Королева Елизавета II умерла. Ее Величество испустили дух. Закончилось самое длинное в истории британской короны правление. Скончалась тетя с седыми буклями и добрыми тонкими губами, похожими на бабушкины. Померла, ой померла Елизавета. Елизаветы больше нету. Смешно и глупо. Находчиво и бестактно. Человечно и кликабельно. Едко и провокационно. Я могу бесконечно жонглировать этими эпитетами, как средневековый клоун на вычищенной черной чумой улице Лондона, пока мне не грохнет тяжелая дверь на мощных петлях, и десяток тускло освещенных лиц с выхваченными лучами свечей вздернутыми бровями и приоткрытыми ртами не повернется в одном движении в сторону источника звука, слишком резкого, чтобы быть случайным и слишком решительного, чтобы счесть его за повседневный шум.
Королева скончалась. В таверне пятью столетиями ниже стукнули сучковатые чарки, бороды окунулись в эль, опенились рты, загудели необузданными глубокими гласными груди, загаркали глотки. Сложились холодные плиты только что законченного Виндзорского замка, снял гроздья пота и пыли с заскорузлого выгорелого лица одним непрерывным движением рукава мало чему в жизни радующийся, но живой и стучащий сердцем простолюдин. Покатились по протоптанным в траве витиеватым дорогам вдоль обглоданных берегов Шотландии мужчины, мужчины и еще мужчины в черных одеждах и с густыми запахами. Засинели на горизонтах леса, зарделись узкие просветы бойниц. Стали переливаться в кумачовых лучах расколотого горным хребтом перезрелого солнца витражи Кентерберийского собора, налезла перчатка на исчерченную шрамами и нечитаемыми линиями судьбы кисть. Закурилась чума, зашелестели смоченные дождями и лошадиной мочой ровные, похожие на перепончатые драконьи лапы опавшие листья клена.
Лязгнуло забрало шлема, ушли в перспективу, наползая один на другой, уменьшающиеся и с каждым новым рядом все более символические железные шлемы, имеющие целью не столько передать достоверность события, сколько показать условную огромность войска и запас жестокости битвы, которая разворачивается на первом плане, где под безупречно развевающимися штандартами кровоточат огромные лошади важных персон и то тут, то там скорчиваются в символическую гримасу ужаса лица персонажей массовки, чью национальную принадлежность иногда можно угадать по кривизне носа или по заметной даже в трех штрихах поджатости губ.
«…beseeching God by whom kings and queens do reign to bless His Majesty with long and happy years to reign over us. God save the King!» — закончил, оторвав глаза от текста, секретарь совета престолонаследия, и произнес, произрастая из траурного фрака пошивки ранних 2020-х, профессорских очков и аккуратно подстриженной щетины:
— God save the King!
— God save the King! — вылетело и упало в ответ изо ртов всех присутствующих, мужчин и женщин, с большим количеством морщин на человека, облаченных в такие же строгие костюмы и держащихся на ногах благодаря тем же мышцам, что шпорили их лошадей примерно тысячу лет назад.
— God save the King! — родилось и тут же осело в тесной комнате с тяжелыми красными шторами и позолоченными буазери, лишенной эха, населенной ожиданием, напряжением и еще чем-то прозрачным.
Восклицательные знаки встали в отведенные им углы, рука архиепископа завершила заложенное в нее еще во время Большого Взрыва движение, туфли наследного принца бесшумно и точно сомкнулись, когда он быстро и без промедления вернулся на свое место у стены под панорамой индустриального Лондона в тяжелой золоченой раме.
Где-то в центре галактики смешливая девочка смочила губы в журчащем между булыжников ручейке на краю безупречно желтой долины, окруженной вершинами вымышленных художником NASA гор. Губы матери закончили читать сказку на ночь и сомкнулись в оранжевый кружок, чтобы поцеловать засыпающего малыша. Король Чарльз III разамашисто подписал разложенный перед ним на серебряном подносе документ, торопливо-неприязненным жестом требуя кого-то из прислуги убрать из-под его монархического локтя чертову чернильницу, которая, не дай бог, опрокинется еще на священный текст.
Палач Хью Диспенсера Младшего аккуратно надрезал сухожилия в области груди и отодвинул складки кожи в сторону, одной рукой держа выступивший из живота тонкий кишечник, а другой с твердостью и хладнокровием опытного кардиохирурга расчищая путь к его исправно функционирующему сердцу, с жадностью и ужасом ожидаемому размытой за языками высокого костра почтенной публикой городских хипстеров и бедноты начала XII века.
Часы на Башне Елизаветы начинали бить, окна стильных жилищ начали наполняться умеренным оранжевым, проистекающим из умных фотоэлементов, успокаивающим после работы светом, продуманные интерьеры наполнялись жизнью, запахом кофе и шипением бекона, голоса переходили из бархата в вельвет и обратно, часы продолжали бить, Хью продолжал кровоточить, палач продолжал держать кишку, Столетняя война никак не кончалась, из трещины в пурпурном, как мантия архиепископа, облаке сочился незамутненный и всегда одинаковый селадон, сжимались Средние Века, топорщился Ренессанс, ярилось Просвещение, бешено вращались колеса промышленной революции, бежал почтальон по фабричным кварталам Манчестера, неся сам еще толком не осознавая какую плохую новость, падали на зеленую клеточку Европы сбитые «Мессершмитты», лежали, растянувшись на мельчайшем и приятно горячем песке гибкие тела родившихся после, дымили любови над влажными джунглями, читали письма от девушек с пышными прическами на фото из колледжа парни с грубой кожей и отражениями солнца в смеженных каштановых и голубых глазах под небесами 38 параллели, летели голуби, исполненные любви губы дочитывали хартию ЮНЕСКО о правах ребенка, тощие черные пальцы любопытно ощупывали содержимое пакета с гуманитарной помощью, оператор отходил в сторону, чтобы не смущать действующих лиц и не нарушать гармонию сцены, полотно проспектов вздрагивало, вмещая галлоны августовских дождей, очередь в посольство растягивалась и сокращалась, как гигантская гусеница, кто-то получал штамп, кто-то дышал свободно, кто-то испытывал что-то, абстрактно идентифицируемое другими как «счастье», но не поддающееся никакой классификации и ничьему, пусть даже самому кропотливому и авторитетному определению.
Королева Елизавета складывала губы в тонкую улыбку, свойственную всем добрым бабушкам и как бы на мгновение придающую рту форму сумочки, которую — сумочку — они, бабушки, всегда держат при себе, и которая, внезапно будучи произведенной в ранг живых существ и оказавшись в одном лексическом пространстве с улыбкой, не находила ничего ничего лучшего, чем откашляться, с непривычки щелкнуть замочком и, с удивлением обнаруживая у себя совершенный Queen’s English, довольно разборчиво провозгласить:
— Ma’amalade sandwich, Your Majesty?
И, утопая в вязкой и многослойной пучине нежных столетий будущего, населенных не мужчинам и не женщинами, не машинами и не человечествами, опоясанным скотчем незачатого и пупырчатой упаковкой возможного, словно бы протягивая свою тонкую и вежливую, не настаивающую ни на чем, но в то же время весьма уверенную, не имеющую названия, но всегда щекочущую твою щеку кисть, словно бы говоря: «Держись, держись, дружок — если ты искал что-то настоящее, во что еще можно верить, то я готова тебе служить».
— God save the King! — грянуло в багряных сумерках, набежавших на донья отраженных в Темзе лондонских мостов, и в одном из просветов чистого неба в неподвижной корке облачности с сочащимся через него космосом проследовала, словно на мгновение материализовавшаяся метафора спичрайтера новокоронованного короля Чарльза III, прозрачная фигура Ее Величества в сопровождении дюжины ангелов.