Художники часто не пишут – лепят натуру пастозным мазком. Но удивительно, что они, словно пренебрегая самой текстурой краски, иногда наделяют её свойством дерева или камня. Михаил Врубель вырубил будто из мрамора своего Демона и вырезал ножиком деревянного Пана, вечного старика с детскими доверчивыми глазами. Поль Сезанн, в конце жизни облюбовав подножие горы Сен-Виктуар,( её он писал более шестидесяти раз), грубыми геологическими напластованиями тоже рождал своё неповторимое пространство картин, где уже само время воплощалось на холсте как субстанция, непрерывно становящаяся, меняющаяся.
Так и у Франчески Леоне, итальянской художницы, дочери знаменитого режиссёра Серджио Леоне и примы-балерины Римского оперного театра Карлы Раналли; её первая за пределами Италии персональная выставка открылась в галерее «Зураб» на Тверском бульваре в 2009 году. В 2014 она представляла проект "Мифы и метаморфозы" в Санкт-Петербурге в рамках года перекрестного туризма Италии и России.
Я видела её фотографии: поразительно красивое чувственное лицо, прикасающееся к вам и взглядом, и губами. Обрамлённое копной каштановых волос, но на экраны и на холсты не попавшее, потому что победили руки, которые совсем недавно стали на холстах будто вырубать из грубых каменоломен с помощью кистей и мастихина лица современников.
Говорят, ещё совсем ребёнком она подолгу просиживала у отца в монтажной, но талант создателя кинокартины «Однажды в Америке» почти придавливал её своей мощью, да так, что предписала она себе как лучшее лекарство от славы отца долгое ученичество.
Редкое качество в творцах оставлять любимое дело на потом, как десерт. Она поступает на сценографическое отделение Академии изящных искусств в Риме, потом открывает мастерскую фарфора на виа Капо-ле-Казе, закрывает её и снова в alma mater, обучаться четыре года живописи. Только два года назад Франческа начала создавать свои живописные полотна. Не говорю, всем бы такой зажим ради чудесного плода, но у Франчески Леоне тоже получилось. Долго ли сопротивлялась ей натура, не знаю. Штудии ведь не всем идут на пользу, как говорил философ, многознание уму не научает, и бесконечные почеркушки, которые можно измерять в километрах, у многих остаются внутри подрамника. Но выставка Франчески в Москве называлась «Вне поля зрения», значит, творчество её выплёскивается в сферу невидимого, и рисовать она стала очень давно, пусть и не руками.
В лицах просматривается не только вневременное, но общечеловеческое. Она и полотна-то называет, взяв только инициалы. Поначалу и не обращаешь вовсе на это внимания, лишь про себя отмечая, что лицо знакомо, но кто это? кто? Потом чей-то голос за спиной заставляет присмотреться к табличке ещё раз: и «МЛК» становится Мартином Лютером Кингом, «ЛТ» – Львом Толстым, а «НМ» – Нельсоном Манделой. Из её портретов самый известный, пожалуй, композитора Эннио Морриконе, который заказала ей американская академия в Риме по случаю торжественного вручения великому композитору премии. Портрет так понравился Морриконе, что он посвятил Франческе произведение, над которым в тот момент работал. Он и в Москву с Франческой приехал, тем более что выставка приурочена к показу отреставрированного режиссёром Мартином Скорсезе фильма Серджио Леоне в рамках Московского международного кинофестиваля, а ЭК – был ещё и актёром своего одноклассника Серджио Леоне, который снял его в своей ленте «За пригоршню долларов». Человеку не нужны фотографии, если есть возможность оставить наследникам только один портрет – но от Франчески Леоне. В начале своего пути художница изучала творчество футуристов, это не прошло бесследно, потому что для неё характерно рвать линии, засвечивать части лица, использовать принцип одновременности, напластовывая на лицо модели его вчерашнее, сегодняшнее и будущее. Так мог в литературе делать Гессе, создавший Галлера, мальчика-старика; Сиддхартху, однажды в своём отражении в реке увидевшем отца, а потом родившемся заново в сыне. У Франчески тоже есть интерес к буддизму, её двигает эта мысль о повторных рождениях, исчезновениях, среди героев картин буддийские монахи – вечные, сиюминутные их изображения интересны больше, чем своё лицо, надоевшее, отражённое зеркалом по утрам. Впрочем, если амальгамную поверхность залить водой и посмотреть туда вновь, то некоторое сходство с работами Леоне будет: блики от буро-красной одежды попадают на руку монаха, а белизна лица стекает вниз по телу. Примечательно, что традиционный оранжевый цвет, выражающий отказ от мирского, Франческа меняет. Он становится то охристый, то, повторюсь, какой-то ржаво-красный, так выглядит запёкшаяся кровь. Может быть, она возвращает зрителя к мысли, что телесное, страдающее в нас всё же неистребимо, иногда эта псевдокровь наляпана: то на лбу изображаемого, то на его шее, вроде бы случайность, но так задаётся ещё и ритм. А ещё она пускает по лицу потёки краски, которые мучительными струями пересекают лица и одежды. Эффект одновременности достигается художницей при помощи изображения лица в разных плоскостях. Она может увеличить, приблизить к нам нос, чуть растушевать глаза, утопить их в провалах да ещё «прикрыть» изображение, будто заливая работу известью. Мгновение дрожит, стекает, рвется....2009 год Москва