в Стёпин класс. Это был паренёк не от мира сего: зловещий. Он без особых усилий организовал в классе массовую депрессию. Он издевался над ребятами, чтобы рисоваться перед девчонками, и поначалу те смеялись над его злыми шутками, но вскоре даже дуры перестали смеяться. Лёха Скок решил отравить его крысиным ядом - угостил заряженным пирожком, но тиран яда не заметил.
Потом решили побить его коллективно - попытка тоже не удалась: Лымарь сломал Никитке палец. В общем, неизвестно, чем бы эта война закончилась, если бы в их класс не пришёл ещё один новенький, Дима Кедров. Парень видный, крепкий и слишком серьёзный, по выражению девочек. Игорь Лымарь сосредоточил на Диме своё издевательское внимание, потому что идиотам не нравятся умные люди. Пару насмешек Дима пропустил мимо ушей, но когда Лымарь открыл Димин портфель и плюнул туда, Дима без предисловий принялся Лымаря бить. Это походило на показательное избиение для каких-нибудь курсов рукопашного боя. Лымарь в эти минуты напоминал спортивный манекен и своим телом сбивал в кучу парты, кувыркался, падал и снова был поднимаем для получения удара или швырка.
Девчонки принялись умолять Диму остановиться. "Пускай сам попросит", - ответил Дима, не отвлекаясь. Несчастный упал и притворился мёртвым. Дима поволок его в коридор, приговаривая: "Ты не будешь здесь учиться". Вошёл учитель. Долго потом длились пересуды. У Димы были неприятности вплоть до отчисления из школы, но родительский комитет отстоял новичка, написав коллективное письмо в его защиту. Игорь Лымарь, чей отец оказался участковым, тоже остался в классе, только сделался незаметным.
Стёпа на всю жизнь запомнил холодок, исходивший от Лымаря, изменение вкуса, которое привносил он в жизнь одним лишь своим появлением. Внушения, воспитательные строгости не приводили ни к чему. Только встречная сила могла его образумить. Впрочем, ненадолго: в 16 лет он угодил за решётку.
Этот злой подросток был первым загадочным типом в жизни Стёпы. Он Стёпе казался не-человеком, будто не женщина его родила, а мрачное животное. Зачем участковый покрывал безобразия сына? Почему не судят родителей за поддержку детей, отнимающих чужое детство? Эти социальные вопросы необходимо задавать, но Стёпу интересовал философский вопрос: отчего человек не собой хочет владеть, а кем-то другим? И видел такой ответ: потому что гормоны желают захватить чужое тело, а гордыня – чужую душу.
Игорь Лымарь оказался самым примитивным зверем в зоопарке насильников. По мере расширения кругозора Стёпа стал видеть худшие и вовсе бесовские примеры.
Он как-то принёс игрушки в интернат для ребят с "нестандартным развитием" и заметил, что те выражают свою радость лагерным матом. Стёпа обратился к заведующей, провели расследование и выяснили, что педагог по физподготовке обучает их сквернословию. Толстые большие пальцы, доброе лукавое лицо, подвижные губы: "А теперь повторяйте за мной новые слова, они очень смешные; это игрушки, они будут жить у вас в голове! Запоминайте слово на букву хэ". Это он делал по зову сердца, без какой-либо цели, ему нравилось пачкать чужое сознание. Подобные растлители умов работают в массовой культуре: режиссёры, продюсеры - сладострастные пачкуны. Зачем? Ради самоутверждения через пакость. И, возможно, грязные слова на заборе пишутся не только затем, чтобы манифестировать свою похоть, но также и для того, чтобы запачкать ею чужое сознание.
А вот пример половой лютости матушки-природы. Однажды Стёпа участвовал в студенческом походе по тайге Хабаровского края. Мучительным получился поход. Июнь, зной; оводы-пауты днём не давали покоя. Даже купание не приносило отрады. Стоило снять куртку - и в плечи впивались. Беззащитные копытные бросались в бега, ломились через непроходимый кустарник, разбивали ограды, прыгали с обрыва в реку, уже ничего не боясь. Пауты налетали сотнями, их стая состояла из множества желаний размножаться, и это их «законное желание» причиняло животным и людям страдание.
Теперь Стёпе единой формулой открылась алхимия бесовского зла. Это союз гордыни и гормональной страсти. Там, где они объединяются, происходит их умножение, причём гордыня оказывается мощней гормонов, она их даже ведёт мимо звериной животности (куда они исконно обращены) – дальше, к искусству зла.
Недавно Стёпе довелось прочитать о последней казнённой в Европе "ведьме". История началась гормональным влечением и закончилась демоническим злодеянием. Йоханн Якоб Чуди, уважаемый в Швейцарии врач и судья, не добился взаимности от Анны Гёльди, гувернантки, и обвинил её в колдовстве. Летом 1782 года палач кантона Гларус отрубил ей голову. Перед казнью женщину поднимали на дыбе, растягивали ей связки, порвали плечевые суставы и чуть не вырвали руки из плеч. Она ему отказала - его обиженная похоть заручилась помощью гордыни. И это был "век европейского просвещения", Гёте было 33 года. Что они там в себе просветили? Не отдельные жлобы совершили ужасную казнь, это общество совершило казнь, просвещённое общество центральной Европы.
Пока люди не будут знать и помнить своих внутренних врагов, они пребудут в позорной беззащитности, и поход зла не остановится.
Демонизированные люди вырастают в обычной бытовой среде. Подходящая почва имеется: у нас даже приличные обыватели душевно озабочены благополучием своих гормонов, повышением потенции. Ну как же, как же - либидо! Эти бедолаги не стесняются о своей заботе докладывать: "Товарищи, кушайте молодой чеснок, от него знаете как: ого, прямо дуб ольховый!"
Скандируем речёвки: "Чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось!" "Выпьемте на посошок, чтоб не гнулся корешок". Они не замечают, что именно либидо сделало их рабами. Они хотят вновь и вновь укреплять свой член и возбуждать в себе похоть. Лекарством от ядовитой жизни они избрали сам яд. Отчего же не видят они подвоха? Оттого что свободу воспринимают как пустоту. Дай человеку свободу - и он побежит от неё прочь и вернётся к родной ловушке, чтобы засунуть туда голову и всё остальное. Не знает, что делать с этой свободой, не знает мучительно. Лучше телесный плен, лучше плотские грехи-утехи, чем крылатый разум. Лучше постельно-кухонная возня, чем вера и простор. Человеку проще быть животным, даже хорошему и неглупому. Лучше с курьерами-сперматозоидами передать кому-нибудь своё томление - пускай потомки разбираются. Так нам природа велела, а природа знаешь какая мудрая! (Шёпотом: "Не ошибается никогда, скольких родила, стольких и съест".) Потому главные наши задачи: совокупляться и процветать материально и телесно. Обыватель в эти задачи верит, поскольку настоящей веры у него нет, ну и жизнь куда-то же надо расходовать.
Результат похотливости - наше безотрадное состояние. …Стёпа решил работать в "Котомке", чтобы помогать животным, которые тоже страдают от всемирной половой силы, рассеивающей несчастных по лицу планеты. Они свою судьбу не выбирали: их сюда призвал половой инстинкт родителей, и далее они сами будут порождать потомков - да не остановится фабрика несчастья!
Чадородные китайцы довели свою численность до критической массы. Полтора миллиарда ртов угрожают планетарной экосистеме. Из мирового океана китайские рыболовы извлекают морские дары в таких количествах, что скоро океаны опустеют.
(Феминистки пошатнули культ материнства, заодно осмеяв кокетство и желание выглядеть сексапильно. Они выступили вовремя. Возможно, сама планета внушила им бунт против женской соблазнительности - правда, благое внушение они провели через свои мозги и вывели оттуда ненависть. Ещё недавно великую пустоту заполняла половая игра, сейчас этим займётся гендерная война.)
Пиноккио Стёпе дорог ещё и потому, что тот родился непорочно - деревянное дитя воображения. Любовь тут, конечно, была, только не плотская.
- Я придумал, мой дзио, ура! - неожиданно завопил Пиноккио.
- Что ещё, лукоморье ты моё зажигательное!
- Поскольку с добротой у человека проблема, надо разводить бактерии доброты. Они в кишечнике приживутся и будут развиваться, удобряя психику личности. Кишки… да, не очень-то красиво, я согласен; лучше бы в сердце, но кишечник удобней для бактерий, там питательная среда. Поменьше кушай мяса да побольше маслин, простокваши, риса…
- Кьянти, - быстро добавил Чезаре.
- Бактериальную культуру будем продавать, а бедных задаром обеспечивать. Прикинь, пирожные, конфеты, храбрики с добротой! Как тебе нравится, дядя? Чего молчишь?
- Что такое храбрики? - хрипло прошептал Чезаре.
- Пока не знаю. Или будем излучать доброту на электромагнитной волне. У каждой эмоции своя частота. Мы выделим диапазон доброты и будем транслировать на всю страну. Как тебе?
- No-no, верхние слои общества не хотят никакой доброты, они даже честности не хотят. Нас просто убьют.
- Понятно, тебе жить хочется, ты реалист, - оценил со вздохом Пиноккио. - Тогда получи идею в реалистическом жанре. Хорррошая идея, такую не рассказывать, её продавать надо, купишь?
- Денег нет.
- Жаль. Голая идея - что крылья без перьев, не то я взлетел бы не хуже Кулёмина. Я тоже гений.
- Довольно хвастаться, nipote.
- У меня политическая идея, не коммерческая. Мы перевернём Россию кверху дном.
- Её столько раз переворачивали, что разница между дном и крышкой стёрлась. Излагай, Pinocchio!
- Мы охватим северную страну потоком экстремального феминизма. Эмблемой будет Secondo Viso, Второе Лицо.
- Какое второе? - раздражился дядя.
- Зад! Не понимаешь своеобразия момента! Женский зад станет иконой. Мне это подсказал твой рассказ про зад Лауры на фоне Луны.
- Si, si, Pinocchio! Tutti srutti! Grandioso! - фальцетом крикнул Чезаре.
- Вместо лиц на обложках журналов будут задницы - слева и справа, половинчато и целиком, снизу и средним планом: на цветочной клумбе, перед симфоническим оркестром, на пляже в липких от влажной нежности золотистых песчинках. Упругие женщины пускай делают шпагат - везде, между кроватями, перилами, стоя на голове, дабы всесторонне показать промежуткую прелесть задопередней промежности!
- O, molto grande! - взвыл Чезаре. - Ты прав, начни сверкающий свой путь с эпатажа. Артистическая элита, либералы, голубозубые и розовоглазые сообщества, модельные эксгибиционистки, театральные режиссёры - все тебя поддержат. В любом варианте, покатится волна обсуждения, ибо тема для культуры огроменная – женская задница! Твоё имя станет летучим, тебя изберут в Думу… только потом не лоббируй эту тему. Скажи "то были порывы юности" и улыбнись. Приятная самоирония: кто в юности не знавал пламенных ошибок!
- Ха-ха, классно мы друг друга разыгрываем, - засмеялся Пиноккио.
- Ничуть. Во имя успеха необходимо делать звонкие глупости, только для этого нельзя быть глупым.
…Стёпа отложил карандаш и обвёл очами комнату: он дома или на работе? На опустевшей работе. Стало быть, незаметно простился с коллежихами (коллежками, коллежицами) и закрыл за ними дверь. И чай не пил - неправильно, пора заварить.
Для восстановления реальности он обошёл все комнаты, два раза послушал скрип любимой половицы в читальном зале, пальцем проверил почву цветочных горшков, кое-кого напоил; пассифлора вытянула из горшка много влаги, быть может, готовится к цветению или, наоборот, решила пожить для себя. Включил чайник. В абонементе заглянул под стеллаж и увидел мышеловку возле мышкиной норки. Огрызок печенья туда подложили и мощную пружину взвели – мышиную смерть. Новелла Романовна так очищает храм культуры от нечисти. Однако в подвалах самой Романовны завелась другая мышь - тёмная, с лазерными глазками, с вольтовой дугой между челюстями.
Вроде бы умная, начитанная Новелла Романовна Блокнот стала раздражительной и несправедливой. Это произошло по той причине, что у неё натура энергичная, хотящая больших действий, но в семье все действия закончились, а на работе отродясь не начинались. Безвыходная энергия слепила в её душе ведьму. Теперь эта маленькая ведьма пытается подчинить большую Романовну. (Тема духовных паразитов - суперважная, интригующая, но это не сегодня.)
Постой, а ведь Чезаре неправильно ответил на предложение Пиноккио. Частоту доброты, конечно, воспроизведут каким-нибудь аппаратом, но доброго эффекта не получат. Живое не заменить мёртвой копией, с какой бы точностью ни копировать. (В одной сказке героиня должна была полить жалостными слезами цветок-оборотень, в коем содержался жених её заколдованный, только жалости в ней не нашлось, и она полила цветок солёной водой. Жених-цветок скончался.)
Он разрядил мышеловку прикосновением карандаша - шлёп, хрусь, ага! Чайник зашумел и щёлкнул. Стёпа заварил какой-то новый чай "с непальских вершин" (по заверению копирайтеров), но не успел испить. Снова, закрыв глаза, отворил вещие вежды, спеша увидеть.
…Чезаре невольно отступил от мальчика на два шага, словно от огня. Глаза Пиноккио сияли, изливая свет восторженной, новой, плазменной, души.
- О, Луна! Обожаемая Луна! Внуши мне идею подробно, по мне мурашки бегают от нетерпения. Ты видишь моё великолепное будущее - внуши мне детальный план! - взмолился он, тонкие руки с большими кистями взбросив к небу.
И неужели отозвалась! На ТЦ "Барбитурат" (башенный град Барби) ожил экран, самый большой брандмауэр в городе. Поначалу всё шло, как обычно: Барби грациозно подняла ножку и сделала пируэт, показав беленькую полоску трусов от компании ажурного белья "Всхлип", её пируэт сопровождался нежными колокольчиками, но вдруг иной стереозвук прокатился над площадью: грохот поезда. Барби исчезла с экрана - хорошо, если не под колёса: поезд промчался по крутой насыпи, роскошные литеры красовались на вагонах: «Приключения Пиноккио». Умчался за край экрана. Обнажился унылый покой. Забор - серые вертикальные доски, конца-краю не видать.
- Слушай, это Россия. Луна по твоей просьбе показывает тебе фрагмент из твоего будущего. Невероятно! – прошептал Чезаре.
На экране посёлок: домики, яблони, вышка ретрансляции, здание с большим фронтоном и флагом администрации. Несколько узких высоких тополей подметают облачный потолок. Корова понуро застряла в переулке: задумалась куда идти. Белёное кирпичное зданьице автостанции, стеклянный вход, расписание на щите, ребристая скамейка, под ней мятый пустой пакет (кто-то съел пирожок).
А вот одинокий пешеход, он шлёпает по лужам вдоль забора, у него бутылка в кармане; он прикрывает её рукой (все пьют - и все это прячут); плечи задрал, воротник поднял, кепку напялил по самые брови - белый свет ему не мил, ибо режет глаза (с похмелья повышенная светочувствительность).
Сколько враз тут собрано русского, щемящего, навеки неприкаянного! Грустного - будто всё это приснилось ещё в детстве, и сон застрял в предметах и продолжает сниться. Но прохожему грустить особо нет резона: он торопится к застолью, а может к одинокой стопке сам-на-сам, к тихому разговору со своей душой. А как ещё поговорить? Вот поднялся на крыльцо, сквозанул в дверном проёме, ускорил шаг и не успел пригнуться в сенях и ударился лбом о притолоку при входе в жильё – ударился так сильно, что отшатнулся и согнулся пополам. О, горбатая жизнь! Только возвысишься, окрылишься, разбежишься - тут же влепишься в перекладину: их тут везде.
По экрану снизу поползли тиры на русском языке, только прочитать не было возможности: слова и буквы меняли форму, выказывая признаки собственной жизни.
…Стёпа и сам удивился. Но, постой, коли это рассказ о будущем, то слова должны быть изменчивыми, поскольку будущее героя уточняется «по ходу поезда», по ходу курьерского времени. Пока что в будущем известны лишь узловые станции. (С языком тоже интересно получается. В общаге русского языка проживают слова и какие-то ещё мордочки между словами, умеющие кривляться.) Титры уползли вверх, подёргав нижними лапками. Дешёвая красота Барби, мощная красота поезда, сказочная красота строк - всё прошло. На экране расположилась пассажирская платформа железной дороги.
- Что это? - Пино отвернулся от экрана, посмотрел на Чезаре.
- Это Россия.
- Где же Красная площадь?
- Читай, что на указателе написано.
- Я не умею, - с детским огорчением признался Пиноккио.
- Станция «Красная ртуть». Наверно, рабочий посёлок.
- Значит, Луна предлагает забросить нас в далёкую глушь.
- Ничего, мы сядем на поезд, и по дороге в Москву ты научишься читать: будет много-много станций с интересными названиями. Много станций почти без человек, много перегонов, лесов, полей и рек, - пробормотал Чезаре.
- Мне боязно, мне робко, - прошептал Пиноккио. - Милый дядя, если нам помогает Луна, давай попросим очутить нас в Москве сразу, без поезда, а?
- Ах, было бы интересно пронести тебя в чемодане как импортный сувенир, посадить у окна, чтобы ты учил русский язык и вникал в тоску и красоту просторов.
- Если я там подышу на стекло, будет пар?
- Не знаю. Это не самое важное.
- Если человек подышит - будет пар, - задумчиво произнёс Пиноккио.
- Обратись к Луне. Сегодня она тебя слышит.
12. Биорамка
Кошка скучала по Стёпе. Она запрыгнула к нему на колени и всё - контакт. Не шевелись, а то любовь перевернётся в обиду, обида в злость, а там и когти недалеко. Но главное, не страх, а бережность. Кошка любит Стёпу. Стёпа дремотно опустил голову, положил руку на Мурку и задремал под кино, за которым зорко следила бабушка. Там волосатый молодой человек и бритоголовый мужичок выясняли, кто кому больше должен в результате обмена невестами.
На работе он умаялся: всё-таки дошил папку старых журналов, но пальцы потеряли гибкость и спину заломило. Спал по три часа три ночи кряду. Ему надо всё доделать перед уходом из библиотеки, ну не всё, хотя бы что-то. И вот он спит наяву, получая телесное тепло кошки, душевную любовь бабушки и дурковатую заботу телевизора всех развлечь.
- Вы не юноши, вы глисты. Не только из организма, надо из общества гнать глистов, - не выдержала и горячо бросила киногероям бабушка.
Внук поднял очи.
- Конечно. Глистов гнать взашей, - подвякнул и закрыл глаза.
Только он отключил внешнее зрение, в его уме оживились умственные жильцы и флюиды, настроенческие ручейки и смысловые облака-иероглифы. Отражения облаков поплыли по зеркальной земле ума… а солнца там нет, но всё охвачено светом, и это, вероятно, свет разума, который всё знает, но молчит. Всезнание безмолвно хотя бы потому, что слова не вмещают его. Да и незачем. Света жильцам достаточно, и пускай сами думают, что к чему, и ради чего, и за что… Непременно, за что-нибудь… Стёпа заблудился в словах, потому что уснул или, наоборот, уснул, потому что заблудился.
Всезнание есть в наличие, но оно растёт, поскольку живёт. Оно растёт, и посему в каждый миг у него размытые контуры, и нет завершённости. И, стало быть, его нет.
Эта мысль разбудила Стёпу. Он пошёл на кухню, сел за кухонный стол досматривать мысль-кино про Пиноккио.
…Мальчик испуганно озирался. На этом свете мало что было ему знакомо, и всё же эти здоровенные дома были уж совсем незнакомые. Пино ясно ощутил, что впервые посетил эту вселенную. Не было его тут, и вот он появился - именно здесь, именно он. И страшно ему стало, и жалко себя, словно воробушка на снегу.
- Боженька, - взмолился неизвестно кому, - защити меня сироту! Без отца-матери появился на свет, слова доброго не слышали уши мои, светлого лица матушки не видели глаза мои. Деревянное тело моё никому не полюбится, и куда ножками ступать не ведаю. Дома вокруг вижу угрюмые, в них люди живут суровые, того гляди сломают мои ручки-ножки. Ой-ё-ёй, Боженька, жалко мне себя, страшно мне - и ты пожалей. Подскажи, как жить. Вразуми, о чём думу думати, куда шагами топати. Прошу тебя, родненький!
Но никто не отозвался. Дома, серое, клочковатое небо. Он повертел головой и увидел верхнюю часть фигуры в открытом окне - женщина курит. Большой бюст, округлые плечи под халатом, голая круглая шея, большая круглая голова и неприбранные светлые волосы; от её головы отлетело маленькое облако сигаретного дыма - его унёс и развеял ветер.
Чезаре не оказался поблизости, Луна зачем-то их разлучила. Глянув на тротуар, женщина дальше высунулась из окна.
- Синьорина, где я? - робко отправил ей свой деревянный голос, на русском спросил, впрочем, итальянскому Пиноккио тоже не обучался.
- Хрен его знает, - ответила дама, не зная, улыбнуться или нет стоящему на тротуаре незнакомцу.
Пиноккио не долго размышлял.
- У вас хрен есть? - спросил вверх.
- Хрен? Посмотрим. Поднимайся.
- Хорошо.
- Валяй, буратинка, - сказала дама и закрыла окно.
Тихо открылся электрический замок на входе. Поднимаясь на четвёртый этаж, Пиноккио прикидывал, где расположена квартира этой ранней женщины. Она уже стояла в дверях с вопросительным и оценивающим выражением на помятом лице. Рассмеялась.
- Ну, заходи, чего топчешься.
- Это я от робости.
- Да уж, таких мужичков я ещё не видела. Может, хоть от тебя какой прок будет. У мужиков, говорят, всё наоборот: мал зато в постели удал. Но ты не спеши… - она капризно нахмурилась, несмотря на то, что он и не порывался никуда.
- Венера, - протянула руку.
- Пино.
- Садись к столу, надо похмелиться и поговорить по душам. Я ж тебе не панельная девка - сразу в койку! Надо поймать сердечную ноту. У меня на душе тоска может.
- Отчего тоска? - поинтересовался психологически.
Она посмотрела на него как-то издалека, потом свесила голову над столом и посмотрела в бокал, точно в колодец.
- История получилась такая, замуж я собралась, а мне уже 45, но я влюбилась как девчонка, втюрилась я, мама дорогая, платье приготовила к свадьбе, чтобы шикарно снять его после свадьбы… да что ты в этом понимаешь!
- Я понимаю всё, - серьёзно заверил он собеседницу.
- Вид у тебя конечно прикольный. Много выпил вчера?
- Ничего не пил, - ответил он. - Рассказывай, мне интересно, я познаю мир.
- Ты смешной, но хороший, - она поставила на стол второй бокал и наполовинила коньяком. - Да уж так получилось, что мой жених заявился не вовремя, а у меня мужик в постели дрыхнет. Я кричу-молю: "Дурак, это не то что ты думаешь!" А он гърит, мол, покеда, я всё про тебя выяснил, ты гърит шлюха на букву бэ и всё такое. А в чём прикол? Да в том, что он в интернете нашёл мои ролики. Прошлое не перепишешь, Пиноккио. Надо успевать беречь настоящее, чтобы оно не превращалось в горькое прошлое. В общем, до того, как я стала арбитражным управляющим, я работала в сексшопе.
- Что такое арбитражный управляющий? - перебил её любознательный гость.
- Ну… - она скривилась, - проверка чужих финансов, активов по решению суда. Муть, в общем.
- Ка-кА-я-то мУть-муть-муть-муть-мУть, - пропел мажорным чистым тоном и сам удивился, хотя итальянскому полену стыдно было бы не знать сольфеджио (c-C-d-c G-g-g-g-E). - Извини, рассказывай, - кашлянул от смущения.
- Снималась я в промо-роликах наших товаров, игрушки на себе тестировала, и что? Убудет что ли от меня?! Ну, скажи по правде, Пино, убудет?! И что в этом такого?! Я бы сама всё рассказала, потому что он всё равно узнал бы. Я просто не нашла подходящего момента, а тут ещё бывший мой некстати нарисовался, и я всё это объясняю этому, ну, жениху, дескать мы с бывшим полночи отношения выясняли и что не было почти ничего, хотя мне трудно было объяснять: язык заплетался и слов чересчур много. Плохо мне, я жду сочувствия, а он упёрся, как бык, не хочу тебя знать, и погибай, любовь! Оттого я запила немножко.
- Давно это было?
- Две недели назад, но ты за это не переживай: у меня отпуск. Чего ты вылупился? Отпуск я взяла на работе в расчёте на медовый месяц - мёду обожрёшься, а жених взял и ушёл.
В деревянный ум гостя начало проникать понимание собеседницы. Он обрёл рентгеновское видение, он проник в её ум, в её сердце. Ох, как здесь ему стало тоскливо! Венера - человеча тяжёлая, поскольку пустая; скучно ей жить, всё быстро приедается, и даже если хорошее настроение в ясное воскресное утро озарит её, даже тогда она ищет к чему бы придраться, чтобы немножко побушевать, поругаться, прийти в нормальное состояние, ибо "нормальная женщина должна кого-то не любить". Если бы она была чашкой, чай из неё сам выплескивался бы. При этом, никого никогда не любя и лишь резвясь мечтами, она говорит о любви как о призвании своём, о таланте. Пустой печке нужен жар чужих дров, но всякий, кто по легкомыслию брался любить её, кто эти дрова ей поставлял, оказывался "придурком", потому что утомлялся, а тот, кто из вежливости внимательно слушал её, вскоре мечтал почесать себе мозги ногтями.
Её пьяная речь криво и прытко текла, словно речка на порогах. Пиноккио прожил всего сутки, но слово "любовь" ему порядком надоело. И с какого перепуга она считает себя кому-то наградой? Ради чего кто-то должен нести её и слушать призывы нести нежней?
Гость умом увидел телесное отверстие, дырку, похожую на толстую складку осиновой коры. Отверстие пригласительно ждало его и набухало краями, - но стоит ли оно того, чтобы терпеть всю Венеру, начинённую вздором?
О, неизбежность! Бухающая хозяйка и набухающее отверстие! Кажется, очередь до него дошла, до Пиноккио. Первые земные мурашки поползли по его мебельному телу.
- Чуть не забыл, хозяйка, мне нужен хрен! - Пино решил отвлечь её от решения воспользоваться им как инструментом против скуки, половой затычкой.
- Зачем? У тебя своего нет?
- Кажется, ты произнесла шутку?
- Ладно, у меня есть хрен в холодильнике. Он убивает вирусы. А ты что будешь с ним делать?
Она поднялась и нарочно глянула на него искоса, чуть приоткрыв губы (Вермеер). Отправилась на кухню, на ходу поправляя на полных ногах парчовые тапки с вылезшими золотыми волосками.
Удача! Венера принесла корневище любимого на Руси растения. Пиноккио задумался, вертя его в пальцах и принюхиваясь. Да, с каждой минутой он обретал способности человека телесного. Даже обоняние в нём пробудилось под воздействием корня.
- На меня похож, - пробормотал он, глядя на хрен тёплым братским взором.
- Скажешь тоже, - хмыкнула.
- Дай же мне спицу, девица, пожалуйста! Металлическую.
Хозяйка по случаю краткости знакомства ещё не выказывала женского характера и мирно принесла спицу и стала наблюдать за действиями гостя. Столовым ножом он сделал на верхней части корня поперечный срез, потом согнул спицу буквой гэ, воткнул короткой стороной в серединку среза, а длинную сторону выставил перед собой.
- Прибор готов, я наконец выясню, что такое "хрен его знает".
Пино принялся бродить по узористому ковру, следя за елозами, вздрогами и поворотцами биорамки. Тем временем хозяйка разлеглась на диване.
- Пиночек, подойди сюда. Можно я тебя попрошу сделать одну вещь? Найди мою эрогенную зону. Хрен его знает, где она. Кто только ни искал. Сама искала…
- А разве не тут? - он показал пальцем.
- Про главное место всем известно, только есть ещё подсобное… все пишут в интернете, хвастаются. У некоторых точка "джи" под лобком прячется, а рядом ещё точка "а". Прикинь, я у себя проверяла - и ничего особенного. На твой хрен уповаю. Пиночек, ищи!
- Не буду.
- Почему?
- Скучно.
- Ну тогда… тогда найди моё счастье.
- Какая ж ты дура! - воскликнул Пиноккио, временно обрусев под воздействием хрена.
- Почему это? - удивилась она уверенности его голоса.
- Потому что обманули тебя по поводу счастья, будь оно неладно. Из-за него целые народы своё прошлое сокрушали, ближних предавали, душу продавали… топали к нему по щиколотку в крови. Совесть и стыд променяли на галлюцинацию!
- Господи, откуда тебе-то известно? От горшка два вершка!
- Не знаю, меня пространство учит.
…И Стёпа вздрогнул. Пиноккио назвал адресат его писательского труда - умное пространство. Не для публики он сочиняет и не для себя. И не для всевышнего, ибо это слишком высоко. Для умного пространства, которое вокруг нас, которое видит и слышит нас, и радуется вместе с нами или скорбит о нас и даже отравляется нами. Оно живое. Какая точная подсказка!
- Счастье - это вирус, убивающий радость о том, что у тебя есть. Глупой мечтой можно угробить реальность. Ну ты вроде бы разумная личность: и хрен в холодильнике, и спицы перед телевизором… нет, сейчас одна осталась - торчит сквозь моток шерсти, словно идея счастья, проткнувшая тебе голову. А ещё арбитражная управляющая! Не стыдно?
- Ты чего расшумелся?
Пиноккио не знал, что ответить. Всё в ней стало раздражать его, и вместе с тем ему стало жаль её, только жалость была неловкая, с примесью стыда. Душа Венеры показалась ему сделанной из пластилина, она была неотличима от тела. А, правда, чего это он расшумелся?
- Горько мне, Венера. Друга я потерял, заблудился он где-то по дороге сюда.
- Не горюй, если верный друг - отыщется. Если поддельный дружок - найдётся ещё скорей. А про счастье ты мощно отрезал, аж мороз по коже, ты мне даже понравился. Весёлый ты парень - артист, наверно. Погодь, я сейчас от кручины тебя отвлеку. Выпей коньячку пока, - встала с кушетки, охнув дыханием, крякнув кушеткой, - поплелась куда-то утицей.
- Я не пью, - бросил ей вслед.
Она обернулась на пороге спальни.
- Один мой знакомый, учитель математики, тоже бросил пить: он освоил алкоглюч.
- Это что?
- Психотехника. Он пьянеет от мыслей про алкоголь. Говорит: "Я выпил стопку водки", - и глаза у него блестят. Потом добавляет: "Я выпил три стопки", - и снимает пиджак, ему жарко. Или думает: "Пора самогон запить пивом", - и через пять минут несёт околесицу. Высший пилотаж, правда?
- Мне в России многому надо учиться, - признался Пиноккио.
- Погоди, я на пять минут. Не скучай.
Закрылась там - звуки шкафа, вешалок, одежды. А гость отправился разглядывать картинки, вещички, не забывая нести перед собой мануально-тензорную хреносенсорную лозу. Возле пианино лозу крутануло. Гость снял с пианино пару хладных фаянсовых пастушков и приподнял крышку. В пазухе между стенкой и струнами торчала кукла. Отложив хрен, гость вызволил куклу и посмотрел в её голубые сонные глаза, оглядел серебристые волосы, овальное личико.
- Скоро я тебя спасу, - сказал ей Пиноккио.
- Не надо. Мне и здесь хорошо, - ответила мрачно.
…Стёпа возмутился и отстранился от стола, потому что кукла ожила. Сговорились! Он бросил на стол карандаш и, ссутулившись, будто пролетевшая за окном ворона была горевестником, поставил на огонь чайник. Ворона каркнула слева за кадром окна, он поёжился и как бы нахохлил перья. За дверью бабушка бранила телетунеядцев. Он заварил чай и успокоился. Бабушка на месте, кошка, телек, стена, окно, стол, он сам - всё на месте. Нечего переживать.
- Степан! - гаркнула бабушка. - С кем ты там разговариваешь?
- Да так, случайно.
- Лучше иди сюда, будем вместе смотреть на этих чудиков.
- Сейчас, минутку, - пробормотал Стёпа, погружаясь умом в инобытие.
Там, в мире мыслей, опять потянулись к нему рваные облака, несущие тревогу, в небесных промежутках между облаками светился ехидный холод будущего. Стёпу окружал странный мир, сквозил со всех сторон - изнутри и вокруг, и он едва успевал глядеть детскими очами по сторонам, голым сердцем ощущая дуновения незримых сил и сущностей.
Отставил чашку, взял в пальцы карандаш - герои моментально ожили.
- Зачем ты засунула куклу в пианино?
- Что?
Пино повторил ей вдаль вопрос - губы дудкой, и услышал ответ.
- Потому что я хочу быть самой красивой… в этом доме хотя бы, - она там возилась перед зеркалом, перед вертикальным озером, что-то тоненькое держа в губах.
Пиноккио (при поддержке Стёпы) задумался: отчего Венеры, Лауры и прочие смело записывают себя в красотки? Откуда черпают уверенность в своей неотразимости? И догадался: так положено, таков гендерный сценарий. Если принять на веру, что она - вожделенное лакомство для мужчин, тогда отношения между особями видятся понятными и жить проще. А вне гендерного сценария всё какое-то неопределённое.
Насчёт женской красоты он способен судить "объективно", поскольку в нём не хозяйничают гормоны, задающие похотливый настрой восприятию, да и спирта в его крови нет, а уж эти два фактора создают красавиц, милашек и обаяшек из любого натурного материала. Венера тоже оценивала себя глазами заинтересованных мужчин: "Пусть я не красавица, но для многих очень даже привлекательная", - такая самооценка поднимала ей настроение и создавала надёжную иллюзию понятности: мужчины хотят Венеру, а Венера из них выбирает. Если не хотят, она внушает себе, что хотят, и навязывает себя кому-нибудь, но делает вид, будто снизошла до ухажёра. Потом она постарается насмешками и уколами унизить его, наказывая за малую инициативу.
Открылись двери спальни, и хозяйка вышла в виде ночной мучнистой бабочки, в белом платье почти прозрачном, как пеньюар. Её дыхание шевелило фату. Атласный лифчик и трусики подсказывали, куда глядеть, и всё сквозящее наготой тело тихо сияло сквозь дорогую соблазнительную занавесь. Она приподняла фату и глянула на него с двусмысленным блеском из-промеж нагуталиненных век. ("И яркий свет её зениц был отнят у ночных зарниц") Она всё лицо накрасила так, что бедный Пиноккио, неискушённый в земных радостях, её не узнал. Она предстала ему героиней кошмара - яркая, театральная.
- Какие у тебя страшные глаза! - обмолвился он, отступая.
- Чтобы лучше видеть тебя, милый, - произнесла женским баритоном.
- Какие кровавые губы!
- Чтобы целовать тебя, мальчик, - надвинулась в широком платье, всей фигурой напоминая СУ-57 в грозном положении "свечка".
- Как от тебя густо пахнет скошенной цветочной клумбой и мускусом какого-то зверя, - выдохнул Пиноккио.
- Чтобы ты любил меня, - показала отбеленные зубы в ущелье длинной улыбки (улыбы, улбыки).
Неотвратимость мужской роли… Ему, решившему быть разумным, не хотелось нести половую повинность. Да, ему легче было не хотеть с учётом того, что зов природы в нём был приглушён сухостью древесины, однако дама просит - prosit. Галантность, mamma mia.
Пино тормозил развитие событий и потому снова принялся бродить по комнате, вращая хреном. Он снова подошёл к наказанной за красоту кукле и подмигнул ей. Та криво сидела на пианино, как пьяная; глядела тупо и мрачно.
- Из-за чего ты развелась ну с этим, который был до этого? - вспомнил о возможности задать отвлекающий вопрос.
- Из-за языка моего бескостного. Сказала не в масть.
- И что сказала?
- Вишь, любопытный! Сказала, что я залетела.
- Зачем? - не сразу понял сосновый мальчонка.
- Приём такой. Вас, тупых мужиков, приходится подталкивать на важные решения.
- То есть врать? - уточнил педантичный Пиноккио.
- С вами-то как ещё.
- Так и до воровства докатиться можно: скажешь, де мужчина плохо тебя обеспечивает. Можно изменять, заявив, что мужчина мало тебя удовольствует. Можно ходить грязной и произносить грязные слова, ибо мужик не заслуживает лучшего. Можно отобрать у мужчины жилплощадь, заявив, что скоро станешь мамой или просто тебе нужней. Себялюбие оправдает любые поступки.
- Ты хочешь унизить во мне женщину?
- Нет, я хочу возвысить в тебе человека. Хотя бы напомнить о нём.
- Сейчас не время, - она легла на кушетку, коленками врозь. - Ты мой гость, и я разрешаю тебе поиграть со мной. Полежать с чужой невестой наверно соблазнительно, да? - похлопала ладошкой возле себя.
- Дважды невестой, дважды чужой, - поправил гость.
- Зачем ты считаешь? - она стала грустной.
- Учусь.
- Ты лучше поучись любви, - она вновь оживилась, притянула к себе и принялась ощупывать. - Ой, откуда у тебя такое? Не даже верится! - и рот и глаза у неё округлились.
- Папин друг принял участие в моём изготовлении, - начал объяснять Пиноккио, но она расположила его на себе. - Вот так, не спеши, вот сюда.
…Стыдливый Стёпа бросил их и пошёл к бабушке, правда, совсем отключиться от своих героев не смог. Так маленький Чайковский три дня и три ночи не мог отключить в своём уме звучание подаренной отцом фисгармонии. По телеку герои нескончаемо выясняют отношения. Секс (блудни), деньги (дешёвая страсть к дорогому антуражу) и самоутверждение (маленькая мания величия) составляют квинтэссенцию жизни - яркой, раскрашенной, как Венера, и помпезно-пустой. Персонажи в чём-то друг друга упрекают, что-то отнимают, в чужие тела ногтями и членами впиваются - компания шустрых ядовитых самко-самцов - скучно, однако бабушка "подсела" на телек: брюзжит, но смотрит. И вот она задремала, устав расточать советы и укоризны участникам реалити-шоу. Стёпа тихо выдвинулся на кухню. Попил чай, деликатно отвернувшись от листов, где совокуплялись.
- Ты не кончаешь?
- Я ещё не устал.
- Умница, деревянненький мой.
- Почему ты решила, что я деревянный?
- Пошутила. Не отвлекайся.
И тут Пиноккио озарила полезная мысль. Он отлёг от партнёрши и занялся откручиванием гайки у себя в паху.
- Что ты там делаешь? - спросила потным голосом, подув себе на глаз.
- Откурчиваю.
- Не поняла.
- Откручиваю член. Это подарок, на! Тебе нужней.
Венера повертела деревянный пип в руках и воскликнула:
- Ой, милый, никто мне не поверит! Автограф! Пожалуйста, автограф… там ручку возьми и напиши на нём: "Венере Лымарь на память о горячей встрече. Итальянский Пиноккио!" Пишешь?
- Я не умею писать. Меня Чезаре пытался учить, но буквы по комнате разбежались.
- А-ха-ха!
Невестина фата скомкалась и валялась на полу. Свадебное платье скомкалось вокруг её поясницы и стало похожим на круг для детского купания, только ниже и выше этого плавсредства округло топырились мощные, очень половозрелые чресла и сиси.
…А Стёпу настигла молния, то есть попала в него. Это же мать Игоря Лымаря, ликвидатора школьного отрочества! Яблоня от яблока неподалёку растёт. Сын есть плотская проекция подсознания матери, то бишь её натуры, поэтому Стёпа всем сердцем приказал Пиноккио уходить оттуда.
Пиноккио покрутил головой, задумался, но не нашёл, откуда пришло к нему чувство тревоги и досады. Он решил, что это его собственные чувства и воскликнул противным голосом:
- Отчего у тебя ноздри неодинаковые, а? Женщина механическая, ненасытная, отчего нос у тебя разнодырый? Некрасиво получается, - так он молвил ей возмущённо.
Она растерялась, она смотрела на него обиженно и пытливо, стараясь понять. И вмиг ему стало жаль её, ведь она старается жить, старается и страдает, ибо ко благу ничего не ведёт, и ничего у неё не складывается. Тогда он вновь обратился к ней с вопросом.
- Венера, всё хорошо, ноздри - это мелочи, я просто устал, укачался. Расскажи, откуда ты родом, как прошло твоё детство? Мне хочется прикоснуться к твоей жизни.
- Ты мне сочувствуешь?
- Ты мне нравишься, Венера. Мне кажется, мы способны понимать другу друга, - впервые в жизни соврал, поскольку не хотел говорить о сочувствии, чтобы не получилось излишне трогательно.
- Спасибо тебе за эти слова, - сказала она тихо. - Только, знаешь, рассказывать мне нечего: такое всё обыденное, нищее. Родилась я на Севере, в Богородске, по-народному Богоабортск, это бабий текстиль-городок.
- Текстиль? Тексты, словопись? - не поверил ушам Пино.
- Да ну, платки, нитки, чего там рассказывать… хотела в Москву, отыскала мужика, соблазнила, окрутила, только не удержала. Потом первый раз реально вышла замуж, но сама развелась, мы жили не дружно и тому подобное. Козёл, в общем. Нет, путь к сердцу мужчины лежит через уважительное внимание, поэтому лучше ты рассказывай, а я буду слушать. Откуда ты взялся? Чай, не из тех ворот, откуда весь народ?
- Не из тех. Я дитя искусства. Мой папа гробовщик. Мама - сосна. Получилось резное полено.
- Стой, иди ко мне! - она отложила член и протянула руки, полные жалости, к бедному гостю.
Пино хотел потоптаться по ковру и вновь заняться хренометрическим исследованием, хотел отвлечься от полового труда, но Венера позвала всем сердцем, поэтому он послушался. Она уложила его рядышком и, блестя глазом, стала изучать его пальцами и практическим глазастым размышлением.
- Ты говори, ты рассказывай. Ой, у тебя тут кружочек… вот тут, где сердце. Прямо тёмно-красный такой… кружок. Зато сосков у тебя нету, хм.
- Сучок наверно, - сказал Пиноккио; ему надоело в гостях и на тахте надоело, он мечтал найти Чезаро и начать путешествие по России.
- Лежи тихо.
Она зацепила твёрдыми ногтями красноватый смуглый сучок, вытащила с придыханием, повертела в пальцах, потом надула щёки неким словом, но не произнесла - выдохнула воздух. Пиноккио ощутил вмиг равнодушие ко всему, скуку, смерть и сон. Он смежил веки.
- Погоди, обратно вставлю… вот, поместилось, тютелька в тютельку… эй, рядом с тобой голая женщина вообще-то, а ты ни гу-гу.
- Это не люди, это сперматозоиды, - проворчал он и отвернулся.
- Ой, как мы быстро забыли, чем только что занимались! А поцеловать?
- Отстань от меня. Что было - бульоном поросло.
- Быльём! Деревяшка! Все мужики - деревяшки, я давно говорила.
- Ну, тогда я пошёл. Я друга потерял, - он решительно поднялся, отбросив сонливость.
- Не уходи, Пиночек! Ты лучше найди меня, меня! Нам с тобой так хорошо, я поверила, что могу быть счастлива.
- Создавай себе счастье сама. Человек автономен. Пора запретить ждать счастья от другого. Хочешь денег? Заработай. Хочешь удовольствий - доставь их себе. Хочешь стать великой - стань. Хочешь сделаться гениальной - окрылись и отправься в умные небеса! Ты не перекладывай ни на кого большие вопросы, ну и для начала перестань врать.
- Я вру?!
- По-моему, хронически. И главное - себе.
Громко затрезвонил входной звонок. Пиноккио восторженно побежал открывать, вертя хренометром.
- Ура, ура, ура!
И, правда, в дверном проёме стоял Чезаре, немного не похожий на себя, но всё-таки он. Чезаре сделал шаг через порог и с кручиной произнёс.
- У тебя нарисовался ещё один папа, зовут его Карло.
- Мой папа - Джузеппе, а теперь ещё Карло?
- Римский Папа Карло.
- Почему римский?
- Да, он побирается в Сорренто, но родился он в Риме.
- И что?
- А то, что он подарил приятелю своему Джузеппе великолепное полено…
- Разве можно подарить полено?
- Апрельские ночи в Сорренто холодные, как ты заметил, а синьор Карло хотел выпить вина; беда была в том, что Карло не имел повода для визита. Чтобы явиться в гости и выпить много вина, итальянцу нужен повод, ну и Карло взял для такого дела полено. Кто ж знал, что оно окажется тобой… пускай в стадии проекта, деревянного семени. В общем, он вручил полено Джузеппе ради тепла и дружбы. Всё это без задней мысли, как ты понимаешь. Алкаши - очень искренние люди, а в Италии дружба - святое дело. Да, святое, - он кивнул своим словам.
- И чего теперь хочет пьяница Карло?
- Считаться твоим папой. Джузеппе отрёкся от подарка, заявив, что Карло может напиваться у него просто так, поскольку они друзья во веки веков. Стало быть, юридически получается, что полено осталось вещью Карло, хотя физически находилось у Джузеппе. Усекаешь? Джузеппе создал тебя из чужого полена!
- Как всё запутано, как всё чреванто в подлунном мире!
- Омбра, Пиносик! Только врёт сей пьяница Карло, - Чезаре указательным пальцем потряс вертикально, осуждая неправедную претензию на отцовство.
- С чего ты взял?
- Он уверяет, будто твоё родное полено из пинии, благодаря чему тебя прозвали Пиноккио. Но дрова из пинии - больно дорого. Я подозреваю, что ты вырезан из тополя, правда, я не знаток в области детостроения.
- Давай сделаем анализ моей древесины, - робко предложил Пиноккио. - Если это не больно.
- Не надо анализов! - чуть не закричал Чезаре. - Чем меньше анализов, тем просторней будущее. Надо верить!
Чезаре перевёл дух после горячих слов и стал озираться в незнакомой прихожей.
- Мальчики, входите, я уже оделась, - послышался мурлыкающий голос хозяйки.
- Идём уже идём! - ответил за двоих Чезаре и подмигнул, а потом опешил. - Эй, дружище, а где твоя мужская гордость?
- Подарил женской стыдливости, - вычурно, по-шекспировски ответил тот.
- А это что?
- Русский прибор для поиска потерянных вещей.
- Мальчики, о чём у вас беседа? Я жду, - напомнил нетерпеливый голос Венеры.
- Сначала скажи мне, как ты здесь очутился, и как судьба разлучила нас, - Пиноккио не соглашался без ответа сделать хотя бы шаг.
- Я решил купить тебе валенки, потому что Луна перенесла нас в Россию в осеннюю пору, - Чезаре пожал плечами себе в оправдание. - В Италии была весна, помнишь, а тут осень. Я как старший подумал, что пора купить валенки: скоро зима. Зима, друг мой, главное время года в этой стороне мира. Остальные сезоны - подготовка к зиме: запасай хлеб, дрова, спирт, водку, самогон, - продолжал он всё более сонным голосом, - Я тебя просил постоять у входа, чтобы ты не потерялся в базарной сутолоке, но ты куда-то утопал…
- Утопал, - повторил Пиноккио, исполняя роль умного эха.
- А меня угостил водкой продавец матрёшек, - завершил Чезаре сокрушённо.
- И что? - стал осторожно догадываться мальчик.
- Ничего. Я потерял валенки, зато мне подсказали, где живёт она… женщина с фактурной попой, которая раньше уже снималась и которая нам нужна для феми… феминизменного плаката. Многие знают её, она работала в секс-шопе в Кривоколенном переулке, тут недалече. Я прихожу по адресу, звоню в дверь и вижу - тебя!
Пиноккио заметил, что дядя едва стоит на ногах, да и слова сминаются у него на языке, поэтому решил не докапываться до объективной, коллективной правды, поскольку таковой может не оказаться. Воспоминания Чезаре не совпали с картинками из его памяти. Ни минуты не топтался он у рынка, и, стало быть, это время они пережили по-разному. Дядя пил водку из головы матрёшки среди ушанок и платков, а племянник бродил по Москве, ведомый лунным гипнозом. Дядя закусил селёдкой (у неё ледяные глаза), а Пиноккио напросился к даме, торчащей из окна.
Наконец, хозяйка вся показалась в прихожей. Наряд невесты сразил нестойкого Чезаре ангельской белизной и похабной прозрачностью. Чезаретто покосился и съехал спиной по двери.
- Ага, вот кто бросил подростка на произвол судьбы! - она полушутя упрекнула его, а сама прицелилась изыскивать в нём приметы самца и мужчины, по секрету известные каждой охотнице.
- Судьба это рок. А московский рок - это мо-рок, - рассудил Чезаре.
Нет, он её не вдохновил. Пускай он зарубежный иностранец, но довольно пожилой, потасканный и даже не стильный. Коли своим обликом не дорожит, значит, не стремится нравиться женщинам. Когда у Чезаре подломились на долю секунды колени, до неё дошло, что он, к тому же, пьян.
- Тоже мне итальянцы: у одного член отвинчивается, другой вообще стоять не может, - проворчала изменившимся лицом. - Как-нибудь поприличней вести себя не можете? - поправила фату пальцем, дабы напомнить о своём высоком статусе.
…Стёпа вынырнул у себя дома на кухне. Сердце стучит, недавно вытащенное цепкими ногтями и снова вставленное в грудь, так ему показалось, потому что спутал себя с Пиноккио. А Стёпе сердце терять нельзя: у него бабушка, и кошка, и сиротские животные в "Котомке".
Пока настаивался чай, перевёл рекламную листовку, случайно подобранную в библиотеке - случайно… судьбоносное слово. Стёпа тоже случайно существует, и случайно оказался в этом городе, на этой Земле. Корень всем случайностям - "случка". Он отхлебнул горячий чай и ради отдыха стал переводить рекламную листовку стихами на парлефруанский язык. "Две кнопки для промыва унитаза позволяют разумному хозяину экономить воду, и неплохо добавить в бачок моющее средство, например, кальцинированную соду".
Дю випон вассон корлянд
мон литаз культан иль по.
Бон риба плювар поташ
кон экзампль кальцин ропля.
Нет, не полегчало, не отвлёкся он от героев.
…И Чезаре ответил хозяйке:
- Мне в детстве хватило воспитательниц.
- Мужчину следует воспитывать постоянно, - важно заявила Венера.
- При таких воспитательницах начнёшь думать о конце света с удовольствием, - сказал Чезаре мирным тоном.
- Слышь, ты, удовольствие, ты хавальник закрой! Остроумный, блин!
Так она приоткрыла каморку своей души, откуда выглянула взъерошенная собака с козлиной бородкой.
- Поскандалить хочется? - прозорливо спросил Чезаре.
- А почему бы и нет?
Алкоголь снова ударил ей в голову и внушил желание поругаться. Чего они тут стоят, оба-два? Чего припёрлись к одинокой женщине? Комплиментов не говорят, не угощают. Проку от них ноль. Хотя маленький шибзик - способный кобелёк, а большой-то чего припёрся? Где цветы, где шампусик?
- Всё, погостевали, гости незваные, пора на выход, - бросила им и закрыла глаза.
Веки стали тяжёлые, будто надгробные ду… нет, плиты, будто мировая тьма надавила на них - та вездесущая, которая была прежде звёзд, которая не приняла вселенную, не полюбила рой светил, ибо всегда хотела спать… жена Творца - пустота.
Венера тоже дрогнула в коленках, повторив конвульсию Чезаре, который топчется у неё на пороге, словно готовится описаться... ой, это же ей самой надо в туалет!
- Мальчики, чао, - отмахнулась от них.
Они запомнили её такой - в наряде свадебном, сквозящим наготой, с лиловыми глазами под фатой. Запомнили и вышли за дверь, на каменную полнозвучную лестницу. Здесь Пиноккио набрал в грудь воздуха и звонким голосом затянул на весь дом:
Вот умру я, умру -
па-харонют меня,
и никто-о не узна-а-ет,
где могилка моя.
В дверях загремели добавочные засовы и цепи.
- Хорошо получилось у тебя, с тоской, - молвил Чезаре.
- Боженька, защити меня сироту посреди холодных людей. Все закалённые, чёрствые, а я деревяшка нежная, - прошептал он с маленьким паром из уст.
- Ладно тебе жалиться, я ведь рядом с тобой, - заметил Чезаре с некоторой обидой.
- А я не с тобой разговариваю.
Они отворили дверь на улицу и увидели вечер: серую синь воздуха, мокрую сажу дороги, бледный свет окон, пёстрые огни витрин. Пиноккио пошёл словно один, поскольку пьяный товарищ отстал и к тому же обиделся. Фонари передавали друг другу его холодную неслышную тень. Ему стало зябко. Остановился, чтобы Чезаре догнал его. Застегнул курточку до подбородка; усилившийся ветер выдавил из его глаз влагу, отчего ближняя витрина стала дрожать и переливаться.
- Куда мы идём? - спросил Пиноккио.
- Хрен его знает, - ответил старший товарищ.
Пино достал из-под куртки прибор и шепнул: "Где Россия? Куда нам идти?"
…Стёпа закончил рассказ про Пиноккио. Грустно, сладко, печально. Угадывать правду – отрада, но правда сама по себе бывает грустной. Он сейчас не уснёт. Заглянул к бабушке – спит. Кошка дремлет у неё в ногах – Мурка лениво глянула на него зеркальными очами и снова закрыла их. Решила помурлыкать ему издалека, а впрочем тоже лень.
Он вышел из дому прогуляться по мазутке, охладить перегретую воображением голову.