ТОМ ВТОРОЙ
В КРИВОМ ГЛАЗУ ВСЕ КРИВО
Не в силе Бог, но в Правде!
Александр Невский
Глава первая
Волчьи зубы неблагополучия
1.
Слухи на пустом месте не возникают, если они бродят как пьяный мужик и будоражат общество, то почва для них есть. Берлинские народные демонстрации, пограничные конфликты, падение Берлинской стены укрепили разговоры о предстоящем выводе советской группировки войск из Восточной Германии. Они никому из военных не принесли радости, но создали жуткую напряженку. Офицеры собирались группами в штабах, в офицерских комнатах казарм, в добротных и ухоженных не хуже собственных квартир, в ангарах с техникой и орудиями, беспрерывно дымя сигаретами, обсуждали создавшееся неприятное положение и свое туманное будущее. То, что они отсюда уйдут, для них ясно как белый день, но когда и куда? В Союзе для них ни казарм, ни жилья нет. Мужикам не привыкать скитаться по полевым лагерям, но с ними здесь их семьи. Ребятишек нарожали, привыкли к комфорту и изобилию в магазинах. Что и говорить, здесь они как у Христа за пазухой: малыши в детские сады ходят, старшие в школы, магазины тут же, бытовые комбинаты, кинотеатры, спортивные площадки. Все настроено годами, отлажено, отутюжено: служи в удовольствие, живи в радость.
Но нет уже границы между двумя государствами, испарилась как тяжкий туман после долгого ненастья. Восточные немцы любопытной лавиной двинулись в города ФРГ, где им как гостям выдавали по сто марок каждому в специально оборудованных пунктах.
В Любеке, в этом старинном городе, где островная часть с культурными памятниками мирового значения охраняется законом, шумно и празднично. В Старом городе трабанты украшены цветами и марципанами, люди передают приезжающим в машины фрукты и сладости. Возле пограничного пункта Шлутуп собралась огромная толпа, приветствуя каждого прибывающего восточного гостя – родственника ближнего или дальнего.
– Показывайте ваше изобилие, – кричали гости, – мы хотим все увидеть своими глазами и попробовать на язык!
– Гюнтер, как я рада тебя видеть живым и здоровым, – обнимала пожилая женщина, одетая в синий юбочный костюм из тонкой шерсти, не менее пожилого высокого человека в фетровой шляпе и коричневом синтетическом плаще, – как поживаешь, где твои славные дети?
– О, дорогая Фрида, ты, я вижу, поджидала старого Гюнтера. Господь услышал наши молитвы, и теперь мы будем часто навещать друг друга и уж тогда подробно узнаем о жизни каждого из нашей семьи.
– Я знала, что рано или поздно наш народ будет жить вместе. Разве мы, простые люди, виноваты в той страшной Богу неугодной войне? Нашлись умные люди, решили жить в мире и не пугать нас, стариков, новыми бедами.
Ноябрь уже дышал свежестью, и прибывших можно было узнать по курткам из кожзаменителя и плащам, на лицах радостные и приветливые улыбки, возгласы при оценке угощений, состоящих большей частью из бутылочки колы, гамбургеров и бананов, которые тут же поедались с аппетитом. Стоянки машин переполнены дешевыми авто. К обеденному часу в городе закончился запас банкнот достоинством в 100 марок: местные власти не ожидали такого наплыва гостей. Пришлось обращаться в универмаги и другие магазины, чтобы владельцы выдали в качестве аванса свою выручку. Предприимчивые торговцы уступают гостям товары на десять марок ниже. Владельцы кафе предлагают чашечку кофе бесплатно. Триумф воссоединения нации выливается в праздничное шествие. Над толпой летают крылатые фразы: «Горби гут! Горби хорошо! Горби друг!»
Даже козе уже понятно, что из объединенной Германии скоро двинутся на родину полки и дивизии. Лейтенант Овсяников волновался за свою судьбу более других: как же он оставит в Берлине жену-студентку? Он будет до последнего держаться за эту причину и уйдет отсюда одним из последних, если такое случится. Начались телефонные переговоры по этому поводу с тестем. Он сначала ни отрицал, ни подтверждал будущих перемен в жизни дочери и зятя, но вскоре стал говорить о перспективе здравого смысла, а он, по его мнению, выражался, в том, чтобы не дожидаться, когда начнется массовое бегство крыс с корабля, стоит загодя определиться в хорошую точку Союза. Такой точкой за несколько месяцев до намечавшегося вывода войск из Германии для лейтенанта Овсяникова была определена одна из частей, дислоцированных в Днепропетровске. Виктор долго не давал согласия тестю, чтобы тот включил свои связи и перевод бы состоялся.
Инна, разумеется, активно обсуждала будущее житье-бытье, страшно негодовала на сгущающиеся черные обстоятельства.
– Я не представляю, как можно жить в однокомнатной хибаре, она пропитана сотнями запахов бывших жильцов и раздавленными тараканами! – горячилась она всякий раз, когда речь заходила о предстоящем переезде, на котором после Нового года настаивал отец. Более того, ей придется доучиваться в Союзе, поскольку жена, по его мнению, не может многие месяцы быть без мужа.
Инне понятен перец такой заботы папочки, он в курсе ее старых школьных увеселений, ставших причиной срочного замужества, тем надрывнее давит на душу его настойчивость переезда. Но Инна не пасовала в своих претензиях даже перед папочкой, отвечая ему по телефону:
– Я не собираюсь жить в летнем палаточном городке – пусть даже в живописных дубравах, окружающих Днепропетровск. Там всюду песок, пыль, грязь. Почему не Москва или Ленинград?
– Инна, перестань капризничать, в палатках ты жить не будешь. Все это временно и делается на скорую руку. Третий курс ты будешь проходить в столице, и твой муж тоже будет там. Неужели ты не веришь в мои силы?
– Кто бы сомневался, но разве нельзя все это сделать, минуя промежуточный этап Днепропетровска?
– Пока нельзя, – резко отрезал отец, – делайте, как я говорю, и все образуется.
Инна надула губы, но с папочкой не поспоришь, если что-то решил, то не развеешь это решение женской логикой и капризами. Папа, конечно, гигант мысли, но в данном случае мыслит как бульдозер.
Службу Овсяников нес безупречно. Он умел ладить с солдатами и со своим непосредственным начальством. Дважды проведенные успешно стрельбы выдвинули лейтенанта на досрочное присвоение звания. В канун его перевода в Союз ему присвоили старшего лейтенанта. Расставаться с дивизионом не хотелось. Но тесть настаивал, командир дивизии не удерживал.
Овсяникова раздирали на куски любовь к жене и ревность к ее одиночеству, своя будущая тоска. Тесть же гнул свою палку. Под его гнетом Виктор хорошо подумал и нашел, что тесть по-мужски прав, грядущее расформирование группировки войск, насчитывающей сто тысяч офицеров и членов их семей, выльется в катастрофу: в бесквартирном Союзе их девать некуда, и скрепя сердце согласился досрочно катапультироваться на берега Днепра, устроиться с жильем. И терпеливо ждать приезда жены после окончания курса. До этого срока они непременно могут несколько раз встретиться. Ближайшая дата – первомайские праздники. Потом, прознав, как у него хорошо, будет прилетать на выходные на крыльях лайнера.
Родители не подозревали, в отличие от Виктора, что упорное сопротивление Инны всего лишь поза их любимицы: они не знали, что черная кошка, пробежавшая между молодыми в облике худрука Весеннего, оставила свой след и все чаще стала навещать молодую семью. Дебаты, вспыхивающие между молодоженами по поводу переезда, не приносили ничего хорошего. Инну раздражала срывающаяся успешная служба мужа, провал карьеры и мечты о райской жизни в будущих элитных кругах общества. Она обидно намекала о невезучести одного из них. Виктор, как мог, тушил вспышки гнева молодой пантеры, в принципе признавая ее правоту и свою беспомощность перед огромным кипящим страстями кратера перестройки советского общества, словно волчьими зубами неблагополучия вцепившейся не только в их карьеру, но и в любовь.
Та первая зима, первый год самостоятельной жизни и службы тоже непросто давались Виктору. Не сказать, что адаптация проходила катастрофически сложно – у него был сердечный друг, с которым он делил все тяготы начавшейся службы. Оторванность от дома и родных у обоих находили душевный отклик, и все упрощалось. Но как раз этот друг и нанес сокрушительный удар, от которого затрещала душа и собралась вытряхнуть из себя весь иллюзорный любовный хлам. Но прошло несколько молчаливых и черных дней, напуганная изменой и черным настроением мужа Инна взмолилась, а Виктор не смог не принять мольбу. Сердце его оттаяло от первого же нежного поцелуя жены, бурной страсти на их удобной широкой кровати. Отношения возобновились и вскоре выровнялись, но того душевного спокойствия, что до измены, он уже не имел.
«Это у нее пройдет, – убеждал себя Виктор без особого терзания, чаще всего находясь в наряде по полку, сидя у телефона в офицерской комнате в одиночестве в глухие часы ночей, – оказывается, я ее действительно люблю, коль смог простить. Но что это было? Наследство бурной школьной юности, и со временем вулкан страсти к другим потухнет? Или она торопится пожать плоды своей прелести в лучшие годы?»
Его внутренний монолог продолжался и в теплой постели, где голова любимой чаще всего лежала у него на груди в мирном и сладком сне после бурного приступа страсти: «Но эти годы растянутся на десятилетия, это же не бутон розы, отцветающей в несколько дней! Что ж, я так и буду прощать ее распущенность? Но прощаю не я, – оправдывал он тут же себя, – прощает моя любовь. Я люблю этот цвет розы, пройдет отпущенное для цветка время, и красота увянет, завяжется и созреет плод. Но будет ли он настолько привлекателен против цветения? Да, будет. Этот плод, его будущее дитя, навечно закрепит сегодняшнюю пламенную любовь под названием: «счастливая семья»!»
Он взял ее свежую красоту и не хочет ни с кем делиться этим даром. Ответная страсть молодой женщины, всякий раз переполненная до краев, не давала сомневаться в искренности чувств. Виктор стал забывать страшную размолвку, поскольку дела складывались хорошо: служба, любимая женщина, домашний уют – все отвечало его неприхотливой натуре, взятой в наследство от мамы. Не стоит обижаться на свою судьбу, надо жить свободнее, смотреть шире. Пришло лето, и в июле они отправились в отпуск на родину. Ему казалось, что река жизни больше не ударит их челн о подводный камень. Они неделю погостили в селе у родителей Виктора, пару раз выезжали на берег Миновнушки, жарили шашлыки, купались, кормили комаров, но Инне было скучно без своих школьных подруг и друзей, и супруги уехали в город. Пикники с обильной выпивкой не очень смущали Виктора, но появившийся в последние дни новый приятель Инны, толстогубый и смазливый Николай Беляшов показался беззастенчивым ловеласом и, можно сказать, на глазах стал приударять за Инной. За ней ухаживали многие одноклассники, но это выглядело дружеским привычным жестом, и у Инны никогда не загорались глаза жадными огоньками, как теперь при встречах с Николаем, хотя она и отрицала всякую заинтересованность в новичке. Может быть, Виктор действительно не придал бы значения тем мимолетным взглядам и похотливым огонькам в глазах жены, если бы она не отказалась лететь в часть вместе с ним по окончании отпуска. И тут он почувствовал, что челн их жизни ворвался в бурный поток и вот-вот с огромной силой ударит днищем о подводный валун. Он увидел этот валун буквально перед носом, в день вылета. По привычке, встав рано утром, приняв освежающий душ, Виктор принялся энергично упаковывать чемоданы в их просторной спальне. Инна некоторое время нежилась в постели на широкой кровати, поглядывая заспанными глазами на действия мужа. Наконец она не выдержала его бурной деятельности, весело восклицающего по поводу той или иной вещи, отправляющейся в саквояж, встала перед зеркалом, изучая свое обнаженное изящное тело с сочной торчащей грудью с розовыми сосками, которые до безумия любил ласкать Виктор, и заявила:
– Витя, оставь мои вещи в покое, остаток каникул я хочу провести вне военной казенщины. Мне очень тяжело тебе об этом говорить, но ты должен меня понять, – Инна нервно принялась измерять шагами спальню, глядя мимо мужа; не дождавшись его предположительно дикой реакции, повторила: – Ты меня понял: я остаюсь дома до начала занятий.
Тесть, укротитель своей избалованной львицы, находился в Москве и повлиять на решение дочери не мог, а теща послушным ягненком блеяла перед своей ненаглядной и будет отмалчиваться или для проформы вяло поддерживать зятя. Ей проще проглотить дохлую муху, чем категорически возразить дочери. Эти обстоятельства Виктор понял мгновенно и так же мгновенно взмок и взялся холодным паром, будто выскочил из холодильника в жаркую сауну. В голову ударил хмель ревности. Он оставил упаковку чемодана, долго и молча смотрел на жену, которая уселась перед трюмо и стала чистить пилочкой красивые длинные ногти.
Как вести себя в тяжелой семейной драме, Виктор не знал, его добрая душа молча кипела, но выплеснуться наружу не давали чувства к жене. Проще бы сунуть палец в кипяток и внутренне взвыть от боли, чем заводить склоку. Но и сказать что-то же надо, иначе молчание – знак согласия. Но какое тут согласие, когда дышать не хватает воздуха?
– Скажи прямо, ты меня не любишь? – выдохнул тяжкую фразу Виктор, не слыша своего голоса, глыбой нависнув над женой – глыбой, способной раздавить в случае сотрясательного ответа.
– Витя, ты страстный мужчина, – ушла от прямого ответа Инна, зная, что за подобные выкрутасы получит взбучку больше от отца, чем от мужа, – но что тут такого, если мне опостылел военный городок, и я хочу пожить еще месяц в кругу своих родных и близких?
– Твое желание я понимаю умом, но не сердцем. Оно не позволяет мне оставлять тебя здесь вольной пташкой, – решился выплеснуть кипяток Виктор.
– Ты меня ревнуешь? Как это глупо! – и легкомысленная воздушная веселость заиграла на губах Инны.
– Да, ревную, и ты в этом сама виновата, – холодильное состояние покидало Виктора, и каждое произнесенное слово теперь его разогревало, как металл в кузнечном горне.
– Я считала, что ты все забыл и простил мое ошибочное увлечение. Не ожидала от тебя гнусного недоверия.
– Да, я простил, но забыть не могу, потому что люблю и не хочу иметь к ревности повод, – преодолевая собственный накал, пытался вразумить жену Виктор.
– Ты поступаешь жестоко, я больше не давала повода.
– Согласен, но прошло очень мало времени, всего год нашей совместной жизни, и трудно понять твое решение. Ты заставляешь меня стоять целый месяц одного на ветру под беспрерывным холодным дождем и без зонтика! Можно закоченеть от тоски, – пытался он вызвать к себе любовную жалость.
– Тебе не даст закоченеть служба, наряды и прочее, – Инна прекратила пилить ногти, встала, подошла к мужу, сексуально качая обнаженными бедрами, поцеловала его, коснулась рукой интимного места и увлекла вдруг расслабившегося Виктора в остывшую постель, чтобы нагреть ее страстью, после которой все проблемы исчезают.
Кто-то пытался вывести формулу любви – глупости, такой нет в природе, а если все же существует, как теорема Ферма, то необъяснимая, поскольку зародилась она в дописьменной древности, люди до сих пор ее усложняют, расширяют, раздвигают и решают, а, решив, влюбленные успокаиваются. От чего успокаиваются? Каждая пара решает по-своему, но в триллионном однообразии и без всяких формул.
Женская хитрость удалась, они договорились на полсрока, и Виктор улетел в Берлин один. Инна выполнила свое обещание, прилетела в середине августа. Муж был благодарен, ни о чем не расспрашивал, хотя толстогубая рожа Беляшова некоторое время всплывала в воображении рядом с его женой. Время отдалило это видение, но не навсегда, и вновь замаячила со сменой места службы и с той неустроенностью, которая неизбежно ждет каждого переселенца, как больного человека старуха с косой.
Будущая неустроенность не на шутку пугала избалованную комфортом молодую женщину. Однажды она изобразила истерику по поводу удручающих перемен в жизни, но ставшему ревнивцем Виктору показалось, что Инна обрадовалась тому обстоятельству, что вновь остается одна на несколько месяцев, по крайней мере до окончания учебного года в институте. Там будет видно. В ее планы входило до будущей осени выбить через папу более комфортное место службы для мужа и, разумеется, пожить до этого комфорта, то есть все лето под крылышком у родителей, а потом покинуть надоевшую и показавшуюся скучной Германию, перевестись в Москву, в свою русскую стихию. Она, конечно, прилетит к нему из Берлина, посмотреть на его житье -бытье, но не более. Все это Виктор мучительно вспоминал в апреле, находясь на службе в Днепропетровске, временно приписанный в артполк. Поселился он в однокомнатной квартире шесть на три, то есть на восемнадцати квадратах площади, где стояла казенная мебель: старый обшарпанный шифоньер отгораживал от остального пространства двуспальную кровать; напротив вдоль глухой стены красовался измызганный диван-кровать с тараканами, рядом тумбочка для телевизора; самую длинную стену разрывали дверь для выхода на балкон и окно, край которого светил в спальную отгородку. Кухня была стандартная, с посудной раковиной и окном во двор. Здесь стояли поношенные обеденный столик и два стула. В узком коридоре устроена раздевалка. Ванная комната, совмещенная с туалетом, с застарелой сантехникой. Первое, что пожелал сделать Виктор, войдя в квартиру, это выбросить к чертям собачьим всю казенную мебель, закупить свою, завезти и расставить как душе угодно. Но начхоз полка сказал, что мебель эта пережила с десяток жильцов, ее трогать не рекомендуется. Вот осядешь, приедет жена, тогда другое дело.
От такого наставления Виктору стало тошно и гадко. Тоскливая заброшенность поселилась в его душе, словно он провинился и отбывает срок на лесоповале среди мрачных зеков. Он стал отсчитывать дни, когда вновь сможет увидеть свою любимую жену, с которой готов жить хоть у черта на куличках. Она же придет в отчаяние, увидев свое жилище в таком нищенском виде. Потому, вопреки воле начхоза, он решил сделать ремонт в квартире, заменить всю мебель на соответствующие гарнитуры, а также завезти новенький холодильник и все кухонные прибамбасы в виде микроволновой печи, кухонного комбайна, парочки телевизоров и прочее. Он устроит свое гнездышко к приезду жены в наилучшем виде, причем все закупит в Берлине и привезет сюда, если на складах города нет того, что ему потребуется. Но он знал, что в любом городе Союза для элиты находится все что душа пожелает, достаточно подключить рычаги власти, а у тестя они, можно сказать, безотказные. Такое желание пробуждено волей жены, которая для него закон. Почему, вернувшись жить на родину, он должен сам окунаться в нищенский быт и таковым испытывать супружеские отношения? Нет, вкусившего сладость изобильной жизни на мякину не посадишь. Люди – не тени, желанья – не бредни! Здесь не тюрьма и не неволя! Просто возникло препятствие, а в училище его научили преодолевать естественные и созданные неприятелям препятствия. Замысел, выбор средств и натиск.
Словом, с долей воинственного настроения старший лейтенант Овсяников приступил к должностным обязанностям в артполку с туманной перспективой перехода на службу по специальности. Но это обстоятельство его не смущало, главное, не потерять жену из-за неустроенного быта. Не мешкая, он вытряхнул из головы всякие сомнения и решительно высказал свои соображения начальнику хозчасти полка, тот быстро все понял, и машина закрутилась, что на градус приподняло настроение, и Виктор почувствовал, что бытовая формула решается. Вопрос о деньгах для приобретения всей обстановки не стоял. Любимая теща по первому намеку Виктора, сделанного по телефону, тут же выслала крупную сумму. Виктор знал, что операции с лесом под патронажем якобы тещи идут блестяще, и для нее, как дураку махоркой, сорить такими деньгами ничего не стоило. Он получил горячее одобрение на такой шаг от тестя. Более того, Людмила Марковна прилетела к нему и сама, в течение недели руководила ремонтом квартиры, приобретением гарнитуров и всего прочего. Гнездышко обставили по последнему крику моды. Цветные японские телевизоры и видеомагнитофоны вообще поразили воображение начхоза полка. Служака даже сник и потемнел лицом, как пустырник от крепкого заморозка.
– Виктор, наберись терпения и жди свою голубушку в новое гнездышко, – наставляла теща любимого зятя, – всего-то два месяца, и ваше счастье продолжится. Майские праздники на носу, Инна обязательно вырвется к тебе на два-три денечка.
Действительно, унывать негоже, росточки будущего заложены, они нежатся под теплом его любви как под летним дождичком. Немало обрадовало Овсяникова и то, что в батарее, куда он был приписан, есть его земляк сержант Кравцов, весьма неглупый парень, с которым во время нарядов он уже не раз ударялся в воспоминания о своей малой родине. Кстати, Кравцов со своими друзьями помогал ему поднимать в квартиру мебель. Оказалось, что парень влюблен в местную девушку, да так, что женился на ней прошлым летом. Кравцов показывал ее фото. Виктор согласен – она очень и очень мила, и не подозревал, что теплые отношения с земляком случайно приоткроют роковую тайну Инны и приведут к трагедии. А пока Кравцов рассказывал ему о своей жизни, службе, о благодати любви.
2.
Максим угодил в артполк, расквартированный в Днепропетровске. Служба давалась нормально. Он с удовольствием занимался строевой подготовкой во время прохождения курса молодого бойца, свободно отжимался десяток раз на перекладине, прыгал через коня. Тренировки во время подъема на быстроту одевания его не раздражали, как некоторых, марш-броски с полной выкладкой тоже не были в тягость. Сказывалась физическая работа на гражданке. На первых же стрельбах из автомата он отличился. На полигоне, расположенном за городом в сосновом бору, выполняли нормативы курса молодого бойца, и Максим поразил все мишени, чему сам немало удивился. Его тут же заметили.
Чистили оружие в бревенчатом бараке с длинным столом посередине, потом ели кашу из котелков, которую щедро раздавал повар походной кухни, пили горячий чай со сладкими сухарями, поговаривали о боевой обстановке. Это щекотало нервы, но и по-мальчишески удовлетворяло. Ночевали в походном палаточном городке, спали на раскладушках как убитые, а перед рассветом боевая тревога, марш-бросок, выход на боевой рубеж и огонь по движущимся мишеням. И снова у Максима успех: выскакивающие мишени в его секторе тут же падали после его выстрела.
После отбоя тревоги построение прямо на позиции.
– Где научился стрелять, Кравцов? – сдержанно улыбаясь, говорил командир гаубичной батареи. Он обходил шеренгу солдат и, остановившись напротив рядового, протянул ему руку для пожатия. – Поздравляю с твердой рукой и верным глазом.
– Служу Советскому Союзу! – гаркнул Максим. – Стреляю из боевого впервые, а то больше в тире.
– Присваиваю тебе, Кравцов, звание ефрейтора и назначаю наводчиком первого расчета, – сказал капитан. – Покажи свой верный глаз на предстоящих дивизионных стрельбах. Вот где надо отличиться. Это наша с тобой военная профессия.
– Постараюсь, товарищ капитан.
– Бывай здоров, молодец! Ну, а пока даю тебе увольнительную на два дня. Заслужил.
Что тут скажешь, у Максима улыбка до ушей, вот друг Колька бы удивился. В казармы вернулись через неделю, уставшие, обветренные, грязные, но довольные. Баня, столовая, стирка. Назавтра, кто из молодых отличился на стрельбах, получил первое увольнение в город.
Максим отправился в город с группой батарейцев. Была суббота. Поехали на трамвае в парк, раскинувшийся на днепровских кручах. Поздняя осень глубоко проникла всюду своим разноцветьем. Многочисленные дорожки, присыпанные песком и листвой, вели в неизвестное. Солнечный и теплый день вытащил в парк толпы разноликих горожан. Солдат, разумеется, больше всего интересовали девушки. Авось удастся познакомиться и закрутить любовный роман. Максим как-то не думал об этом, и первое, что он купил в ларьке – это мороженое пломбир. Парни сбрасывались на водку. Максим отказался и оказался отсеченным от компании, и не пожалел. Неторопливо лакомясь мороженым, он спустился к качелям и увидел двух девчонок, которые беспомощно раскачивали лодку, но никак не могли взять хорошую амплитуду. Он, улыбаясь, подошел и толкнул лодку. Прищурившись, снизу глянул на девчонок. Одна из них весело сказала:
– Браво, посильнее!
Максим толкнул лодку еще и еще, и услышал колокольчиковый смех одной из них, хотя смеялись обе.
Эта, с колокольчиковым смехом, оказалась чернобровой Катей, одетой в дешевенький джинсовый костюм, который хорошо облегал точеную девичью фигуру. Ее подружку, Валю, Максим почти не видел и не запомнил. Была одна Катя. Голубинки ее глаз рассыпались перед Максимом, как и колокольчиковый смех, и он готов был их собирать про запас, чтобы потом в казарме в своем воображении обладать ими, а потом и самой Катей...
Девчонки от качели разогрелись, румянец пылал у них на щеках, точнее Максим видел его только на Катином лице и отмечал, что он ей очень идет. Запалившись, Катя и Валя решили полакомиться мороженым, что и было сделано, потом пили газировку «Буратино», сидели у фонтана, просто гуляли по дорожкам, и Максим не помнит, как он остался наедине с Катей, как их покинула Валя, и что солнце упало в пасть крокодилу, а ему надо что есть духу бежать в часть, иначе завтрашнее увольнение накроется медным тазом. И они бежали вместе, взявшись за руки. Максим едва-едва успел к вечерней поверке, оставив Катю в тревоге: не опоздает ли он? У нее навернулись на глазах слезинки, она готова была молиться Богу, чтобы он остановил часы хотя бы на полминуты, как вдруг услышала голос сержанта, что стоял на проходной с повязкой на руке и надписью «дежурный»:
– Не волнуйтесь, красавица. Успеет ваш ефрейтор к поверке. Здесь недалеко, две минуты хода, а еще без трех.
– Правда?
– Честное гвардейское! Жених?
– Нет, что вы! – вспыхнула Катя. – Только сегодня познакомились.
– Вот как! Любовь с первого взгляда!
– Да ладно вам! – Катя махнула на сержанта рукой и, улыбаясь своему, а она не сомневалась, глубокому чувству, выскочила из проходной, побежала на остановку автобуса. В ее душе с этой минуты поселилось теплое солнце.
Этот день и следующие встречи с Катей были как волшебная сказка. Неизменно они встречались у проходной, чтобы как можно дольше быть рядом. Шли гулять в парк, пока позволяла осенняя погода. Но парк с его разноцветными, как калейдоскоп, шелковицами, ясенями и дубами не очень устраивал Максима из-за мизерного числа уединенных мест в глубине деревьев. Мимо бежали многочисленные дорожки и тропинки. По ним шагали отдыхающие с любопытными детьми. Шалуны указывали пальчиками и говорили: «А вон солдат с девушкой целуются!» На детей шикали родители, но Катю этот сигнал вгонял в краску, она хватала Максима за руку и тянула из тенистого местечка в людскую гущу. Максим слабо сопротивлялся, огорчаясь от недопитого наслаждения. Потом они стали появляться у Кати в общежитии. Девушка трудилась в магазине – сначала фасовщицей, потом учеником продавца. Жили по уплотненному варианту, вчетвером. Бывали часы и минуты, когда они оставались одни в комнате, и Максима неудержимо влекло к Кате. Они захлебывались в поцелуях, но как только Максим пытался опустить руку ниже пояса и прощупать трусики, Катя гневно обрывала поцелуи, возвращала его руку на место. Для него это являлось холодным душем.
– Катюша, прости, но я не могу больше себя сдерживать, – терял всякое настроение Максим.
– Я так и знала, мужикам надо только одного, – грубовато и раздражительно сказала она.
– Но я же люблю тебя!
– Все вы любовь понимаете только через это, – меняясь в лице, сказала Катя.
– Катя, но рано или поздно мы придем к этому!
– Придем, – соглашалась глухим голосом Катя. – Наступит срок, распишемся, тогда пожалуйста, сколько хочешь.
– Катюша, верь мне, я готов жениться на тебе сию минуту, я отдаю тебе всего себя. Мы же отнесли заявление в загс, правда, нам сказали подождать. Почему ты мне не веришь? У тебя кто-то… – Максим запнулся, увидев, как мгновенно побледнело лицо любимой.
– Что замолчал? Договаривай, о чем хотел спросить? Я тебе отвечу, но вряд ли тогда захочу с тобой встречаться, – нервно сказала Катя, напрягаясь всем телом.
– Даже так! – изумился Максим, выпуская ее из объятий.
– Да, милок, малинка еще не поспела и созреет лишь весной. Ты моего многого не знаешь, – добавила она отрешенно ледяным голосом, и кровь отхлынула от лица, гася яркие голубинки в глазах.
– Так расскажи о себе все, чтобы я знал, – тихо проговорил Максим, пугаясь неожиданно появившейся новой Катюши.
– Вот распишемся и, может быть, расскажу, – все так же холодно пообещала девушка.
– Катя, что за тайны! – взмолился Максим, покрываясь испариной пота.
Тайны всегда интригуют. Для военного человека тайна заключается в противнике с его силами и хитростями. Она мало кого интересует, как постный суп с картошкой. Для влюбленного человека тайна его любимой не что иное, как мина с часовым механизмом. Когда-то рванет! Механизм тикает и тикает, от этих звуков нет спасения, в ожидании взрыва можно сойти с ума. Напряг у Максима был настолько силен, что отразился на посиневших губах, Катя не выдержала и сказала:
– Глупый, ничего страшного, это мое личное, но не пятнает нашу любовь, – и принялась разогревать его холодные губы нежными поцелуями.
3.
Как ни старался Максим разговорить Катю, она замкнулась в себе, отмалчивалась с тяжелым гнетущим чувством, от которого в глазах ее живые голубинки потускнели, сделались серыми, как пасмурный день. Максим терзался различными догадками. Ему некому поделиться своей печалью. Зато радость любви он не скрывал от Арбутавичуса, своего товарища по расчету, с которым сошелся наиболее близко. Полноватый и белобрысый, широколицый и полнощекий, как хомячок, Витас, всегда улыбчивый, подсаживался к Максиму на кровать в часы личного времени и, тряся друга за плечи, говорил:
– Макс, от тебя духами пахнет, как от девушки, что, Катя приходила навестить?
– Да, на проходной перекинулись несколькими словами. Пирожки принесла, угощайся. Я хотел сигануть через забор, но она не разрешила.
– Ой, я бы не удержался. Ты действительно влюбился?
– Этот божеский дар не обошел меня! Я собираюсь на ней жениться!
– Что ты говоришь, а как же зарок, который ты давал на гражданке своему другу Кольке?
– Если бы ты знал, как горячи мои чувства к Катюше, то понял бы, что все зароки сгорели в огне любви! От них остался только пепел!
– Браво, ты говоришь как поэт! Небось, вдохновился и стихи написал? – Витас расплывался в широкой улыбке, как масло по горячей сковороде.
– Написал.
– Прочти.
– Неудобно, я ж не Лермонтов.
– Влюбленные все лермонтовы, то-то я смотрю, ты сборник его стихов все читаешь.
– Да, мой любимый поэт. Кстати, его я открыл для себя здесь.
– Ну, давай читай, я так тебе завидую. Любить – это такое приятное чувство!
– Хорошо, слушай, только чур не смеяться. – Максим зажмурился и стал тихо декламировать:
Как засну, так и грезится мне,
В белом платье, по-модному сшитом,
Ты стоишь, улыбаясь весне,
И душа твоя настежь открыта.
Для меня, для меня!
Максим, жестикулируя в такт слогу, открыл восхищенные глаза и с жаром продолжил:
– Для меня!
Светишь ты путеводной звездой,
Я как в сказке волшебной бреду
По любовной тропинке неведомой.
Я дойду до тебя, и тотчас поведу
Под венец, под венец, под венец!
Как только Максим закончил читать, вокруг раздались хлопки в ладоши. Это собрались вокруг его батарейцы и выразили свое отношение к стихам.
– Браво, Макс! – Витас протянул руку другу. – Теперь я верю, ты действительно влюблен, коль такие стихи накропал.
– А еще что-нибудь написал? – спросил с жаром Вовка Бугаев, лукаво улыбаясь в свои пшеничные усы. Он выглядел коренастым крепышом и несколько старше своих батарейцев. – Люблю стихи про любовь.
– Я романс пишу, только что-то концовка не получается.
– Давай напой, я на гитаре подберу, – предложил Вовка, – глядишь, и концовку найдем. Потом своей Катюше споешь.
– Давай! – согласился Максим и тихо, но проникновенно запел:
Я приглашаю вас на вальс,
А сердце замирает.
Вовка в лад зазвенел струнами, подбадривая певца кивками головы, прося петь поэнергичнее, громче. Макс последовал указаниям новоиспеченного композитора.
Душа моя, осенний лист,
Куда-то улетает.
– Последние две строчки повторяем, – сказал Вовка, и когда Макс спел, возвышая и растягивая слова, скомандовал: – и продолжаем:
Быть может, прямо в сердце к вам,
Но вы не знаете об этом.
И я страдаю день и ночь.
Безмолвно жду ответа.
– Снова повторяем! – приказал Вовка, – и побольше чувств!
Максим постарался, получилось недурно.
– Далее, – наигрывая мелодию, попросил Вовка.
Когда огонь прекрасных глаз
Зеленым вспыхнет светофором…
Максим оборвал песню, сказал смущенно:
– Тут у меня заело, и никак не выходит концовка.
Вовка побренькал еще некоторое время на гитаре, аудитория молчала в ожидании продолжения, но Максим ничего не выдал, и гитарист прихлопнул звенящие струны.
– Да, маленький тупичок, но дело поправимое, думай Макс, думай, и получится хороший романс.
– Не получается, кручу слова по-всякому, не получается. Тяму не хватает. Хотя стоп, кажется, что-то нашел! – Максим стал быстро записывать слова прямо на полях томика стихов Лермонтова, который держал в руках.
– Эх, жизнь без любви – что пельмени без мяса! – воскликнул Вовка и заиграл на гитаре цыганский романс.
4.
Антон Крутиков регулярно получал независимую газету «Свободное слово», редактируемую Михаилом Ливановым. На ее страницах можно было найти различные мнения о ходе перестройки, о ее движущей силе и целях. Сегодня как раз был очередной выпуск газеты, и Антон с нетерпением ждал почтальона, и когда увидел знакомую фигуру, вышел из калитки, чтобы поприветствовать неутомимую труженицу и из ее рук взять свежий экземпляр.
Стоял апрельский не очень теплый день с бегущими облаками, характерный для конца месяца, и Антон, получив газету, накинув на плечи теплую овечью безрукавку, пошел в беседку читать. «Свободное слово» не походила на обычные газеты, а версталась на полформата и насчитывала восемь, иногда двенадцать страниц и выходила один раз в неделю. Основную часть нового экземпляра занимали три новеллы Ливанова, и Антон Кириллович с интересом впился в них глазами.
Глава отдельная
БУМЕРАНГ
Гитлер капут
Новелла первая
Иван Биткин почти год воевал в пехотной гвардейской части. Он имел невысокий рост, худосочную заморенную фигуру и детские печальные синие глаза, на узкой груди у него сверкала серебристая медаль «За отвагу». Но политрук почему-то никогда не ставил в пример отвагу Ивана в бою, а предпочитал не замечать этого скромного бойца. Иван и сам старался быть в тени, незаметным, тихим одуванчиком. Казалось, дыхни на него, и полетит белым парашютиком, засветится своим тощим беззащитным телом. На самом деле Биткин был жилист, вынослив и зол в бою. Бывало, пойдут в атаку с криками: «За Родину, за Сталина! Ура!», Биткин одним из первых делает рывок на врага и тоже базлает клич что есть мочи, только почему-то по-своему: «За Родину! Ура! Гитлер капут!»
Впрочем, этого изменения никто и не замечал, до того ли солдату, бегущему навстречу смерти под разрывами снарядов и мин, под хлестким треском пулеметов и автоматов. От жути коллективного порыва, когда тебя подхватывает волна мощного движения, каждый от страха, ярости или ужаса, не сознавая самого себя, бежит, согнувшись в три погибели, дело ли кому, кто и как дерет глотку, а вот политрук заметил и во время затишья пригласил Ивана на беседу.
Стояла весна сорок третьего, солдаты радовались теплым дням, жизни, письмам из дому, хотя и в них, в скупых строках видна была тяжкая доля матерей, младших сестер и братьев, которые подрастали для фронта. Но кому ж было легко в эту лихую годину!
Передовая фронта, изрытая траншеями, пулеметными гнездами, с блиндажами и землянками гигантской змеей извивалась перед высотой. Она дважды бралась приступами, устилающими склоны трупами, но немцы с остервенением ее отбивали, позиция так и оставалась неизменной. На передовой поговаривали о всеобщем наступлении, готовились к нему, в войсках чувствовались подъем, нетерпение сокрушительного натиска фронта, и тогда действительно Гитлеру придет капут.
Невысокий Иван двинулся по траншее, вырытой во весь профиль, ему достаточно лишь слегка наклонить голову, чтобы спрятать от вражеского снайпера свое тело, прыгающее от ходьбы в узком проходе.
«Чего это меня политрук зовет? – терзался мыслью Иван, – вроде дерусь не хуже других, а вот понадобился».
Ладный и ухоженный политрук Сноскин был бдителен, даже слишком. В полк он попал зимой из войск наркомата внутренних дел не только для пополнения в живой силе, но и для укрепления боевого духа и дисциплины. Наркоматовцы закалены в борьбе со всяким внутренним врагом, натасканы в стрельбе, решительны, а в беседе, с постоянными ссылками на имя вождя, речисты.
«Правильно, этих жандармов давно надо на передовую, – думал про себя каждый солдат, – засиделись тыловыми крысами, надо и фронтовикам подсобить». Не знал из них никто, что таят, как мартовские снега, людские резервы огромной страны, почти все мужское население забрито для фронта, а войска НКВД насчитывали миллионы исправных мужиков, вот и кинули обученную силу в бой. Только не любили фронтовики энкавэдэшников, как-то молчаливо не любили, не сговариваясь, каждый про себя, зная, что не погладят по головке за такие думы и мысли. Только близкому надежному окопнику можно доверить свое мнение. Но война безжалостно вычищала и старых товарищей, и новых, так что положиться особо не на кого, лучше уж держать язык за зубами. Иван держал, от природы был молчалив, а то лихо, что постигло его семью, еще больше заткнуло ему глотку, не разговоришься.
Политрук имел звание старшего лейтенанта, выглядел молодцевато, сытая и симпатичная физиономия располагала к себе и в то же время настораживала. Холодный блеск черных глаз был неприятен, а взгляд – прощупывающим: не спрятана ли где вражеская капитулянтская листовка? Квартировал он в батальонном блиндаже, Ивану добираться метров полтораста. Добрался быстро, остановился в нескольких шагах, скрутил цигарку дрожащими пальцами, словно кур воровал, закурил, успокаиваясь, с думами о недобром вызове, вспомнил дом в тайге, срубленный его отцом и братьями, в котором дорос с сестрами. Стоят там с десяток таких же домишек раскулаченных семейств и завезенных по Енисею к черту на кулички, как оказалось, в золотоносные места. С прицелом завезены, стране не только хлеб нужен, золото тоже.
Мальчонкой Иван тогда был, но помнит, как вышвыривали семью из пятистенного дома, не давали с собой брать нажитое добро, а только необходимое, инструмент и тот по счету, мол, самим колхозникам пригодится. Два топора, пила, ножовка, молотки со стамесками, рубанок, лопаты, вилы да косы были взяты. Куда все на одну телегу? Разве нормально угнездишься, когда всю семью уторкали на нее, спрессовали, не повернуться. А семья не малая, мужиков с Иваном шестеро да три сестры с мамой. И жили не в роскоши, в трудах да в поту, харчевались, слов нет, сытно, одевались справно. Да как иначе, коль несколько сот десятин пашни на семью, покосов вволю, табунок коров с быками, лошади и овцы. Про кур и разговору нет. Птицы было несчитано. В лето били ее. Яйцом, молоком да курятиной питались, лапшу варили самодельную, из теста раскатанную кругами, на печи сушеную, с поджаринкой, какие любили ребятишки отщипывать да в рот, потом стручком скатанную и ножом порушенную! И свиное сало в ладонь толщиной с мясной прожилкой, и хлеба вдоволь. А то, как же иначе, батька недаром перебрался в Сибирь во время столыпинского переселения. Сколько добрых слов в его адрес отпущено – собрать, книга бы вышла. Земли взяли сколько хотели. Обустроились на ссудные деньги и первый урожай взяли. Ну, коль так дело у вас пошло, хлебушком да скотским продуктом мощь российскую крепить будете, а государь-император гасит все ваши долги перед казной. Как не зажить, если стать крепкая Богом дадена, да руки хваткие, а земля реформами столыпинскими нарезана да червонцами укреплена. Потом в революцию и гражданскую войну сильно перепугался народ от всяких притеснений и выгребаловок, именуемых продразверсткой. До голодных дней докатились. Но одумалась и тогда власть – волю дала: сколько поднимешь пашни в пустынных этих краях, столько и поднимай, а покосы вовсе немеряны. Скотинушку держи, сколько осилишь. Трудись только, не ленись, железни ладони, оратай, не досыпай, на том свете времечка будет вдосталь!
Братья Ивана тоже на фронтах. Только батька в сырой земле. Пораскидало Биткиных, как самородков малых. Пойди, сыщи их. Было времечко, гуртом так и ходили в старателях. Иван подрос и тоже со старшими на прииск. Но никто не поднял самородка, только в лотке золотинки скупо проблескивали. Не их это дело, не Биткиных, не крестьянское, не землепашеское. Вот там-то брали они самородное зерно большими пудами, и масло в туесках в город отправляли, и мясо тушами, и шерсть овечью на пряжу тюками. Валенки катать отец всех старших научил, только Ивана не успел. Хозяин тайги отца задрал, все нутро вывернул, сильно кричал батька, пока не отошел в царство небесное.
Случилось это не от сытого пуза, а как раз наоборот, от нужды после пяти лет высылки. Сразу трое в семье Биткиных простудились, слегли, опаснее всех маманя загибла на лесосплаве. Захворала чахоткой, от нее первая помога – медвежатина, сало медвежье. Вот и выглядели Биткины берлогу, пошли зверя травить да брать. Не охотники они, ой не охотники, хотя за те первые годы, пока в тайге, да к старательскому труду наторели, брали и сохатого, и марала, и боровую дичь. Но на медведя решиться идти впервой-то! Порасспросил отец знающих, как медведя травят, и тронулись впятером на зверя еще до коренной зимы, но уже по обильно заснеженной тайге. Два ружья к той поре тайно справили, зарядили пулями. Отец крест наложил на всех, и пошли в знакомый распадок, где бурелом малопроходимый, отыскали берлогу, курящуюся паром у дубодерины. Бело кругом, безмолвно, сказочно, только морозец потрескивает, да солнечные блики слепят, глазам больно. Страшно впервой брать зверя, рубашка от пота к спине липнет, а надо. Утоптали снег возле берлоги как могли, с опаской, встали стрелки Семен да Никола по местам с ружьями наизготовку, а отец с двумя сынами, со старшим Митрием и подростком Иваном давай травить зверя. Несколько жердин в отдушину, что успела нарасти махонькой трубочкой от дыхания медвежьего, всадили и – врассыпную, давая простор стрелкам, а он ни гу-гу. Подождали, посудачили. С опаской еще жердину туда же, молчок! Давай костер разводить, сухостойный тонкомер жечь и с пламенем и дымом к медведю, в отдушину. Засунули и ждут хозяина, по рассказам, он свечкой в отдушину рванет, куда стрелки свои ружья на рогатинах выставили. Он же, дьявол, возьми да в стороне совсем неожиданной, гору снега подняв на себе, в снежной пыли ринулся туда, где батяня стоял, как хватил его лапой наотмашь, так и вывернул с шубой наружу кишки отцовы и на Митрия бросился. Тут его пули настигли, все четыре, с двух двустволок. Рявкнул зверь и осел: одна только пуля в сердце угодила, остальные в сале застряли, и несдобровать бы всем охотникам, кабы не та последняя пуля. Видать, Бог миловал.
Сыновья в страхе к отцу, а он навзничь опрокинутый, в кровушке своей тонет. Лицо белей снега, и пар от кишок поднимается, подрагивают они, живые, а батька их рукой силится в кучу собрать со стоном тяжким. У Ивана голова кругом при виде жуткой картины, и в снег рухнул. Еще не легче! Одни к парню, другие к отцу. Завернули раненого в доху, на волокушу и в поселок, к фельдшеру. Далеко пешком-то по убродному снегу. Не спасли батьку. До сих пор в глазах батька у Ивана с вывалившимися кишками мерещится, как в бреду мечется он, как кровянилось все его нутро, как тяжко стонал, жизни просил у Бога, боясь оставлять семью. Потому-то Иван теперь, на фронте, особливо боялся раны в живот, осколочной, рваной, кровавой, болезненной и страшной. Он все норовил в атаках живот защитить саперной лопаткой, прикладом автомата и другими способами, но об этом после.
«Как там маманя одна с девками пособляется? Выходили маманю медвежатиной, дорогой ценой уплатили – жизнью отца. Тут разрешила власть вертаться ссыльным семьям в свои края. Опять бы за земледелие взялся батька. Как убивалась по нем маманя, как причитала на похоронах, как просила Бога вернуть его семье взамен на ее самое! Напрасно слезы горькие лила. Давно уж что-то писем из дому нет, видать, тяжко приходится, а о тяжком писать не велено. Всякий раз сообщают, что живы, здоровы, того и Ивану желают. Иван рад, что все живы, а вот здоровы ли, сыты ли на том прииске – тут бабка надвое сказала».
Докурил цигарку Иван, посыльный напомнил, что ждет его в блиндаже политрук, нечего тут раскуриваться.
Нырнул Иван в блиндаж, представился. Офицеров полно в блиндаже, вечер, отдыхают. Политрук встал навстречу солдату, бодро прошел к выходу и присел возле печки-буржуйки, и Ивану на чурку указал. Иван сел, напрягся слухом и нервами. Ударь по ним – зазвенят балалайкой!
– Я вот о чем хотел с тобой поговорить, ефрейтор Биткин. В последнюю атаку на высотку вместе ходили, я рядом с тобой оказался и слышал твой боевой клич. Свирепый у тебя голос, злости на врага много, но почему ты кричишь не как все, а с пропуском имени нашего вождя товарища Сталина?
Биткин виновато молчал, не зная что ответить, ошарашенный таким нелепым вопросом.
– Что молчишь, ефрейтор?
– Как-то так получилось, товарищ политрук, для устрашения фашиста.
– Не лукавь, Биткин, я командира взвода спрашивал: ты всегда так кричишь. Он не придал значения, а я придал, что-то тут кроется, Биткин?
Кто же сумеет Ваньке в душу заглянуть? Сам он не смел ее раскрыть, боялся своих окопных друзей-товарищей. Этот, видать, решил узнать о житье-бытье Ивана, только лучше б не ковырялся, в покое оставил. Пользы от его вездесуйства как с дрючка голого.
– Что тут может крыться, товарищ политрук, я фашиста дюже ненавижу и готов затоптать.
– Это похвально, ефрейтор, только неслучайно ты имя товарища Сталина замалчиваешь. Какова причина?
– Нет причины.
– Я думаю, есть, и я дознаюсь, я из чекистов, небось, слыхал?
Иван отмолчался, не до красноречия. Политрук как банный лист прилип к телу, не смахнешь. Причина понятная, не поворачивается язык у Ивана это имя орать, когда, по словам батьки, все беды упали на их семью от коллективизации. Отец грамотный был, политграмоте обучался, ленинские слова приводил, как наставлял вождь своих соратников жить без насилия над крестьянином, только с его согласия колхозный строй зачинать. А что вышло: дали пожить, поработать свободно десяток лет. Как развернулось плечо, как размахнулась рука! Что бы дальше так-то. Ученые люди сказывают, Сибирь издавна давала сливочного масла в денежном выражении больше, чем золото приисков до поры революционной. И до коллективизации давала, только умалчивают. Не выгодна, видать, правда. Ладно, не моего ума дело, просто не бахвалилась советская власть, помалкивала. Потому и помалкивала, что большевики собирались хребет крестьянину ломать. И сломали. К примеру, Биткиных, хлеборобов не в одном поколении, в старатели турнули, да не просто турнули, а сперва обобрали, ограбили и голяком выкинули в глухое таежное урочище с золотоносными песками и речушкой. Те десятины еще дедами корчеваны, распаханы, батькой да братьями расширены, ухожены, не раз унавожены скотским навозом, сказывают, ныне в бурьяне стоят. Слеза наворачивается. И слышится Ивану батькин тихий предсмертный говор: «Уйду скоро, Ваня, там у Господа спрошу, выгодно ли было большевикам таких-то мужиков, как наша семья, с земли сгонять? Ответит ли мне Господь, не знаю, только сам кумекаю – невыгодно! Оборвалась хлебная струя без таких мужиков, шибко жидкой стала. А вождь ли все это один затеял? Коллективно решали. Недаром, говорят, пропечатана речь его в газетах была. Мол, головокружение от успехов у комиссаров-коллективизаторов началось. Так он эту голову на место вроде бы поставил. Да поздно. Уж десятки тыщ семей согнаны с родных мест, назад их вертать – власти не с руки. Впору локоть кусать. Эх, разве такую кончину свою я видел…»
Слышны были разговоры, Иван помнит, про перегибы. Такие, что хребты трещали как от чингисхановских молодчиков, ломающих провинившемуся воину позвоночник. Да что толку с тех разговоров, Биткины-то уже без добра остались, на прииски выкинуты. Обидно. Потому не кричит он «за Сталина», а за Родину, которая у него одна, и жить ему только с ней, бить врага, посягнувшего на ее просторы.
Отпустил политрук Ивана восвояси, а сам запрос о нем в особый отдел дивизии направил. Просил выяснить, что за личность ефрейтор Биткин, не вражина ли на передовой окопалась. Особый отдел скор на руку, хлеб народный не зря ест, водку фронтовую не зря пьет. Вот тебе, политрук Сноскин, исчерпывающие данные на подозрительного Биткина: сынок раскулаченного мужика, высланного на таежный прииск. Делай политические выводы, бдительный политрук Сноскин, и донеси по инстанции о принятых мерах.
Сноскин читал эту секретную бумагу накануне наступления на отбитой у противника высотке и посчитал, что не до разбирательств сейчас с Биткиным, а вот останется в живых после атак, тут с ним и поговорит.
Высотка, за которую дралась рота Биткина, все же накануне была навсегда отбита у противника, и наступление на этом крохотном участке фронта началось без артподготовки – артиллеристы не успели засечь огневые точки врага. Рота покинула бывшую вражескую траншею на рассвете, шли низиной с перелесками. Сноскин, помня о своем долге, находился вблизи ефрейтора, который за последний бой представлен к ордену Славы третьей степени. Шли в полный рост, где перебежками, где скорым шагом, пока не напоролись на кинжальный пулеметный огонь противника. Залегли, арткорректировщики засекли вражеские огневые точки, и вскоре захлопали сзади орудия полковой батареи, засвистели снаряды и мины, ухнули взрывами на позициях противника, где все смешалось с землей и огнем. Еще рвались снаряды, как по залегшей цепи понеслась команда командира роты: «В атаку!»
Ефрейтор Биткин вскочил одновременно с политруком, за ними и вся рота, пошли молча, остервенело, зло. Но вновь застучали вражеские пулеметы, словно восставшие из пепла. Залегла было пехота снова, но раздался клич политрука: «За Родину, за Сталина! Ура!»
Его поддержала рота, покатилась перебежками, огрызаясь всем стрелковым оружием. Ефрейтор Биткин бежал чуть впереди политрука, и тот видел, как Иван словно наткнулся на что-то, сначала в порыве бега замер всем телом, подавшись вперед, а затем рухнул оземь, а за ним и политрук в двух шагах, пораженный в ногу. А рота ушла вперед, гремя оружием и лужеными глотками. Тут и смершевский, правда, реденький, заградотряд подоспел, высматривая трусов, а с ними и санитары зарыскали в поисках раненых.
Биткин был жив, лежал на боку, ухватившись за живот, видел впереди себя распластанного политрука с простреленной правой ногой. Под рукой у Биткина было сухо, но было такое ощущение, словно ему колом заехали под дых с огромной силой, дыхание перехватило, отчего он и упал на спасительную сыру землю.
– Товарищ политрук, вы ранены в ногу? – спросил Биткин.
– Да, а ты в живот?
– Да, товарищ политрук, но раны вроде нет, так, царапина. Книжка спасла, вот, – Биткин извлек из-под гимнастерки завернутую в портянку и пробитую в двух местах книжку.
– Что здесь происходит, ефрейтор? – раздался грозный голос капитана СМЕРШа, – вы не ранены, вы симулянт! Я имею права вас пристрелить, если вы сейчас же не броситесь вперед за ротой!
– Я получил две пули в живот, – вскочил оправившийся от удара бледный как полотно Биткин, – вот книга спасла.
Биткин косил глазами на политрука, возле которого склонилась санитарка Евдокия и стаскивала с ноги сапог, чтобы осмотреть и перевязать рану.
– Да вы еще и трус, ефрейтор, – услышал Биткин болезненный голос политрука, – мы отдадим вас под суд военного трибунала. Это сынок раскулаченного, – пояснил капитану политрук.
– Интересно, – сказал капитан, – идет бой, наступление, а я тут с этим ефрейтором вожусь. Ага, книжка эта священная – «Краткий курс" товарища Сталина. Ею прикрылся. Пули действительно тут, одна даже слегка царапнула солдата, – капитан выковырял их из толстой корочки, вскинул на ладони. – Так вы говорите, политрук, что он трус, и я могу его прикончить на месте. Ишь что удумал, трудом товарища Сталина прикрылся.
– Я очухался от удара и готов догонять роту, – сказал Биткин решительно, – я не виноват, что книга меня спасла от смерти. Разрешите идти, товарищ капитан?
Биткин, уверенный, что ему разрешат идти в бой, догонять своих товарищей и, возможно, найти там смерть от рвущихся снарядов в гуще наступающей цепи, двинулся вперед.
– Стоять! – рявкнул капитан, – нет уж, чтобы ты перебежал к врагу, как разоблаченный трус и сынок кулака! Изволь отправиться под арест. Рядовой Шмелев, арестовать труса, отвести его в тыл и посадить под арест.
– Не имеете права, я не трус и не симулянт, вот кровь на животе, – набравшись смелости, крикнул Биткин. – И пули были в книжке…
Шило под сердце
Новелла вторая
Службы в армии он не боялся, даже с некоторой охотой влился в ее ряды.
– А что, – шутил он резонно, глядя в глаза своей подружке, – и долг выполню, и посачкую от пыльной работы! А как вернусь, женюсь на тебе, если дождешься.
Он был детдомовский, ни матери, ни отца не знал, выглядел долговязым и худым, неказистым, на первый взгляд простоват. Особенно эту простоту выражали его торчащие лопухами уши. Потому, повзрослев, Борька носил пышную шевелюру, которая скрывала его огромные слуховые вареники, был еще нос картошкой, настоящий шнобель. Борька не понимал этого слова, злился, когда о его носе так отзывались, особенно в училище механизации, в котором сразу после детдома и школы учился и натерпелся насмешек из-за ушей и носа.
«В армии люди взрослые, и моя внешность будет всем до лампочки», – размышлял он.
Но Борька жестоко ошибался. При первой же стрижке волос в казарме, которую замкомвзвода сержант Бассараб вменил новобранцу, Борька до опупения рассмешил этого самого сержанта и остальных «дедов».
– Занимательные уши, нечего сказать! Настоящие локаторы! – хохотал сержант Бассараб, показывая свои щербатые зубы. Был он среднего роста с хищными и черными как у хоря глазами, надменным ртом, из которого с особым удовольствием вылетали команды для молодых солдат или какие-то издевки в их адрес, когда они кишкой повисали на спортивных снарядах. Борьку Горликова тут уесть не удавалось, и Бассараб несказанно обрадовался случаю поскулить над молодым. – С такими ушами все шепотки в казарме уловишь и мне донесешь!
В комнату, услышав смех сержанта, с любопытными рожами тут же набилось с десяток старослужащих, они больно дергали Борьку за уши, крутились возле него волчком, словно черти на пляске. Перепуганный новоиспеченный «парикмахер» забился в угол и прекратил стрижку. Он много раз больно защемлял машинкой волосы, но Борька прощал, поскольку тот еще не научился стричь ровно и правильно, оставляя на голове гривы, и стригалю самому было жаль остригаемых своих одногодок, и старался изо всех сил. Борька терпел насмешки, ведь ему не привыкать, но обидно было, что старшие товарищи, почти на два года взрослее его так и не набрались ума-разума, порядочности и хоть какого-то человеческого уважения. Он терпел, надеясь, что вакханалия над ним скоро окончится или вступится в его защиту кто-то, как это делал его лучший друг Валерка, с которым он ходил на бокс, но между собой бои друзья устраивали редко, так как были в разных весовых категориях. Валерка, толстяк и тоже дылда, был тяжеловес, а Борька, несмотря на свой фитильный рост, едва-едва достигал полусреднего веса. Но тренировались они вместе, натаскивали друг друга по тренерским установкам, отрабатывали удары. Понятно, у Борьки они были слабыми, и их мощь могла усилить резкость, в чем Борька вскоре и преуспел. Сейчас, когда кто-то из «стариков» особо больно ухватил парня за оба уха, пытаясь поднять его со стула, а Борька услышал треск собственных ушей, он, не глядя кто перед ним, коротко и резко ударил кулаком в подбородок. Голова хохочущего запрокинулась назад, руки едва не вырвали Борькины уши, поскольку этот «дед» аж подпрыгнул от апперкота и шмякнулся на пол. У Борьки от боли почернело в глазах, а когда зрение высветилось, то он увидел лежащего на полу сержанта, а вокруг него склонились удивленные «деды».
– Как ты посмел поднять руку на сержанта, салага, да еще на «старика»? – раздался чей-то звериный вой. И Борька получил свинцовую затрещину, свалился со стула и тут же почувствовал несколько горячих пинков в живот. Борька задохнулся от боли и спазма дыхания. Но в казарме возник переполох молодого пополнения, которого было подавляющее большинство, и Борьку оставили в покое.
– Быть тебе, салажонок, вечным дневальным, – услышал напоследок Борька шипящий змеиный голос сержанта Бассараба. Его искривленная злобой рожа мелькнула перед глазами молодого солдата и исчезла.
Борька поднялся во весь свой немалый рост с наплывающим на глаз волдырем, криво усмехнулся оторопевшему парикмахеру и тем перепуганным происшествием молодым солдатам, которые толпились у входа в комнату, а из нее вываливались «деды».
– Это мы еще посмотрим, – вдогонку не очень громко сказал Борька, скорее всего ради престижа.
– Лучше бы тебе покориться сержанту, – трусливо предостерег парикмахер.
– Если будет издеваться, я его зарежу, я ему не маменькин сынок, как ты. Тоже прошел кое-какую школу.
Досада и разочарование крапивой жгли Борькину душу, казалось, он осязал волдыри от этой ядовитой владычицы пустырей, по которым в детстве налазился, нажегся ею до слез. Ему как-то не верилось, что бывший детдомовец не смог найти общего языка со старослужащими, а всему виной его дурацкая внешность. От кого она ему досталась, от матери или отца? Кого он должен клясть заочно, мать, оставившую его в роддоме, или отца, обманувшего девчонку? Он не знает и никогда не узнает. Что толку от этих глупых вопросов. Надо жить, писать любовные письма Танюшке, хорошо служить, пойти в отпуск да и жениться. Родной человек будет думать и заботиться о тебе. Это кое-что в пустынной жизни Борьки.
На вечерней поверке дежурный по казарме прапорщик намекнул, что никакого происшествия в роте не было, иначе затаскают роту дознаватели, а участники свары получат «губу», и на гвардейскую часть ляжет несмываемое пятно. Синяк под глазом молодой солдат Горликов получил на спортивном снаряде.
Вот и все. Ладно, Борька смолчит, если сержант навсегда оставит его в покое. Но его сердце чуяло – не оставит, вцепится в него когтями, будет долбить клювом, пока не полетят перья.
Неделю сержант не замечал Борьку, в наряд на кухню он пошел по очереди. Однако это была только убаюкивающая видимость. Однажды перед увольнением в город сержант Бассараб подошел к Борису, штопающего дыры на брюках, неизвестно почему образовавшиеся, и сказал:
– Правильно делаете, рядовой Горликов, я бы на вашем месте надраил ботинки сержанту, который собирается в город, – и он выставил перед молодым ногу.
Борька отрицательно покачал головой.
– Напрасно, приятель, – раздался сзади голос, – это же элементарное уважение. Потрудись во благо «старику».
– Хорошо, из уважения я надраю, – и Борис вынул из тумбочки свою сапожную щетку, ваксу и принялся натирать ботинки сержанта.
– Изволь и мне, у тебя классно получается! – и перед Борькой возникли две ноги в ботинках.
– Имей в виду, в первый и последний раз.
– Это мы еще посмотрим, – усмехаясь, ответил сержант, – три месяца до дембеля будешь у меня негром, – дырки на хэбэ это только цветочки, будут и ягодки: латки во всю жопу.
Борька от злости скрипнул зубами, но промолчал.
И точно, на следующее утро Борька нашел в гимнастерке вырезанную сердечком дыру, и рядом еще вырезка. Борька встал в строй на утреннюю поверку с дыркой, пряча ее от старшины, потом он наспех заштопал, но от насмешек «дедов» не уберегся. Ложась спать, он положил обмундирование себе под подушку, но тут же был уличен в нарушении правил дежурным по роте младшим сержантом Ваниным и вынужден был положить форму перед кроватью, как делала вся рота. Утром, до подъема, он нашел огромную дыру в брюках. Вырезана была вся задняя часть. Борька не стал штопать, а прошел к кровати сержанта, разбудил его и тихо сказал:
– Еще порежешь форму, я тебя зарежу, слово детдомовского босяка! – повернулся и ушел латать брюки.
Сержант не поверил угрозе, и назавтра в Борькины ботинки до краев насыпали земли. Борька не спал и видел, как ее таскает несчастный «парикмахер», а в половине старослужащих слышал приглушенный смех. Он все понял.
Не зря Борька учился в училище механизации, там он научился не только делу тракториста-машиниста, но и слесарному ремеслу. Он понял, что за три месяца до дембеля сержант руками трусливых и податливых новобранцев превратит его жизнь в ад. Он мог бы пожаловаться ротному, но почему-то был уверен в том, что «парикмахер» не признается в своих проделках по наущению и давлению сержанта, потому решил защищать себя сам. Он припас уже длинный и толстый гвоздь. Его оставалось только заточить и получалось длинное шило, которое войдет в человеческую плоть запросто. «Еще одна такая проделка, и сержант мертвец, – сказал себе Борька, – но прежде все же надо поговорить с «парикмахером».
Борька говорил. Салага, как и следовало ожидать, отпирался, но не в меру покраснел. Тогда Борька прижал его к стенке.
– Не запирайся, братан, я не спал и видел, как ты приволок полный котелок земли, потом пересыпал ее в ботинки отрезанной пластиковой бутылкой как совком. Откажись от проделок, иначе будет плохо сержанту.
– Что ты ему сделаешь, а вот меня они поколотили, били больно в живот и между ног.
– Нам, молодым, надо объединиться.
– Кто тебя послушает, если «деды» больше никого не трогают.
– Не трогают, но каждого обирают.
– Ерунда, по мелочевке, под предлогом уважения. Сам знаешь, каждый рад со «стариком» поделиться.
– Трусишь?
– Надо терпеть, до дембеля осталось немного. Они уйдут и все наладится.
– Хорошо, я потерплю еще один только раз.
– Скоро закончится курс молодого бойца, нас будут ставить в караулы с оружием, и они притихнут.
– Согласен, но издевательства я больше не потерплю.
Следующую ночь Борис спал вполглаза, но она прошла без происшествий. Утром в уборной «парикмахер» показал Борьке кровоподтек во все бедро.
«Это за отказ устроить тебе шкоду», – сказал едва не плача парень.
Борька закусил губу и сжал кулаки. Измотанный вынужденным бодрствованием и дневными нагрузками в третью ночь Горликов, как только припал к подушке после отбоя, сразу крепко уснул. Он любил спать на спине. Его длинные ноги нередко торчали из-под одеяла. Этим и воспользовались проказники. Убедившись, что Борька мертвецки спит, кто-то бесшумно подошел к нему, вставил между Борькиными пальцами ног куски газет, поджег и убрался восвояси. Газета вспыхнула, обжигая пальцы спящему, и он, почувствовав боль, задергал ногами, закрутил «педали велосипеда». Дружный хохот раздался на половине старослужащих. Борька очнулся, коротко взвыл, сбрасывая на пол горящие клочки. Четыре пальца припекло крепко, на мочках вздулись волдыри.
«Ладно, – подумал Борька, – теперь посчитаемся».
Спать он больше не мог, болели обожженные пальцы. Он уже собрался мстить, зажав шило в кулаке, чутко прислушиваясь к тишине спящей казармы. Да, все дрыхнут без задних ног. В казарме полумрак, в узкие окна заглядывает полная летняя луна, сея в казарме призрачный серый свет. Он собрался нырнуть под кровать, чтобы по-пластунски преодолеть расстояние, как вдруг появился старшина, командир роты, взводные и раздалась команда:
– Рота, подъем, боевая тревога! – и через минуту перед строем командир роты поставил задачу:
– С полной выкладкой роте совершить марш-бросок в район Н.
«Как же я побегу с волдырями на пальцах? – подумал Борька, хотя не боялся бега, физподготовки, марш-бросков и прочих солдатских нагрузок, он готов выполнить приказ, если даже пальцы его сотрутся в кровь. – Зато хорошая возможность отомстить. Рота наверняка растянется»…
Волк-одинец
Новелла третья
Старый волк давно отбился от стаи. Он не мог уже на равных преследовать косулю или марала, загонять жертву в топкий снег и потом броском, тоже утопая в сугробе, впиваться в шею. Старый волк стал обузой для стаи, которая однажды убьет его, ослабевшего и беззубого, и он ушел в другой горный распадок, где жил могучий лось, на которого малочисленная волчья стая не решалась нападать.
В распадке бил ключ. От него разрослось болотце с камышами, рогозом и кочкарником. Высокая осока на кочках вперемежку с проволочником вместе напоминали лохматую голову ведьмы. Ветер трепал эти космы, они шелестели и жаловались на свою никчемную судьбу, поскольку даже лось неохотно брал жесткие стебли. Здесь жили и кормились мыши. По краям этой таежной опушки с каменистыми выходами водились пищухи и зайцы. Одинец охотился на грызунов как полновластный хозяин и по неглубокому снегу взял несколько мышей и зазевавшуюся пищуху во время кормежки у своего стожка, который поставила еще летом. Лось тоже ходил здесь, но стожки не трогал, фыркал от запаха пищухиной мочи, которой она защищает от лесного великана свои скромные запасы.
Одинец не рассчитывал на большую добычу, вряд ли после его охоты остались здесь еще эти беспечные мыши. С наступлением холодов основная их часть мигрировала вглубь тайги, где толстая моховая постель надежно хранит запасы ореха кедровок, опавшую шишку, и добыть там мышь труднее, к тому же конкурентов – пушного хищника – там полно. Но Одинец не уходил далеко от опушки, хотя на лося он не рассчитывал. Но что-то удерживало его здесь. Может быть, вид этого великана, этой горы мяса, которая лениво ходит по опушке, съедает жесткие стебли камыша и рогоза, молодые ветки тальника, что протянулся грядой с южной стороны поляны, где чаще всего отлеживался Одинец. Он каждый раз убирался подальше, когда гора мяса приближалась к нему, но всякий раз возвращался на прежнее место, когда эта гора с роскошной короной на голове уходила в сосняки с ягелем, залегал, чего-то выжидая.
И он дождался. Однажды, когда прошумели январские метели, к опушке пришел охотник и точным выстрелом поразил великана. Он успел сделать в предсмертных муках два-три прыжка, стремясь укрыться в тайге, но пуля сделала свое дело, поразив сердце, и лось грохнулся оземь, поднимая белые фонтаны.
Охотник был быстр. Он вмиг оказался возле пораженного зверя, перехватил ему ножом горло и черная, горячая кровь хлынула из раны в снег, орошая его, окрашивая и осаживая. Одинец даже пополз на запах крови, но он был осторожен, опытен и тихо поскуливая, затих, зная, что через некоторое время охотник уйдет, оставив ему окровавленный снег, требуху, копыта с голенью. Ему этого богатства хватит, чтобы пережить февральскую стужу, мартовский гололед и еще пожить, поскитаться по дебрям в поисках пищи, которой весной и летом вдоволь.
Охотник отсек от туши заднюю ляжку, угнездил ее на волокушу и, видя волчьи следы, остальное мясо сволок к ближнему кряжистому кедру. Там он перебросил веревку через ветку, поднял на блоке вместе с короной рогов свою добычу на два метра над землей, закрепил конец веревки так, что ее при всем желании волк не достанет и не перегрызет. Потом человек подхватил волокушу и уже под вечер ушел, с намерением вернуться и забрать остатки.
Как только человек скрылся, Одинец мощными махами достиг место бойни, принялся жадно хватать кровяные сгустки на протаявшем снегу, затем торопливо оставшимися клыками рвал требуху, и когда насытился, утащил остатки потрохов и отрезанные ноги к своему логову и стал бдительно охранять, зная, что сюда могут явиться хорь, куница, соболь, которые живут поблизости в сосновых и кедровых дебрях. Месяц сытой жизни, а там уж и снега не страшны.
Охотник не пришел за добычей ни в народившийся день, ни в последующие дни. Мясо висело недосягаемое, но запах его разносил по тайге ветерок. Одинец иногда лениво выходил из своего логова, видел висящую тушу, глухо огрызнулся, когда на нее с ветки спрыгнул хорь. Волк даже стал тоскливо подвывать, когда хорь, выгнув спину дугой, злобно фыркая, кромсал своими резцами сочную мякоть. Следом, перелетая с ветки на ветку, примчалась пушистая куница и прогнала хоря. За ней защелкал зубастой пастью черный соболь. Куница было огрызнулась, заурчала, но насытившись, без боя оставила пиршество. По ее разумению, висящего мяса хватит на всех соседей. Но едва соболь успел набить желудок, как на висящее лакомство спрыгнула с ветки огромная рыжая кошка с кисточками на ушах, она сочно заурчала, и соболь, едва живой от страха, сиганул на ближайшую ветку.
Рысь видела Одинца, который злобно щерил пасть, грозно клацал зубами на кошку, но рысь не обращала на него внимания и долго пировала…
Проносились дни и ночи, падали обильные снегопады, выли метели. Гора мяса понемногу таяла. Одинец в бессильной злобе наблюдал за пиршеством своих верховых врагов, жалобно подвывая. Однажды в распадок ворвался ураган. Он качал деревья, сбрасывал с ветвей слежавшийся в тиши снег, гнул вершины. Они стонали, сопротивлялись бешеной силы бури. Вдруг раздался звучный треск, похожий на пушечный выстрел. Это у соседней сосны лопнула вершина ствола и упала на ветку кедра, на которой висела замерзшая сохатина, обломила ее, и все это лакомство утонуло в глубоком сугробе, приваленное ветками. Одинец еще не голодовал, даже оставил недообглоданные мослы у своего логова и перебрался к лосиной туше. Он вырыл в снегу лаз и подолгу грыз замерзшее мясо и, насытившись, отдыхал, сторожа от верхолазов-грабителей свое богатство.
Культяпый появился на рассвете. Одинец учуял своего сородича уже вблизи. Тот заходил по всем правилам, с наветренной стороны, откуда долетал до голодного волка запах мерзлого мяса. Это был молодой волк из той же стаи, и вполне мог бы вступить в смертельную схватку с Одинцом, но он сильно отощал после того, как ему в драке перекусили переднюю правую лапу, и она безжизненно болталась, мешая двигаться. В тот раз он едва ушел живым, долго зализывал раны, отлеживался в чащобе до тех пор, пока голод не погнал его в поисках пищи. Он ушел из родного урочища, где обитала его стая, перевалил через гребень отрога, спустился в распадок и учуял тот запах мерзлого мяса, который с каждым прыжком ощущался явственнее. Но он чуял еще и запах своего сородича и готов был сбить его грудью, впиться в горло острыми клыками. Он близко подошел к Одинцу, ощерил свои белые крепкие клыки, но перед ним встал сытый матерый волк, хотя и с выкрошившимися клыками. И Культяпый понял, что он его не возьмет, а Одинец медленно наступал, готовясь к решительному броску, чтобы сшибить соперника, смять его, если не загрызть, то изрядно потрепать, и Культяпый, поджав хвост, повернул назад, запрыгал к старому логову Одинца, откуда тоже тянуло запахом пищи. Он нашел жалкие остатки лосиных ног и принялся грызть застывшие на морозе мослы. Зубы у него были крепки и остры, спешить ему было некуда, и мало-помалу мослы исчезали в его утробе. Через несколько дней все было сгрызено, что несколько подкрепило растерянные волчьи силы, но все же Культяпый не отважился напасть на Одинца, обратить его в бегство. Он только приблизился к пище и залег неподалеку, ловя соблазнительные запахи. Когда же Одинец принимался за лосятину, молодой волк вставал и еще приближался, слыша в ответ глухой рык. Культяпый тоже отвечал злобой, обнажая для устрашения противника крепкие клыки. Но эта угроза на Одинца не действовала.
Так шли дни за днями, ночи за ночами. Шерсть Одинца лоснилась, отливала серебром в лучах солнца, Культяпый же терял и терял силы и настолько ослабел, что, получая трепку от Одинца, покорно лежал, уткнувшись мордой в холодный снег.
Между тем солнце все круче поднималось на небосводе, пригревало, снег жух, а в небе появились стаи грачей. Они пронзительно граяли, возвещая таежным жителям, что пришла долгожданная весна. Культяпый в одну из глухих ночей медленно подполз к остаткам мерзлого мяса и впился клыками в кусок, не в силах оторвать его, а стал медленно двигать челюстями, отогревая последним оставшимся в нем теплом. Сукровица сбегала ему на язык, молодой волк ощущал ее приятный холодок, будя надежду отгрызть кусок и проглотить.
Одинец вскочил, чтобы пресечь вероломство, но только раз хватил Культяпого выкрошившимися клыками и отошел от него. Вставало яркое солнце, до слуха Одинца донесся галдеж грачей, и он спокойно улегся на свое место. Инстинкт подсказывал, что зима для него кончилась, мяса достаточно, чтобы продержаться еще неделю и уйти с открытой и опасной лежки в бурелом, отлежаться некоторое время и удариться в весеннюю охоту, продолжить ту походную жизнь, которой жил всегда.
Эпилог к «Бумерангу»
Едва рядовой Шмелев шагнул вперед и протянул руку за автоматом Биткина, чтобы обезоружить ефрейтора, вскинуть его на плечо, а труса и симулянта отвести в тыл и посадить в арестантскую землянку, как Иван вскинул автомат наизготовку, направил дуло на капитана, держа палец на спусковом крючке, крикнул:
– Я ни в чем не виноват и не дамся, сучий потрох, пристрелю всех троих, если вы не дадите мне умереть смертью храбрых! Оружие на землю! Ну! – Иван знал, что попади он под трибунал, расстрелять не расстреляют: усев людской за годы войны страшный, но в штрафроту он загремит. Это пятно тяжким бременем падет на его маманю и сестренок, которые и без того ущемлены в правах и едва на ногах держатся от недоедания и тяжелой работы на лесоповале. Он бы мог отправить на тот свет лживых политрука и капитана, но на Шмелева у него рука не поднимется, а заодно и на санитарку. Оставить их, оставить свидетелей. Его, врага, в таком случае пустят в расход, и тогда жестоко пострадают маманя и сестренки. Потому он был решителен и непреклонен.
Первым бросил на землю автомат рядовой Шмелев, за ним, глядя в злые глаза ефрейтора, понимая, что опередить выстрелом не успеет, и вражина срежет его из автомата, неохотно бросил пистолет капитан. Политрук же был вне зоны наблюдения Биткина и воспользовался секундой, успел вскинуть пистолет и, лежа на спине, пустить пулю в негодяя. Но пуля не вылетела, получился только сухой щелчок пистолета. Сноскин в пылу атаки расстрелял всю обойму, а запасную вогнать в пистолет не успел. Биткин инстинктивно повернулся на щелчок, замешкался.
Капитан воспользовался замешательством врага, ринулся на него, пытаясь ловким приемом самбо обезоружить противника. Но Биткин вовремя отскочил назад, и пули из его автомата взрыли землю у ног капитана. Тот отпрянул.
– Стоять! Шмелев, брось сюда пистолет капитана и политрука, потом свой автомат. Быстро!
Подхватив оружие и козырнув трясущейся от страха санитарке, Биткин быстро исчез в перелеске, за которым его рота вела тяжелый бой. В лесочке он бросил ненужное и мешающее ему двигаться оружие, и через несколько минут хода ефрейтор увидел залегшую под шквальным пулеметным огнем роту. Били из наскоро сооруженного дзота. Низко пригибаясь к земле, Иван выскочил вперед, низко пригибаясь к земле, взмахнул автоматом и закричал: «В атаку, за Родину! Ура!». Петляя и падая, вновь вскакивая, он ворвался в траншею противника, расстреляв диск автомата по врагам, влетел в дзот и через секунду там прогремел взрыв гранаты. Пулемет смолк, поредевшая рота лавиной накрыла вражескую траншею, завязалась рукопашная схватка.
***
Борис Горликов, ощущая жжение в пальцах обеих ног, бежал в головной группе вместе со старослужащими, которых возглавлял ротный. Хвост растянулся метров на двести, ротный, подбадривая солдат командами, торопил. Впереди лежала лесистая балка. «Вот там-то все и произойдет», – решил Борька; он видел, как на последнем дыхании бегут «старики», как постепенно стал отставать на полшага, потом на шаг сержант Бассараб, Борька же из последних сил держался рядом. Как только спустились в балку, а в лунной ночи черными султанами замаячили деревья, Борька наддал и на миг оказался впереди сержанта. Короткий выпад руки, и гвоздь мягко вошел под сердце ненавистному человеку. Никто не услышал, как вскрикнул сержант, никто не увидел, как, смертельно пораженный, в тусклом лунном свете завалился под лесину.
У Борьки не хватило хладнокровия выдернуть гвоздь назад и забросить его в траву, хотя в мыслях он готовился к убийству и прорабатывал свои действия. Это и стало для него роковой оплошностью.
***
Культяпый продолжал медленно грызть мякоть, размягчая ее слюной, отрывая малые кусочки и медленно наполняя желудок. Ему понадобился не один день, чтобы силы крохами возвращались в его усохшее от голода тело. Временами он уставал, переставал грызть, однако не выпускал мясо из пасти. Он слышал, как рядом грызет тупыми клыками мерзлую сохатину старый волк Одинец, пощадивший его. Однажды Культяпый почувствовал, как Одинец снялся с лежки и бесшумно ушел в таежные дебри, оставив его догрызать остатки лосятины, а значит жить.
5.
Антон Кириллович на одном дыхании прочитал все три новеллы Ливанова, и они потрясли его. Только он бы в первой новелле оставил такой эпилог:
«Тяжело раненный Биткин выжил, военный трибунал разбирал дело ефрейтора. За трусость, за надругательство над трудами товарища Сталина его признали врагом народа и приговорили к расстрелу, но, принимая во внимание прежние боевые заслуги и награды, он был разжалован, лишен медали и отправлен в штрафную роту, где ему давался шанс смыть свою вину кровью. Но пролитая кровь для Биткина оказалась смертельной».
Такой конец показался Антону психологически сильнее и достовернее. Он понимал задумку Михаила: сопротивление ефрейтора Биткина наркоматовскому произволу в воюющей армии возвышает его патриотизм, где в каждый миг мог погибнуть и подлинный патриот, и затесавшийся на передовую «враг народа», что, конечно же, выглядело абсурдом, когда во «враги» и в штрафники попадали даже добровольцы-комсомольцы. Ливанову важно показать, что на Руси всегда были патриоты, при любых режимах не торговали своей честью и могли встать на свою защиту, но это были единицы. Для автора важно, чтобы читатель увидел, что Биткин действительно ни в чем не виноват, и это поняли его палачи – политрук и капитан- смершевец, тупые служаки. Узнав о подвиге ефрейтора, вряд ли бы они казнили себя внутренне и изменили свое отношение в дальнейшем к службе, к подозрительности. Но все может быть, все-таки оба мыслящие существа. Скорее должно произойти другое: рядовой Шмелев, должен сказать в укор капитану, дескать, ефрейтор-то оказался совсем не трусом, а совершил подвиг, погиб геройской смертью, и его представили посмертно к высокой награде. Однако найдет ли в себе смелость Шмелев предъявить такое, по существу, обвинение капитану?
Но теперь, когда Антон домыслил для себя продолжение первой новеллы, он вообще задумался о сущности человека, о его постоянном антагонизме. «Почему же человек, – размышлял Антон, – как часть природы, изменяющий природу, наконец мыслящий элемент природы, своими низменными поступками утрачивает благородство и уступает инстинкту дикого зверя – волка-одинца?»
«В чем превосходство человека, убивающего себе подобного, против зверя, пощадившего своего сородича? Возобладал инстинкт? Возможно, но разве не инстинкт заставляет его убивать ради пищи? Но он убивает и берет столько, чтобы хватило для жизни. А человек? Зачем же понадобилось Михаилу писать вторую новеллу? Ведь и так ясно превосходство зверя в своей неосознанной (гуманности, что ли) потребности сохранить жизнь сородича. Понадобилось затем, чтобы читатель понял, что жестокость порождает жестокость. Если политрук и капитан, натасканные революционной жестокостью к человеку, с их нелюбовью к человеку вообще, палачи своих идейных противников, посягнувших на непогрешимое кредо – то сержант, не пропитанный духом антагонизма, во всяком случае живущий в наше время, не мог в силу своей молодости быть поражен духом революционной классовой жестокости. Ее попросту теперь нет. Удручает, что рядом с ним такие же молодые «деды», среди которых не нашлось трезвой головы, чтобы окриком одернуть своих товарищей. И дело тут не только во влиянии личности, а в натуре самого человека создавать конфликты и на их почве упиваться своей хоть и малой, но властью, превосходством. Да-да, если там, на войне, заражены культом беспощадности и царящим военным законом подчинения, то тут право «тянуть слабину» взяли сами молодые люди. Откуда это у них, от натуры жестокого молодого вожака? Одинец тоже упивался своим превосходством силы перед Культяпым, но, так и хочется сказать, его инстинкт все же подсказал верное поведение, когда брызнула солнцем весна, и стало ясно, что пищи хватит и ему, и его сородичу, чтобы пережить остаток зимы. Так почему же у человека недостает разума вести правильный образ жизни? Слишком много соблазнов, слишком много желаний и слабостей?»
«Что же вообще собой представляет человек? Мы не знаем сами себя, и дать точную характеристику себе не можем. Ошибочно мнение, что человек – часть природы. Он пришелец в эту природу и живет по своим страшным законам. И даже выдуманный человеком для человека основной закон – Конституция – очень несовершенен, хотя у человечества есть десять вечных законов – заповедей, данных Богом, но человек не применяет их, потому что не способен их выполнить, вот и наказуем другими: силой, коварством, хитростью, подлостью и всеми другими отрицательными атрибутами человеческого поведения. Но были на Руси островки, где эти законы выполнялись. Однако с большевистским размахом, под водительством вождей-атеистов – порушены, а теперь вроде бы есть возможность их возрождения. Это монашеское братство. Наиболее чистое в своей жизни и морали. Наиболее же греховны и грязны власть предержащие. И очень мало в нашей истории, да и в мировой, нашлось таких правителей, которые бы щадили людей, любили их, но нет, прикрываясь нуждами государства, обрекают множество на гибель. Мудрость и гуманность как раз в том, чтобы строить жизнь, не проливая крови народа. Но, увы! Гениальность правителя тогда гениальна, когда он близок к пророку. И тогда мы изречем:
В чем сила пророка? В правде и вере.
В чем слабость тирана? В его топоре».
«Уже сейчас по делам своим Горбачев вырисовывается гуманистом, и хотя он далек от религии и от десяти заповедей Бога, но следует им и дела свои строит в свете этих заповедей, не подозревая о своем деянии? Или я заблуждаюсь в отношении Горбачева? Не Иуда ли он, не князь ли тьмы, как его назвал прозаик Борис Олейник?»
После некоторого раздумья Антон Кириллович воскликнул: «Ой ли не подозревает о своих деяниях? Горбачев прекрасно их знает, проповедует и к силовой борьбе в перестройке общества не прибегнет. В этом его мудрость и сила. Слабость – в осторожности и боязни не наделать грубых ошибок, которую иные политики связывают с нерешительностью. Но за нерешительностью следует промедление, а оно порой смерти подобно, поскольку пустую политическую нишу занимают авантюристы разного толка».
«Что бы сказал Горбачев, прочитав новеллы Ливанова и мой комментарий? Не слишком ли я идеализирую Генерального, разве не очевидно, что общество наше попадает в полосу неуверенности и нервозности?» – задал себе вопрос Антон. Он встал, вышел из беседки, прошел к пасеке, которая в прошлое лето удвоилась и занимала едва ли не пол-огорода, постоял в задумчивости, наблюдая за работой пчел. Они активно брали взяток с ивы-бредины, падая на прилетную доску от тяжести собранного нектара и пыльцы, и как бы услышал голос Горбачева, который ответил на его вопрос:
«Ну, тут ты хватил, уважаемый аналитик, я-то как раз понимаю глубину библейских заповедей и добиваюсь, чтобы их понимали все люди. Прежде хочу этого добиться от своих ближайших соратников, потом от зарубежных коллег. Мы должны жить по самой основной заповеди: люби ближнего твоего, как себя самого. Мы все близки друг другу, все произошли от Адама и Евы, живем на одной планете, в одном доме и должны считать себя ближними, в этом вся соль моей политики, нового мышления. Иного не дано. Мы не пауки в банке, наш дом под одной крышей. Под этой крышей не только народы Советского Союза, но и остальной Европы и всего мира. Но лукавят мои соратники: соглашаются идти дорогой перестройки… не соглашаясь. Я это вижу, отворачиваются от меня, готовы повернуть вспять, обрушить все завоевания перестройки, вернуться на исходные позиции. А это кровь. Некоторые псевдодемократы жаждут ее, грозят бунтом, предсказывают его. Демократ Полторанин заявил в ВПШ, что бунт неизбежен. Но если пойти по пути обновления строя, предложенному межрегиональной группой депутатов, то бунт обойдется в пять миллионов жертв, а если по горбачевскому пути – крови прольется в десятки раз больше. Откуда он этого набрался, узнаете? Мы это уже проходили! Да, напряжение велико, брось спичку – все вспыхнет! Кое-кто готов бросить эту спичку!»
«Ах, как бы хотелось сказать Горбачеву: меньше инерции, больше решительности в проведении реформ. Косметический ремонт нашего строя бессмыслен, как бесполезна переделка табуретки, это будет уже не табуретка, а что-то другое. Лучше уж не трогать эту табуретку».
У Антона, навеянные новеллами, всплыли воспоминания полуголодной молодости в послевоенные годы. Он видел, как бьется отец-фронтовик, поднимая многодетную семью, трудясь в шахте. Видел нужду соседей. Все жили в одинаковой убогой домашней обстановке: стол, стулья, самодельные кровати, постелишка самая простенькая из ватных матрасов, одеяла стеганые ватные, одежда скудная, порой одна на двоих ребятишек. Потом из рассказов матери, уже после смерти отца, узнал Антон, что жили они на Урале, и отец до тридцатого года был приписан забойщиком к руднику и не имел права никуда ни увольняться, ни переезжать.
Вот хохоту-то Антошкиного было над маминой необразованностью! Как это приписан, ведь он свободный гражданин советской свободной страны, в которой живут самые счастливые люди!
Мама только покачала головой, повязанной лоскутом ситчика в горошек, досадуя на бестолкового сынишку, да согласилась с Антошкой, что так и есть – в самой счастливой: не война, так по сей день бы мантулил отец на железном руднике. Может, и жил бы еще, не перетащись в Сибирь, на свинцовый рудник, глотать тяжелую свинцовую пыль, железная-то пыль легче, меньше ядовита.
«Троих мальцов схоронили в тех злых горах, – мама штопала на руках стираные-перестиранные Антошкины штаны из «чертовой кожи», иглой не проткнешь без наперстка, а на Антошке горят, как на огне, а рубашонка из простенького ситца и подавно. Рядом с ней на кухонной лавке у окна Валя сарафан свой штопает, она постарше. Фрося вертится, мешает сестренке, только Шурки нет. Он самый старший, в техникуме учится в городе. Мама, смахнув слезу с выцветших глаз, опоясанных сеткой морщин и чернотой от худобы, продолжает:
«Не шибко-то и убивались по детишкам, лишний рот для семьи, тягота. Тебя с Валей да Шурой выходили, да сюда привезли. Думали, лучшую долю нашли, еще одного мальчонку от менингита на погост снесли, ты уже помнишь эту печаль хорошо, а Фрося последняя, на твоих руках выросла. Вот какое счастье наше. Бог не дозволяет лишнего дитя иметь, тех, что покрепче, оставляет, чтоб на рудниках мантулить могли».
Мама говорила тихо, почти шепотом, словно боялась чьей-то подслушки, а Антошке мерещилось, что спустился он в шахты змеевы, где людей на цепях держат, и его отца приковали припиской стальной, и разорвать он ее не в силах, как и каждый, кто здесь руду отбойными молотками добывает. Чуть свет будит мама Антошку, это уже наяву, посылает в очередь за хлебом, потом прибегает Валя, и им продают на руки только по две булки и заносят в список. Антошка торопится домой, чтобы накормить больного отца свежим хлебцем…
Уже после ХХ съезда партии в студенческие годы в самиздате Антон прочитал книгу Сергея Дмитриевского «Сталин». Автор был советником дипломатической миссии в Стокгольме. В конце двадцатых годов ему предписали вернуться в Москву, но он отказался вернуться, написал и издал в 31-м году эту книгу. Она поразила Антона. Прочел, и фигура вождя показалась ему менее мрачной, нежели представлялась после секретного доклада Хрущева, в котором разоблачался культ личности диктатора. В книге нет ненависти к герою, но ее пронизывает печальная неизбежность, исходящая от трагедии народа, разоренного революцией и гражданской войной, трагического влияния классовой борьбы на развитие страны. Особенно на состояние человека и общества, строящего тяжелую индустрию, осуществляющего механизацию сельского хозяйства приемами и методами рабского труда, но не признаваемого оного ни верхушкой, ни низами. Поразили прежде всего постоянная и беспощадная борьба за власть вождей, подавление матросов Кронштадта, кровавая расправа с восставшими крестьянами Тамбовской губернии с применением регулярной армии, пушек и удушающего газа, подавление восставших народов Грузии и Азербайджана. Бесчисленное множество расправ с мелкими стачками рабочих железной гвардией большевиков – ОГПУ: «Товарищи… знаете ли вы, что арестованных вчера рабочих пороли в ГПУ?» – гласили листовки на улицах, в мастерских, в квартирах рабочих, выпущенные «сырцовцами» (сторонниками председателя Совнаркома РСФСР троцкиста Сырцова). Концентрация всей власти в одних руках не знала примера, а также по уничтожению оппозиции, готовой отдать страну в жадные лапы иностранных концессий. Наконец наступление пятилетнего плана на капиталистические элементы и окончательное выкорчевывание нэпманов. Затем коллективизация сельских частников, нехватка продовольствия, экспорт зерна для приобретения машин для строек тяжелой индустрии, когда: «Машины родят машины – и главным образом машины для истребления других людей. Каждый удар молотка, каждое движение колеса машины говорит: – Даешь Европу!.. Эта мысль царит надо всем. Идет великая стройка».
Эта стройка «основ социализма» поглощает все ресурсы. Люди живут впроголодь, хлеба на всех не хватает. Оказывается, причина не только в том, что по-прежнему свирепствует военный коммунизм, хоть и в облегченном виде: «Забирают, увозят все, чего нет уже или почти нет у населения страны: лес, хлеб, масло, сахар, ткани…», но причина, по догадке и словам наркома земледелия троцкиста Яковлева, еще и в том, что: «В колхозах слишком много едят. Там подушное распределение урожая. Получают хлеб и те, кто не работает: старики, слабые, больные. Мы должны ввести сдельщину. Хлеб – только за произведенную работу, по норме, устанавливаемой государством», – пишет Дмитриевский, открывая окно правды из-за границы, захлопнутое наглухо железной волей большевиков, оголтелая свора которых с каждым годом увеличивалась и свирепела в своей неудержимой жестокости. По этой глубокой мысли наркома надо было работать всем без исключения: старикам и инвалидам гражданской войны, многодетным матерям, бросая на дневное попечение старших детей косяк своих полуголодных погодков, впрягаться в колхозное ярмо. И не дай бог опоздать на работу на полчаса, наказание суровое – тюрьма, то есть народная стройка за колючей проволокой.
6.
Не захотел сельской беспросветной жизни Киря Крутиков: как только стал совершеннолетним, сбежал из родительского дома в город, где дымили заводы, где в подземелье грохотали отбойные молотки, добывая для печей руду. С котомкой за плечами дюжий Киря шагал по городу, и его поразили распахнутые улицы городских кварталов и магазины, полные всяких продуктов. Сунулся было парень в один купить шмат буженины, краюху хлеба да бутылку водки. Свободная душа гульнуть захотела, глянул на цены и тут же обжегся, онемел, зазевал раскрытым ртом, как пескарь, выброшенный на берег.
– Что, не по карману крестьянскому парню колбаска в фирменном магазине? – смеясь, спросил наблюдательный нэпман с сытой довольной рожей, – иди, милок, в шахту, там отваливают червонцы крупные. Тогда и приходи.
Раскрыл пошире глаза парень, осмотрелся: покупатели тут не чета ему, одетому в крестьянский поношенный зипун, в чуни рваные, а в одеждах с иголочки, красномордые, модно стриженые, духами и одеколонами пахнущие. Не в ту ипостась, видать, попал.
– Ступай, милок, в кооперативы заводские, там встанешь в очередь и возьмешь на свои гроши харчей, – посоветовал улыбчивый нэпман.
«Ладно, – думает парень, – вот устроюсь на рудник забойщиком, весь магазин закуплю».
Но пока ограничился лишь краюхой хлеба. Вышел на улицу, огни зажглись, на доме многоэтажном вывеска засветилась «Гостиница «Интернациональ», и музыка льется. Вот жизнь где! Не в нашем навозе копаются люди. Постоял, посмотрел, какой народ тут ошивается. Справный народ, говор иностранный, сунулся переночевать – вахтер от ворот поворот указал. По паркету не в его чунях ходить, они еще от навоза скотского запахом не отошли.
«Ничо, будет и на нашей улочке праздник!» – пообещал Киря вахтеру и подался на станцию ночь коротать. Походил, посмотрел Киря на чадящий дымами завод, на улицы широкие, на машины бегущие, на краны строительные – дух захватывает. Все как в газетах пишут, разворачивается страна народная, первую пятилетку начинает. И он завтра вольется в рабочую семью! Будет в забое крупные да тяжелые червонцы отбивать, страну свободную строить!
Влился Киря в класс рабочий, определили ему койку в общежитии, выдали рабочую спецовку и – в забой. Крепок Киря, смышлен, быстро схватил что к чему и вскоре стал выполнять нормы, не прошло и полгода, как вышел Киря в передовики, дает больше нормы, умывает тех, кто раньше его тут, кого надо постоянно в шею подталкивать.
– Чой-то вы, мужики, будто на дядю работаете, вроде и крепость в теле есть?
– Побатрачишь с наше, поймешь что к чему, – отвечают неохотно забойщики.
Не согласен Киря с такой отговоркой: кто батрачит, на кого? На советскую власть? Так она наша, родная, за нее миллионы батраков кровь свою проливали на фронтах в гражданскую.
– Советская власть тебе десяти копеек с заработанного рубля не платит, – пояснил забойщик Дранишников (после выяснилось, в партии эсеров состоял, в забой от большого красного террора спрятался, да вот на языке снова попался).
– Сколько ж должна платить? – спросил возмущенный Киря.
– Не меньше тридцати, чтобы ты себя человеком чувствовал, чтобы семью кормил и дом свой имел, – отвечал Дранишников не моргнув.
– С чего ты взял? – не поверил Киря, с отбойным молотком на него наступает.
– Простой подсчет добытой руды о таком раскладе говорит, и наука о прибавочной стоимости тоже на то указывает. Прибылью государство с нами делиться обязано, а оно всю ее забирает и использует по своему усмотрению, а не по народному желанию. Танки строит, пушки льет, винтовки штампует…
– Чудные ты сказки сказываешь, спросить бы у кого еще? – так и хлещет словами недоверия Киря.
– Боже упаси, Кирилл, помалкивай, никто тебе ответить не сможет, но такие вопросы ОГПУ не понравятся. Посадят, – испугался Дранишников.
Долго молчал Кирилл, уж зазвучало его имя на руднике, передовик, в комсомол вступил. Дальше-больше заиграло на устах у рудничного начальства Кирино имя, в пример его ставят, в газетах про него пишут, по радио рассказывают. Доволен Киря. Только не сыплются тяжелые червонцы из-под его молотка, чтоб лопай грести, как мечталось. Подбросят премию на бутылку, и довольно. Но засели в душе слова Дранишникова, не дают покоя. И решил Киря этот вопрос в комитете комсомола задать. Там ребята хваткие, горные инженеры иностранные, науку изучали. И спросил о законе прибавочной стоимости, почему, мол, она вся государством загребается, а нам, рабочему люду, до десяти копеек с заработанного рубля отваливают? Вопрос не простой оказался, политический, стали выяснять: сам дочитался или кто подсказал? Отнекивался поначалу Киря, но когда на комсомольскую совесть надавили, сказал, что забойщик один просвещал. Всем понятно кто такой, и фамилии называть не надо. Окопавшийся и перекрасившийся эсер. Грозились убрать знатока из забоя, чтобы воду не мутил, пыль не поднимал, а Крутикову посоветовали покрепче налегать на отбойный молоток и высоко держать знамя передовика, и чуть что, какая смута в забое, сюда, на-гора, доносить. И Киря нажимал, зарплата его, как ни говори, все же выше, чем у остальных. Остальные только-только норму дают, не хотят спины напрягать. От напрягу, говорят, пыль шахтная крепче в легких трамбуется, а каждому жить охота.
«Ах так, не хотите проворней работать, – решило рудничное начальство, – вот вам новые отбойные молотки, вот вам новые нормы!»
Не могут новыми молотками старые рабочие к новой норме приблизиться, да и Киря едва-едва укладывается.
– Все твоя прыть, молокосос, виновата, твой язык поганый жить не дает, зря мы тебя учили, уму-разуму наставляли, – осудили его товарищи и однажды нашли Кирилла Крутикова в заброшенном штреке едва живого от побоев.
Нагрянули на рудник следователи, стали трясти забойщиков и нескольких вместе с Дранишниковым утрясли в кутузку, осудили за избиение передовика производства, определив им статус врагов народа, и поехали горняки в таежные массивы на валку леса в арестантских телогрейках.
Пока отлеживался в больнице Киря, тут слух прошел: на машзаводе ударника труда Михина нашли возле цеха с проломленной головой. Снова следователи ОГПУ, снова тряска рабочих, и снова обнаружилась среди них группа врагов народа. Неслыханное дело, враги советской власти замаскировались под рабочих, да не один год тут, а с самого зарождения нового завода, и семьи их тут. Во как замаскировались, среди честных людей живут, в рабочих кооперативах хлеб сырой покупают да селедку крепко соленую, во хитрецы! Жили как все, долго лицо свое вражеское не показывали, но тут не выдержали успехов страны Советской, стали проявлять свое мурло. Да не в одном городе такое, а чуть ли не на каждом предприятии страдают передовики производства от вражеской ненависти. Газета «Труд» так и написала: «Нельзя объяснить стечение этих фактов случайностями. Классовая сущность всех этих событий совершенно бесспорна».
Киря плохо разбирался в политике, но понял, что тут классовая ненависть ни при чем. Мужики его предупреждали, чтобы не гнал выработку, иначе расценки повысят, а он не мог комсомольский порыв в себе усмирить – понял, да поздно. Вот и отдубасили его мужики. Вышел из больницы Киря, стал трудиться как все, без рвения, женился. Детишки пошли, погодки. Не стало хватать Кире заработка, чтобы одеть, обуть, накормить семью. Опять же мрут через одного… Подался искать лучшего места. На свинцовом руднике, слышно, лопатой гребут деньги, мешками домой носят. Сунулся с заявлением об увольнении, а ему и говорят: нечего бегать, работать надо, ты к железному руднику приписан, и нигде тебя больше на работу не возьмут. Лучше трудись так, как раньше трудился, и в передовиках ходи. Мы тебе и зарплату на червонец подымем, и комнату для жилья расширим.
Но наука, полученная от своих же рудокопов, осталась в памяти у Кирилла сломанными ребрами и выбитыми зубами, понял он, что не заработает в забое никогда столько, чтоб магазин закупить, да не только магазин, но и на одну витрину денег не хватит. Разве что на бочку селедки, что в рабочие лавки выбрасывают. Правда, исчез тот нэпманский магазин, Киря поумнел, возмужал. Стал жить, как все работяги, не плохо и не хорошо. Крыша над головой была, одежда в достатке, хлеба стало тоже вдоволь. Смирился Киря, нет-нет да гордость возьмет за страну, что встала из руин, стала светиться лампочками Ильича, больницами, школами, детсадами обрастать. В Крым по путевке профсоюза съездил Кирилл, подправил здоровье.
Тут и война началась. Ушел Кирилл на фронт в середине войны, все на брони был. Но и бронь распечатала война.
Ранен был, контужен, но держался в строю. Рядом с ним сибиряки воевали, рассказывали о бескрайних просторах, о жизни вроде бы сытной. И когда отгремела война, поехал вместе со своим боевым товарищем в новые края. Устроился на свинцовый рудник забойщиком, землянку построил, семью в нее перевез, за дом большой взялся. Да надорвался – то в забое в свинцовой пыли, то на стройке дома да ранение отрыгнулось. Легкие мельчайшей свинцовой пылью за два года в забое так утрамбовал, что и дышать нечем, слег в постель. Просветили рентгеном – силикоз. Месяц провалялся в больнице, поправился, посвежел, на работу вышел. Только бурить ему запретили, перевели на слесарные работы. Тут уж осень подоспела, а дом, в который из землянки перешли, недокрытый стоит. Вот и взялся Кирилл вместе с подросшим Антоном крышу ставить да крыть. Старшой Шурка в тот год в техникум поступил, в городе учится, недосуг ему в помощниках ходить. Вечерами, ночами, в холод и ветер, в дождь работали, и простудился Кирилл, да так, что не встал больше с постели, скончался. Не принесла ему ни железная, ни свинцовая шахта тяжелых червонцев, чтоб лопатой грести. Антон было тоже засобирался в шахту, но мать не пустила, перебралась под крыло родного брата, что в селе Рубежном осел в качестве пасечника. Только в институте студентом видела мама своего любимца. Уехал в областной центр Антон, поступил в педагогический институт, а окончил – на Крайний Север подался, в Норильск.
Счастлив ли он, счастливы ли его сестры и брат, мама, рано лишившаяся мужа, счастлива ли?
Не скажет ничего на это Антон, поскольку соизмерить с иным счастьем не может свою жизнь, не жил иной. Но он твердо знает, что отец его не был счастлив, поскольку умер в расцвете лет, надорвавшись на стройках пятилеток. Ну а он? Есть у него некое свое отношение к счастью: человек должен радоваться жизни и в минуты благополучия, и в минуты несчастья, потому что он продолжает жить. Но ведь живет и узник, живет и подпольный раб где-то в горах Кавказа, живет и партийный олигарх. У всех она разная, непохожая – у одних жертвенная, у других праздная.
Как же и чем оценить принесенные жертвы? Все познается в сравнении. Раньше он не мог сравнивать, поскольку статистика советская лживая. Теперь, пожалуй, может: открываются приниженные и спрятанные факты и цифры столыпинской реформы. Она не только накормила Россию, но и сделала ее главным экспортером зерна, чего не может добиться страна наша, даже подняв все целинные и залежные земли. Промышленность в те годы вышла на уровень третьей мировой державы! И просил премьер Столыпин для России двадцать лет без войн и революций, мол, так шагнет вперед страна – не узнать! Стоило ли совершать революции? Они принесли народам империи войны, кровь, голод, эксплуатацию, уничтожение свобод и прав человека на многие десятилетия.
Попробуй восстанови утраченное!
7.
Ливанов получил на свои новеллы, точнее на первую, злое письмо. Автор подписался Иваном Петровичем Ивановым. Судя по содержанию, его написал офицер НКВД, ныне пенсионер. Он обвинил Ливанова в лживом показе действия политрука и капитана СМЕРШа, которые готовы были с легкостью расстрелять честного бойца Биткина. Меж строк так и читается, что эти люди – полные негодяи, черствые служаки, а СМЕРШ принес бы больше пользы, идя в бой в одной шеренге с бойцами. Явление СМЕРШа – само по себе позор для Красной Армии.
«А знаете ли вы, что заградотряды внедрил в практику Троцкий? Считаю, тогда это было преступление, ибо шла борьба классов. Победили бы белые, Россия все равно бы осталась Россией. Тогда заградотряды были позором армии революционеров, по своей жестокости равные красному террору. Но в Великую Отечественную войну они были необходимы, ибо стоял вопрос: быть или не быть Советскому Союзу, нашей Родине. Для достижения победы все средства хороши.
Если бы мы либеральничали, как сейчас это делает Горбачев со своей партийной шпаной, то проиграли бы войну и потеряли Россию. Политика Горбачева уже привела к развалу социалистического лагеря, и она ведет к пропасти нашу социалистическую державу», – писал И.Иванов.
«Возможно, вы правы в отношении средств, – отвечал Ливанов автору письма. – Но вот перехлест в исполнении вызывает резкие нарекания. Из-за таких перегибов расстреляны десятки тысяч солдат и офицеров. Причем на скорую руку. Вы уверены, что все казненные виновны для применения к ним высшей меры наказания? Верхоглядство, тупость, оголтелость, жестокость несовместимы даже с высшей целью, что стояла перед нашими военными. Осудили бы и Биткина, не встань он на свою защиту и не погибни в бою. Однако с вами трудно не согласиться в отношении развала соцлагеря. Это пахнет предательством завоеваний наших отцов.
В этой связи приведу примеры исполнительности, и как она влияла на конкретное выполнение задачи».
Глава вторая
Исполнители
1.
Осенью Ливанова навестил Антон Крутиков. Он привез на рынок две фляги меда, которые быстро разошлись. Крутикова удивила послеобеденная пустота на рынке: ни мяса, ни рыбы на прилавках не осталось. Все было сметено покупателями. Полыхали своей красой на полках цветы из южных республик да источали увядший аромат вороха сухофруктов. Крутиков взирал на это убожество, и в голову лезли невеселые мысли. Вечером он рассказал Михаилу ситуацию на рынке и спросил:
– Неужели мы настолько обанкротились, что и в магазинах все сметают подчистую. Кто виноват? Исполнители-поставщики или народ-перестраховщик?
– Запастись на черный день может крестьянин. Засыплет в закрома хлеба, сколько сможет, заготовит впрок сена и оставит бычка с коровой, кур, гусей, пару боровков. У хозяйственных мужиков сейчас все это есть, и их никто не прижимает за лишнюю животину. Но горожанин таких запасов создать не может. Где хранить ту же колбасу, окорок, тушки гусей? Холодильник мал. Его надо постоянно пополнять. И он пока пополняется. Как и всегда. По себе сужу.
– Выходит, исполнители!
– Они, дорогой друг. От них многое зависит, ибо это все те же партийные структуры. У них под контролем снабжение и торговля. Причем мощные, легко могут довести дело до саботажа. Он поможет быстрее отменить шестую статью Конституции. Пустота в магазинах опасно подогревает настроения в обществе.
– Успокоительные таблетки не помогут.
– Гегемония компартии превращается в тормоз. Это видно невооруженным глазом. Но, отменяя одно, надо сразу же найти альтернативу. Вакуум невозможен. За ним – хаос. Альтернативы пока нет. Исполнители – лакмусовая бумажка власти.
Друзья пили чай с медом и перебирали в памяти скрытые от народа страницы прошлого, признавая, что они все шире и шире раскрывают потаенное. Оба признавали, что из антисталинистов раскрытые тайны превращают их в сторонников Иосифа Виссарионовича, а элементы дефицита товаров – мост, переброшенный нынешними исполнителями из назревшего нарыва семнадцатого года.
Боевые отряды Менжинского.
2.
– Я уж вижу и понимаю, какая шла борьба за власть между сторонниками Сталина и оппозицией Троцкого, обладающего огромным авторитетом организатора Красной Армии и множеством других заслуг перед революцией. Мы теперь знаем суть революции и называем октябрьский переворот преступлением, приведшим к государственной катастрофе подобно гигантскому землетрясению, прокатившемуся по всей империи. Русский народ подвергся неслыханному геноциду. Кроме того, под вопросом оказалось само существование суверенного государства. Но коль беда случилась, мы обязаны под лупой рассмотреть героизм, проявленный в борьбе за свою Отчизну сторонниками Сталина, олицетворяющих на данном отрезке времени ленинскую концепцию народовластия и построения социализма в одной отдельно взятой стране.
Между группировками шла борьба не на жизнь, а на смерть. Борьба не клановая, без изменения сути власти, а принципиально иная, при которой будут сформированы трудовые армии белых рабов, размещенных в казармах, будет внедрена потогонная система по добыче богатств Донецкого бассейна, Урала, Сибири. Троцкий видел, как его бесцеремонно отстраняют от управления государством, как затухает идея всемирного пожара, крепнет стабилизация общества. Он понимал, что рано или поздно группа Сталина вышвырнет из страны иностранные концессии, коль провозглашается лозунг надеяться только на себя, черпать ресурсы для индустриализации в самой стране – и никакой мировой революции. То есть победившая сторона будет диктовать свою концепцию власти. И тогда Троцкий не выполнит свою миссию – превращение России в скопище белых рабов, расчленение территории на четыре колонии, полное уничтожения государственности.
И противники не дремали. Сталин помнил уроки 17-го года, когда Питер наводнили гангстеры и банды дезертиров, подбиравшиеся Троцким и Антоновым-Овсеенко, делавшими из них боевые отряды. Генсек Сталин хорошо был осведомлен о выступлении в Германии под красными знаменами «спартаковцев» Розы Люксембург и Карла Либкнехта с инструкциями Маркса и советского авантюриста Радека-Собельсона. Задумайтесь: как в течение двух декад малочисленные «спартаковцы» превратились в армию? Ответ один – за счет прилива в организацию еврейской молодежи.
– Вы хорошо помните Польскую кампанию, дорогой друг, – говорил Михаил Ливанов. – Терпящий неудачи на польском фронте будущий красный маршал Тухачевский просил помощи. Троцкий попытался собрать из рабочих евреев дополнительные полки. Надо полагать, это были часовщики, аптекари, булочники, различные торгаши. Не на тех наехал! Собранные в полки, они разбегались, проливать кровь даром не желали.
– Не хотите ли вы сказать, что главные организаторы революции в Германии, все те же банкиры США и Англии, вбросили крупные суммы денег для подъема молодежи, обеспечили оружием «спартаковцев»?
– Не сомневаюсь, ибо в такой короткий срок и так плотно вывести на улицы целую армию одной агитацией не удастся. Поработали миллионы долларов.
Немецкие народные дружины, организованные генералами-патриотами Людвигом Меркером и министром обороны Густавом Носке, разгромили восставших. Две недели на улицах Берлина шли упорные бои. Я могу со всей откровенностью сказать, что это была победа прежней буржуазной власти во благо немцам. Ибо мы знаем, в какой крови потонуло прежнее сословие в России, сколько простых русских людей истреблено в гражданской бойне. Это бы повторилось в Германии с не меньшей жестокостью, спасуй генералы и народные дружины с остатками армии. По буржуям прошелся бы кровавый каток Троцкого.
Зная все это прекрасно, Сталин подтягивал к себе сторонников, и после смерти Дзержинского добился назначения на пост председателя ОГПУ Вячеслава Рудольфовича Менжинского, польского дворянина, преданного делу революции. Он был широко образованным, хорошим управленцем, весьма вежливым в обращении с товарищами, но твердым в исполнении своих решений. Он вместе со Сталиным стал создавать боевые отряды спецназначения исключительно из русских рабочих, ненавидевших политику Троцкого. Бойцам в открытую говорили, что готовится новый еврейский переворот с избиением всех противников, и мятеж необходимо подавить в зародыше. Парней обучали ведению ближнего боя. Вооружение скрытое – пистолеты и гранаты, одежда гражданская. Менжинский разделил Москву на секторы, где создал штабы и сообщение через связных. Сотни отрядов были разбиты на «десятки» и контролировали свои участки с задачей подавления любых саботажников. Отрядам были приданы броневики и пулеметы.
Троцкий пошел ва-банк. Решил физически уничтожить Сталина, перестрелять его сторонников и прочно сесть в Кремле. Кроме создания тайных штурмовых отрядов из своих единомышленников, он пустился в широкую агитацию на заводы. Бывшие красноармейцы, вставшие за станки, увидели в Троцком прежнего пламенного оратора. За ним пошли профсоюзы, часть Красной Армии, победившей под его водительством. Под влиянием Каменева находились многие коллективы заводов Москвы. Ленинград продолжал контролировать Зиновьев и поддерживать Троцкого. Словом, Сталину противостояла сильная оппозиция. Боевые действия должны были начаться 7 ноября, когда люди выйдут на демонстрацию, съедутся делегаты со всех концов страны и мира. Троцкий решил действовать по классической схеме, с захвата учреждений, прежде всего телеграфа, радиостанции, почты, банков, правительственных контор. Люди Троцкого проникали всюду. Зиновьев отправился в Ленинград организовать мятеж во время демонстрации. Многочисленные колонны с кумачами проходили мимо Таврического дворца и скандировали имя Троцкого – организатора Красной Армии. Но Зиновьев не воспользовался удобным случаем выступить и повести массы вновь за собой и Троцким. Он просто струсил и предал своего патрона. Троцкий позже скажет: «Зиновьев не трус, он бежит только от опасности».
Менжинский не дремал, он арестовывал саботажников и мятежников. Троцкий видел, что начинает проигрывать. В день десятой годовщины Октября его дружины навалились на учреждения, но были отбиты и рассеяны отрядами Менжинского. Тогда Троцкий обратился к студентам. Около тысячи их собралось на Красной площади, где неподалеку стояли верная пехота Тухачевского и конница Буденного. Студенты еврейской национальности восприняли с воодушевлением призыв своего кумира идти и свергнуть власть и передать в его руки.
Менжинский не стал разгонять войска, а продолжал наносить удары по штурмовым отрядам Троцкого, громя их. Толпа студентов была рассеяна, всенародного бунта, на который рассчитывал Троцкий, не получилось. Он остался один. Каменев, устрашившись размаха событий, не пошел за ним, не повел за собой рабочих. После он оправдывался: «Я не сторонник силовых методов». Участь Троцкого была решена. Вскоре его исключили из партии и сослали в Алма-Ату.
– Вот кратко о грозных событиях ноября 1927 года, – подвел итог разговора Ливанов, – как видите, дорогой друг, Сталин, подчиняясь коллективному руководству, не смог инкриминировать мятеж Троцкого как его измену Родине, как попытку силового захвата власти. Обошлись с Троцким весьма гуманно. Хотя он, как злейший враг русского государства, открыто выступивший против действующей власти, вполне заслуживал высшей меры наказания. Мягкое решение диктовалось, возможно, еще и потому, что Сталин и его окружение пока не могли пробить броню международного закулисья, закрывающую Троцкого. Процесс над ним мог вылиться в разнузданную клевету на руководителей Советского правительства и ЦК партии, а то и в настоящую интервенцию против республики, слабой еще во всех отношениях. Могли задушить политической, экономической и торговой блокадой, что, кстати, через несколько лет и было предпринято.
– Я хочу подчеркнуть роль исполнителей – Менжинского и его боевых отрядов. Есть ли такие преданные исполнители у Горбачева? – сказал Крутиков. – Насколько было бы легче управлять Сталину гигантской страной в той сложнейшей внутриполитической и международной обстановке, будь у него больше таких людей. Жаль, что подвиг Менжинского затушеван, да и сама деятельность Вячеслава Рудольфовича малоизвестна. Вот где надо бы поработать неподкупному литератору и написать книгу. Но разве дадут окунуться в архивы?
– Причина на поверхности – проигрыш Троцкого, вождя международного еврейства, невыгодно пропагандировать. И поскольку основные СМИ захвачены иудеями и под контролем западной закулисы, она просто не допускает к архивам неподкупных исследователей, не станет печатать произведения отрицательного содержания. Вы что-нибудь читали критическое о Троцком?
– Никогда. Думаю, рев демократов о сталинских репрессиях на весь мир и умолчание о жертвах красного террора, голода от продразверстки, расказачивания, братоубийственных битв, организаторами которых явились вожди большевиков, в частности, Троцкий, Ленин, Свердлов, Раковский – все из той же обоймы.
Глава третья
Голод в сытой стране и в разоренной
1.
Миф, что Сталин – диктатор, то есть единолично принимал решения о коллективизации, об индустриализации, о репрессиях и прочее, настолько укоренилось, что его трудно выкорчевать из умов миллионов наших сограждан.
– Я один из таких, – хмуро говорил Антон, – точнее был таковым до тех пор, пока ты, дорогой друг, не просветил меня. Сомнение и по сей день сидит во мне занозой.
– Давай взвешивать и судить: был ли Иосиф Виссарионович таковым, скажем, в 1927 году, в самом начале коллективизации и в 30 году, в период массового раскулачивания крестьян и переселений в другие районы, расстрелов кулаков, злобно настроенных против власти? Думаю – нет!
– Да-да! Разве мог диктатор, лично написавший избирательную альтернативную статью для новой Конституции – проиграть? Диктатор бы разнес в пух и прах всю камарилью. Однако он этого не сделал. Альтернативные выборы отклонила партийная верхушка. И это произошло в 1936 году, хотя новая Конституция была принята и названа сталинской. Какое уж тут диктаторство!
– Совершенно верно. Вот мнение историка Юрия Жукова: «Не было у него такого авторитета, когда принимается все, что он ни скажет. Если это не касалось лично их, его предложения проходили. Если предложения Сталина затрагивали интересы «нового класса» – все, гроб с музыкой, никаких решений. Это класс чиновников, тот самый класс, который Джилас назвал «новым» в работе «Лицо тоталитаризма». Сталин раньше Джиласа понял, что такое этот наш «новый класс». (Класс бюрократов, который как крысы прогрызают себе путь к кормушке, не останавливаясь ни перед чем, способный погубить государство – В.Н.). Именно поэтому в январе 1944 года Сталин вновь вернулся к своей идее отодвинуть партию от власти. Молотов, Маленков, Сталин предлагают Политбюро утвердить проект постановления ЦК, по которому партии запрещается вмешиваться в вопросы экономики, промышленности, сельского хозяйства, строительства, в военные дела, в дела культуры, советского строительства. Партии по этому проекту оставляли идеологическую агитацию и пропаганду, участие в подборе кадров. То есть такие же функции, которыми обладает сегодня, скажем, католическая церковь в Ирландии. Она не господствует, но она духовно влияет на людей. Проект, как известно, не прошел». Вот вам и диктаторство!
Коль мы коснулись очень болезненной темы голода, то давайте обратимся к статье американского социолога Сигизмунда Миронина «Голод 30 годов в США и СССР». Он собственными исследованиями убедительно доказывает преувеличение голода нашими недругами и разных мастей злопыхателями, а также опираясь на ряд статей американского историка-советолога Марка Таугера и, в частности, на работу «Урожай 1932 года и голод 1933 года», основанную на тщательном анализе советских первоисточников и материалов, опубликованных в начале и середине девяностых годов. Он увидел проблему не искусственно созданную, а объективно сложившиеся обстоятельства, повлекшие нехватку хлеба и голод в хлебородных районах страны. Приводит также реальные цифры людского урона. У Миронина есть книга, написанная двумя годами позднее, «Голодомор» на Руси», где также разъясняется, что «голодомор» и голод – не одно и то же понятие. Голодомор – это придуманное антисталинистами идеологическое понятие о действии с целью целенаправленного уничтожения населения, чего близко не было в сталинском Советском Союзе.
«Людям, знающим историю первой половины 20 века не понаслышке, известно о страшном голоде в США». – Это слова историка и публициста Бориса Борисова и отрывки из статьи «Голодомор по-американски» «...В американской истории есть преступление против своего народа – это Великий Американский Голодомор того же злополучного периода – 1932-33 годов, в результате которого США недосчитались миллионов своих граждан…»
«...Людей сотнями тысяч выбрасывали из домов, потому что они не могли заплатить кредиты и налоги, а дома сносились бульдозерами – все равно их никто не в состоянии купить, лучше потом продать землю, когда цена поднимется. Сколько погибло таких бездомных – не знает никто…».
Вот выдержка из книги «Гроздья гнева» свидетеля событий, лауреата Нобелевской премии Джона Стейнбека: «Апельсины целыми вагонами ссыпались на землю. Люди едут за несколько миль, чтобы подобрать выброшенные фрукты, но это совершенно недопустимо... и апельсиновые горы заливают керосином из шланга... Миллионы голодных нуждаются в фруктах, а золотистые горы поливают керосином...
Жгите кофе в паровозных топках. Жгите кукурузу вместо дров – она горит жарко. Сбрасывайте картофель в реки и ставьте охрану вдоль берега, не то голодные все выловят. Режьте свиней и зарывайте туши в землю, и пусть земля пропитается гнилью.
Это преступление, которому нет имени. Это горе, которого не измерить никакими слезами.
Люди приходят с сетями вылавливать картофель из реки, но охрана гонит их прочь... они стоят в оцепенении и смотрят на проплывающий мимо картофель, слышат визг свиней, которых режут и засыпают известью в канавах, смотрят на апельсинные горы, по которым съезжают вниз оползни зловонной жижи; и в глазах людей поражение; в глазах голодных зреет гнев...»
«...Об этом, как и о геноциде коренного населения, вы не найдете осуждающих резолюций Конгресса, гневных выступлений американских политиков, "памятных знаков", сооруженных в годовщину массового уничтожения людей, и других знаков памяти. Память об этом надежно замурована в подделанных отчетах статистики, в вычищенных от свидетельств преступлений архивах, списана на «невидимую руку рынка», залакирована панегириками о гениальности президента Рузвельта и счастье организованных им для нации "общественных работ». Разумеется, по американской версии истории только «в Советском Союзе миллионы мужчин, женщин и детей стали жертвами жестоких действий и политики преступного тоталитарного режима», к американской истории такие определения неприемлемы, – возмущается нобелевский лауреат». «Голод в США является «вещью в себе», – продолжает Б.Борисов, – можно ли сказать то же самое о голоде в СССР в те же годы?»
Рассмотрим хронологию событий.
1929 год, в России только что кончилась гражданская война, начинается первая пятилетка (то есть восстановление промышленности и хозяйства).
Пока еще Запад готовится экономически, без военного вмешательства, задушить Советскую Россию. Первый шаг к этому сделан заблаговременно – это отказ от приема золота, что делает Россию чрезвычайно чувствительной к поставкам своего сырья за границу, которое теперь является единственным источником поступления валюты в страну.
После высылки Троцкого из СССР Запад наносит очередной удар: вводится эмбарго на ввоз в Европу советских товаров. Фактически запрещен экспорт леса и нефтепродуктов, то есть всего того, чем оплачиваются поставки западных машин для разрушенной советской экономики. Смотрим на даты: первая пятилетка начинается в 1929 году, в 1930-1931 годах эмбарго ввели США, подобный декрет был издан во Франции в 1930 году. 17 апреля 1933 года эмбарго объявляет британское правительство. То есть сначала Запад отказался принимать в качестве оплаты от СССР золото, затем все остальное… кроме зерна!
Такое поведение Запада выглядит нелогичным. В это время в США бушует Великая депрессия (началась как раз в 1929 году). В США перепроизводство продуктов (в том числе и особенно – зерна), правительство уничтожает свое зерно огромными партиями, и тут же принимает зерно из России в оплату за свои станки – вместо золота, нефти и другого, гораздо более нужного США сырья. Еще глупее ведут себя англичане – в те годы СССР был главным заказчиком у английских станкостроителей, в 1932 году 80 процентов экспорта станков из Англии шло в Советский Союз, а руководство Великобритании делало все, чтобы эти поставки стали невозможными, отказавшись принимать в оплату за станки не только золото, но и столь нужные Англии лес, руду, уголь и нефть. Все – кроме зерна, которое англичане могли гораздо дешевле купить в США.
Таким образом, сталинское руководство СССР ставится перед выбором: либо отказ от восстановления промышленности, то есть капитуляция перед Западом, либо продолжение индустриализации, ведущее к страшному внутреннему кризису. Заберут большевики зерно у крестьян – очень велика вероятность голода, что в свою очередь может привести к внутреннему взрыву и смещению власти. Что бы ни выбрал Сталин – в любом случае Запад остается в выигрыше.
Иосиф Виссарионович и его окружение решаются идти напролом. С лета 1929 года начинается коллективизация сельского хозяйства. Государство собирает зерно и отправляет его на Запад, но вовсе не для того, чтоб уморить голодом часть населения страны, а потому, что нет другого варианта оплаты поставок оборудования. Вся надежда Сталина – на новый урожай. Он оказывается мал – в стране случилась засуха. Продовольствие СССР закупить не может ни за золото (золотая блокада), ни за валюту (из-за эмбарго ее нет).
Делаются попытки срочно завезти зерно из Персии, где согласны принять золото. Но задуманное выполнить не успевают – случилась катастрофа. Та самая, что на Украине теперь зовется «Голодомором». В 1932-1933 годах умирает масса людей, и только после этого (!) Запад вновь готов принимать от большевиков нефть, лес и драгоценные металлы. Естественно, в 1934 году экспорт зерна из СССР полностью прекратился.
Тщательно организованный Западом голод 1932-1933 годов не дал нужного результата: большевики удержали власть. Они продолжали индустриализацию. Экономические меры не подействовали – Сталин восстанавливал страну дорогой ценой. Оставались меры военные. И, удивительное дело – именно в 1933 году в Германии пришел к власти Адольф Гитлер, открыто писавший о своих целях захвата бескрайних русских равнин.
Из этих исторических данных становится ясно, что голод в СССР в 30-е годы был организован Западом, причем в основном Соединенными Штатами с целью свержения существующей в СССР власти. Убить миллионы людей у них получилось, свергнуть Сталина – нет. Пришлось растить Гитлера, чтобы попытаться раздавить русских руками немцев. Но это уже другая тема.
А вот еще одна страничка, иллюстрирующая «гуманность» английского капитализма из статьи Петра Краснова:
«В Англии времен становления капитализма умирающим от голода детям, которые крали кусок хлеба, отрубали руки и вешали. (Кстати, подобную жестокость отразил в своих романах Диккенс – В.Н.). 10 лет каторги за булку хлеба в XIX и первой половине ХХ века в таких «оплотах гуманизма и демократии», как США, Англия или Франция получить можно было за милую душу, чему есть огромное количество документальных свидетельств. И сейчас, например, в США за мелкую кражу легко можно получить пять и более лет в зависимости от настроения общества. Особенно жестокими наказания были в годы Великой депрессии. За украденный с работы карандаш можно было выгнать работника, и другой работы он не найдет, это был приговор если не к физической смерти от голода (что тоже бывало!), то к смерти социальной; приговор приковывал к дну общества практически навсегда, причем включая и детей. Приговор автоматический, жестокий и мучительный. Западная система работала и работает автоматически и куда более бесчеловечно».
2.
Решение о коллективизации сельского хозяйства, ликвидации единоличных хозяйств принято на XV съезде ВКП(б). Коммунисты одобрили доклад Сталина – Политический отчет ЦК и выработали программу коллективизации хозяйств. Попутно скажем, съезд довершает разгром оппозиционеров. Из партии исключены 75 деятелей «троцкистско-зиновьевского блока» (среди них Г.Зиновьев, Л.Каменев, Г.Пятаков, К.Радек и X.Раковский), а также сторонники группы «демократического централизма». Впоследствии некоторые из них, в частности, Л.Каменев и Г.Зиновьев признали свои ошибки и были восстановлены в партии в 1928 году. Был ли тогда бесспорным авторитетом Сталин, чтобы его слово являлось законом? При таком массовом присутствии старых большевиков, сторонников Троцкого слово Сталина еще не было решающим, а авторитет только набирал силу. Безусловно, к его голосу прислушивались, поскольку аргументы высказывались убедительные и все в той же плоскости – необходимости быстрейшей индустриализации страны, наращивания военной мощи с помощью подавляющего большинства населения – крестьян. Для гигантской стройки в предстоящей пятилетке нужен был хлеб, не только как продовольствие, но и для приобретения оборудования в силу причин, освещенных выше. Он имелся в деревне, но брать его было все сложнее, крестьяне не торопились продавать зерно по установленным закупочным ценам. Для них они были низкими. Дороже покупать пока еще нищее государство, ограбленное бандой Троцкого и иностранными концессиями, не могло. Оппозиция настаивала на экономическом способе утряски спора крестьянства с государством, но механизмов не предлагала. Большинство в ЦК партии видело тяжелейший способ, подсказанный Лениным – коллективизация, ликвидации кулака как класса. Сейчас уж нет смысла доказывать, что экономический путь был бы более эффективным, поскольку сделанного не вернешь. Невозможно одновременно и доказать его эффективность, поскольку он не состоялся.
Ошибался Ленин, ошибалась партия, приняв в начале 30-го года постановление о ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации. За эту операцию отвечали органы ОГПУ во главе с Генрихом Ягодой (руководитель правотроцкистского центра). Одновременно проводилось изъятие излишков зерна для строек первой пятилетки. Слабая еще статистика как наука, но она – исполнитель, давала в целом завышенные сводки сбора урожая по стране. На места были командированы тысячи уполномоченных из числа комиссаров в кожанках и с маузерами, как во времена жесточайшей продразверстки. Крестьяне уполномоченных не любили не только из-за национальности в своем большинстве, а в основном потому, что эти деятели никогда земледелием не занимались, им не понять, сколько труда вкладывает, проливает пота человек на земле, пока на стол не ляжет испеченный каравай. И тут-то начались большие и малые перехлесты, более пагубные, чем в начальной стадии коллективизации. На перегибы Сталин откликнулся статьей в «Правде» «Головокружение от успехов», мы уже писали об этом. Однако некоторое время умалчивалось – как же шло изъятие излишек зерна? Каковы были на местах исполнители этой жизненно важной миссии?
В один из январских дней молодчики Ягоды с местными комсомольцами нагрянули в богатый хутор, где успешно занимались земледелием несколько частников. В семьях было по нескольку работящих мужиков, то есть уже взрослых сыновей, имелась хорошая тягловая сила – волы и лошади, инвентарь, добротные постройки.
Привел сюда раскулачников председатель сельсовета, которому частники помогали убирать жидкий хлеб тридцать первого года. Увидев справное хозяйство, еще не тронутое кнутом коллективизации, бойцы воскликнули:
– Да это же кулацкое гнездо, как оно сохранилось до сих пор?
– Мужики исправно платят налоги, – заступился за них председатель, – хлеб, почитай, первыми сдали в заготконтору и даже лишку. Оттого и не трогаем. Нынче на севе быками помогали, на уборке лобогрейки крутились.
– Все ясно, председатель шкура, прикрывает кулацкий элемент.
– Никого я не прикрываю, товарищ хороший. Эти сознательные мужики помогают нашему сельсовету план хлебозаготовки перевыполнять. Того и гляди, в колхоз вольются.
– Ладно, посмотрим, какие излишки тут остались. Разве тебе, председатель, не ясно, что страна нуждается в хлебе и просит сдать все на приемные пункты по государственной цене. Веди, хозяин, к своим сусекам, посмотрим.
Крепкий в полушубке и шапке-ушанке мужик, гремя ключами, двинулся к амбару. Отпер ворота, впустил борзую ораву с винтовками.
– Вот у меня на руках квитанции. В них прописано, сколько обязан сдать и сколько сдал, – мужик протянул бумагу сержанту ОГПУ. Тот мельком глянул на нее, его больше привлекали закрома.
– Показывай!
– Здесь у меня мука на семью по два кило на душу, этот ларь для скота. Ячмень, овес, рожь. А тут отборные семена. Надежа на будущее.
– Сколько тут засыпано?
– Крохи, только-только на прожитье и сев.
– Пудов сколько?
– Немного, около пятисот.
– Вот что, подгоняй телеги, грузи половину и вези на заготпункт.
– Дык ведь голодать станем, скот на посевной поддержать будет нечем, в борозде от бескормицы упадет, не потянет ни плуг, ни борону.
– Ты мне поговори, мужицкая твоя харя. Грузи!
– Я всегда был сторонник советской власти, она дала мне землю, при ней стал справным середняком…
– А теперь что?
– Дык не по справедливости пошло.
Сержант выхватил револьвер, приставил к голове мужика.
– Где спрятал излишки, говори, иначе раскулачу!
– Не имеете права, я середняк по всем статьям. И сынов у меня только трое, да сам четвертый.
– Имею право, наган у меня право да кулак, – и служивый с размаху заехал в лицо мужику. Из носа брызнула кровь.
– Тятька, тебя бьют! За что?! – раздались у ворот амбара взволнованные голоса сыновей.
Сержант отпрянул от мужика, направил пистолет на парней.
– Стоять, не то порешу!
Бойцы ощетинились винтовками наперевес.
Парни замерли, скорее повинуясь суровому жесту отца, чем окрику сержанта.
– Вот так-то лучше. Теперь все вместе пойдем смотреть, где излишки спрятаны.
– Человек хороший, послухай сюда. Вот у меня на бумагах прописано, сколько я собрал хлеба со своей земли, сколько продал на свободном рынке, сколько сдал государству, сколько съел за четыре месяца и сколько осталось. Посчитай, все сходится.
– Он правду говорит, – замолвил словечко председатель.
– Ладно, будь по-вашему. Не свезешь половину этого хлеба, пеняй на себя. Приеду, из штанов вытрясу.
– Я свезу, только весной кони в борозде упадут, ты виноват будешь. От недосева сотни га опустеют, бурьяном возьмутся. При свидетелях говорю.
– До весны еще дожить надо, глядишь, разорят тебя комсомольцы местные за крохоборство, сошлют на севера всю твою вражью семейку.
Наряд ОГПУ убрался со двора, нагадив в души крестьян, как черная стая галок гадит в зимнюю пору, обсиживая в городах деревья.
– Переходи, Иван, к нам, – сказал председатель, – все же у нас спокойнее. Будешь на этих же землях хлеборобить, а считаться колхозной бригадой.
– Быки мои, плуги мои, бороны мои, лобогрейки мои, руки мои и моих сынов, а хлебушек в колхозные закрома? Я хочу сам вырастить, убрать, сколько положат на налог – сдать, оставшуюся половину хлебушка на базар свезти. На эти деньги сыну новый дом срубить, обнов набрать. Почему так жить не дают? Погожу до весны. Счас близорукая власть велела мешки грузить.
– Это не власть велит, такие загибоны исполнители не от ума загибают, от лукавого. Велю своим комсомольцам товарищу Сталину написать про художества ОГПУ.
Мужик Иван в своем деле видел далеко вперед. А тут опустошенные закрома перепугали его. Не хватит хлеба до нового урожая. Ночью поднял сыновей, взял ножи и пошел быков резать. Часть мяса продаст, остальное себе на стол, приберегая хлеб. Нажимали на тыкву, что накатал в амбар гору и прикрыл от холода сеном – добротный корм для рогатиков. К весне, как хлебный приварок, пошла и полова от ячменя, пшеницы и проса, что тоже была прибрана с гумна в сусек.
Под нож пошли тягловые волы и на других усадьбах, чтобы не достались грабительской власти. Тысячи частников из-за забоя тягла весной не смогли обработать прежний клин. В колхозах обобществленный скот от бескормицы и плохого ухода едва стоял на ногах, падал в пахотной борозде. Без хозяина-кулака сиротели десятки тысяч гектаров. Судите сами: всего за два года сорвано с мест и выселено 517 тысяч семейств, которые возделывали хлеб на нескольких миллионах гектаров пахотных земель. Ясно, что только-только собранные слабо организованные колхозные коллективы не смогли качественно обработать освободившийся клин. Он либо пустовал в залежи, либо в него с грехом пополам были брошены далеко не по норме семена и посевы зарастали сорняками. Ко всему прочему в стране сложились неблагоприятные метеоусловия, особенно в хлебородных районах. Весной шли проливные дожди, сев растянулся аж до середины июня. Надежда на поступавшие в хозяйства трактора не оправдалась из-за слабой подготовки механизаторов, нехватки горючего и масел, отдаленность пашни от станций разгрузки. Машинно-тракторные мастерские только-только становились и не могли оказать существенного влияния на ход полевых работ. Словом, хлеба не были посеяны почти на четверти площади против предыдущего года. Летом же установилась сухая жаркая погода с хилыми скоротечными дождями, повсеместно появились болезни хлебов, скручивавшие колоски в комок, пыля чернотой. Урожай оказался низкий, к тому же во время уборки лили беспрестанно дожди. Хлеб убирался с большими потерями, часть полей ушла под снег. Однако местные партийные чинуши рапортовали о выполненных планах сева, о хороших видах на урожай. Но они были лживые, хорошо причесанные.
О тяжелом положении на местах в правительство все же поступали запоздалые сигналы о начавшемся массовом голоде в селах Украины, на Северном Кавказе, в Поволжье. С.Косиор (член троцкистского центра) запоздало докладывал, что положение дел плохое, обессилевшее население от недоедания не может нормально вести весенне-полевые работы. Правительство было обеспокоено нехваткой хлеба для населения и выделило для продовольствия около двух миллионов тонн. Было принято решение резко снизить экспорт зерна, а оно, как вы знаете, шло на закупку оборудования для строящихся заводов. Ведь в первой пятилетке планировалось пустить полторы тысячи заводов и фабрик. И эта задача была решена. Заложен фундамент социалистического строительства. Возьмем данные из сборника «Сельское хозяйство СССР. Ежегодник 1935 г.». Низкий урожай 1931 года (потери его, по подсчетам ряда зарубежных исследователей, в частности, М.Таугера, составили более 15 млн. тонн, около 20 процентов вала), вынудил правительство снизить экспорт зерна в 1932 году в три раза. Думалось, что хороший урожай нового года позволит собрать зерна больше и спасти страну, находящуюся в глубоком кризисе. Однако надежды не оправдались. Зерна собрали еще меньше. СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 6 мая 1932 года для колхозов и единоличников утвердили план заготовок на десять процентов ниже плана, после выполнения которого колхозам и крестьянам разрешили торговать зерном на рынке на основе рыночных цен.
Статистики, а они тоже исполнители, докладывали правительству, по мнению иностранных исследователей М.Таугера, С.Увиткрофта, Р.Дэвиса, слишком завышенные данные, поскольку опирались не на фактический сбор, а видовую (биологическую) урожайность. Расхождение, по их мнению, достигало едва ли не десять миллионов тонн. Это обстоятельство резко повлияло на принятие политических и хозяйственных решений. В частности, сколько же может страна выделить зерна на экспорт для необходимой закупки оборудования? И как бы оно ни было дезориентировано, а решение о снижении экспорта вновь последовало, план сдачи хлеба государству значительно снизился. Однако по-прежнему при сборе зерна применялось силовое давление на крестьян. Рабочего скота осталось еще меньше, крестьяне весной 33-го года не могли выходить на работу из-за слабости. Надвигалась катастрофа. Правительство срочно в голодающие районы направило продовольственное зерно, обеспечило семенами. Для ведения полевых работ привлекались подразделения Красной Армии.
Сошлемся на статьи М.Таугера «Урожай 1932 года и голод 1933 года» и С.Миронина «Тайны голода 30-х».
«Хотя правительство не прекратило поставки на экспорт, оно пыталось облегчить последствия голода. 25 февраля 1933 года декретом ЦК были выделены ссуды в виде семенного фонда: 320 тыс. тонн для Украины и 240 тыс. тонн для Северного Кавказа. Семенные ссуды получили также в Нижнем Поволжье и, вероятно, в других регионах. Исследователь Кульчицкий приводит данные украинских партийных архивов, доказывающие, что общая помощь Украине к апрелю 1933 года превысила 560 тыс. тонн, в том числе свыше 80 тыс. тонн продовольствия. Общий объем помощи пострадавшим от голода регионам более чем в 2 раза превысил объем экспорта за первое полугодие 1933 года».
Продовольствие выделялось из Неприкосновенного и Мобилизационного фондов. Кроме того, зерно республике шло из общесоюзного фонда как семенное, фуражное и продовольственное, а в качестве займа – 400 тыс. пудов продовольственной помощи. Как видите, читатель, Советы во главе со Сталиным совсем иначе поступали с голодающими, нежели зажравшиеся капиталисты в США в годы Великой депрессии.
Все эти меры дали эффект. Результат был зафиксирован даже немощной советской статистикой. А.Г.Шлихтер в своей речи на 17-м съезде ВКП(б), отчитываясь об успехах в сборе украинского урожая 1933 года в сравнении с 1932 годом, сообщил: «Урожайность зерновых возросла с 5,9 ц/га до 10,9 ц/га. Всесоюзный Ленинский фонд, промышленное страхование для обслуживания детей в тяжелых районах выделили несколько миллионов рублей. Для детских учреждений по линии Красного Креста отпущены десятки тонн муки, крупы, макарон, сахара, рыбы и рыбьего жира. По распоряжению Микояна для городов уже занаряжено дополнительно сотни тонн товаров этого же ассортимента».
Подобную статистику можно приводить еще, но и этого вполне достаточно, чтобы опровергнуть измышления врагов Сталина, что он якобы решил проучить крестьян голодом за то, что они не хотели вступать в колхозы, саботировали полевые работы, умышленно резали рабочий скот. Глупо это все и безнравственно, как глупо и безнравственно приводить погибших от голода на Украине 15 миллионов человек при населении в 32 миллиона. Такое может сказать лишь полоумный человек, даже не враг. Потому что врагу надо так преподнести неуспехи советской власти, чтобы ему поверили. Но как же можно поверить этому иностранцу, когда, по его словам, погиб каждый второй человек. В первом случае погибла баба, во втором мужик. Как же они размножались? А между тем рождаемость на Украине даже в месяцы, а не годы голода превосходила некоторые союзные. Да, голод был от головотяпства местных властей, кроме того, свирепствовал тиф, унесший сотни тысяч людских жизней. Благоприятная почва для него – миграция. А она была в эти годы высокой. Миллионы крестьян ринулись на стройки пятилетки, ибо рабочих рук не хватало. И честные исследователи обозначают потерю населения страны от последствий голода, тифа, естественной убыли цифрой четыре с лишним миллиона человек. (Данные наиболее объективных историков В.Н.Земского и В.В.Цаплина). Это, разумеется, очень много! Это страшно! Лучше бы этого никогда не случалось. Положением дел был обеспокоен Сталин. Он пишет Кагановичу 11 августа 1932 года:
«Самое главное сейчас – Украина. Дела на Украине из рук вон плохи. Плохо по партийной линии. Говорят, что в двух областях Украины (кажется, в Киевской и Днепропетровской) около пяти райкомов высказались против плана хлебозаготовок, признав его нереальным. В других райкомах обстоят дела, как утверждают, не лучше. На что это похоже? Это не партия, а парламент, карикатура на парламент. Вместо того, чтобы руководить районами, Косиор все время лавировал между директивами ЦК ВКП и требованиями райкомов и вот – доплыл до ручки…
Если не возьмемся теперь же за выправление положения на Украине, Украину можем потерять. Имейте в виду, что Пилсудский не дремлет, и его агентура на Украине во много раз сильнее, чем думает Радек или Косиор. В Украинской компартии 500 тысяч членов обретается немало (да, немало!) гнилых элементов, сознательных и бессознательных петлюровцев, наконец – прямых агентов Пилсудского. Как только дела станут хуже, эти элементы не замедлят открыть фронт внутри (и вне) партии, против партии. Самое плохое это то, что украинская верхушка не видит этих опасностей.
Так дальше продолжаться не может».
Сталин предлагает заменить некоторых руководителей, передвинув их в центр. И добавляет: «Поставить себе целью превратить Украину в кратчайший срок в настоящую крепость СССР, в действительно образцовую республику. Денег на это не жалеть».
И положение, как показано выше, стало выправляться.
3.
У нас нет намерения упрекнуть М.А.Шолохова в том, что он прислал Сталину запоздалое письмо о голоде на Дону. Как бы то ни было, он написал, проявил не только гражданское мужество, но и выразил боль за ошибки, допущенные советской властью. Сейчас, из современного далека видится, что надо было ладить с крестьянством, решать назревшие разногласия с частником в перепроизводстве зерна экономическим путем, о чем говорил Н.И.Бухарин. Но его тогда трудно было услышать в силу утвердившейся догмы: уступки – сворачивание в сторону буржуазии. Но наша цель – шолоховским письмом показать, каковы же были исполнители на местах и – по большому счету – помощники Сталина.
Письмо датировано 4-м апреля 1933 года. Михаил Александрович в письме Сталину перечисляет способы, при которых добыто 593 тонны хлеба. В нем 17 примеров самоуправства с физическим насилием крестьян должностными лицами. Приведем несколько:
«Массовые избиения колхозников и единоличников. Сажание «в холодную». «Есть яма?» – «Нет». – «Ступай, садись в амбар!» Колхозника раздевают до белья и босого сажают в амбар или сарай. Время действия – январь, февраль, часто в амбары сажали целыми бригадами.
В Ващаевском колхозе колхозницам обливали ноги и подолы юбок керосином, зажигали, а потом тушили: «Скажешь, где яма! (С зерном – В.Н.). Опять подожгу!» В этом же колхозе допрашиваемую клали в яму, до половины зарывали и продолжали допрос.
В Наполовском колхозе уполномоченный РК, кандидат в члены бюро РК Плоткин при допросе заставлял садиться на раскаленную лежанку. Посаженный кричал, что не может сидеть, горячо, тогда под него лили из кружки воду, а потом «прохладиться» выводили на мороз и запирали в амбар. Из амбара снова на плиту и снова допрашивают. Он же (Плоткин) заставлял одного единоличника стреляться. Дал в руки наган и приказал: «Стреляйся, а нет – сам застрелю!» Тот начал спускать курок (не зная того, что наган разряженный), когда щелкнул боек, упал в обмороке.
В Варваринском колхозе секретарь ячейки Аникеев на бригадном собрании заставил всю бригаду (мужчин и женщин, курящих и некурящих) курить махорку, а потом бросил на горячую плиту стручок красного перца (горчицы) и приказал не выходить из помещения. Этот же Аникеев и ряд работников агитколонны, командиром коей был кандидат в члены бюро РК Пашинский, при допросах в штабе колонны принуждали колхозников пить в огромном количестве воду, смешанную с салом, с пшеницей и с керосином.
В Кружилинском колхозе уполномоченный РК Ковтун на собрании бригады спрашивает у колхозника: «Где хлеб зарыл? – «Не зарывал, товарищ!» – «Не зарывал? А ну, высовывай язык! Стой так!»
В Затонском колхозе работник агитколонны избивал допрашиваемых шашкой…
Примеры можно бесконечно множить. Это – не отдельные случаи загибов, это – узаконенный в районном масштабе «метод» проведения хлебозаготовок. Об этих фактах я либо слышал от коммунистов, либо от самих колхозников, которые испытали все эти методы на себе и просили прописать в газете.
…Обойти молчанием то, что творилось в течение трех месяцев в Вешенском и Верхне-Донском районах, нельзя. Только на Вас надежда. Решил, что лучше написать Вам, нежели на таком материале создавать последнюю книгу «Поднятой целины». С приветом М. Шолохов.»
И.В.Сталин – М.А. Шолохову 6 мая 1933 г.
«Дорогой товарищ Шолохов!
Оба Ваши письма получены, как Вам известно. Помощь, какую требовали, оказана уже.
Для разбора дела прибудет к вам, в Вешенский район, т. Шкирятов, которому, очень прошу Вас, оказать помощь.
Это так. Но не все, т.Шолохов. Дело в том, что Ваши письма производят несколько однобокое впечатление. Об этом я хочу написать Вам несколько слов.
Я поблагодарил Вас за письма, так как они вскрывают болячку нашей партийно-советской работы, вскрывают то, как иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма. Но это не значит, что я во всем согласен с Вами. Вы видите одну сторону, видите неплохо. Но это только одна сторона дела. Чтобы не ошибиться в политике (Ваши письма – не беллетристика, а сплошная политика), надо обозреть, надо уметь видеть и другую сторону. А другая сторона состоит в том, что уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили «итальянку» (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию – без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели «тихую» войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов…
Конечно, это обстоятельство ни в какой мере не может оправдать тех безобразий, которые были допущены, как уверяете Вы, нашими работниками. И виновные в этих безобразиях должны понести должное наказание. Но все же ясно как божий день, что уважаемые хлеборобы не такие уж безобидные люди, как это могло бы показаться издали.
Ну, всего хорошего и жму Вашу руку. Ваш И.Сталин».
Исследователь В.Туров высказывает очень хорошую мысль: «Допустим, что Сталин действовал в абсолютно иной логике: нужно провести индустриализацию, а крестьяне – это малоценный балласт общества, от них освободиться – это просто сбросить балласт.
Не верю. Основы марксизма Сталин знал прилично. Соответственно знал, что рабочая сила есть ресурс, и у этого ресурса есть цена.
Как руководитель страны не мог не понимать: крестьянский ребенок, умерший в 33-м в 13 лет, это рабочий, не вышедший на смену в 37-м. А 10-летний мальчик, умерший в 33-м, это солдат, который не взял винтовку в руки в 41-м. Он готовился к войне – значит, должен был это учитывать».
4.
В 80-е годы и позднее многие страны голод в СССР назвали голодомором и признали геноцидом, обвинив в этом Сталина и его ближайшее окружение. Почему эти же страны, в том числе и США, не называет геноцидом гражданскую войну, организованную на деньги банкиров США и Великобритании, рукотворный голод от выгребаловки всего съестного в 1918-1920 годах? Почему никто не хочет считать жертвы голода этих лет? Хотя из тех же США доброхоты приезжали, ужасались масштабам голода, помогали голодающим на свои средства. Конгресс США выделил 20 млн. долларов, примерно несколько центов на человека. Великую депрессию, когда там тоже массово голодали и гибли миллионами, США голодомором не называют. Все злопыхатели винят Сталина только потому, что он дал по зубам сначала в 27-м году Троцкому, затем выгнал грабителей-концессионеров и энергично похоронил надежды США и Евреонала на то, что Россия уже не будет их колонией, откуда можно качать богатства при помощи белых рабов. И третье – народ под руководством Сталина расколотил гитлеровские орды и доказал Бнай-Бриту, США и Великобритании, финансово снарядившими Гитлера, что с русскими под дулами орудий разговаривать не только бессмысленно, но и опасно. И четвертое – народ не позволил воцариться англо-американским грифам и гиенам на кровавом гумне двух ослабевших в войне держав – России и Германии, как задумывали кровавые ловкачи. Они просчитались – Россия не только не ослабела, она победила и стала при Сталине неодолимым препятствием. Тщательно разработанные планы нападения под патронажем президента США Трумэна на Советский Союз с применением атомной бомбардировки провалились.
Стоит еще раз остановить внимание читателя на качестве работы исполнителей. Не будь таких хватов – а они так густо наплодились, что только в одном Вешенском районе Шолохов привел 17 садистских наездов на крестьян – многие осложнения с голодом можно было бы избежать. Эти, прямо скажем, недалекие люди и даже негодяи поставили под вопрос дело коллективизации и индустриализации страны, а вместе и само существование государства, не создай оно могучую промышленность, крепкое сельское хозяйство и армию, вооружив ее всем необходимым для побед.
У нас за кадром осталось, уважаемый читатель, то, что исполнители раскулачивания, хлебозаготовок едва не породили в стране гражданскую войну. Ибо за два роковых года вспыхнуло в разных точках страны более четырех тысяч стачек, волнений, саботажей, выступлений с оружием в руках.
– Людей понять можно, – горячо добавил Антон Крутиков. – Дрались за лучшую жизнь, а получили нищету и голод, издевательства от всех кому было не лень, кто имел мало-мальскую власть и силу. Слава Богу до гражданской войны не дошло. Правительство и Сталин справились с кризисом.
– Недобитые Менжинским группы троцкистов едва не взорвали революционную мину обозленных крестьян. Бунтарский пожар едва не вспыхнул в городах. Это не стихийные выступления ограбленных властью крестьян – это было тайное целенаправленное действие большой группы руководителей как в центральном аппарате власти, так и на местах, через уполномоченных, то есть сильный и разветвленный подпольного правотроцкистский блок. Цель все та же – захват утраченной власти и продажа богатств России, как мечталось Троцкому и его хозяевам-спонсорам. Урок не прошел бесследно. Стало видно, что очень много тех, кто хочет подрезать жилы бегущему коню. Что было делать: продолжать мириться с убийствами видных людей, саботажем, волнениями или наводить в стране порядок, чтобы можно было спокойно и созидательно работать, готовиться к отражению зарубежных агрессий?
Глава четвертая
Матрос докладывает Сталину об исполнителях
Уважаемый читатель, вы можете представить такую картину: высокий человек со стрижкой волос под машинку, в робе матроса, с тельняшкой на груди, в мокрых валенках, довольно скованно, но порой страстно очень долго что-то рассказывает Сталину в его кабинете. Тут же стоят член ГКО Маленков, наркомы и генералы. Вождь внимательно слушает, мягко прохаживается взад-вперед перед матросом, изредка бросая хмурые взгляды в сторону наркомов и генералов.
Это случилось в первые дни декабрьского наступления под Москвой. Чем же так заинтересовал матрос Верховного Главнокомандующего? Вестями с фронта, о беспримерном подвиге какого-то солдата? Нет. Матрос Ледин подробно рассказывал вождю о своем гениальном изобретении взрывчатки, которая, начиненная в снаряды или в бомбы, может пробить любую броню танка, корабля и, взорвавшись внутри, зажечь даже то, что не горит. Взрывчатку он назвал А-IX-2.
Нелишне сказать, что во время доклада матроса лица наркомов и генералов то багровели, то покрывались холодной испариной, то синели в ожидании гнева Верховного. Сталин быстро понял уникальность изобретения, какую роль оно сыграет в боях с фашизмом, и тут же отдал приказ организовать производство взрывчатки и выпуск бронебойных снарядов и бомб, начиненных новой взрывчаткой. Незамедлительно была создана лаборатория, матрос Ледин Евгений Григорьевич получил звание капитана третьего ранга и приступил к выполнению задания. Его вдохновлял сталинский приказ, а также реплика о том, что произвести можно не столько, сколько позволит наша промышленность, а сколько нужно фронту, кроме того, оснастить такими снарядами пушки самолетов.
– Вы меня заинтриговали необычной ситуацией с взрывчаткой, но отнюдь не тем, что Сталин принял и внимательно слушал сорок минут доклад изобретателя, – ответил нам читатель. – Вождь принимал в своем кабинете очень разных людей. Меня больше всего заинтриговала фраза о меняющихся лицах генералов и наркомов. Это говорит о непростой ситуации с изобретением?
– Совершенно верно. Инженер-химик разгадал состав немецких убойных снарядов еще до войны и создал их аналог, но не получил добро на производство, хотя докладная легла на стол адмирала МВФ Кузнецова. Ледин был человек очень скромный, не пробивной, работал вольнонаемным в военно-морской лаборатории МВФ, видимо, потому ему было трудно пробить дорогу своему детищу. Талантливый инженер не остановился на достигнутом, а стал искать состав вещества более мощного. Его работа едва не прервалась, он был призван служить в армию. Начальство лаборатории упросило военных оставить Ледина в лаборатории в качестве матроса. Вскоре работа увенчалась успехом. Накануне войны А-IX-2 была создана. Взрывчатка оказалась мощнее тола более чем в два раза. Но главное преимущество было в другом. Снаряд, начиненный толом, от удара о броню тут же взрывался, не пробивая ее. Снаряды, начиненные новой взрывчаткой, пробивали любую броню, заряд, проникая внутрь поражаемого объекта, сжигал все, что было внутри. Его назвали «кумулятивным». Первые испытания прошли успешно, изобретение Ледина выдвинули на соискание Сталинской премии. Однако инженер считал, что торопиться не следует, надо продолжить испытания А-IX-2, и от соискания отказался. Инженер сам заряжал корпуса снарядов всевозможных калибров. Стрельбы дали блестящие результаты. Отчеты о могучем оружии были разосланы во все инстанции. Последний отчет матрос Ледин печатал в блокадном Ленинграде и все-таки снова успел разослать его по инстанциям. Казалось бы, чудо-взрывчатке нарком МВФ Кузнецов и нарком боеприпасов Ванников должны дать зеленую улицу. Но ни одно ведомство и ухом не повело.
– Помилуйте, как же расценивать ситуацию? – возмущается читатель. – Неужели столь важные рапорты не доходили до первых исполнителей – наркома Ванникова и адмирала Кузнецова, а оседали в столах военных чинуш?
– Примерно так, была ревность к таланту, ревность преступная, как и конкуренция. Причем оба наркома были в курсе дела и обязаны были не только интересоваться продвижением изобретения, но и всесторонне помогать. Но, увы! Такой вывод подсказывают дальнейшие события и мытарства Ледина. Вскоре из блокадного Ленинграда он был откомандирован в Москву в наркомат МВФ. Там инженер наткнулся на свой отчет. Он лежал в архиве в куче малоценных документов, подлежащих сжиганию (!). Отчет о А-IX-2, как пишет Ледин, был «разослан в Артиллерийское управление ВМФ, Главное артиллерийское управление РККА, Народный комиссариат боеприпасов и Артиллерийскую академию имени Ф.И. Дзержинского», но «ни Артиллерийский комитет ГАУ РККА, ни Наркомат боеприпасов не только не отозвались по существу изложенных вопросов, но даже не подтвердили его получение».
Инженер был возмущен и в этот раз написал в политорганы. Не будем пересказывать всех перипетий ходьбы по мукам записки Ледина, скажем, что наконец о новой взрывчатке узнал Сталин, и приказал привезти к нему инженера. С этой встречи мы и начали рассказ о Ледине. Результатом встречи явился приказ ГКО о производстве новой взрывчатки. Дело закрутилось, но тут же запуталось в бюрократических анналах: были доведены мизерные объемы, а выполнив их, оно остановилось.
Да, Ледин воспрянул духом, энергично принялся за работу в своей новой лаборатории. Но даже после личного распоряжения Сталина нарком Ванников, можно сказать, самоустранился от дел лаборатории. Иначе бы в своих воспоминаниях патриот Ледин не написал, что за все время войны Ванников так ни разу с ним и не встретился, перекладывая решение острых вопросов на заместителей.
Сейчас невозможно установить, по какой причине произошел взрыв в лаборатории Ледина, погибли двенадцать человек. Возможно, из-за низкой квалификации работников, возможно, была диверсия. К счастью, сам Евгений Григорьевич не пострадал. Лабораторию намеревались закрыть (!). О взрыве в лаборатории доложили Сталину. Он распорядился направить Ледину 24 сотрудника, а Берия приставил охрану из НКВД. Однако пассивность наркомата боеприпасов продолжалась. И только к 1943 году взрывчатка пошла на поток.
– Два года, два долгих года войска не получали мощнейшие снаряды и торпеды, хотя в условиях войны были показаны чудеса оперативности в переброске военных заводов с запада на восток, и в кратчайшие сроки они выдавали оружие. Здесь же еще до войны были проведены успешные испытания взрывчатки, для производства которой строить специальные заводы не надо было. Достаточно изменить технологию и выдавать продукцию на том же оборудовании, теми же людьми, – сетует возмущенный читатель.
– Свою мощь взрывчатка показала в битве на Курской дуге. Как известно, Гитлер стягивал туда новые танки «Тигр» и «Пантера». Их броню не пробивали ни наши противотанковые орудия, ни танки. Об этом докладывали с передовой командующие армиями. «Что делать?» – озадачился Сталин. Назревает поворотная битва! Срочно были запущены в производство пушки крупных калибров как для противотанковой артиллерии, так и для танков. Успеют ли выпустить заводы необходимое количество к началу сражения под Курском? Но только ли в этой плоскости решение? Дополнительный выход подсказала взрывчатка Ледина.
Штурмовая авиация наращивала ударную мощь на всех фронтах. Она прокладывала путь для пехоты и танков, штурмуя передовую тяжелыми бомбами. Но прицельное бомбометание возможно с малой высоты, ударная волна от таких бомб не позволяла ходить на бреющем полете и наносить по движущимся целям высокоточные удары. Взрывчатка Ледина позволяла создавать маленькие бомбочки и с большой точностью поражать цели, не вызывая опасной для штурмовиков ударной волны.
«В середине 1942 г. конструктор И.А.Ларионов предложил бомбить немецкие танки не 100-кг бомбами, а посыпать их маленькими кумулятивными бомбочками, получившими впоследствии название ПТАБ-2,5-1,5. Как водится, титаны мысли в ВВС долго размышляли, нужна ли им эта морока, но в конце концов предложение Ларионова дошло до Сталина, – пишет в своей книге Ю. Мухин «Если бы не генералы». – Дело закрутилось в бешеном темпе: 14 апреля 1943 г. был подписан акт об испытании ПТАБ-2,5-1,5, и тут же Сталин дал задание: к 15 мая, т.е. к моменту, когда дороги просохнут и начнется битва, изготовить 800 тыс. таких бомб! 150 заводов Советского Союза бросились выполнять этот заказ и выполнили».
Курско-Орловская битва началась 5 июля из-за того, что Гитлер на смог набрать достаточного количества новейшей техники. Оттяжка наступления дала возможность более надежно и всесторонне подготовиться к отражению натиска.
Малыми бомбочками начиняли кассеты и как горох выбрасывали на движущуюся машину с малой высоты. Попадание при этом практически стопроцентное. Бомбить «Тигры» и «Пантеры» наши штурмовики начали 5 июля за 15 минут до начала немецких атак. По «Пантерам» есть статистика. В первый же день боев сгорело больше половины всех «Пантер», которые немцы сумели свезти к Курской дуге. Через 5 дней в строю у немцев осталась всего 41 «Пантера». Без «Тигров» и «Пантер» преодолеть нашу оборону немцы не смогли и начали отступать, и теперь уже до конца войны они только этим и занимались на всех фронтах. Их отдельные удачные операции уже ничего изменить не могли.
Немецкий танковый генерал Гудериан вспоминает: «В результате провала наступления «Цитадель» мы потерпели решительное поражение. Бронетанковые войска, пополненные с таким большим трудом, из-за больших потерь в людях и технике на долгое время были выведены из строя. Их своевременное восстановление для ведения оборонительных действий на Восточном фронте, а также для организации обороны на Западе на случай десанта, который союзники грозились высадить следующей весной, было поставлено под вопрос. Само собой разумеется, русские поспешили использовать свой успех. И уже больше на Восточном фронте не было спокойных дней. Инициатива полностью перешла к противнику».
К сожалению, преступная волокита с внедрением изобретения Ледина не единичная. Изобретатель пушек В.Г.Грабин столкнулся с такой же халатностью, в своих мемуарах он пишет: «…производство ЗИС-2 было прекращено по инициативе маршалов артиллерии Воронова и Говорова». Очень заинтересованный в производстве противотанковых пушек, ибо будет где применить свою взрывчатку, Е.Г.Ледин сообщает: «Весьма примечательно, что в начале войны промышленностью было изготовлено 320 шт. 57-мм противотанковых пушек ЗИС-2 (принята на вооружение в 1941 г.), однако дальнейшее производство этих пушек было прекращено по решению Главного артиллерийского управления РККА, «из-за избыточной мощности выстрела при отсутствии соответствующих целей».
Одурительно!
Будущие маршалы, тогда наркомы, не могли догадаться, что Гитлер бросит на театр войны более мощную технику: инженерная мысль работает постоянно, особенно быстро в условиях войны. Логика обязана была подсказать о появлении танков «Тигр» и «Пантера». Это же не для среднего ума. Вот такие исполнители, вот такие помощники… Шла битва не на жизнь, а на смерть, и как тут не прибегнешь к суровому наказанию за очень серьезные промахи! Кстати, Ванников подвергался аресту и просидел на Лубянке некоторое время, но был возвращен в строй. Можно было его направить на менее ответственную работу, но у Сталина не было выбора. То, что он был чрезмерно жесток – тоже миф. Достаточно познакомиться со стенограммами некоторых Пленумов периода разгара борьбы с оппозицией и можно сделать вывод об обратном.
Глава пятая
Все хорошо?
1.
Теплая затяжная осень прошла в усиленной подготовке батареи к дивизионным стрельбам. Артиллеристы совершали ночные броски в полном вооружении в полевой лагерь, занимали позиции на стрельбище, учились быстрой наводке орудий на цель, а вечером снимались и уходили в казармы. Но бывало, что и оставались на несколько дней в лагере в условиях боевой обстановки. Максиму угрожала проволочка с отпуском, а окончательная дата регистрации брака с Катей была назначена на последнюю октябрьскую пятницу. Но все обошлось, стрельбы откладывались, и комбат, согласовав со штабом полка, выписал Максиму увольнительную на пять дней.
Максим только что вернулся от комбата со всеми документами и возился в палатке, тщательно собираясь в дорогу. Каптерщик без разрешения старшины из своей заначки выдал ему новые ботинки, гимнастерку, носки, даже ремень. Максим драил бляху и значки, они блестели на потускневшем осеннем солнце зеркалами, ботинки пахли свежей ваксой, но надеть все новое сейчас он боялся: вдруг попадется на глаза старшине. Максим пересчитал свои гроши. Их набиралось мало, всего пятнадцать рублей. Сожалея о столь мизерной сумме, он сунул их в карман кителя. В палатке посветлело, и в дверном проеме показались потные физиономии его друзей. Радостная улыбка тронула их губы.
– Успели, он здесь! – воскликнул Витас.
– Макс, как жаль, что в твой счастливый день мы не можем присутствовать в загсе. Поверь, будь мы в городе, было бы все иначе. Возьми наши армейские, это в качестве свадебного подарка, все что могли! – сказал Вовка Бугаев.
– Мы за тебя сегодня все рано выпьем, Макс. Заранее поздравляем с законным браком! Бери, бери гроши, чего ты стесняешься. Мы от чистого сердца, – поддержал друга Витас, широко и удовлетворенно улыбаясь. – И дыши глубже!
Растроганный Максим взял дрожащей рукой свернутые в трубочку деньги и долго тряс руки друзьям.
– Спасибо, ребята, это настоящая мужская поддержка. Вроде удара прямой наводкой.
– Каптерщик обещал тебе кое-что выкроить новенькое. Получилось?
– Да, ботинки, гимнастерка, носки, даже ремень новенькие. В рюкзак сунул. Только что принес. Все старшина мешал, кое-как выкрутился. Короче, приоденусь, как новая копейка буду.
– Ну и прекрасно, скоро автобус. Не опоздай, – взглянул на часы Витас.
– Ничего, голоснет, подберут солдата. На автотрассе попуток – лавина.
Через час он стоял в общежитии своей невесты. Через полчаса Катя, поддерживаемая под руку Максимом, вошла с испугом и трепетом в безлюдный и просторный зал со скрипучим дощатым полом, с белыми стенами и подслеповатым окном, но с торопливым желанием утвердить свое счастье. Руки девушки дрожали, в горле пересохло. Максим тоже был поглощен предстоящим нешуточным событием и посчитал нормальным Катино повышенное волнение. На стене висел лозунг об укреплении семьи. Он его прочитал раз, другой, про себя выругался и уставился на сидящую за огромным столом статную женщину. Она показалась ему сухой и скучной, а Кате – надменной и безучастной, как статуя какого-то римского императора на картинке.
– Что ж вы явились без свидетелей? – надменный рот искривился, а в будничных глазах отразилось удивление. Она глянула налево и направо на своих помощников, которых Максим увидел только теперь: молодую с высокой прической, в строгом зеленом костюме женщину и одетого в черный костюм и белую сорочку преклонного возраста старца с орденом на груди.
– День будний. Мои подружки на работе, – надтреснутым голосом ответила Катя. На ней была пышная юбка, на плечах светлая кофточка с широким гипюровым воротником, на ногах туфли на высоком каблуке, что делали невесту несколько выше, но голова лишь равнялась с плечом Максима. – Да нам никто и не нужен, правда, Максим?
– Точно! Мои друзья в полевом лагере готовятся к стрельбам, – ответил Максим, словно проснулся, плохо соображая, что от них требуют.
– Свидетелей требует процедура. Вы действительно одни? – сухо спросила председатель.
– Да, с нами никого нет, родные далеко, – все так же надтреснуто сказала Катя, и Максим почувствовал, как сильнее задрожала ее рука, которую держал в своей.
– Успокойся, любимая, если этого требует процедура, то я могу пригласить тех почтенных людей, которые стоят за нами. Кажется, они тоже пришли расписываться без свидетелей.
– Ваше дело, вы и решайте, – холодно сказала председательствующая дама и от нечего делать переставила графин с водой и поправила пробку. А Катя облизала пересохшие губы.
Максим повернулся и вышел из зала. Через минуту он пропускал вперед пару в годах, которая охотно согласилась выступить в роли свидетелей.
Процедура началась, голос дамы, смысл, о чем она говорила, плохо проникали в сознание Максима. Он смотрел на смущенную Катю, стремясь понять, какие мысли у нее в голове. Он же сгорал от нетерпения поскорее остаться с нею наедине, обнять и зацеловать, пока в комнате общежития никого нет. Вечером у них поезд на Донецк. Билеты Катя уже купила. Минута предстоящей близости не выходила у него из головы, как, впрочем, и у Кати, только лишь с той разницей, что девушку она тревожила. Это не могло не отразиться на ее состоянии, хотя она всем сердцем старалась показать свое удовлетворенное счастье, гордясь за себя, что отхватила в мужья такого высокого, симпатичного и умного молодого человека. То, что он солдат, она меньше всего воспринимала. Максим для нее был славным и нежным Максимом, любящим и любимым, таким, о котором мечтала, но которого боялась. По ее глазам со стороны, если бы были наблюдатели процедуры, было трудно определить, насколько счастлива она, скорее лишь благодарна своему жениху за то, что берет в жены девушку одинокую, можно сказать, с улицы, никем не обласканную. Катя сначала испугалась, когда неизвестно кто сунул ей в руки букет цветов, потом, обрадованная и благодарная этому человеку, прижала букет к своей груди как нечто драгоценное, с чем нельзя расстаться. Их сфотографировали. Она так и ушла из зала с этим букетом, не зная, что он был казенный, в качестве бутафории для фотографирования брачных пар, не подарок местной власти, у которой на такую роскошь нет грошей. В будуаре к ней подошел фотограф и отнял букет, правда, извинился за оплошность новобрачной. Не понимая ничего, Катя вернула букет, и на глаза у нее навернулись слезы.
Процедура окончилась для Кати оскорбительно быстро. Она была ужасно разочарована, ожидая каких-то особых поздравлений, шампанского, музыки. Она горела огнем смущения и конфуза с букетом. Ей было бесконечно жаль, что нет рядом старшей и любимой сестры, нет Витаса и Вовика Бугаева, нет даже девчонок из общежития. Ей захотелось выпить крепкого вина, хотя раньше она всегда избегала всяких вечеринок и была благодарна Максиму за то, что он тоже равнодушен к спиртному. Кате, как и Максиму, хотелось скорее покинуть этот казенный зал с казенными людьми, но им пришлось задержаться по тому же случаю: выступить в роли свидетелей почтенной пары.
Ее звали Маргарита Павловна, его Виктор Николаевич.
– Ну что, молодые люди, я смотрю, вы одни, как и мы. Предлагаю отметить это событие за чаркой вина, если вы не имеете иного намерения? Вот здесь в кафе подают по такому случаю, – сказал Виктор Николаевич, когда новобрачные вышли на улицу. Он был одет в шикарную темно-синего цвета тройку, при галстуке и широкополой шляпе. Загорелое лицо с редкой сеткой морщин казалось ядреным, в светлых глазах – свет добра и участия.
Это не входило в планы Максима, но обрадовало Катю.
– Кафе, – замялся он, – я бы предпочел иное застолье.
– Вас смущают цены? Я плачу!
– Принимайте наше предложение, вы нам как пара очень симпатичны, – поддержала мужа Маргарита Павловна. Легкая сиреневая кофта из фуляра с кружевами на груди очень шла к ее симпатичному лицу, освежала и молодила.
– Максим, соглашайся. У нас до поезда много времени, – просительно и в то же время радостно сказала Катя, видя нетерпение мужа уединиться.
– Вы собираетесь куда-то ехать, Катюша?
– К родным в Донецкую область, поезд в девять вечера, – поспешила сообщить Катя.
– Итак, Максим, слово за тобой, – доброжелательно сказал Виктор Николаевич.
– Хорошо, я согласен на полчасика, – сказал он, глядя на невысокое осеннее солнце, которое все же приветливо посылало им теплые лучи, в отличие от служителей загса. По улице бежали машины, скрипел и грохотал железом трамвай, шагали озабоченные своими делами люди по тротуарам, присыпанным опавшей с деревьев листвой. Максиму вдруг сделалось весело в отсутствии всяких забот, от исполненного желания, от горячего желания Кати посидеть в кафе за столиком и выпить вина с приятными людьми, хотя и гораздо старше их.
В кафе многолюдно. Массивные столы укрыты скатертями. Между рядами ходят медлительные официантки. Молодожены выбрали столик у окна с видом на сквер. Сели со взаимными улыбками на лицах, ощущая себя другими, семейными и более сплоченными, хорошо зная, что очень нужны друг другу. Самый отчаянный скептик согласился бы с ними, с их глубокими чувствами. Долго, без обычного раздражения, ждали, когда их обслужат. Виктор Николаевич расспрашивал Катю.
– Я из многодетной семьи. Соскучилась по сестренкам, у меня их трое. Старшей – за сорок. Есть два брата.
– Твои родители на пенсии?
– Маму я схоронила, когда ей было шестьдесят.
– Какое несчастье!
– Это был самый дорогой мой человек, мама меня родила в сорок семь лет, – у Кати заблестели слезы на глазах.
– Прости меня, Катюша, что я нечаянно тронул твое горе.
– Нет, что вы, я благодарна вам. В такую светлую для меня минуту я вспоминаю добрым словом свою маму.
– Вот и прекрасно. Не будем о грустном. Поговорим о перспективе, она, думаю, для вас не огорчительная. Вы любящая пара, счастье в ваших руках.
– Конечно, отслужу, пойду на завод слесарем. За плечами ПТУ, но мечтаю стать журналистом, буду учиться заочно, – с уверенностью в будущем успехе сказал Максим. – А вот и нам несут вино с закуской.
– Очень приятно слышать такие намерения. Что-нибудь пишешь?
– Он сочиняет хорошие стихи о любви, – не удержалась от похвалы Катя.
– Очень хорошо, любите книгу – источник знаний!.. Мы педагоги, если потребуется помощь в получении знаний, милости просим! – Виктор Николаевич ухватил бутылку, быстро и ловко разлил вино в фужеры. – Позволите, я возьму роль тамады?
– Спасибо за доброе слово, но я сибиряк и подамся в свои края. Катя согласна.
– Хоть сейчас!
– Сейчас тебе, милая, надо опекать мужа. Ну, будьте счастливы, с законным браком, совет вам да любовь! – Маргарита Павловна подняла свой фужер, приглашая молодых и мужа последовать ее примеру.
– И вас взаимно с законным браком! – ответила Катя.
Молодожены чокнулись фужерами, Максим улыбался Кате, Катя ответила ему светлой и нежной улыбкой, какой Максим еще не видел на губах любимой. Катя выглядела раскрепощенной и свободной, и даже стремительной, как ласточка в полете. Она загадочно улыбалась, глаза сияли бриллиантами, и она первая выпила вино, а Максим подумал, что сделает все, чтобы из ее глаз никогда не упали слезы обиды, ибо слезы на ресницах у любимой – бриллиант, потерянный мужчиной!
– Максим, ешь, не стесняйся, – подкладывала Маргарита Павловна ему в тарелку нарезанную ветчину с общего блюда. – Молодой организм требует калорий. В вашей столовой нет такого ассортимента.
– У нас в лучшем случае селедка или консервы, старослужащие говорят, раньше с кормежкой было лучше.
– Бедные солдатики. Я знаю, вам всегда хочется есть.
– Не скрою. Стояли в городе, Катя едва ли ни каждый вечер подкармливала меня. Я, конечно, не отказывался. Но ее бюджет не слишком-то позволяет.
– Катя, где работаешь?
– В магазине ученицей, а живу в общежитии.
– Давайте мы возьмем над вами опеку, – предложил Виктор Николаевич. – У нас есть хорошая дача, растет все что угодно. Вот визитка с адресом, Катя, приезжай, скажем, в следующую пятницу или в последующую, и мы поедем на дачу на автомобиле. Наберешь фруктов, овощей сколько душе угодно и будешь подкармливать своего Максима. Идет?
– Ну, что вы, Виктор Николаевич. Я не могу так.
– Бесплатно не можешь? А ты поработаешь у нас на даче, грядку вскопаешь, в саду приберешься вместе с нами. Вот нам и плата. Идет?
– Так идет, – согласилась Катя.
– Ну, вот и прекрасно. Позвольте по русскому обычаю налить, Бог любит троицу…
Кате и Максиму было приятно ощущать заботу этих незнакомых людей, вино неторопливо разливало свою силу по жилам, Максим украдкой сжимал Катину руку, она понимала его нетерпение, но покидать компанию не торопилась и все так же призывно улыбалась. Это стало раздражать парня, что не могло ускользнуть от внимательного взгляда Виктора Николаевича. И когда третья порция вина была выпита и отчасти усвоена, он предложил тост на посошок.
– Максим, назови две вещи, которыми пользуемся, а ты, Катя, что-нибудь одушевленное, и я произнесу экспромт на посошок.
– Вино и бокал, – сказал Максим.
– Парень и девушка, – сказала Катя.
– Прекрасно! Бокал и вино есть не что иное, как символ предстоящего веселья. Парень и девушка – символ любви и новой семьи. Так выпьемте за то, чтобы у нас на столе всегда стояло вино в бокалах, а любовь между брачной парой была вечной!
– Браво! – Максим поднял бокал с вином. – Блестящий экспромт. Выпьем за веселье и вечную любовь!
Выпив, они тепло распрощались и поехали на трамвае в общежитие, никого не видя и не слыша, кроме самих себя, в ту комнату, которая заждалась эту счастливую парочку с дико звучащими для них словами «муж» и «жена», со стыдным для Кати смыслом и вместе с таким новым чувством уверенности в себе, с затаенным любопытством к совершенно неизвестной жизни, но с надеждами на все светлое и приятное.
Если откровенно, Максим боялся, что все сорвется из-за неожиданного появления подружек. Но ключ от комнаты висел на доске, вахтерша, средних лет мордастая женщина, ухмыльнулась, поздравила Катю с законным браком и с неприличной завистью посмотрела вслед. Максим спешил войти в комнату, как в пещеру, наполненную богатством, он торопил свою долгожданную минуту. И вот она наступила. Он и она, и только слышно, как бьются их взволнованные сердца.
Катя позволяла себя целовать и творить его рукам все, что они хотели. И они раздевали – хрупкую, стройную, гибкую.
Глаза горели тревогой. И надеждой. Но он не замечал этого блеска. Он вдыхал ее запахи, запахи обнаженного тела. Она пахла парным молоком. Удивительно! И как естественно!
Чем же пахнет он? Скорее всего потом и страстью. Но страсть не имеет запаха. Она имеет энергию. Эта энергия в нем настолько велика, что он боится растерзать Катю. Поцелуи не в счет. Он познал их сладость раньше. Какова же ее полная сладость? Он видел, что она с дрожью отвечает на его ласки, и глаза плотно смежены. Он понял – это сигнал и отнес жену на кровать. Она лежала ровно, вытянувшись и все так же с закрытыми глазами. Он некоторое время жадно изучал обнаженное тело, потом накрыл его собою. И обезумел… Она вскрикнула, простонав:
– Осторожнее!
Он все понял. Она девушка! Он у нее первый! Отчего же та пугающая отчужденность? И он засмеялся в душе ее невинной хитрости. И простил тут же. Ему радостно смотреть на алое пятнышко на простыне!..
– А я думал, будет иначе, – пробормотал он, – прости. Я у твоих ног!
Она лежала на кровати, все так же вытянувшись, с разбросанными волосами на подушке. Тело было прекрасным. Даже прекраснее того мига, какое испытал он только что. В нем жила все разрастающаяся, неукротимая любовь. Любовь наполнилась ее телом, всем тем действом, что сотворилось в этой комнате. И через несколько минут созерцания ему захотелось вновь возвышать любовь.
– Максик, не надо, больно, иди ко мне, я уложу свою голову тебе на грудь. Я так мечтала об этом!
Он повиновался, вспомнив, что кто-то из древних предостерегал: в брачную ночь нельзя быть ненасытным.
Катя набросила на них простыню, обхватив его рукой, угнездила, как курица-наседка, свою голову у него на груди и тихо запела с приятным украинским акцентом: «Иванко ты, Иванко, рубаха вышиванко, высокий та стронкий, высокий та стронкий, та на бороде ямка…»
Под ее мелодичный голос Максим сладко заснул с мыслью об исполнившемся долгожданном счастье. В окно заглядывала оранжевая ветка шелковицы, она не знала, что такое замужнее счастье.
2.
Пригородный поезд на Донецк шел неторопко, кланялся всем полустанкам, часто скрипел тормозами, останавливался, выпуская и впуская пассажиров. Катя купила билеты в плацкартный вагон, здесь царило относительное спокойствие. Как водится, именно в поездках люди становятся гораздо общительнее, несколько бесцеремоннее, чем, скажем, в самолетах или в автобусах, быстренько находят себе собеседников и как старым знакомым рассказывают о житье-бытье, рассуждают о политике, о преимуществах социализма перед капитализмом, но и о его ахиллесовых пятах, каких перестройка вскрыла гораздо больше, чем раньше виделось и думалось. Таким компанейским человеком оказался бритоголовый человек средних лет, с энергичным ртом, весьма подвижными черными бровями и живыми карими глазами, одетый в черный костюм с узкими бортами. Он ехал в Донецк в командировку по вопросу поставок коксующегося угля. Трудовые цели и заботы неизвестного человека, чья голова сияла в электрическом свете как полная луна, совершенно неинтересны Кате и Максиму. Они угнездились на нижней полке, прижавшись друг к другу в той степени, что в понятии Кати не противоречило приличию. Бритоголовый сидел напротив с газетой в руках. В углу на этой же полке находилась пожилая дама, только что откушавшая чаю с бутербродами. Она скромно и тихо сидела, молча кивала головой в знак внимания и расположения к говорливому соседу.
– Вы посмотрите, молодые люди, что пишут в газетах. Бюрократы, в том числе и партийные, словно купленные нашими противниками, зажимают всякую инициативу прорабам перестройки. Вот, пожалуйста: один российский изобретатель создал очень простой и удобный электрический сепаратор и не может внедрить его в производство. Чтобы не умереть с голоду, он продал патент финнам, за что изобретателя едва не упрятали за решетку. Тем и спасся, что у него есть лучшая конструкция сепаратора, и он предложил его запустить в массовое производство, но гневная власть продолжала его окатывать угрозами, а не милостью. Слава Богу вмешалась перестройка, человека перестали преследовать, но дело его так и стоит. Он поехал в Сибирь, к своему однокашнику секретарю обкома Протозанову с надеждой, что тот сможет пробить министерскую бюрократию. Куда же смотрит правительство, сам Рыжков? Это же какое облегчение сельскому труженику – заиметь дешевый классный сепаратор отечественного производства!
– Протозанов в нашей области, я читал о нем в газетах, – сказал Максим, услышав знакомую фамилию.
– Что он за человек, принципиальный перестроечник или ее тормоз? – вспыхнул интересом пассажир.
– Я с ним чаи не гонял. Просто знаю, что он у нас главный.
– Очень плохо, молодой человек, тем более для солдата, какая-то близорукость, слепота, вас больше интересует последний день вашей службы, но ведь так скучно жить! А посмотрите, какие безобразия вскрывают журналисты в органах милиции! Какие злоупотребления властью, какие гонения в отношении принципиального сотрудника. Вы почитайте газеты, и вам станет ясно, что наш социализм далеко не развитой, он только-только рождается в перестройке. Его основные положения должны быть пересмотрены, но, к сожалению, у нас нет теоретиков. Горбачеву требуется помощь, как аккумулятору электрическая зарядка. Одна надежда на Дмитрия Сахарова, но к нему никто не прислушивается. Его идею конвергенции не принимает даже сам Горбачев. Это печально и прискорбно. Но, я думаю, автор перестройки понимает ее, но пока боится признаться в этом, боится, что его не поймет партия, на которую он ошибочно опирается. Но народ, а я его представитель, поймет, и надо смелее идти на стирание граней между мировыми системами. Формы многообразные, одна из них – частная собственность. В речи в Красноярске Горбачев обозначил, где можно применить работу частного лица. У нас не хватает два миллиона видов услуг! Это громадная цифра, гигантское отставание от Запада. Вот где поле деятельности для молодых людей, как вы. Действуйте!
Ни Максим, ни Катя не понимали словесного наката лысого человека, ораторской энергии которого хватило бы на огромную аудиторию. Но он не нашел ее в лице молодоженов, испуганной пожилой женщины, забившейся в угол купе от показавшихся ей крамольными речей гражданина-провокатора, с подозрительно большими пуговицами на пиджаке; не иначе, как в одной из них скрытый магнитофон для записи вредных слов.
– Вы бы побереглись за свои речи, – дрожащим голосом вставила свое возражение пожилая дама в образовавшуюся паузу словесного потока нетерпеливого пассажира. – Мы не знаем, кто вы, но не хотим отвечать за ваши крамольные слова.
– Не беспокойтесь, я не агент госбезопасности, – заверил он даму, – но скажу: прежде всего нам надо освободиться от страха. Вот где зарыта собака! Да, он сковал наш мозг, набрасывает наручники на наши мысли, он рожден репрессиями, раскулачиванием, голодом на Украине, в Поволжье, в Казахстане и даже на изобильной Кубани. Сегодня нам даруют свободу слова, вероисповедания, ночами не ходят зловещие «черные вороны», нас не забирают в психушки, мы можем не боясь обсуждать на публике текущий момент политики, райкомы и низовые парторганизации уже не могут скрутить человека в бараний рог. Это бесспорное завоевание нового мышления, я бы сказал, новой эры в понимании современных мировых процессов. И вам, молодой человек, это не должно быть безразлично!
– Простите, вы оглушили нас потоком своих мыслей. Возможно, они верные, но нам сегодня трудно их переваривать, потому что мы только сегодня поженились и едем к родственникам, – сказал Максим, приведя в восторг говорливого пассажира.
– Поздравляю вас, молодые люди, поздравляю и желаю долгого супружеского счастья, но оно будет в большой степени зависеть от результатов реформ, начатых в стране. Намотайте это себе на ус, молодые люди, и больше я не буду вам досаждать разговорами, и заберусь-ка я на свою полку, отойду ко сну! – энергичный оратор вмиг оказался на полке, отвернулся к стенке и через минуту захрапел.
3.
Поезд на станцию Красноармейскую прибывал утром. Осенняя длинная ночь нехотя отступала, соря листвой деревьев и освежая прохладой от духоты вагона. Тихо, как бы чеканя шаги на стыках, такал маневровый, катя куда-то черные углярки, засвистел на крайних путях тяжелый грузовой состав, от хода которого дрожала земля. Катя и Максим поднялись по крутой лестнице на эстакаду и остановились, оглядывая живую панораму средней по величине станции. Еще горели уличные фонари, но свет их уже рассеивался и тонул в утренних лучах, город был закрыт высокими деревьями, лишь кое-где в отдалении возвышались черные терриконы, обозначая районы шахт. Знакомая и милая сердцу Кати картина. Незабываемая картина детства и юности, с мелкими подробностями плывущая в цепкой памяти малая и великая Родина, с которой ведешь постоянную перекличку наяву и во сне.
– Нам туда, – махнула Катя рукой на восток, – наша улица там. Идем, Максик.
Катя взяла мужа под руку, и они поспешили по дощатому настилу к восточной оконечности моста. На привокзальной площади с клумбами ярких живых цветов стояло несколько такси в ожидании пассажиров, по прилегающей улице бежали автомобили и автобусы. Катя проигнорировала зазывающих к себе таксистов, решительно направилась к остановке автобуса.
– Нам ехать полчаса в поселок, – пояснила она, автобусы бегают туда каждый час. Может, повезет, быстро подойдет проходящий.
Максим с интересом смотрел на голенастые высокие ясени, раскидистые шелковицы, на крепкие дубы и разлапистые клены в их причудливой осенней окраске, еще вовсю благоухающие цветами клумбы, как неторопливо идут легко одетые прохожие, и вспоминал о своей уже окончательной уснувшей Сибири – с промозглыми днями, с вечно затянутым серыми тучами горизонтом, с частой белой крупой и подумал, что насколько приятнее здесь проходит осень, и приближающийся Октябрьский праздник будет встречен не в шапках и зимних одеждах, а в костюмчиках и плащах.
Автобус ждали полчаса, он шел, тяжело нагруженный пассажирами. Катя, протискиваясь вслед за Максимом среди упругих тел, узнала кондукторшу, улыбнулась ей, Максим рассчитался за проезд.
– До сестры в гости еду с суженым, – с гордостью сообщила Катя кондуктору.
– И то я вижу, вся счастьем да коханьем светишься! – ответила та, отрывая билеты Максиму. – Ну, будь счастлива, дочка.
– Спасибочки, тетя Груша.
Новая остановка наполнила автобус новыми пассажирами, вытолкнув часть старых, Катю оттеснили от кондукторши, и ей не удалось больше удовлетворить любопытство знакомой женщины. Ехали минут двадцать и вышли на улице, утопающей в садах так, что и домов не видно.
– Идем, Максик, тут сто метров до хаты.
Они пустились по узкой и тенистой улочке, что разлеглась со своими садами на косогоре, высовывая шиферные крыши и телевизионные антенны. К калитке одной из усадеб Катя подбежала с нетерпением, нажала на кнопку звонка на столбе и, не дожидаясь ответа, широко распахнула створку, пропуская оробевшего Максима, ухватила его за руку и как на аркане потащила вперед с учащенно бьющимся сердцем, и Максим увидел среди цветов такую же, как цветы, женщину.
– Ой, Катька, откуда ты свалилась, чертовка! Иди, я тебя поцелую. Соскучилась, – не то о себе, не то о сестре говорила пышная, такая же чернобровая, как Катя, очень похожая на нее молодуха. Только глаза у нее были черные, цыганские, как угольки, но горели таким огнем, что чиркни они посильней по Максиму, и он вспыхнет. Именно такой силы ощутил он взгляд Ольги, когда Катя, оставив Максима, побежала к сестре в объятия. По двору тянулся широкий проход для проезда, заросшего густым спорышом и подорожником, слева и справа над ним свисали ветви яблонь и груш, еще не стряхнувшие на землю красноватую листву.
– Это кто, твой суженый? – Ольга вторично окинула Максима оценивающим взглядом после того, как облобызала Катю и отодвинула ее в сторонку.
– Мой, Оленька, мой! Мы прямо к тебе с поезда. Ты мне роднее всех! Принимай!
– Приму дорогих гостей, от чего ж не принять, если человек серьезный та не баловитый. Проходь, Максим, будем знакомиться поближче. – На Ольге расшитая мулине кружевная блузка и пышная сатиновая юбка темного цвета, расшитая розами, черные волосы заплетены в косы и уложены короной.
Максим смущенно прошел по мощенной булыжником дорожке, протянул свою мускулистую руку.
– Здравствуйте, приятного знакомства. Мне Катюша о вас столько рассказывала! Вы для нее вторая мать.
– Спасибо на добром слове, проходь, Максим, до хаты, будем чаевничать. Только чего ты меня выкаешь. Я тебе не теща, а всего лишь свояченица. Я люблю по-простому, по-свойски. – И, обращаясь к Кате, мягко пела: – Мой сокол в забое уж, одна дома. Ребятишки в школу только что удули. Проходьте, сестренка, в горницу, я на кухню!
Максим с Катей прошли в комнату, Катя усадила мужа в кресло, шепнула:
– Жди нас, мы на стол соберем, – и юркнула в смежную комнату, занавешенную тюлевыми шторами.
Максим огляделся, оценивая убранство комнаты, по которому можно судить о жизни семьи донецкого шахтера. Ничего особенного: массивная мебельная стенка вдоль глухой стены. В ней посуда, книги, закрытые шкафы, антресоли, напротив – неновый диван, пара глубоких мягких кресел, отечественный телевизор, магнитола. На полу палас, на стене ковер. И обилие комнатных цветов. Бросились в глаза величавая, с несколькими бутонами герань и розы! Белые, красные, желтые, малиновые и черно-бархатные. Максим залюбовался ими, но доносившиеся голоса сестер приковали его внимание.
– Чего к отцу сразу не побегли? Узнает, осерчает.
– Пусть серчает. Он меня на свой хлеб из дому выпроводил. Ты знаешь после чего.
– Не забыла?
– Такое не забывается. Такое кровавым рубцом через всю жизнь протянется, – как жалобный вой донесся до Максима Катин голос.
– Ой, Катька, ой, Катька, я так боюсь за тебя! – голос Ольги перешел на шепот, и Максим едва расслышал последнее: – Как у тебя это с Максимом?
В ответ шепот Кати, но он был настолько невнятным, что Максим не смог разобрать ни единого слова. Он весь напрягся, подался вперед всем телом. Напрасно. В кухне застучал нож о разделочную доску, окончательно поглощая Катин жестокий шепот с ее трагической тайной, которая вчера разлетелась, как хрустальная ваза от удара, но вновь воскресшая от услышанного кусочка разговора сестер и сковавшая Максима нездоровым любопытством.
Через несколько минут Катя выбежала к Максиму, разгоряченная разговором, возбужденная, улыбающаяся, гордая своим мужем, ухватила его за руку.
– Идем, Максик, за стол, с дороги поснидаем, – сказала она, улыбаясь.
– Что-что? – не понял Максим, вставая.
– Позавтракаем, вернулась домой, вот и вспомнилось это мамино словечко.
Кухня была уютная, просторная квадратная, с холодильником, газовой плитой, старомодным кухонным гарнитуром кустаря-краснодеревщика и округлым массивным столом с такими же массивными деревянными стульями. На столе в высокой вазе яблоки и груши, на узорчатом блюде нарезаны свежие огурчики и помидоры, выложенные веером, присыпанные укропом и петрушкой, и какими-то пахучими листиками, на тарелочке пластиками свиное сало с мясными прожилками, пахнущее чесноком, прозрачный холодец. В граненом графине спиртное с синеватым отливом. У Максима потекли слюнки.
– Седай к столу, Максим, по чарке за встречу и знакомство, – сказала Ольга, указывая на стул. Она звякнула рюмками, расставляя, налила в них крепкий напиток. Он почти не издавал сивушного запаха. – Самогон, Максим, нашего производства, из буряка гоним для сэбе. Испытанное дело, не потравишься, как от поддельной водки. Спекулянты проклятые ею торгуют, наживаются, а в магазинах не шибко-то купишь настоящую, очередища за ней. Ну, давайте выпьем, гости дорогие, сестричка с зятем, за совет да любовь!
– Спасибо, Оля, спасибо тебе за твою сестру, мою любовь! – сказал Максим с серьезным видом и с удовольствием выпил, и действительно не почувствовал неприятного сивушного запаха и вкуса. Выпили и сестры, стали закусывать добрым салом, огурчиками, помидорами.
– Не стесняйся, Максим, ешь все, сейчас котлеты пожарю, в холодильнике готовые, а потом за борщ примусь. Для моего соколика стол без наваристого борща, без сала – не стол. Наломается в забое, ему только подсыпай. Упущенное наверстывают, что летом в забастовках прогавили. Считай, целый месяц баклуши били, а чего добились, не могут разобраться. А началось все с Кузбасса, с ваших сибирских мест.
– Как же им позволили бастовать? – спросил Максим. – Мы краем уха слышали, что шахтеры поднялись, но чего они добились?
– Сам черт не разберет, порядки старые надоели, а новых никто не придумал. Каждая шахта хотела свои денежки считать, на них жить. Полный хозрасчет. Василь мой говорит, в верхах не все ладом, не смогли капитально перестроиться, аппарат дюжко загнил, на терриконы его надо, в отвалы, Горбачеву помощников побойчее, а нет – и его долой вместе с Рыжковым. Так, копейки какие-то добавили к зарплате шахтерам. Подачки. – И тихо добавила: – Говорят, большинство забастовщиков подкуплены были дядей Сэмом заокеанским. Миллионы долларов спущены для забастовки. Ладно, Максим, надоела политика, нехай ее кипятком ошпарят, всю заразу как вшей выведут. Закусывай бойчее!
– Я ем с удовольствием. От домашней пищи разве откажешься! – Максим махнул рукой над столом, – от огурчиков, от помидорчиков, от классного сала, какое у вас на столе. Пальчики оближешь!
– Ешь на здоровье, давай еще по рюмке горилки, Катерине половинку, а то запьянеет, молодая еще.
– Наливай, не запьянею, счастье рядом не даст! – весело ответила Катя. – Я гляжу, у вас все так же, как и было, все мило сердцу, будто и не уезжала я на целый год.
– Мило-то мило, только надоела старая мебель в горнице, давно бы поменяли, да выбрасывают товар на собаку-драку, стыдоба, в сельсовете на очередь становимся. Таким манером новый телевизор цветной купили. Ну, чего ж я вам про нехватки наши, давайте выпьем за ваше семейное счастье, да расскажи, Максим, о себе.
Самогон был хорош, бил в голову, кружил, растягивал улыбку шесть на девять. Максим был на седьмом небе от счастья, видел, как Катя льнула к нему, к сестре, как все было прекрасно в этом гостеприимном доме, с добрыми словами и пожеланиями, светом улыбок и простотой в обхождении, с обильной закуской под очередную рюмку, и ему казалось, что он уж не первый раз сидит вот так в милой компании, и никаких темных полос впереди не предвидится. Это было счастье, которое человек не всегда замечает и никогда не бывает им сыт, потому что счастья много не бывает.
4.
Солдатские будни, то скучно однообразные в караулах и нарядах, то оживленные стрельбами на учениях, то подслащенные увольнением в город, катились к своему полугодовому завершению. И как бы солдат ни был глух к различным событиям в стране, получая порцию информации на политбеседах, он с большим нетерпением всегда ждал весточки из дома, радовался письмам от своих родных и близких. В один из декабрьских дней, когда батарея после осенних стрельб в лагерях прочно угнездилась на зимних квартирах, Витас получил письмо от отца. Улыбка засияла у него на пышных губах, и он уединился, чтобы прочесть его. Солдаты сновали по казарме от умывальника к своим тумбочкам и, приведя себя в порядок, выходили на построение, чтобы идти в столовую. Последним появился Витас. Он выглядел мрачным, даже испуганным.
– Получил плохие известия из дому? – спросил его Максим, озабоченно поглядывая на Бугаева, который тоже вопросительно смотрел на Витаса.
– Как тебе сказать, Макс, личных неприятностей нет, они гораздо шире. Вечером потолкуем.
Раздалась команда строиться, солдаты быстро разобрались по своим местам, и через минуту старшина Таран повел батарею в столовую. За обедом не поговоришь, зевать некогда, особенно когда за спинами прохаживается старшина, придирчиво наблюдая, чтобы разводящий не обидел молодых солдат, влившихся в батарею после карантина, и друзья стали терпеливо ждать свободной вечерней минуты.
– Ну, что там у тебя стряслось, Витас? – наседали на товарища Максим и Вовка, усевшись на длинную гимнастическую скамью незадолго до отбоя.
– Не у меня, у нас, – широкое и добродушное лицо Витаса с белесыми бровями все так же выражало меланхолию, – отец пишет, митинги в Вильнюсе, пикеты устроили каким-то шишкам из Политбюро. Они приехали что-то улаживать, а им лозунги под нос: «Русские, убирайтесь вон!», «Долой диктатуру Москвы!», «Немедленный выход из СССР».
– Как – убирайтесь? – изумился Максим.
– Не понял, – пробасил Бугаев.
– Вот и я плохо чего соображаю, – смущенно сказал Витас и задумался.
Парни и раньше слышали о кровавом конфликте в Нагорном Карабахе, о резне армян в Сумгаите, но никто из них не пытался вникать в суть дела, они были молоды, их это не интересовало. Между тем с расширением гласности авторитет власти по всей стране пошатнулся, почти в каждой республике стали назревать националистические фурункулы, лечить которые без применения вооруженной силы никто не умел и не знал как. В дни нового конфликта в Баку, когда стали жечь БТРы и танки, убили двух русских солдат и, шествуя с зелеными флагами, толпы националистов призывали устроить «Сумгаит» для всех армян в Азербайджане, член Политбюро Воротников, а за ним Лигачев настойчиво заговорили о старых методах: «Пора употребить власть и навести порядок». Но решительные меры с применением войск были отвергнуты Горбачевым. (Уже давно действующему по советам американских друзей, помогающим демонтировать социалистический режим).
«Применить силу значит загубить перестройку. Если вы не согласны, я могу подать в отставку. Избирайте кого хотите, и пусть ведет дела как знает. Но пока я на этом месте, я буду вести линию перестройки и не отступлюсь ни за что!» – вновь уселся на своего конька Горбачев.
Никто не посмел взять на себя роль лидера, поскольку знали, что на голову ниже действующего. И не только поэтому – ни у кого не было не только своей концепции развития общества, но даже мыслей о его демократизации. И замолкли, затихли, боясь взвалить на свои плечи воз перестройки, но по-прежнему крутя фигу в кармане. И хотя на Политбюро практически вырабатывались коллективные решения, они являлись обычными стальными прессами, которыми управлял марксистско-ленинский прессовщик, давя холодный или горячий металл в конфигурацию поставленной формы. Члены безраздельной власти знали и другие примеры, когда и Ленин грозил отставкой с правом агитировать массы, знали, как было перепугано ЦК таким заявлением, знали о просьбе отставки Сталина на XIII съезде партии, а также на XVII съезде, когда на его место инициативная группа якобы предлагала выдвинуть первого секретаря Ленинградского обкома партии Сергея Мироновича Кирова, но он категорически отказался. Попытка не осталась тайной. Кирова убили троцкисты, но современные демократы обвинили Сталина. Не были удовлетворены вялые просьбы Брежнева отпустить его с поста Генсека – старого, немощного, больного. И если бы состоялась отставка первых двух вождей, когда еще не были выработаны пути построения диктатуры пролетариата, имеющего принципиальное значение в развитии общества, захлестнутого впоследствии террором и геноцидом собственного народа, то неизвестно, как бы развивалось новое рабочее-крестьянское общество. Возможно, идеи основоположников претерпели бы глубокую ревизию, а структура власти изменилась, рельсы социализма были бы проложены иначе. Но, увы! Никто сейчас не может сказать: хуже или лучше? Как никто не может в данную минуту знать того, как бы пошли процессы перестройки, прими Политбюро отставку Горбачева.
Глава шестая
Кровавая клякса на белом кафтане
Рождение мифов на пустом месте не бывает. Почва иной раз такая крепкая, что готова выдержать десяток мифов. Так и здесь: полная дискредитация могучего сталинского государства и его самого, ибо советская держава не давала спокойно спать за океаном пузатому мистеру Сэму в лице президента, правительства и сената, объявивших нашему народу «холодную войну» с расчленением государства на множество мелких колоний с населением в 30-40 миллионов человек. Такого количества кровожадные янки посчитали вполне будет достаточно, чтобы качать нефть, добывать газ, руду, золото и алмазы, пилить лес. Очередной миф был рожден после доклада Хрущева о культе личности «отца народов». И более весомо утвердился после сочинения впавшей в маразм члена КПК при ЦК КПСС О.Г.Шатуновской, опубликованного в «АиФ». Ложь эта была неслучайной, той каплей, которая была необходимой для подпитки орудия разрушения социалистической системы. Вот кусочек из этого пасквиля: «Во время XVII партсъезда, несмотря на овации Сталину, в квартире Серго Орджоникидзе прошло тайное совещание некоторых делегатов – Косиора, Эйхе, Шеболдаева, Шаранговича и других. Они считали необходимым устранить Сталина с поста генсека и предлагали Кирову заменить его, но тот отказался. После того, как Сталину стало известно о совещании, он вызвал к себе Кирова. Киров сказал Сталину, что тот сам, своими действиями привел к этому».
Во-первых, Сталин был очень дружен с Кировым и засидевшегося в низах протащил способного революционера-журналиста на самый верх. Киров отвечал не меньшей взаимностью и, как более молодой человек, менее заслуженный, видел в Сталине своего кумира, был полным и искренним его сторонником, а в партии его называли «Сталинским певцом». Его послужной список никак не тянул на пост Генерального секретаря партии, поскольку впервые был избран на этом съезде секретарем ЦК и не выступал со сколько-нибудь значительным политическим докладом.
Во-вторых, нет подтверждающего документа о тайном совещании группы делегатов на квартире Серго Орджоникидзе, который был другом и соратником Иосифа Виссарионовича. Правда, можно допустить, что сочинительница ходила в туалет и, сидя на горшке, случайно подслушала тайный заговор.
В-третьих, по версии же Шатуновской, против Сталина проголосовало 296 человек, но он приказал сжечь бюллетени и заменить новыми, где бы значилось только три голоса против. Этот результат был объявлен делегатам в день голосования. Однако в ноябре 1960 года материалы счетной комиссии XVII съезда ВКП(б) изучались специальной комиссией в составе члена КПК при ЦК КПСС О.Г.Шатуновской, зам. директора Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС Н.В.Матковского, ответственного инструктора КПК А.И.Кузнецова и заместителя заведующего Центральным партийным архивом Р.А.Лаврова. В результате было установлено, что никакой фальсификации бюллетеней не было. На справке стоит подпись самой Шатуновской и всех остальных членов комиссии. Как же она осмелилась тогда подписать правду несмотря на то, что Хрущеву требовалось для подтверждения злодейств Сталина доказать фальсификацию?
Из воспоминаний самого Н.С.Хрущева: «Кончился перерыв. Счетная комиссия завершила свое дело. Собралось заседание, чтобы заслушать ее отчет о результатах выборов. Это была торжественная и напряженная минута. Я даже не знаю, чего там было больше: торжественности или волнения, особенно для тех, кто был выдвинут в состав руководящих органов. Может быть, я передаю лишь собственное настроение, но думаю, что другие тоже волновались. Председатель счетной комиссии попросил убрать карандаши и блокноты и ничего не записывать, а только слушать. Он объявил, что на съезде присутствует столько-то делегатов и что столько-то из них приняло участие в голосовании. После этого начал перечислять по алфавиту, кто и сколько получил голосов «за». Дошли до Сталина. Я прикинул: он недополучил шесть голосов. Подошла очередь моей фамилии. Объявили. Вышло, что я тоже недополучил шесть голосов. То есть шесть делегатов вычеркнули мою фамилию. Я шутил сам с собой: тебе дали шесть и Сталину – тоже шесть червяков (как говорили тогда).
Я впервые выдвигался в состав ЦК. По возрасту и по партийному положению я даже не претендовал на это. Такое выдвижение казалось мне слишком высоким. И я был очень доволен, что избран в состав ЦК, а шесть контрголосов меня нисколько не беспокоили, тем более на фоне того, что Сталин тоже получил шесть «против». Я возмущался лишь тем, что кто-то голосовал против Сталина. Вот так проходили выборы».
Отчего же Никита Сергеевич тут не попинал Сталина, как облил его ложью на разоблачительном съезде? Дело в том, что писал свои мемуары Хрущев после позорной отставки при Л.И.Брежневе, который пытался восстановить доброе имя великого человека, и кое-чего добился. При нем отмечался день рождения Иосифа Виссарионовича, признавались его великие заслуги в разгроме фашизма. Потому Хрущев не осмелился и здесь вылить на вождя ушат лжи, а только приравнял себя к нему по числу контрголосов, хотя фактически у Сталина было только три «червяка». Верный марксист-ленинец Хрущев был действительно верен их кровавым почеркам совершения революций, удержанию власти любой ценой, с его отличительным волюнтаризмом в управлении страной, наконец, личной непорядочностью, выражающейся в безудержной лжи о делах своих предшественников. Взяв за основу репрессии в приписанном культе личности Сталину, он сам был одним из неумолимых расстрельщиков. Доктор исторических наук М.Качанов («ЛГ» № 48, 2006 г.) доказал, что активист репрессий Хрущев в 1935-1938 годах подписал около 160 тысяч смертных обвинений в Москве, Московской области и на Украине. Вот такая несмываемая кровавая клякса окрасила кафтан «кукурузника».
Между тем процессы размежевания назревали, усиливалось недовольство и среди русского народа постоянной подкормкой национальных республик, живущих, по его мнению, гораздо богаче, чем россияне. В свое время сама власть говорила о всемерной помощи «старшего брата» для развития экономик «младших братьев», что иронически воспринималось повсеместно. И не признать перекосы этой помощи было нельзя. Но братские узы в стране настолько укрепились смешанными браками, перемещениями народов по городам, стройкам, что иного, как только «оставаться вместе», а если нет, то «резать по- живому» – ничего не оставалось. И полетели горбачевские слова, как птица: «Пусть каждая республика имеет тот уровень жизни, какой заработает». Но, к сожалению, эта птица была сбита на взлете коршунами перестройки, то бишь аппаратом управления, мыслящего сталинскими методами команд, администрирования, угроз и накачек, танкового наката в решении не только национальных вопросов, но и в вопросах экономики, идеологии и всего разнообразного спектра проблем в жизни советского общества.
Солдат Витас Арбутавичус не знал, как объяснить своим друзьям раскольнические явления на родине, и он по-своему попытался растолковать тревожные события в родной Литве.
– Вот и я плохо чего соображаю, – повторил Витас, собравшись с мыслями. – Вы мои друзья, на стрельбах из одного котелка кашу едим, а в казарме рядом наши кровати стоят. Я русский язык не хуже вас знаю, свой язык тоже хорошо. Какое у меня на вас зло? Никакого, а вот отец на русских злой. Родился он и вырос на Крайнем Севере, на рыбных промыслах реки Яны в Якутии. Его отца и мать, то есть моих деда с бабкой, чекисты за год до войны вышвырнули из родной деревни, что под Вильнюсом, где они имели большой дом, землю и скот. И не одних Арбутавичусов, а десятки тысяч таких же работяг погнали в товарняках в Сибирь. За что? За то, что трудились и жили хорошо без совдепов, без колхозов и совхозов. Потом только в пятьдесят шестом году дед мой вернулся в свою деревню с моим отцом, а бабушка на Яне померла от цинги и простуды. Дома своего, конечно, дед не нашел, сгорел дом в войну. Поставил бы новый, только ни земли у него не было, ни здоровья. Ушел в Вильнюс, сына поднимать надо, учить. Не может мой отец забыть сталинское изгнание, не может, видно, надругательства простить. Молчал долго отец о своей юности, боялся снова попасть на Яну, а теперь, когда за язык не стали сажать, выплеснулись у него старые обиды. Перед армией мне кое-что рассказывал, но я как-то в голову не брал, а теперь, после этого письма, – Витас ухватил руками голову, сжал ее, и хриплый стон вырвался из его груди. – Можно ли понять моего отца, можно ли его осуждать за то, что он и его друзья хотят независимости своему народу, как записано в Конституции, чтобы не трепал их больше никто?
Бугаев тяжело опустил руку на плечо друга и тихо сказал:
– Я твоему отцу не судья, Витас, мой дед тоже в Сибирь не по своей воле приехал. Уже в сорок четвертом контуженный в танке в плен попал, освободили его, радовался, что жив остался, но вместо дома – попал в фильтрационный лагерь в Сибири. Вины не приписали, но на поселение отправили. Там встретил мою бабушку. Там и отец мой родился. Вскоре хрущевская реабилитация вернула ему честное имя, боевые ордена, но так и остался дед в Сибири, целину поднимал, хлеб выращивал. Одно скажу, в нашей империи народов больно много, как и в каждой, что были раньше в Европе, потому у империй свой век. Реки, как бы вечны ни были, а все равно русло меняют, материки исчезают… Главное, чтобы в будущем нам друг в друга стрелять не пришлось.
– Надо же, нам на политинформациях ничего об этом не говорят. О столкновениях в Баку я от Кати узнал, – возмутился Максим. – Кто виноват, сколько убито, кто ответил? Молчок. Ох, братцы, как мало мы знаем, как все же нас за нос водят. Противно одураченным быть! – Максим помолчал и тихо продолжил: – Катя мне рассказала, что у ее знакомой по работе брата из Афгана в цинковом гробу привезли. Говорит, накрыли нашими же ракетными установками «Град». Часть эта уже отвоевала, выходила из Афгана, домой уже шли ребята.
– Как «Град» попал к духам? – не поверил Витас.
– Очень просто. Наши гонят оружие друзьям в Азию и Африку, а те перепродают в Пакистан или в Афган, – хмуро ответил Бугаев. – Но совсем уходим мы из Афгана, уходим. Положили десятки тысяч ребят, хватит…
– На вечернюю поверку становись! – раздалась команда дежурного сержанта, прерывая разговор трех друзей. Они неохотно поднялись со скамейки, встали в шеренгу посередине казармы.
Потом, после отбоя, они еще долго шептались в ночи о встревоживших Витаса известиях из дому, о цинковых гробах из воющей страны, о том, что им повезло не попасть в горячую точку, где гибнут их одногодки.
Глава седьмая
Неразумна та птица, которой гнездо не мило
1.
Виктору Овсяникову, казалось, надо совсем немного, чтобы в свободные часы от службы одолеть наползающую на него хандру – дождаться приезда жены. Но дни беспокойного ожидания встречи, горячих объятий и поцелуев тянулись, как неприятная клейкая паутина, и воображаемые картины страсти на новом месте обрывались воспоминанием о былой жизни в их уютной квартире в военном городке. Но эти воображаемые картины разжигали в нем мучительную ревность, и он не находил себе места, порой принимался клясть себя за согласие покинуть часть заранее, до ухода армии из чужеземной страны. Он сравнивал теперешнее душевное состояние с тем, в каком находился в первой разлуке с женой после отпуска и поездки на родину, и находил, что та ноша была все же гораздо тяжелее из-за своей неожиданности и коварства. Но возвращение жены для него стало настоящим праздником. О губошлепе Беляшове он напрочь забыл, окунаясь в ласки жены, получая ту страсть, о которой мечтал, и в душе однажды высмеял себя за вспыхнувшую ревность к новоявленному пижону, поскольку видел, как жена полностью отдается ему – так же, как и он. На такое способны только любящие друг друга люди. Но долго не улетучивалась ревность к худруку Весеннему, она просто молчаливо жила в нем, но он никогда не упрекал Инну за измену, относил увлечение к издержкам слишком свободного воспитания в юности, мол, пройдет какое-то время, все легкомыслие выветрится, а его горячая любовь сделает свое дело. Он искал те оправдательные мотивы ее поведению, от которых ему становилось легче, и находил. Только однажды, в тот последний день отпуска, он упрекнул жену за эту связь по простой причине: а вдруг она посчитает его молчание как безразличие к ней, к ее поведению, хотя на самом деле это не так.
Находясь в одиночестве, Виктор ударялся в воспоминания и анализ былого, хотя старался гасить в себе ревность, боясь нанести их отношениям глубокую, болезненную травму. Но она была и болела. У него одного или у Инны тоже? Судя по тому, что жена осталась у родителей и не полетела с ним, не болит, а если присовокупить появившийся интерес к Беляшову, этому толстогубому пижону, и вовсе черт знает, как расценивать ситуацию. Неужели он сам виноват во всем: не дал любимой женщине полного наслаждения от близости, от совместной жизни, не одарил радостями? И эта женщина с огромными запросами создана вовсе не для него, хотя он считал себя таким же светским человеком, как и Инна, достаточно образованным, интересным и остроумным в контактах с нею и тем обществом, в котором приходилось бывать. Тогда как понимать полную гармонию отношений после отпуска?
Виктор вспоминает встречу с Константином Ливановым за два дня до окончания отпуска, сначала в редакции газеты «Свободное слово», где он работал, а вечером однокашников ждал накрытый Верочкой стол. Костя жил в двухкомнатной квартире, купленной в кооперативе. Она была обставлена импортными гарнитурами, на стенах – обои английского производства, словом, не уступала в уюте их квартире в военном городке под Берлином. Встреча прошла с обильным застольем, друзья много пили, вспоминали училище и почти ничего не говорили о текущих делах. Инна была в восторге от миниатюрной и внимательной Верочки, восхищалась ее стойкой любовью к Косте, любовалась девятимесячной полнощекой Танечкой.
– Мы очень переживали за ее жизнь, я дважды ложилась в больницу на сохранение, – рассказывала Верочка Инне, – Танюшку допаривали в инкубаторе, теперь она молодцом: сосет грудь да спит! Кто бы мог подумать, что у меня столько молока!
Сначала малышка спала, а когда проснулась, подала голосок и получила мамину грудь. Верочка смущенно отворачивалась от мужчин, те, понимая, старались не глядеть на кормящую маму, но Инна стояла возле кроватки, загораживая от любопытных взоров малышку, а сама во все глаза смотрела на это таинство. Когда оно окончилось, мама быстро распеленала дочку, сменила влажные пеленки, немного повременила, позволяя малышке, одетой в распашонку, но без подгузников, побегать голенькими розовыми ножками, потом надела подгузники и понесла на руки к папе. Он любил держать дочурку, колыхать сильными цепкими руками. Но на этот раз общение продлилось всего минут пять. Виктор сидел напротив и с пристальным интересом смотрел на счастливого отца. Личико девочки было алое, носик копеечкой, глазки мамины с темной зеленью и чистые-чистые, родниковые. Все в ней было мило и прекрасно.
Подошла Инна, склонилась над малышкой.
– Какая милая крохотуля! – с восторгом сказала Инна, и Виктор, разрази его гром от преувеличения, заметил в глазах у Инны вспыхнувшие завистливые огоньки, несущие какое-то женское, он бы сказал – материнское тепло. Инна, что очень подкупало, с разрешения мамы на минутку с такой нежностью взяла на руки малышку, с такой любовью и трепетом, что Виктор воскликнул:
– Душа душу греет, сердце сердцу весть подает!
– Очень верное замечание, – удовлетворенно заметил Костя, – что же вам мешает на подобное произведение?
– Если честно, – ответила с шутливым оттенком Инна, заглядывая в личико девочки, – то берлинская оторванность. Не хватает того комфорта, какой есть у вас при постоянной близости с родными людьми. Каждый день чувствуешь, что ты где-то за тридевять земель, а вокруг тебя Змеи Горынычи, особенно их много за Берлинской стеной.
– Вот как! – удивленно воскликнул Костя, – а я думал, полное изобилие привносит комфорта больше, чем родные стены Отчизны.
– Изобилие тоже не пустой элемент, – заметила Инна, – однако, судя по накрытому столу, вы не очень бедствуете.
– Не очень, но по дюжине сортов колбас, ветчины, сыров, вин и прочего в магазинах не имеем.
– Зато имеете вот этакую прелесть! – воскликнула Инна, передавая маме малышку, которая начала кукситься и пускать из розового ротика пузыри.
– Не против такой лести, – сказала Верочка и принялась тихонько баюкать дочурку, и через минуту-полторы уже спящую угнездила в кроватку, вместе с мужем перекатила в спальню, плотно прикрыла дверь, пригласила гостей продолжить трапезу.
Костя тоже раскинул руки в широком жесте, приглашая к столу, но покачнулся на протезах. Виктор бросил на него пристальный изучающий взгляд на его ноги и был уличен своим товарищем.
– Да-да, мой друг, иногда без костыля качает, но ты еще не видел меня в танцах, мы с Верочкой покажем вам, как умеют танцевать любители вальса! И этому я обязан нашим германским друзьям, сотворившим такие чудесные протезы мне и моим товарищам по несчастью, что лежали со мной в госпитале. А сейчас давайте выпьем за вальс, который мы покажем вам с Верочкой!
Гости вновь уселись за богато накрытый стол, Костя налил в рюмки водки, от которой дамы тоже не отказались, только Верочка как кормящая мама лишь пригубила. Друзья выпили, Костя включил негромко музыку, галантно пригласил Верочку на вальс. Пара закружилась в стремительном танце, вызвала бурный восторг у друзей. Потом гости вскрыли свой таинственный подарочный пакет, в котором оказался видеомагнитофон германского производства, купленный в Берлине. Подарок обмыли, но Виктор больше вспоминал не о том, как они веселились в своем узком кругу, как прекрасно вальсировали Костя и Верочка, а больше о том, что Афган оставил на его однокашнике неизгладимый след не только в связи с потерей ног, но и печатью на лице, выражавшейся в том землистом цвете, какой появляется у человека от телесных и душевных страданий и частого употребления алкоголя. После нескольких рюмок эта серая печать исчезла с Костиного лица, оно порозовело, и Виктор стал узнавать в товарище того парня, какого знал до трагедии.
«Сотрется ли эта печать с годами, – думал Виктор, глядя на Костю, – или так и останется до гробовой доски? Но он держится молодцом. Смог ли бы я не пасть духом, очутись на его месте?»
Странно, об этом же спросила его Инна, когда они танцевали танго. Спросила пытливо и с интересом ждала ответ. Зачем? Ищет кумира?
Виктор рассмеялся и ответил:
«Никто на такой вопрос не сможет дать точного ответа так же, как два снаряда нельзя положить в одну и ту же воронку».
«Я восхищаюсь этой парочкой! Верочка тоже нахлебалась горя, но они спасли сами себя, а еще Верочка совершила подвиг!»
«Да, я согласен. Подвиг вдвойне – родить такого замечательного ребенка! Соверши его и ты».
Инна на это расхохоталась, что очень не понравилось Виктору. Признаться, он не торопил с ребенком, но никогда не слышал от жены таких доводов, что были высказаны у Ливановых на вечеринке. Теперь, когда он улетел из отпуска один и жил в тоске по жене, терзаемый ревностью, стал сомневаться в искренности чувств и слов Инны. Жизнь вдалеке от родителей – вовсе не причина отказа от ребенка, напротив, она бы улетела рожать на родину и осталась бы там на долгие месяцы. Тут причина глубже – в чувствах к мужу. Они далеко не такие, как у Верочки, бросившейся спасать Костю, как в омут. Только этот омут не в быстрой реке, а в реке любви. Это главное обстоятельство подвига! Подвиг ради любви! Любви обоюдной и горячей!
А у них? Отделываться от живого и здорового мужа! Это ли не прискорбно? Может быть, он теперь совершил ошибку, согласившись на эту перемену службы, оставив жену одну на целых три месяца до окончания учебного года. Но он, как известно, подсуетился по настоянию тестя, заглядывая в будущее, имеет хорошее на первый случай жилье. Гнездышко обставлено по последнему крику моды. Цветные японские телевизоры и магнитофоны к ним вообще затмили воображение начхоза полка.
– Виктор, как ты там? – теща часто звонила по телефону то из Москвы, то из своей квартиры, – будь умницей, потерпи, не отчаивайся, твоя голубушка прилетит в новое гнездышко с удовольствием, всего-то осталось два месяца разлуки. У молодоженов это обычное явление. Я в свое время тоже страдала в разлуке из-за учебы Сергея Артемьевича. Терпение в мечтах не есть наказание.
Но терпения не хватало. Виктор нервничал и ревновал, писал длинные письма и звонил. Ответы на письма не получал, разговорами по телефону не был удовлетворен. Раздражение на бездарно намечающийся вывод войск из ГДР, из-за чего он оказался здесь, усиливалось, а боязнь потерять любимую женщину разрасталась.
Виктор, пожалуй бы, взвыл волком от безысходности, если бы не нашел в среде своих подчиненных такого же страдающего, как и он человека – сержанта Кравцова, своего земляка. Выяснилось, что сержант свалял такого дурака! Но невозможно дать объективную оценку чужим поступкам, если свои на таком же уровне. В длительные часы дежурств по казарме старший лейтенант, обойдя три этажа, проверив посты дневальных в подразделениях, приходил в каптерку батареи, где Кравцов налаживал чай, и они пили его, предаваясь воспоминаниям о своей жизни.
– У вас фотография вашей зазнобы есть, покажите? – попросил Кравцов, заварив чай в двух кружках крутым кипятком, накрыл круглыми досками, чтобы напиток напрел. – Вы мои уже видели, теперь ваша очередь.
– Пожалуйста, Максим, смотри, вот моя Инна, – Виктор горделиво достал из бумажника три фотографии, на которых в разных композициях отражена молодая красавица.
«Актриса», – подумал Максим, вглядываясь в большие белые глаза девушки, с широкой белозубой улыбкой, на второй она снята в профиль с легким поворотом головы, и тонкая завораживающая улыбка застыла на губах. Максим восхищенно воскликнул:
– Ваша жена – настоящая актриса, товарищ старший лейтенант!
– Нет, она не актриса, но хорошо поет и себе же аккомпанирует на рояле. Сейчас в Берлине учится в инязе.
– Пусть на майские праздники прилетает, целых четыре дня праздников. А там и каникулы не за горами.
– Именно, Максим, встречу, как королеву. Сам видел, какова квартирка получилась с новой обстановкой и ремонтом.
– Да, загляденье, мечта влюбленного поэта.
– Почему поэта – офицера!
– Влюбленные все поэты. Я никогда не помышлял о стихах, а вот два написал. Бугаев говорит, настоящие любовные романсы. Он, знаете, на гитаре хорошо играет, я пел, а он подобрал музыку. Получилось классно. Вот бы с Инной попробовать спеться.
– А что, прилетит на праздники, возьмешь увольнение с Бугаевым и ко мне на пару часиков, споемся.
– Я с удовольствием, жаль, моей Кати здесь нет, у нее голосок – настоящее контральто. Мы пробовали петь вместе, получается прекрасно.
– Споем еще, землячок, споем, какие наши годы. Отслужишь, я приеду домой в отпуск, соберемся и споем. Идет?
– Еще как идет, товарищ старший лейтенант!
– Подожди, ты говорил, что твоя Катя местная, где же она? – удивился Виктор.
– Уехала ко мне домой, – с плохо скрываемым отчаянием в голосе ответил Максим.
– Не понял, – искренне удивился Виктор, – какова причина, если не секрет?
– Как вам сказать, Кате негде жить. Общага на четверых ей до чертиков надоела. Теперь уже это редкость, все больше комнаты на двоих. Семейную она не смогла выхлопотать, а тут с работой осложнения. В мафиозный магазин попала, – и Максим коротко рассказал о недостаче и об осторожном предложении директрисы обсчитывать покупателей, а выручку сдавать ей якобы для коллективных нужд.
– Причины серьезные, – согласился Виктор и задумчиво, как бы сам с собою размышляя, проговорил: – могут ли подобные трудности служить испытанием для истинной любви? Я что-то сомневаюсь, здесь кроется что-то иное.
– Вы так думаете? – смутился Максим.
– Если бы не любил, так бы не думал. Горячо любящие молодожены, и вдруг добровольная разлука. Не ради же поездки в отпуск на родину?
– Вы мне кажетесь искренним человеком, вы старше меня, потому я вам скажу, что у Кати есть какая-то глубокая душевная травма. Она меня очень любит, но эта травма мешает нашей близости.
– Вот оно что! – воскликнул Виктор. – Прости, но я думаю, что она подвергалась сексуальному насилию.
– Исключено, она была девушкой! – краснея от выданной заветной тайны, воскликнул Максим.
– Странно, я теряюсь в догадках. Такие вопросы разрешаются запросто за рубежом, но у нас нет даже путных психологов, не говоря уж о сексопатологах. Я не знаю тонкостей, но ей надо обратиться за помощью к врачам.
– Откровенно, я даже не знал, что такие врачи существуют, – признался Максим.
– В нашей стране много чего нет, Максим. Я тебе рекомендую задуматься над этим вопросом. Вызови жену на откровенность.
– Что вы, товарищ старший лейтенант, она боится говорить на эту тему. Я пытался, когда был в отпуске. Молчит или плачет.
– Да, дело серьезное. И жизненно важное. Я постараюсь раздобыть литературу на эту тему, дам тебе почитать, кстати, и самому полезно для расширения кругозора. Ну, а теперь давай пить чай. У меня есть плитка шоколада. – Виктор развернул газету, которая была у него в руках, извлек и кинул плитку на тумбочку.
Через несколько минут земляки с наслаждением пили чай с шоколадом и думали о своих любимых. Максим снова перебирал в памяти первую размолвку с Катей, ее отъезд к маме и свой отпуск, которым остался не вполне доволен.
2.
О своих огорчениях в отпуске Максим не смел говорить никому из армейских друзей. Не доверился он и в письме другу детства Кольке, сообщив ему, что побывал в отпуске дома вместе с женой, которая теперь живет в его семье. В ответ получил Колькино сообщение: поскольку он признан негодным для службы в армии в мирное время, то дорабатывает в Чердояке последние дни и к маю окончательно переедет домой. Прошлое лето провел тоже в родном городе, где втрескался по уши в одну молодую даму и высылает свою фотку вместе с ней. Еще Колька писал, что учится в авиационном техникуме.
Максим снова был дежурным по батарее, сидел в бытовой комнате после отбоя, читал это письмо. Закончив чтение, он глянул на фотографию, с которой на него смотрел своими черными большими глазами Колька, а рядом с ним стояла с улыбкой белоглазая красавица с пышными перекрашенными в рыжий цвет волосами. Максим не поверил своим глазам. На него смотрела девушка, похожая как две капли воды на блондинку с фотографий старшего лейтенанта Овсяникова. Только рыжая. Неужели близнецы?
– Сержант Кравцов, откуда у вас эта фотография? – вдруг услышал Максим сдавленный голос дежурного по части старшего лейтенанта Овсяникова.
– Колька, дружок, прислал, вот он сам на фото, – повернувшись к офицеру, ответил Кравцов, – я вам рассказывал о нем.
– Дай-ка взгляну, – все так же сдавленным голосом прохрипел Овсяников и протянул руку. Максим подал фото, и его поразила перемена в облике земляка: он побледнел, рот его искривила болезненная гримаса, а в глазах вспыхнул гнев. Но офицер в ту же секунду овладел собой и небрежно спросил: – Вы знаете, кто это на фото с вашим другом?
– Нет, по словам Кольки – его новая пассия. Она очень походит на вашу жену. Я подумал – близнецы.
– Ерунда, что он пишет о ней в письме? – натянуто улыбаясь, спросил Овсяников все с той же бледностью на лице.
– Вскользь, без подробностей, что на него непохоже.
– Что непохоже?
– Обычно он хвалится своими любовными победами, а тут скромничает, только и написал, что познакомился прошлым летом.
– Выходит, здесь у него настоящая любовь, коль скромничает?
– Трудно сказать, товарищ старший лейтенант, он такой непостоянный.
– Ладно, продолжай дежурство, сержант. Я поднимусь на третий этаж, посмотрю, как там идет служба.
– А чай, товарищ старший лейтенант, по традиции?
– Вот уж и традиция готова, – через силу улыбнулся Овсяников, – но сегодня мне некогда, домой обещал позвонить.
«Странно, – подумал Максим, – с чего вдруг побледнел старлей? И голос перехватило».
Он еще раз взглянул на фото, удивляясь сходству Колькиной рыжей знакомой с женой-блондинкой старшего лейтенанта. Покрутил головой и спрятал фотку с письмом в конверт.
Первомай Максим встретил в карауле. В наряде были задействованы старослужащие, лучшие силы батареи.
Караульное помещение имело два этажа. На первом помещался весь наряд со всеми необходимыми комнатами и санузлом. На втором – кабинеты для отдыха офицеров и комната для начальника караула, которым на удивление Максима был назначен Овсяников. Кравцов все порывался спросить у земляка, когда же прилетит Инна. Максим предположил, что старший лейтенант вызвался сам отдежурить сейчас, пока жена на прилетела, чтобы все праздничные дни быть с нею неразлучно, но как-то не подворачивалась минута для разговора. Стояло раннее утро, когда Кравцов, выполнивший ритуал развода очередной смены, вернулся в караулку. В дверях его встретил бледный старший сержант Шапочкин, помощник начальника караула.
– Кравцов, пошли со мной, – срывающимся голосом сказал Шапочкин, когда все солдаты скрылись за дверью в караулке. – Там беда. Старший лейтенант Овсяников застрелился.
Не веря своим ушам, Максим через три марша взлетел на второй этаж, следом за ним Шапочкин. Дверь была приоткрыта, Максим увидел упавшего на стол офицера с окровавленным затылком.
Воздух перед глазами Максима заколыхался, а стол, на котором грудью лежал офицер и сам он, двигался вверх-вниз. Потерявший дар речи Максим, как и стоящий сзади волевой и строгий к службе Шапочкин, не решались двинуться вперед.
Сколько они так стояли молча, Максим сказать не мог, но рябь в глазах стала проходить, стол установился на месте. На цыпочках, как бы боясь кого-то спугнуть, Максим, а следом за ним Шапочкин прошли к столу. Было ясно, что с развороченным затылком от выхода пули старший лейтенант мертв. Пистолет так и остался зажатым в руке, только она свешивалась со стола плетью. Погибший стрелялся в рот. На столе лежала придавленная портсигаром записка:
«В мой смерти прошу никого не винить». И роспись. И рядом фотография Инны, так похожая на девушку, сфотографировавшуюся с его другом Колькой. Что бы это значило? И вдруг Максима осенило, он снова потерял дар речи и все понял: каким подлецом оказался его закадычный друг!
Шапочкин, боясь затянувшегося молчания и долгого здесь присутствия, срывающимся голосом заговорил:
– Он мне сказал, что пошел отдыхать и велел разбудить в этот час. Я пришел, открыл дверь и все это увидел. Заходить побоялся, – тихо, но как клятву, произнес Шапочкин.
– Ты знаешь, кто на фото? – через силу выдавил из себя Максим.
– Да, его жена.
– Надо звонить командиру полка, ты знаешь номер.
– Да.
Телефон стоял рядом.
– Нет, я не могу этого видеть, пошли в караулку, позвоним оттуда, – прохрипел пересохшей глоткой Максим.
Дозвонились быстро.
– Товарищ полковник, в карауле ЧП, самострел.
– Кто?
– Начальник караула.
– Выезжаю.
Максима трясло, Шапочкина тоже, но он не знал причины трагедии. Максим знал: Инна сюда не прилетит, а полетит к Кольке. Старший лейтенант звонил жене, и она ему наврала, что прилететь не может, а может быть, не дозвонился к ней в Берлине, затем выяснил, что она уже на родине. Потому все и случилось.
– Ты знаешь причину? – тихо спросил Максим у Шапочкина.
– Жена на праздники не прилетела к нему, а полетела в Сибирь к маме. Он мне сегодня ночью об этом сказал, показал ту фотографию – красавица. Вздохнул тяжело и пошел отдыхать. Зачем же из-за этого стреляться!
– Он ее безумно любил, – Максим глубоко задумался. – Выходит, есть некнижная любовь.
– Разве может быть такая любовь? – усомнился старший сержант. – У него с психикой не все в порядке.
– Может, Шапочкин, – в комнату вошел Бугаев. – Не получал ответной любви и внимания, вот психика и расстроилась. Наши парни уже там побывали, видели, я выставил у входа на второй этаж караул.
– Правильно, ефрейтор, – ответил Шапочкин, – а я вот растерялся.
– Я все же постарше вас обоих, семью имею. Люблю свою Галину не меньше старлея.
Максим лихорадочно смотрел на друга.
– Максим тоже любит, а Катя его, – как бы в подтверждение своих слов сказал Бугаев. – Загляни в его тумбочку – письмами завалена.
– Чувствами, печалью и тоской, – тихо сказал Максим, перед глазами у него стояла жуткая картина с погибшим офицером.
– Ничего, придет время, отслужим, вернемся к своим зазнобам, долюбим недолюбленное! – суровое Вовкино лицо выражало уверенность в своих словах.
– Вы не знаете того, что знаю я, – сказал как-то отрешенно Максим.
– Что же ты знаешь? Не тяни волынку, – сурово приказал Вовка.
Максим молча вытащил из нагрудного кармана несколько фотографий, среди них была та, роковая Колькина и его пассии.
– Три дня назад я получил письмо от Кольки и эту фотографию. Читал письмо в каптерке во время дежурства по казарме, неожиданно вошел старлей и увидел фотку, – и Максим слово в слово передал разговор с Овсяниковым.
– Все ясно, – Вовка рукой рубанул воздух, – какого человека сгубила эта сука!
К караулке подкатила машина.
– Полковник прибыл, по местам! – скомандовал Шапочкин и бросился встречать командира.
3.
Часто в разгар лета атмосфера настолько накаляется, что людям, особенно в огромных городах, закатанных в асфальт, застроенных каменными и бетонными домами, не хватает воздуха, и они с надеждой поглядывают на горизонт, где собираются тучи, способные пролиться охлаждающим, спасительным дождем. Но все напрасно: облака, помаячив в небесах, разбегаются, не оправдывая людских надежд на перемену погоды.
Подобно такой накаленной политической атмосфере с надеждами на перемену жизни наступил май 1990 года. В Москве и в других городах Советской державы в день Первомая накал страстей превзошел все предположения. Украшенная красными флагами и транспарантами со здравицами партии и правительству, с льющейся из выставленных на площадях репродукторов весенней музыкой, столица выглядела, как всегда в эти дни, празднично, правда, с каким-то тревожно-неприятным душевным налетом. Транспорт тоже был разукрашен стягами и выполнял свое обычное дело, подвозя массы народные в места, откуда пойдут первомайские людские колонны с алыми ленточками в петлицах пиджаков и плащей. Если первая волна демонстрантов прошла мимо Мавзолея, на котором как всегда маячили в шляпах головы членов Политбюро, в какой-то мере пыталась показать былой энтузиазм и поддержку вождям криками «ура!», приветливыми помахиваниями многочисленными флажками, то вторая волна демонстрантов не физически, а моральным накалом, неся разрушительные лозунги и скандируя их, смела с трибуны привычные властные фигуры во главе с Горбачевым.
Он, с трудом избранный в марте первым президентом страны, уходил мрачным и огорченным, с раздвоенным сознанием от прошумевших колонн своих сограждан, которых считал своими единомышленниками. Он вспоминал прежние демонстрации трудящихся, видел улыбчивые лица крупным планом перед стоящими бывшими вождями. Искренними ли были эти улыбки? В сталинскую эпоху, он уверен, большинство улыбок – это улыбки страха. Не дай Бог спросить у демонстранта: почему он перед вождем всех времен и народов не улыбался? При раннем Хрущеве и раннем Брежневе, думается, были искренние эмоции, потом они потускнели, превратились в шаблонные, деланные. Так же случилось и с ним. В начале его восхождения на руководящий Олимп ему рукоплескали от души, от всего сердца, он верил: перед ним его друзья. Но теперь закралось сомнение: если ты уверен в друге, задумайся – уверен ли он в тебе? Он сегодня увидел, что уверенных в нем, в перестройке людей значительно поубавилось даже по сравнению с прошлым годом. Начинается внутренняя «холодная война» с его курсом и авторитетом партии, которая постоянно подтверждает перестроечный курс на своих Пленумах. Он недавно освежил в памяти фултонскую речь Черчилля, в которой, по существу, была объявлена «холодная война» стране, победившей фашизм, но разрушенной, голодной, изнывающей от ран, но могучей по духу, гордой, непоколебимой. Война эта шла на изнурение, по своей сути жестокая, готовая в любую минуту разразиться ядерной катастрофой. Помнится и речь Рейгана в британском парламенте, которая призывала к «крестовому походу» против Советов. Это означало новый виток гонки вооружений, который вряд ли бы наша страна выдержала. И вот фундамент этих войн и походов он разрушил умелой дипломатией, новым мышлением. Президент Рейган на первой встрече в Рейкьявике был ошеломлен мирными инициативами советского лидера. Рейган, казалось, не мог поверить своим ушам. Но это был не миф, а реальность. Он увидел тогда перед собой живого, мыслящего и хорошо владеющего собой и логичной речью Первого человека противостоящей США ядерной державы, с которым можно о многом договориться. Какова бы ни была мощь США, но и она не беспредельна. Бремя вооружений сказывается не только на финансовой системе, которая начинает давать сбои, но и на настроении нации, не забывшей поражение во Вьетнаме и многотысячные могилы своих солдат. Этот энергичный и симпатичный человек убедительно доказал западному миру, что Страна Советов не стремится к агрессии против стран капитала, а предлагает жить в мире без вмешательства во внутренние дела и наращивания ядерных мышц. Он показал, что его страна за годы его руководства стала совсем другой, где есть свобода слова, соблюдаются права человека, и ему за рубежом верят. Премьер Великобритании Маргарет Тэтчер свободно ездила по стране, встречалась с разными аудиториями, вела беседы, и что ее больше всего удивило – советская пресса полностью давала все эти встречи и беседы, безо всяких купюр. И премьер поняла, что перед ней талантливый и миролюбивый народ, стремящийся жить мирно, готовый преобразовать страну согласно новому мышлению.
На Западе после нескольких откатов это поняли. Или это всего лишь фикция, одобрительные лукавые кивки – мол, давай, Миша, давай, мы не так глупы и наивны, как ты думаешь о нас! Пусть думают как хотят, но бесспорно то, что мир сполз с ядерной иглы, способной проколоть его насквозь, как булавка воздушный шар. Разве это не видно каждому человеку невооруженным глазом, особенно моим соотечественникам? Увы, заслуг никто не замечает. Здесь в своем доме, в своей семье идет раздрай, междоусобица, как в древние времена, большинство граждан до обидного не видят своего движения по пути демократизации, обновления идеологии. И он разразился горестным молчаливым монологом: «Я дал им свободу, расшатал тоталитарную систему управления страной, без чего сегодня не могла бы прошуметь вторая волна демонстрантов, а они не понимают меня, не могут увидеть свет нового мышления, не могут и не знают, как управлять своими делами на местах, ждут команды, окрика. Неужели наш народ может созидать только под нависшей над головой дубиной, ждет чрезвычайных мер, в чем меня убеждают министры?
Да, я признаюсь себе: я как бы заигрываю с западными державами, маневрирую, тяну время, чтобы народ мой понял, в какой пропасти бесправия находился и сам бы взялся из нее выбираться. Выбираться! Сначала надо понять, а потом сделать? Понять он, кажется, понял, а как выбраться, если нет лестниц и инструмента?
Я предостерегал свой народ от насилия, от пролития крови при переломном повороте, вел революцию по мирным рельсам. Однако противные действия: бунты, хаос, грабежи, убийства, эти атрибуты глобальных реформ даже при самом доброжелательном раскладе и помыслах неизбежны, захлестывают страну. Новое платье не всегда приходится к лицу, особенно без примерки. К нему следует привыкнуть. Что же им нужно – мое кресло? Я отдам его, если этого будет достаточно, чтобы перестройка продолжалась в русле социалистического выбора и взрастила, и пожала те плоды, какие требует народ: лучшую жизнь, забитые товарами полки в магазинах, просторные квартиры. Но кто из них скажет, как этого добиться? Отказаться от привилегий, как предлагал Ельцин, и пустить средства на восстановление экономики? Смешно! Посмотрим, как он будет отказываться от всех благ, когда его не дай Бог выберут в руководство».
Он уходил в отчаянии и растерянности, зная, что его состоянием воспользуются его противники, не враги, враг – это нечто тяжелое, что надо уничтожать, он же не мог уничтожать своих бывших соратников, единомышленников, однако требующих очень резкого поворота в смене вех. Он не был одним из тех великих прошлого, кто запросто переступал через трупы на пути к своей цели, касалось ли это единовластия или порабощения народов мира, кто, не задумываясь, шел на уничтожение своих политических противников для смены строя. Он деятельно жил в совершенно новой системе, с потугами на ее научное обоснование, с которой не соглашался и подспудно боролся, боролся как бы против себя, не решаясь в этом признаться себе. Мечтал «пойти далеко», не скрывая этого намерения от ближайших соратников, но и не разъясняя его глубинный смысл, который, он уверен, был бы не понят и принят враждебно, особенно на первоначальном этапе. Но и теперь не решался сделать этот широкий шаг в свое «далеко», хотя уже многим было оно видно, и его поддерживали, и в то же время страшно ругали искренние его сторонники за нерешительность и промедление, противники – за все сотворенное им, поскольку это «пойду далеко» уже надвигалось помимо их и его воли, мало управляемое, с искаженными формами, обагряясь кровью Нагорного Карабаха, Сумгаита, Тбилиси и злобой, от чего он предостерегал, по существу, претворяя в жизнь то, чему учил сам Иисус Христос – «полюби ближнего, как себя самого», строя свою политику, переосмыслив жизненные ценности и идеи прошлого, этакого заржавевшего сосуда, который требовалось основательно прополоскать едкими жидкостями и выдраить наждачной шкуркой, чтобы он раскрепощенно засверкал свободой духа и мысли. Но его усилия плохо доходили до масс, еще туже – до партии, и инерция локомотива, пущенного с горки перестройки, постепенно затухала, грозя привести страну к коллапсу.
Позади осталось много крупных решений, среди них вывод войск из Афганистана, отказ от участия во внутренних делах ряда стран Африки и Никарагуа, внедрение хозрасчета на предприятиях, создание разнообразных форм собственности, в частности, организация фермерства, кооперативов, возрождение многопартийности и отказ от шестой статьи Конституции… Впереди не менее важные и трудные решения: вывод войск из ГДР и воссоединение немецкого народа, а у себя в стране сокращение вооружений и численности армии, создание рынка… Страна понимала: какой-то выбор должен состояться. Возврат к прошлому тоже выбор, но Боже упаси нас от него.
Горбачев уверовал в себя, как в Господа мирянин, уверовал в то, что его актерская игра не будет разоблачена, хотя многие уже учуяли душок предательства с перестройкой, понимали, что неприятным запахом несет из Кремля, но точный след определить пока невозможно.
4.
Михаил Ливанов находился в толпе журналистов на Красной площади, аккредитованных для освещения первомайских событий в столице. Он продолжал оставаться корреспондентом ТАСС, но приехал в столицу, чтобы собрать материал для своей газеты «Свободное слово», издающуюся при поддержке демократических сил региона. Кстати, к нему стал доброжелательно относиться сам Протозанов, когда его едва не отправили послом в Мозамбик после скандальной перепечатки в городской «Вечерке» статьи Андреевой из «Советской России». Сергей Артемьевич полностью признал перед Горбачевым свою ошибку и привел несколько ярких примеров из жизни региона, где индивидуальное предпринимательство находит широкую прописку в торговле, бытовых услугах, в сельском хозяйстве, в добыче леса и его переработке. Козырной картой стало сообщение о том, что гигант химической промышленности прекратил выпуск военных заказов, резко взял курс на выпуск минеральных удобрений и бытовых товаров массового спроса. С эмблемой химкомбината в магазины идут краски и лаки, клеенки и линолеум, обои, кухонные уголки и гостиные гарнитуры. Цифры и факты действительно оказались убедительными, и Протозанову эта оплошка была прощена, не в пример секретарю Свердловского обкома партии Петрову, который тоже перепечатал злосчастную статью, но не был так покладист и был отправлен послом на Кубу к своим единомышленникам.
Ливанов стоял рядом со своим тезкой, бывшим редактором «Московской правды», теперь сотрудником АПН Полтораниным, вяло перебрасываясь с ним репликами. Полторанин был слегка накачан праздничными запахами, его широкое костистое лицо расплывалось в саркастической улыбке в адрес демонстрантов, скандирующих перестроечные лозунги, оказывая вождям реформы поддержку.
– Маразм – все эти мирные шествия в колоннах, – сказал Полторанин, – сколько можно тянуть кота за хвост? – И когда хлынул второй поток демонстрантов с лозунгами «Долой КПСС», «Долой Горбачева», «Свободу Прибалтике», Полторанин достал из кармана флакон и, отхлебнув из него, ядовито сказал: – Вот та истина на плакатах, о которой надо говорить во весь голос.
– Эти люди считают себя революционерами, а революционеры всегда нетерпеливы и слишком спешат. Однажды Черчилль в беседе с Хрущевым сказал: «Господин Хрущев, вы затеваете большие реформы. И это хорошо! Хотел бы только посоветовать Вам не слишком торопиться. Нелегко преодолеть пропасть в два прыжка. Можно упасть в нее». И что же, прислушалась реформаторская элита к мудрому совету? Ты знаешь, увы! Из-за своих неудержимых комплексов наши торопыги постоянно ломают такую кучу дров, что и за семь десятилетий разобрать не можем. Эти ненасытные авангардисты! Попов назвал их «бесами перестройки», ничего путного кроме опасности они для революции не представляют.
– Да, этому стаду нужен хороший пастух, – согласился Полторанин.
– Ты считаешь, у них есть лидер?
– Есть, ты его хорошо знаешь – Ельцин. Ты же в курсе, как он полоскал Москву, когда был у руля. Он ни разу не упрекнул меня за крутые материалы. Сняли его, сняли потом и меня. От этого перестройка только проиграла, а пугливость Горбачева была показана всей стране. Но сейчас Ельцин набирает очки. Поддержи его своей газетой. Он будущий рыночник, ему и флаг в руки.
Ливанов промолчал. Его взор был обращен на то, как покидали трибуну Мавзолея члены Политбюро вместе с Горбачевым, и это отступление очень не нравилось. Полторанин прав: Горбачева пугнули пыльным мешком из-за угла, а он очень внушаем.
Полторанин сообщил Ливанову, что верхушка долго дебатировала: разрешить или запретить шествие второй волны демонстрантов. Верх взяла логика перестройки: запретить – значит высечь себя. Одновременно выяснится кто есть кто. Выяснилось многое. Шкурники-радикалы ждать не могут, заполнить полки магазинов требуют немедленно. Даже академик Заславская два года назад глубоко понимала всю сложность перестройки, делилась своими мыслями о ее стратегии, сейчас в телеэфире сетует о недостатках продовольствия, по сути, встала в пораженческую позу, льет воду на мельницу противников Горбачева.
Ливанов понял: да, это начало поражения.
– Я смотрю, у тебя кислая мина, возьми, хлебни из моего флакона, – Полторанин осклабился щербатыми, плохо знающими зубную щетку зубами.
– Спасибо, Михаил, обойдусь без горячительного.
– Напрасно. Но я тебя понимаю, ты такой же нерешительный, как Горбачев.
– Ты, наверное, заметил: у меня нестандартная фигура, плечи широки. Костюм я шью у знакомого портного. Шьет вроде ладно, а не сразу к лицу приходится, пока не привыкнешь. На примерку хожу два-три раза.
– Горбачев примеряется уже пятый год, и я не вижу внутренних сдвигов. Свежеиспеченный президент, я добавлю – нелегитимный, думаю, на Мальте вляпался в силки, расставленные Бушем и иже с ним. Помяни мое слово: он ничего предпринимать больше не будет, кроме сюсюканья.
– Торопливость хороша при ловле блох, демократ Полторанин, – иронически заметил Ливанов. – Сегодняшняя вторая колонна – разве не сдвиг, разве она могла состояться три года назад? Разве могла быть отменена шестая статья Конституции и мог родиться закон о выходе из СССР, разве могли получить прописку в стране разнообразные формы собственности и многопартийность? Наконец, остановлена гонка вооружений и начато разоружение, и мир размышляет нынче по-новому, не видит в нас того врага, что несколько лет назад. И все это происходит бескровно, не считая националистических выпадов в республиках. Но ты же знаешь, сколько крови пролито у нас и в мире при революциях. А колбаса на полках появится. Это от нас с тобой зависит.
– Не читай мне политграмоту. Тошнит. Сколько можно жевать одну и ту же жвачку? Пришло время решительных действий. Горбачева ненавидят его же партийцы за эту жвачку, этак процентов семьдесят. Понимаешь, что это значит? Это его политическая смерть. Спасти могут решительные внутренние инициативы.
– Подскажи ему через свое агентство, он прислушается.
– Если бы я знал что подсказывать! Впрочем, почему бы ему не бросить к чертям собачьим пост Генсека и стать настоящим Президентом, спустив партию с верхнего этажа на первый, как дважды намеревался реформировать власть Сталин!
– Но ему не дали это сделать его же соратники, боясь потерять власть.
– Этот все же сумел оторвать партию от власти; она, власть, валяется в пыли, как в семнадцатом году, взять же ее Горбачев так и не решается. Он слизняк! – зло усмехаясь, Полторанин увлек Ливанова из толпы журналистов, которые стали смешиваться с идущей колонной, скандирующей оскорбительные лозунги в адрес Горбачева и его соратников.
Старые приятели попрощались, и Ливанов взял курс на аэропорт «Внуково».
Неприятный осадок от увиденных колонн демонстрантов, реплик Полторанина, когда-то единомышленника, всегда непримиримого к власти, но умеющего доказать ей свою лояльность, построить журналистскую карьеру с городской газеты «Лениногорская правда» из глухой провинции Рудного Алтая. Помнится, он писал хлесткие статьи о взяточниках, ворах-партийцах в Казахстане и прочей сволочи, носившей в кармане партийные билеты. Это был его конек. И он вынес его в крупные газеты, в собственного корреспондента «Правды», в редакторы «Московской правды», теперь члена Межрегиональной депутатской группы. Ливанова огорчало, что такой, на его взгляд, прозорливый человек не соглашался с возникающими трудностями реформы и хотел вплоть до кровавого ускорения двинуть страну к рынку при помощи решительной смены форм собственности. Но правильный ли это рецепт, может ли существовать в нашей стране такая модель социализма, Полторанин не знает, как не знает никто.
Ливанов на минуту представил, что вторую волну не допустили до Красной площади, рассеяли по прилегающим улицам. Остатки доверия разорваны, последует реакция, подпольная борьба и репрессии. И страна покатится по наклонной плоскости как неуправляемый тарантас, вплоть до военных конфликтов и интервенции…
Ливанов ужаснулся от нарисованного сценария. Он быть не может! Не таков Горбачев, лишенный диктаторских помыслов, а значит и репрессивных мер. Только мирное развитие. Коммунисты Фрунзенского района как-то говорили ему: у большевиков были четкие планы, они знали, куда и как вести страну, а нынешние руководители, как слепые котята, ничего не видят и не умеют. Горбачев ответил, не без эмоций: вот и привели страну к пустым полкам, мы будем вести дело, как подсказывает жизнь, а не ломать ее по выдуманной модели.
Мысль правильная, уж сколько раз ломали и подламывали народ по призрачной модели социализма. Но ведь он сам же и противоречит себе: перестройка – это смена общественной системы, но в рамках социалистического выбора. Ливанов понимал это так: широкое предпринимательство масс на основе различных форм собственности, особенно в бытовом обслуживании, торговле, сельском товарном производстве, ну и в легкой промышленности. Подумать страшно – в стране не хватает почти два миллиона видов услуг! Вот где огромный полигон для частника, вот где он может развернуться и насытить страну услугами. Когда закончится спячка и начнется подъем? Свободы даны, законы изданы, гегемония партии упразднена. Шестая статья Конституции отменена. Что мешает широко развернуться? Или кто?
Однажды Ливанов побывал в гостях у старых знакомых – у директора ПТУ Нины Дмитриевны Люфт. Муж ее работал в училище производственным мастером. Люди во всем положительные, хорошо образованные профессионалы, трудяги и семьянины. Жили в пятикомнатной «малолитражке» с двумя детьми. Достаток средний, как у большинства способных педагогов. С вдохновением от встречи было организовано застолье и, как водится, разговор зашел о политике. Ливанов хорошо знал Нину как умную, обаятельную женщину, энергичного организатора, но помнил и о ее слабости: она любила компании, умела хорошо веселиться в подпитии.
– Понимаешь, Миша, Горбачев все делает правильно, он молодец, но зачем он наценил водку?
Они сидели в крохотной кухоньке, где повернуться просто негде, заставленную столиком и необходимой кухонной утварью, с прибитыми на стене посудными шкафами.
– Думаю, не только для борьбы с пьянством, а для наполнения казны. Помнишь, когда он был у нас с визитом и говорил, что у людей есть немалые накопления, а купить нечего, и человек не хочет работать лучше, чтобы получать больше. Но народ находит где потратить деньги, бежит на барахолки, покупает женские сапожки в три раза дороже, чем такие же в магазине. У сапожек себестоимость такая, вот и продают в магазине по низкой цене. Мы забыли о законе стоимости, забыли, когда цены регулировали согласно стоимости товара и изделия. Это нас угробит, но трудяга не видит такой опасности. Спекулянт выручку кладет себе в карман, он не хочет отстегивать налог и не оформляет свой новый вид труда. Нам надо такие перекосы изживать, в магазинах продавать сапожки по цене из реально сложившейся стоимости, как во всем цивилизованном мире. Вот это будет правильно.
– Наш народ всему этому учить надо. Он чуть что вспоминает: «А Сталин после войны цены снижал!» А ты говоришь совсем о противоположном. В училище юношей и девушек мы обучаем десяткам разных профессий, а на каких программах? Старье преподаем. Компьютеры мы только-только увидели, но не знаем, с чем их едят.
– Что тут скажешь, ты права. Как же мы отстали от остального мира! Превосходим только по вооружению. Но танк или ракету есть не будешь, ими не заменишь кухонный комбайн или автоматическую стиральную машинку.
– Мечта всякой женщины заиметь современную лампу Аладдина с джином.
– То-то! Запущено у нас все, как ухватиться, как сделать рывок?
– Смог же Сталин пробежать расстояние в сто лет за десять! – воскликнула Нина Дмитриевна, – и Горбачеву надо сделать рывок.
Артур Люфт, молчаливый по натуре белобрысый крепыш, с мощным торсом культуриста, сидел справа и только кивал в знак согласия головой, разливал в рюмки водку, стучал своей по рюмке приятеля, быстро выпивал и обильно закусывал, розовея чисто выбритым лицом. Потомок депортированных немцев Поволжья, он, можно сказать, окончательно ассимилировался, почти не знал родного языка, всегда морщился при ссылках на «вождя всех времен и народов» и сейчас укоризненно глянул на жену, но промолчал.
– Как сделать рывок? Ты только что сказала, что наш народ всему этому учить надо. Плач по трупу неуместен! – взорвался Ливанов, видя поддержку Артура. – Вчитайся глубже, как проходила индустриализация: рабочие строили стены, инженеры, часто иностранные, туда впихивали импортное оборудование, купленное на золото, зерно, хлопок, лес, на музейные драгоценности. Даже война и разруха не сломили тот гигантский подъем страны, но, к сожалению, народ жил скромно, зарплата была и есть нищенская.
– Ты сгущаешь краски. Мы выиграли войну, первые полетели в космос, люди были довольны. А сейчас? И то плохо, и это никуда не годится, а третье – вообще тупик. Не знаем куда идем и что хотим?
– Вот, даже ты, образованный человек, а говоришь такие вещи, а что говорить о рабочей среде! У нас до сих пор на машиностроительных заводах стоят немецкие токарные станки, а современные с ЧПУ – из Чехословакии и той же Германии. Пока массы не поймут, в каком они обманном омуте – все без толку!
– Но и то правда, что они начинают разочаровываться в перестройке, – наконец выдал свое резюме тугодум Артур.
– Причину знаешь? – спросил Ливанов, выпивая свою порцию водки.
– Думаю, очень сложно выбить из мозгов людей старые стереотипы и заставить мыслить по-новому, как толкует Горбачев.
– Вот зрелое суждение! Ты-то сам готов работать, скажем, в условиях рынка?
– Черт его знает, научат, почему же не работать?
– Кто научит? Я, что ли, как директор своего мастера производственного обучения? Меня тоже надо учить. Где у нас литература, Миша, подскажи, принеси, прочитай лекцию! – хмелея и возбуждаясь, говорила с отдельными выкриками Нина, обращаясь к Ливанову. – Рынок – это капитализм, а в капитализме будем за все платить: за жилье, за воду, даже за чистый воздух, за медицину и образование. Ты этого хочешь?
– Будем больше зарабатывать.
– Ой ли!
– Чтобы частник освоил эти, как ты говоришь, два миллиона видов услуг, надо ему на развитие дать много денег, а их в казне нет, – сказал Артур, – хотя они есть у населения. Надо пойти тем же путем, каким пошли в ФРГ после войны: изъять все сбережения, пустить в дело, а через пять лет людям отдать с процентами. Тогда локомотив сдвинется.
– Согласится ли население? Я что-то сомневаюсь, – возразил Ливанов.
– Ну ее к черту, политику, Миша, давай лучше грянем песню, как бывало, – замахала руками Нина.
– Давай, запевай, мы с Артуром подхватим…
И они долго пели старые песни, песни своей молодости. Потом выпили еще на посошок, и Артур, тоже вроде на посошок, рассказал такую притчу:
– Получил мужик в наследство добрый каменный дом о двух этажах. Стоял он в низине в пойме речки. Мужик оказался предприимчивым, взял да поставил ниже, в створе двух холмов, плотину с мельницей. Вода поднялась, близко подступила к дому. Красота, рыбалка тебе тут, прогулки на лодках. Только стала земля вокруг дома влагой насыщаться, болотинка образовалась, и зашатался дом от грунтовых вод, побежали по нему трещины. Что делать? Стал мужик стены укреплять, фундамент расширять, а дом как весна придет – все одно с трещинами, того и гляди развалится. Чем еще подкрепить дом? Позвал городского архитектора, тот посмотрел, расспросил, что да как.
«Нет, – говорит, – у меня такого опыта, чтобы тебе подсказать, и материалу такого нет, чтобы под фундамент подвести. Одно может спасти – если землю высушишь».
А как ее высушишь? Одна мера – плотину спускать, в старое русло речку ворочать, как ей природой бежать указано. Или новый дом на крепкой почве ставить.
– И на что же решился мужик? – заинтересованно спросил Ливанов.
– Ни на что, так и мается с трещинами, латает стены, – с грустью усмехаясь, ответил Артур.
Глава восьмая
Глупость? Нет – тридцать сребреников
1.
Михаил Ливанов дискутировал со своими товарищами и видел чехарду в настроении и мыслях: без надежды на перемены к лучшему, с боязнью рынка – главного атрибута капитализма. А как его не бояться, прожив основную жизнь, в общем-то, в покое и уверенности в завтрашнем дне, со многими социальными гарантиями. Будут ли они в будущем? Надвигающийся дефицит – признак хаоса и новой революции, пугал. Почва к тому подготовлена, взрыхлена и хорошо удобрена недовольством людей. Только ли в последние годы или она готовилась исподволь все по тому же коварному плану Даллеса?
Первый ощутимый удар советской системе был нанесен в середине века кремлевским малограмотным Первым секретарем ЦК КПСС Хрущевым с согласия верхушечной партийной бюрократии, обозвав деятельность гениального организатора культом личности. Это был удар группы мракобесов из-за угла в спину всему трудовому народу, прошедшему через кровь и муки, через злобу и разочарования, но упорно тащимого вперед волей великого человека, тащимого к величайшим державным победам, достигнутым за какие-то три десятка лет.
Как такое случилось, что столь проницательный человек не разгадал гадюшную натуру будущего главы партии Никиты Сергеевича Хрущева и дал возможность стать его преемником?
Писатель М.А.Шолохов сказал: «Культ был, но и личность была!» Эта личность оставила после себя могучую державу с ядерным оружием, самодостаточным сельским хозяйством, развитой промышленностью, наукой, искусством, страной сплошной грамотности… А опись его личного имущества уместилась на одном листе. Генералиссимус носил на груди лишь одну звезду Героя Социалистического Труда, а разоблачитель его культа нацеплял на себя аж четыре незаслуженных Звезды. Кстати, Иосиф Виссарионович никогда так сильно не рвался к власти, как представляют это современные обличители с прозападным душком. Он дважды просил делегатов съездов освободить его от обязанностей Генерального секретаря партии, но замены ему не нашлось, и коммунисты обязали его оставаться на своем посту, продолжать вести страну вперед так, как умел только он один, совершенно не отказываясь от коллективного руководства, что в свое время очень раздражало его главного конкурента Л.Д.Троцкого. А вел он страну семимильными шагами. Ежегодный рост ВВП при нем составил в среднем 22,3 процента. Хрущев опустил его за годы своей власти до 9,5 процента, эпоха застоя снизила до 5,8 процента прироста. Соответственно жизненный уровень тоже тащился за ВВП как собака с подбитыми лапами, хотя военные бури над страной не громыхали.
Падение роста валового внутреннего продукта объясняется несколькими причинами. Одна из них – ломка командной системы, изгнание из руководящих органов опытнейших хозяйственников, так называемой антипартийной группы, организационное метание меж селом и городом с созданием совнаркомов, подобно метанию пьяного мужика меж двух стен. У народа пошатнулась вера в партию и ее руководителей. Что это за партия, которая, поверив в недоказательный доклад Хрущева, не заступилась, предала своего вождя! Иными словами, Хрущев предательски подорвал основания общественного устройства государства. Весь этот ушат лжи потряс не только советский народ, но и миллионы сторонников Советского Союза во всем мире. Молотов, всю свою жизнь проработавший рядом со Сталиным, в своей книге «В защиту Сталина» написал: «Если до XX съезда до 70 процентов в мире верили СССР и симпатизировали ему, то после доклада Хрущева число сторонников стало неуклонно сокращаться. Возмущенная такой беспардонностью к вождю делегация компартии Китая во главе с Дэн Сяопином демонстративно покинула съезд, не веря в чудовищные обвинения. Французские коммунисты, узнав о докладе, стали выходить из партии».
Автор хорошо помнит, как газеты и журналы печатали разоблачительные статьи сталинского периода жизни страны. Читались они взахлеб, а потом глаза тускнели, сжимались кулаки, и сжималась душа от того беспредела, что творился на протяжении тридцати лет, и рабочее настроение падало. Часами обсуждались мрачные дела, руки опускались, трудиться не хотелось. Шли добывать дефицитное спиртное.
Можно представить, какое было настроение у делегатов съезда после того, как им в уши Хрущев вдул о культе. Говорят, в зале стояла мертвая тишина. Так же мертво расходились и разъезжались по своим землям, не зная, что сказать своим партийцам на вопросы о просочившихся слухах о поклепе на вождя народов. Руки опускались, уже не светились глаза энтузиазмом, а скорее злобой или равнодушием. Равнодушием к своему делу, к вере в будущее. И тоже шли за спиртным, благо его тогда можно было покупать свободно и сколько хочешь. И пили по-черному.
Георгий Хазин отмечает: «В начавшемся разложении советского общества сыграли разоблачения Сталина на XX съезде КПСС и более широкие контакты с Западом во второй половине 50-х годов. «Разоблачения» Сталина пошатнули веру в социализм и методы командной экономики у идейной части руководящих кадров, деморализовали их в идейном отношении. В такой обстановке трудно было ожидать появления новых высококлассных управленцев. В этом же направлении действовали усиливавшиеся зарубежные контакты. У самого Сталина, наряду со слабыми местами как экономиста, были очень сильные черты: стратегическое мышление, глубокое понимание особенностей командной экономики, умелый подбор кадров, т.е. то, что прежде всего характеризует крупного руководителя. Его преемники (Хрущев, Булганин) намного уступали ему по всем этим показателям. Происходила замена более квалифицированных высших руководящих кадров и на более низком уровне – руководителей министерств и ведомств. Здесь можно выделить четыре этапа. Первым явилось смещение такого выдающегося хозяйственника, как Л.Берия, сыгравшего именно в этом качестве огромную роль в развитии ряда отраслей экономики (топливной промышленности, ВПК, ядерного и ракетного оружия). Второй этап был связан с переходом от отраслевой системы управления к территориальной, когда либо были смещены, либо потеряли свое прежнее значение многие крупные руководители центрального звена управления. Третий этап связан с разгромом т.н. антипартийной группы, в результате чего были устранены такие эффективные хозяйственные руководители, как Г.Маленков, Л.Каганович, М.Сабуров, Г.Первухин. Да и В.Молотов обладал огромным опытом хозяйственного руководства на посту главы правительства и широким стратегическим экономическим мышлением. В конце 50-х годов был устранен такой талантливый хозяйственник, стоящий на страже государственной финансовой дисциплины, как министр финансов А.Зверев».
Еще раньше Хрущев с Маленковым дали Западу преступную фору. Малограмотный Хрущев, нахватавшийся верхушек марксизма-ленинизма, решил окончательно покончить с послевоенным частным бизнесом и за двадцать лет построить коммунизм. Постановлением Совмина в 1953 году было отменено значительное количество сталинских инфраструктурных и промышленных проектов, брошены значительные ресурсы на создание крупных предприятий, которые должны были заменить упраздняемый малый бизнес. Это был своего рода тормоз в развитии страны, поскольку насыщением внутреннего потребительского рынка частники больше не занимались. Началась шапкозакидательская политика. Она привела к резкому сокращению поголовья скота и ассортимента товаров и продуктов питания. Насытить рынок не удавалось ни при одном партийном монархе.
Ослабление контроля центра в качестве важнейшей причины резкого уменьшения эффективности командной экономики после смерти Сталина называет крупнейший американский экономист Мансур Олсон. «Как только коммунистическая власть начала рассредоточиваться, коммунизм был обречен на крушение».
Доклад и поведение верхушки КПСС подорвал в целом коммунистическое движение в мире, чем воспользовались американцы. Они активизировали проникновение разведки в нашу страну, стали создавать свои институты, реанимировать группы людей, которые не прочь изменить существующий строй, подобно группировкам троцкистов 30 годов. По этому поводу публицист Сергей Черняховский говорит напрямую в газете «Завтра» в статье «Разоблачение Сталина – глупость века»:
«Раз в конце 80-х оказалось, что классовые враги есть, и настолько сильные, что смогли разрушить строй и страну – значит, они тем более были полвека назад. Значит, Сталин был прав. Значит, о необоснованности репрессий говорить не приходится. И в результате даже то здравое, что содержалось в самой политике, направленной на отказ от репрессивных мер, – оказалось дискредитировано и лишено смысла».
Да, великие дела должны продолжать великие преемники. Бесконечно серая масса облаков не даст высокого урожая злаков, они будут задавлены злостными сорняками и болезнями. Не помогут даже гербициды. Спасение – яркое Солнце!
Это Солнце не появляется на российском небосклоне вплоть до наших дней, и мы живем во мраке подвала, куда нас затолкали американские спецслужбы руками отечественных необольшевиков, олигархической мафии, выпестованной вождями и кураторами перестройки.
2.
Секретарь райкома партии Петр Овсяников получил приглашение от свата на банкет по случаю первомайской демонстрации. Ехать надо было на его дачу, что находилась в его районе в живописном распадке среди невысоких холмов, поросших смешанным лесом, а меж ними на петляющей по ложбинам речушке серебрился пруд. Его зеркало сверкало на пятнадцати гектарах – с карпом, щукой, окунем, карасем. Запускали стерлядь – не прижилась. Ей свежую струю надо, как и человеку, особенно политику. Горбачевская струя вроде на какие-то годы стала размывать этот жесткий застой в государстве, грозящий рано или поздно прободать прежние устои, умертвить слепленную модель. Откровенно говоря, ее не очень жаль, но ведь на другую оказались неспособны. Признаем, а потерять боимся. Петр свои меха пристроил, подавал в печь свежий воздух по мере сил, не сказать, чтобы особо напрягался, поскольку не видел четкой программы, но дул – до определенного момента. Но что-то разочаровался, притушился. Первая капля была безугловская, вторая – протозановская, с его лесным кооперативом.
Он ехал на дачу один, без шофера, ни к чему там лишний человек. На дачу приезжали молодые женщины для ублажения прихотей партийного высшего бомонда, зачем это знать другим, хотя что тут скрывать – знали все, в том числе их жены, которые чаще платили той же монетой. Петр тоже не отказывался от свежего, ядреного девичьего тела. Но сегодня, после выкриков демонстрантов в его Рубежном «Долой партийную верхушку!» и других в том же духе, разозлился, и он ехал на банкет, чтобы поспорить с шефом, то бишь со своим сватом о том, почему он, бывая в Москве, не выскажет того, что слышит от людей. Не хочет собственноручно копать себе политическую могилу? Но ведь все, Петр признавал, вольно или невольно, с охотой или с тяжким натугом копают ее под дулом перестройки.
Петр Павлович выглядел уставшим, но всегда подтянутым, гладко выбритым, с ровным чубом каштановых волос с пробором, он был моложаво-симпатичен, с правильными чертами лица, светлыми спокойными глазами и, конечно, всегда в безупречном темном костюме, белой сорочке с полосатым галстуком. Это незыблемо. О своей жене сейчас Петр не думал, хотя и не мог не думать: она все больше и больше превращается в энергичную строптивицу в отношении привилегированного быта, может, потому постепенно отдаляется от него с его взглядами на политическую жизнь страны. Неустроенный быт, не ее личный, а окружающих односельчан и коллег оказывает на настроение огромное влияние. Петра стали не на шутку раздражать бесконечные претензии жены к получаемым привилегиям и откровенный домашний аскетизм. Это не показуха, а позиция, глупая, конечно, но позиция. Не хочет человек жить обеспеченной и безмятежной жизнью, когда вокруг тебя иное. Какая-то невыносимая аллилуйщина. Стреляться она, конечно, не собирается, Петр все еще ее любит, не хамит, не грубит, пытается дискутировать, но с ней, хорошо знающей мировую экономическую географию, состояние экономики и социальной сферы западных стран, трудно спорить. Во многом она права, где-то выкопала книгу американца Коэна о Бухарине. Прочесть не успел. По словам жены, американец утверждает, что Бухарин мог бы создать совсем иную модель нашего общества, если бы не этот русский грузин, на которого вы, то есть большая часть партии, молитесь. Он вам удобен, он научил вас командовать, он ваш кумир. Петр не готов с ней спорить, потому чаще соглашается с ее доводами. А какой спор, если не читал книгу. Кстати, эти споры нарушают интимную близость, что в конечном итоге вызывает супружеское неудовлетворение. Как пересоленный обед…
Петр уже подъезжал к даче, когда запищала рация в его уазике, он раздраженно включил микрофон, ведь запретил же тревожить кроме экстренного, чрезвычайного! Сейчас по мелочам будут его терзать по старой устоявшейся привычке не принимать решений без самого. С одной стороны хорошо: в курсе всех событий, но с другой, черт побери, сколько можно иждивенничать, против чего и направлены усилия верхушки. Но терзанули не по мелочам, да так, что лоб покрылся испариной, а меж лопаток побежала горячая струйка. Он нервно левой рукой выключил зажигание, машина остановилась, заглохла, стало тихо до звона в ушах, и видно, как в придорожных голых, но уже проснувшихся деревьях с набухавшими почками слегка покачиваются длинные ветви и макушки от набежавшего легкого ветерка, а на стройных соснах вздрагивают тюрбаны иголок, готовые выбросить нежные изумрудные кисточки.
– Повтори короче, – глухо сказал Петр, чернея лицом, не надеясь услышать иное.
– Ваш сын Виктор, старший лейтенант Овсяников, так в телефонограмме, скончался в шесть часов утра первого мая от пулевого ранения. Выражаю искреннее соболезнование. Подпись: командир части полковник Глушаков, адрес и номера телефонов, – повторила диспетчер дребезжащим голосом.
Он долго молчал и слышал летящие из микрофона неискусственные всхлипы Анны, дожидавшейся дальнейшего разговора. Какой может быть разговор в такой ситуации? Надо разворачивать машину. Как же это случилось, где?
– И больше никаких подробностей? – спросил он, зная, что их нет.
– Никаких, Петр Павлович.
– Жене сообщили?
– Нет еще.
– Пока молчите, приеду, сам скажу, – помолчал, спросил: – сообщение пришло из обкома?
– Нет, прямо из Днепропетровска, из части, – она повторила адрес и номера телефонов. Он знал эти номера, не раз говорил с полковником Глушаковым после направления сына в его часть.
– Что ж тянули резину, сволочи, молчали! – выругался в адрес военных и отключил рацию.
Первый порыв – возвращаться домой и лететь на место, разобраться. Но быстро передумал: у хозяина на даче правительственная связь, оттуда проще выяснить обстоятельства гибели Виктора и тогда уж лететь, не рвать сердце неизвестностью.
Буря обличительных мыслей завыла в голове у отца. «Это она, она, трижды она нарушила душевное состояние сына». Он не уточнял эти триединые обстоятельства, не мог еще, только предполагал о них, потому утверждать не смел, даже боялся утверждать то чудовищное предположение, поскольку не знал, в какой ситуации получено смертельное ранение. Для Петра это был рубеж. Та полоса, за которой происходит нечто грандиозное, до поры скрытое и для конкретного человека малозначимое, потому что он почти не думает о ней или вообще мысли его не касаются этой проблемы, и даже не знает о ее существовании, и когда она объявляется, простолюдин не предполагает, насколько она судьбоносна для мира, страны и его личной судьбы. Но отвлеченное понятие вдруг становится нарицательным или важным, как имя отца, матери, дел их, от которых зависит жизнь отпрыска. Но пока отпрыск молод, плохо сознает влияние дел родительских на свою судьбу. Так и это событие, пока ново и молодо, почти не обозначает себя во всю силу свою. Но проходит время, и опыт показывает, что труд отцовский для своего дитя всегда важен, основополагающ. Так и оное событие получает всеобщее признание своей новизной и силой преображения через действия политиков, а эти действия, расширяясь и распространяясь по всей стране, доходят до каждого человека и начинают влиять на его судьбу, на его моральное состояние, от которого он преображается или никнет в своем безразличии к событию, становясь в ничтожное положение жука, способного только двигаться и поедать предназначенную для него и отысканную им пищу. Но простой человек чаше всего редко глубоко размышляет над тем, что та точка, то событие для него важно и судьбоносно, поскольку он не знает его истинных масштабов и не пытается узнать, анализировать его влияние на его дела. Но Петр Овсяников не был простым человеком, относил себя к властной элите, которую народ так и нарек – сильные мира сего. Поэтому он сознавал огромное влияние свершившегося события на судьбы миллионов людей и прежде всего своего сына – осеннее падение Берлинской стены и вытекающие отсюда последствия. Войдя в банкетную комнату, где собралось элитное общество, Овсяников услышал старческое ворчание в адрес Горбачева, давшего право едва ли ни каждому судить лично о нем, о плодах его перестроечной деятельности. Омоложенная за последний год часть членов обкома – статные, упитанные и приметные мужики.
– …разве не понятно, что без нагайки и казака-погонялы наша система нежизнеспособна, – донесся до накаченного несчастьем Овсяникова голос главного обкомовского идеолога, – крикунов развелось как нерезаных собак. По настроению демонстрантов это видно.
– Давай послушаем, что скажет нам человек из глубинки, – повернулся Протозанов к вошедшему Овсяникову и тревожно насторожился, видя почерневшее лицо своего свата.
– Я уже, очевидно, полной мерой хлебнул вина перестройки, – не сказал, а прохрипел Петр.
На него с любопытством уставились собравшиеся. Одни развалились в креслах, ожидая приглашения на банкет, другие стояли или прохаживались по широкому залу, цедя из бокалов минералку перед обильным застольем. Все они были успешными или таковыми считали себя, хорошо образованными, имели за плечами как минимум по институту и высшей партшколе, работу в горкомах на первых или вторых постах, в исполкомах, руководили крупнейшими предприятиями, стройками. Были – без исключения – энергичны и умны, придерживая свои откровения на ход перестройки до поры до времени, что не всегда нравилось шефу, осторожному человеку в подборе своей опоры. Он видел, что ранее одобренные им и получившие должности, некоторые мужики не являлись его сторонниками и так нахватались горбачевской демократии, что стали прямо на глазах кучковаться и иметь свое мнение о событиях в стране, о внешней политике, инициативах Горбачева в области нового мышления – иными словами, о разоружении и мирном сосуществовании двух систем без вмешательства и давления друг на друга как Запада, так и Востока. Но не в эту критическую для Петра минуту мог он рассуждать и что-то взвешивать. Он тупо смотрел на свата, несобранный от потрясения, глухо закончил:
– Я хотел бы с глазу на глаз с Сергеем Артемьевичем.
– Да что же случилось, Петр, на тебе лица нет! Взрыв, покушение или ты, как Ельцин, выбрасываешь партбилет на стол?
– Нет, я не выбрасываю, я еще посражаюсь за нашу партию, но у меня сегодня утром погиб сын, и я хотел воспользоваться правительственной связью, выяснить обстоятельства его гибели. Как, позволишь?
Протозанов и присутствующие все так же удивленно и неосознанно смотрели на Овсяникова.
– Как это случилось? – первым нарушил мертвую тишину Протозанов и, поняв, что это-то и хочет выяснить сват при помощи правительственной связи, поторопился исправить свою оплошность. – Пройдем, Петр, в рубку к связисту, и ты расскажешь мне все, что знаешь, и тогда свяжемся с Глушаковым.
Едва сваты покинули зал, как среди собравшихся загудели голоса, оценивая не случившееся несчастье с Овсяниковым, а политическую ситуацию в стране, нестабильность которой продемонстрировал Первомай. Они уже знали, находясь от Москвы в нескольких часовых поясах, что Генеральный секретарь партии покинул Мавзолей вместе со всеми членами Политбюро в ответ на антигорбачевские и антиперестроечные лозунги и нелестные выкрики демонстрантов.
– Мы не сможем по-ленински решительно и властно внедрить элементы рынка, то есть элементы капиталистической формы труда. Тогда была другая ситуация, другие, слабо образованные головы, и большинство мыслило старыми понятиями. Теперь люди почувствовали силу социализма, они привыкли выполнять четкие команды партии, а на самостоятельное производство способны ли? – сочным голосом говорил член бюро обкома, директор крупнейшего в стране металлургического комбината Евгений Иванович Расхожин. – Одно верно: нужна глубокая и широкая конверсия за счет сокращения вооружений. Умная конверсия. Сколько можно гнать металл в танки? И тогда мы сможем обеспечить население товарами быта и культуры.
Расхожин грузно стоял среди своих коллег-производственников в просторном холле дачи, в числе которых был директор крупнейшего мясо-молочного совхоза Водорезов. Его крупная голова блестела лысиной, грузная фигура выглядела внушительной, но голос был сиплый, боцманский:
– Я вам доложу, дорогие товарищи, вот о чем. По моим наблюдениям и глубокому анализу, на селе, в совхозах люди только-только стали понимать всю выгоду крупных хозяйств, только-только уверовали в форму трудовых объединений, стали привыкать к ней, и на тебе – частное землепользование, то есть бессрочная аренда земли частным лицом, тем же моим трактористом! Да не сможет он заниматься самоуправлением, это гибельно для него, он не сможет себя заставить по часам работать в поле. Работать столько, сколько потребуется от него, чтобы с единицы посевной площади или скота получать результаты, равные моим. Он должен быть универсалом, освоить минимум с десяток профессий!
– Ошибаетесь, уважаемый Григорий Григорьевич, уже есть примеры плодотворной работы на земельном подряде, – возразил ему идеолог области моложавый Игоревич, подвижный и нетерпеливый. – Туда идут высокообразованные специалисты. Целое отделение совхоза «Майский» взял в аренду лучший агроном региона Безуглов. Слышали о таком?
– Это убийство выработанной и сложившейся аграрной системы! Она у нас мощная и продуктивная, я бы сравнил ее только со средним машиностроением, – отпарировал Григорий Григорьевич. – Зарубеж тоже давно понял, что будущее за крупными объединениями частников, за корпорациями в сельском хозяйстве. Правда, там толково налажено не только производство, но и сбыт. У нас же огромный процент выращенного на полях и фермах гибнет при хранении и переработке. У голландцев, скажем, радиоуправляемые трактора на возделывании капусты. О тяпке там забыто, а у нас все еще на ней скачем. Сможем ли мы без огромного урона перейти на рыночные рельсы?
– Ни в коем случае, мы уже сейчас задыхаемся от нехватки продовольствия и промышленных товаров, хотя, казалось бы, все работает, ничего не остановилось. Но поправлять дела надо.
– В торговле, в быту налаживайте частный сектор. Тут с Горбачевым трудно не согласиться, мы же не имеем почти никаких услуг. А их, по словам того же Михаила Сергеевича и по статистике, надо бы иметь сотни и сотни тысяч видов. Вдумайтесь – видов услуг! Вот где поле деятельности частника. Но остальное трогать нельзя! – убежденно сказал Григорий Григорьевич. – Тронем – совершим преступление не только перед народом, но больше перед потомками!
– Наша ахиллесова пята – это реклама социализма, – вновь зарокотал своим сочным голосом Расхожин, – посмотрите, куда и сколько мы тратим средств на поддержку друзей. Сотни миллиардов рублей. Это Вьетнам, Куба, Сомали, Эфиопия, Афганистан, Корея, это страны Восточной Европы. Все это слишком дорого и неэффективно. Отсюда «холодная война», гонка вооружений. А если бы эти средства вложить в свой народ, в свою страну, в ее экономику, как это делал Сталин, то Запад бы задирал голову и смотрел бы с восхищением на наш скачок! И не надо бы тогда агитировать за социализм, тратить деньги на поддержку соцрежимов в других странах, они бы сами к нам рвались с капиталистической коновязи.
– В ваших словах очень много рационального, – поднял руку и, утверждая жестом свое некоторое согласие, сказал Игоревич. – Когда мы начинали перестройку, была иллюзия в совершенствовании нашего строя. Иллюзия очень опасна. Думали, обойдемся одним ускорением экономики. Ошиблись, ускорения не получилось. Наш ведущий журналист Ливанов пишет в своей газете: нашим врагам ничего не надо делать, ничего предпринимать, ибо угроза мобилизует народ, выводит мысль и тело из паралича бездеятельности. И враг это понял, а мы – нет. Вот почему он ратует за частника в мелкотоварном производстве, торговле, бытовке…
Игоревич оборвал свою речь, поскольку в зал вошли взволнованный Протозанов и постаревший на десяток лет, проутюженный несчастьем, морально раздавленный Овсяников. На него было жалко смотреть. Ни слова не говоря, он покинул собравшихся, шатающейся походкой прошел к своей машине и уехал домой, чтобы сегодня же вылететь с женой в Днепропетровск.
3.
Похороны старшего лейтенанта Овсяникова собрали большое число людей. Прибыла делегация из военного училища; из обкома партии во главе с самим Протозановым, но Людмила Марковна и Инна отсутствовали. У молодой вдовы случился сердечный приступ и приковал к больничной койке. Подъезжали и подъезжали секретари райкомов, хорошо знающие Петра Овсяникова. Самыми многочисленными были группы из леспромхоза, совхозов, дорожных предприятий и школ района во главе с директорами, специалистами и передовыми рабочими, с коими Петр Павлович многократно встречался и которого в районе уважали. Прилегающие к его одноквартирному особняку узкие улицы были запружены машинами и микроавтобусами, двор не вмещал желающих высказать соболезнование убитой горем Марии Георгиевне и Петру Павловичу, проститься с их сыном. Пасмурный, но не дождливый день позволял прибывшим находиться на улице в ожидании выноса покойного. Венки, венки, траурные ленты с надписями заполнили дом и двор. Люди тихо переговаривались, качали головами, безнадежно разводили руками, скорбно молчали, моля Бога, чтобы он оградил от такого несчастья их близких.
Несчастная мать недвижимо сидела возле своего любимого сына, беззвучно рыдала, временами припадала к груди покойного, просила его вернуться и встать, а родная сестра Валентина Георгиевна вытирала платком катящиеся у несчастной слезы и сама смахивала свои. Вдоль гроба сидели ближайшие родственники, а Петр Павлович с красными заплаканными глазами временами поднимался навстречу очередной входящей в комнату молчаливой делегации, так же молча кивал головой в знак принятия соболезнования и участия, вновь садился в ноги к сыну с ощущением непроходящего и жгущего душу упрека жены. Она винила его в знакомстве с ветреной Инной, из-за которой Виктор потерял душевное равновесие и принял смерть. Она на свадьбе видела, что у Инны не горят любовью глаза к ее сыну, а всего лишь подчинением воле папочки, словно в глухую эпоху Средневековья. Мария Георгиевна ни за что не верила в теперешнюю болезнь Инны, этой молодой ядреной дамы, слегшей в больницу. Это не что иное, как повод отгородиться от похорон, от многочисленных взглядов, судов и пересудов людских, ибо подоплека смерти просочилась в народ, стала обрастать невероятными слухами, и тогда мать покойного рассказала своим ближайшим подругам действительную причину и попросила их пресекать всякие вымыслы, ибо они порочат невинную душу усопшего. Произошел несчастный случай. Во время дежурства расстроенный изменой жены Виктор чистил свой пистолет, внимание его было рассеяно, и произошел тот неосторожный роковой выстрел, который унес жизнь молодого и успешного офицера. В медицинском заключении есть строка: «Смерть последовала в результате неосторожного обращения с оружием».
Такая версия экспертов не облегчала душевного состояния матери: сына-то все равно нет! Она видела развороченный пулей затылок и знала подлинную причину, прочитав посмертную записку сына, добилась беседы с теми сержантами, что первыми обнаружили труп Виктора. Она допыталась у одного из них – Кравцова, что несколько дней назад до трагедии он со старшим лейтенантом, будучи на дежурстве по подразделению, делился житьем-бытьем, рассказывал о письмах своей жены и друга, показывал фотографии. Старшего лейтенанта очень взволновала, так показалось сержанту, та фотография, на которой его друг Колька и девушка, очень красивая белоглазая блондинка, но с частично перекрашенными волосами в рыжий цвет. Ни дать ни взять пленительная артистка склонила голову к Кольке на грудь. Любовь, не иначе. А еще раньше старший лейтенант говорил, что ожидает жену на праздники, и даже пригласил сержанта и ефрейтора Бугаева в гости как земляков. Но почему он заступил в наряд накануне приезда жены, ему неизвестно.
Мария Георгиевна попросила показать эту фотографию. Но Кравцов сказал, что она у него временно изъята и находится у военного следователя. Мария потребовала показать ей снимок, а увидев, упала в обморок.
Матери стало все ясно. Но как это случилось, как роковая фотография нашла сына за тридевять земель от дома? Надо же было попасть Виктору из благополучной службы в Германии сюда, в предположительно удачное место. Так расценивался досрочный перевод счастливчиков перед ожидающимся выводом из загранки войск – с кошмарной неразберихой в расквартировании. Все вроде правильно. Кто мог знать, что земляк Виктора сержант Кравцов имеет роковую переписку со своим дружком Беляшовым Николаем, более того, вышлет свое фото с ее невесткой в такой интимной позе? Поневоле поверишь в рок. Но чем прогневил Господа Виктор? Как все в жизни подчас нелепо!
Где-то в недрах среднеазиатского оазиса лежал крохотный камешек, который однажды попал мужу в рот месте с рисовой кашей, которую она варила на молоке, и Петр, жуя добротную и любимую кашу, раздробил зуб, пришлось удалять.
Она знает мальчика Колю Подгола из своего детства, которому во время игры в мяч повредили глаз, он у него вытек. Родители сразу не смогли отвезти ребенка в глазной центр, в результате мальчик ослеп на оба глаза. Но он был мужественный человек, окончил музыкальную школу, живет по-прежнему в своем селе, работает в совхозном Доме культуры, пишет стихи и музыку на них, выступает с концертами и авторскими песнями повсюду. Он лауреат многочисленных конкурсов и удостоен звания заслуженного деятеля культуры. Отец шестерых детей. Это ли не судьба, это ли не подвиг! Даже роковые обстоятельства не сломили человека, а Витя не смог справиться со своими чувствами. Роковое предназначение свершилось? Но за что, как, почему все это происходит? Кто ведет нас этими дорогами, за что наказывает? Горе выхватывает людей без разбору – или не каждого, а десятого по счету? Человек, получивший одну маленькую рану, погибает. Из криминальной хроники известны такие жуткие подробности: одного юношу избили до полусмерти, нанесли ему более десяти ножевых ранений, а он выжил. Костя Ливанов лишился обеих ног от чудовищного взрыва, контужен, но тоже выжил и, слава Богу, счастлив со своей Верочкой. Вот он тоже приехал проститься с Витей вместе со своим отцом.
Мария видит их через пелену слез, она вымученно смотрит на Константина, смежает веки в знак принятия сочувствия горю и вновь отключает свое сознание от людского сочувствия, перенося всю себя под оболочку страдания. Если бы не этот проклятый вывод войск из Германии, Витя так бы и служил там, так бы и жил с Инной, на глаза бы ему не попала эта роковая фотография Беляшова с Инной. Но круг замкнулся. Случилось то непоправимое, что случилось. Камушек из Средней Азии попал с кашей на зуб мужу… Как же она осиротела, как же ругает и давно ругает себя за односынье, почему не родила дочь. Вихри студенческой легкомысленной молодости не давали покоя, носили по горным странам с высочайшими пиками, которые она стремилась покорить в альпинистской связке, получая географические познания из первых рук – самой природы. Это было здорово, какие могли быть помыслы о детях! Альпинистскую жажду остудила трагедия товарищей при восхождении на Монгулек, самую высокую точку Тувы, а потом встреча с Петей Овсяниковым, молодым и успешным обкомовским инструктором, и с трудом рожденный сын.
Она выяснила, что Виктор звонил накануне своей гибели жене, но о чем они говорили – тайна за семью печатями. Только не для матери. Конечно же, Витя просил жену прилететь к нему на первомайские праздники. В ГДР тоже отмечают этот день солидарности, занятия в институте прерываются на несколько дней. Это логично – провести вместе праздники. Мария в замужестве, особенно в первые годы, могла лететь к мужу хоть на край света, как только подвернулась минутка. Но ей лететь никуда не надо, они были всегда вместе сначала в городе, потом в Рубежном. В первые медовые годы, самые счастливые годы замужества были неразлучны. Такова их судьба. Инна улетела из Берлина на праздники, но не домой к мужу, а домой к маме, конечно же, не только в горячие материнские объятия, а скорее под этого толстогубого Беляшова. Ей наплевать, как там муж с матерью обставили новую квартиру в прекрасном городе Днепропетровске, о чем писал Виктор. Ей наплевать на душевные терзания влюбленного в нее человека, честного, правдивого парня. Ей наплевать на всю будущую жизнь с ним, если бы такая могла продолжаться.
Угораздило же Протозанова сделать свой выбор на Викторе. Марии тогда не совсем понравилась затея скороспешной женитьбы, хотя Витя уверял мать, что глубоко полюбил Инну, причем с первого взгляда, с первого свидания на даче, за ухой и танцами. Она видела искренность в глазах у сына, но невестку не знала. При знакомстве трудно было заподозрить девушку в неискренности, теперь видно: она играла, как прожженная актриса. И действительно у Инны обнаружились способности драматической актрисы, хороший певческий голос и музыкальная образованность могли поставить ее в ряды театральной богемы. Безусловно, Инна одаренный человек. Изучает сразу два языка и свободно ими владеет. Сейчас идет углубленное изучение истории, литературы, быта, обычаев, без знаний которых нет культуры переводчика для высших кругов. Но эта ли профессия нужна Инне, которая подразумевает крепость семейных уз? Она первая взбунтовалась против переезда в Союз, Мария Георгиевна теперь тоже клянет эти перестроечные перемены, повлекшие смерть сына.
Горе по утере любимого человека не дает объективно смотреть на происходящие кардинальные перемены в стране, тем более матери, потерявшей родного сына. Люди привыкли мерить все на свой аршин, не думая о масштабности события и его значении для судеб страны. Отдельные личности вообще не понимают судьбоносности, живут как насекомые в беспрерывном поиске пищи и противоположной особи для совокупления и размножения. Это задача их жизни. Впрочем, есть и еще одна очень важная, не сознающаяся особью – насытить собой более крупное и более совершенное существо, а то в свою очередь – другое, и так всюду. Процесс этот обрывается человеком, поскольку он насыщается всем живым миром, движется, чтобы добыть и произвести себе пищу, размножается, но никогда не насыщается подобной ему особью. Этого делать не позволяет его разум. Но человек в горе лишается разума и не понимает значения даже самых явных и гуманных действий, направленные на улучшение его жизни, улучшение в самом широком смысле. Он готов на крайние меры, на отрицание творящегося вокруг него добра, и свое горе он хочет поместить в каждого в той же мере, в какой оно сидит в нем. Он ослеплен безжалостностью, точнее в человеке вспыхивает досада, длящаяся неопределенное время. Затем она затухает, отчаяние сглаживается, пропасть затягивается. В таком состоянии находилась Мария Георгиевна несколько дней подряд, постепенно выходя из полуобморочного состояния, из небытия, и не поверила себе, что смогла выбраться из ямы смерти, оставив в ней своего сына. Но она уж по-прежнему не могла видеть и слышать своих врагов Протозановых, проклиная всю их грязную семейку, ворожа и прося Бога, чтобы Он однажды обрушил на их головы тот лес, который они беззастенчиво пилят, возят на лесовозах и на железнодорожных платформах отправляют в Среднюю Азию и Китай. Она как-то спросила мужа: сколько же имеет наш район от продажи кругляка, поскольку берут они его исключительно здесь?
«Нисколько, – последовал ответ, – кооператив зарегистрирован в городе, вся отчетность принимается в городском банке и налоги поступают туда же. Рабочие с городской пропиской».
Ни Мария Георгиевна, убитая горем, ни сам Овсяников еще не знали, что делами кооператива интересуется республиканская прокуратура.
4.
Андрей Безуглов впервые познакомился с Антоном Крутиковым на похоронах Виктора Овсяникова. Свел их общий знакомый Михаил Ливанов. Цели знакомства у него не было, просто стояли вместе, а рядом оказался Безуглов, разговаривая с симпатичной женщиной. Ливанов, заинтересованный Безугловым, тихо окликнул его и познакомил со своим старым приятелем. Михаилу поговорить с Андреем сразу не удалось, тот был занят, как после выяснилось, Викторией Рябовой. Она с радостной грустью смотрела на него, говорила о потерянном душевном равновесии, так как очень редко его видит. На районные совещания Андрей почти не приезжает – свою голову иметь на плечах позволяет новое время. Она же по-прежнему высиживает часы, только теперь без него. Виктория говорила о своей скучной и пасмурной жизни, как этот неприветливый майский день похорон с колючим ветром и хмурым небом. Андрей видел, как она хотела его любви. Но он, теперь по горло занятый своим хозяйством, не мог предложить ей продолжение встреч, виновато молчал и грустно улыбался. Кругом были знакомые люди, и Андрей одним кивал головой в знак приветствия, другим протягивал руку. Двор скучил людей, они держались группами.
Печаль и скорбь сначала не позволяли общаться старым и новым знакомым, но мало-помалу мужики разговорились.
– Коль мы встретились на погребальном обряде, воспользуюсь минутой и прошу, Андрей Степанович, вашего согласия посетить хозяйство, – сказал негромко Ливанов.
– Зачем?
– Мой хлеб – писать о переменах, вы яркий образчик перемен, хотел бы убедиться, стоит ли пропагандировать переход крупных специалистов в частники?
– Как-то не ко времени, Михаил Николаевич, похороны.
– Да, не совсем подходящее время, но я привык по методе одного моего хорошего знакомого Алексея в любой день выкраивать для себя и моего дела хотя бы малую толику пользы. Он начинал свой эксперимент с нескольких часов целенаправленного полезного труда, довел до шести, затем с годами до десяти и даже до одиннадцати часов в сутки. Это колоссальная экономия рабочего времени для человека, особенно творческого. Добиться этого не так легко.
– И что же, он вел хронометраж? Это же скучно.
– Вел дневник, но это не скучно, а поучительно.
– Любопытно, что же он считал полезным?
– Все, что относилось к его профессии и литературному творчеству: работа над рукописями, чтение, беседы, общение. Обеды и проезд к работе относил к бесполезной трате времени, треп в курилках и вечеринки с пьянкой тоже…
– Любопытно, мне-то что можно отнести к полезной деятельности? Подготовка механизмов к работе отрывает массу времени, но она необходима как воздух, иначе не посеешь хлеб, не уберешь его. Кроме сна я всегда в работе!
– Специалист, хлебороб сам должен определить полезное и пустое времяпрепровождение и следовать этой методе, постоянно учитывать то и другое. Эта метода оправдывает некоторые усилия для самоконтроля. Попробуйте и выиграете.
– Большинство районных совещаний специалистов – пустышки, – заметила Рябова, – а это целые дни.
– Я тоже читал о таком хронометраже, но как-то не смог в него вписаться, посчитал кабалой, – вклинился в разговор Антон, – ноша у нас на загорбке нелегкая, мешает жить по расписанию.
– Все мы, мил человек, с рюкзаком на загорбке живем и ходим, а в рюкзаке – кирпичи и булыжники под завязку. Прешь его на себе, до привала бы добраться мечтаешь. Вроде добрался, присел, а рюкзак снимать не велят.
– Да кто ж не велит, коль привал? – с иронией заметил Константин Ливанов. Он был потрясен гибелью товарища, даже заметно нервничал, тяжело налегал на костыль, который брал в часы длительных прогулок, что не ускользнуло от внимания отца, и он предложил сыну сесть в комнате. Но Костя долго не мог оставаться у гроба, видеть убитую горем мать Виктора, представляя на ее месте свою маму, что вполне могло случиться в его положении той жестокой осенью. Он поцеловал в лоб своего друга и, тяжело опираясь на костыль, со щемящей жалостью в сердце к его маме вышел на свежий воздух. Теперь он заинтересовался возникшим любопытным разговором и принял в нем участие.
– У меня годы, мил человек, а с ними всякий недуг не велит, – охотно отвечал Андрей молодому Ливанову, не зная его личной трагедии. – Вот секретарю райкома или обкома, думаю, власть не велит. Видишь, он и так и сяк перебрасывает рюкзачок, чтоб полегче давил, подушку из нашего труда желает под него подтолкнуть, да видно, не удается удобно пристроить, но похваляется, мол, все у нас хорошо, хотя прекрасно знает, что недобираем в экономике, полки в магазинах пустеют, но он все равно артачится: народ у нас получает дополнительные свободы, зрелищ хоть отбавляй, хлеб в закромах есть и ракеты на страже. Живи и радуйся!
– А ваш рюкзачок кто мешает ополовинить, – заинтересованно спросил Константин, – да жить в радостях?
– Все та же райкомовская опека. У партийцев авторитет райкома как абсолют, им не хочется считаться с законами, а я обязан работать по законам, иначе я сам себя съем райкомовскими зубами. Был бы я дремуч – да, обязан подчиняться команде, но я же вижу, что моя готовность к разумному управлению райкому не нравится. Райком, как и вся партийная надстройка, не готов отказаться от привычных методов управления. Вот где собака зарыта, вот откуда булыжники в рюкзачке.
– Когда-то однопартийная система давала свои плоды. Она сумела сплотить народ, выиграть индустриализацию и Великую Отечественную войну, ну а дальше сплошная черная пропасть, – сказал Михаил Ливанов, – увечье моего сына и смерть его друга все из той же обоймы.
– Но шаги уже делаются, – заметил Антон, – общество подготовлено к отмене шестой статьи Конституции. Вдумайтесь, это ж такую силу сломить за такой короткий срок! Далее придем к многопартийности, к широкому фермерству, к частному труду во многих сферах производства.
– Все это верно, шаги есть. Почитаешь Горбачева, все вроде правильно, логично, цель благородная: бескровная перестройка общества. Но и у коммунистов тоже цели хорошие: равенство, братство, изобилие, но – как достичь? Вот вопрос вопросов! Это только краешек яичка, когда-то увидим его всего, не заморив курицу? – съязвил Безуглов.
– Но вы же на практике доказываете, как надо возвращаться к утраченному.
– Э, мил человек, не та сошка, не тот вороной в нее запряжен. Вы не представляете, сколько я переживал, раздумывал, сколько взвешивал, чтобы решиться на такой шаг. Виктория знает, ей не раз как коллеге высказывал свои сомнения. Представлял, с какими трудностями столкнусь, но действительность оказалась гораздо сложнее. Я теперь знаете, в скольких лицах хожу? – Андрей стал загибать пальцы: – Директора, агронома, инженера, слесаря, тракториста, комбайнера, водителя, электрика, бухгалтера-табельщика, я уж не кладу агронома-семеновода. И даже сторожа! Попробуй оставь без присмотра трактор или комбайн в поле, ток с фермой. Вон сколько насчитал. Это все бы ничего, но ведь и зоотехника, частенько механизатора по раздаче кормов заменяю. Жена – и доярка, и главный бухгалтер, поскольку отчетность с нас не сняли. Нет, ломать устоявшиеся хозяйства нам не стоит! Нам надо другое: передовую технику внедрять. Или самим ее выпускать по иностранным патентам, или готовую закупать. Лучше самим. И такую, чтоб десять тысяч га двумя агрегатами обрабатывать. О животноводстве не говорю – патриархальщина. Да вы эту кашу на воде, Михаил Николаевич, не хуже меня знаете.
– Верно, знаю, а вот то, что вы теперь в десяти-пятнадцати лицах – это новое и обескураживающее.
– Вот-вот, – подхватил как всегда энергично Антон, – Солженицын клянет Горбачева за его попытки улучшить социализм при помощи гласности, нового мышления, подъема экономики, а сам рецептов не дает. Правда, он говорит о том, что империя губительна; я с ним не согласен. Это, мягко сказать, отказ от своей страны. Империя сильна сбережением своего народа, отказом от мирового господства. Но все наши беды как раз от разбазаривания этой великости, надо работать на себя, а не на мир, не на другие народы, я об этом говорю неустанно, за что чуть не попал в диссиденты и был исключен из партии. Объять необъятное одной стране невозможно…
– Американцы считают иначе, они обобрали полмира, – прервал монолог Константин, – и собираются потрясти закрома восточных стран, расширяют НАТО.
– Коль у нас развернулась такая дискуссия, – сказал Михаил Ливанов, – я замечу странную тенденцию: Достоевский клеймил царский режим, Лесков и Успенский – нравы, Солженицын одобрителен к Достоевскому, но он враг социализма вместе с партийной начинкой и не в восторге от перестройки, а ведь она дала нам свободу выбора во многом, свободу слова, прекратила преследование людей за инакомыслие. Мы с вами вот так свободно можем обсуждать текущую политику, говорить о сильных и слабых сторонах перестройки и самого ее лидера. Но толку от достижений никакого – экономика трещит по всем швам. Горбачев же нас успокаивает: сегодняшний социализм лучше сегодняшнего капитализма хотя бы потому, что нет эксплуатации и есть множество социальных гарантий. В переломные моменты эпох никогда легко не было, друзья мои, тут ничего не попишешь! Реформаторов плохо понимают, они вынуждены бороться почти в одиночку и даже погибать. Яркий пример реформатора Петра Столыпина, о котором мы знаем очень и очень мало, а он за пять лет высоко поднял Россию. Его уничтожили из-за боязни, что жизнь народа наладится, он обрастет жирком, и на этой почве затухнут революционные настроения, а идеи раввина Маркса еще долго не будут применены на практике.
– К какой же категории отношусь теперь я как частник, ведь у меня работают наемные люди? Я как бы эксплуататор по Марксу. Я не могу отдавать на зарплату весь доход по той простой причине, что мне надо снижать себестоимость продукции не за счет заработной платы, а за счет внедрения новой техники. Но купить ее могу, только ограбив сегодняшних рабочих и себя в том числе. И вот я добыл более производительный агрегат и посадил на него рабочего – это не значит, что он поднял производительность труда в два раза, и я ему должен платить в два раза больше. Он лишь частью своего мастерства повысил выработку, вот за это я обязан доплатить, довести его зарплату пока до двадцати копеек с заработанного рубля. Но работяга тоже умеет считать и, конечно же, выскажет свое недовольство, и уже высказывает и требует тридцать копеек. Конфликт налицо.
– Надо находить компромисс…
– Возможно, я бы никогда не решился на такой шаг, – сказал Безуглов, – у нас с Овсяниковым состоялся на эту тему разговор. Вы же знаете мою историю. Он допытывался, почему я ухожу: повлияла обида? Может быть, и обида, но не только, надоела мелкая опека, постоянное понукание. А надо хотя бы такое: поезжай-ка, Безуглов, за границу, сам выбери точку на карте, посмотри, что тебе надо для перевооружения хозяйства, и счет привези. За зиму все это получишь и работай по-новому. Дудки. Вот я и рискнул сам себе такую роль назначить. Часть денег заработать, часть кредитом взять. Но вижу, не получится. Сам не заработаю, а кредита не дадут.
– Никакого оптимизма у вас, Андрей Степанович, пораженческое настроение…
– Бить в литавры нет смысла…
Вынесли гроб с телом покойного, по традиции поставили за калиткой на стулья. Хваткий майский ветер заполоскал лентами на венках. Истошный плач матери прорезал душу каждого из собравшихся. Последнее прощание родных с покойным у ворот родного дома. Тягостные, горестные минуты. Мария Георгиевна упала на колени перед гробом, обхватила его, вскрикнула:
– Не пущу!
Жестокая, растерзанная минута. Минута молчания и скорби. Петр Павлович и Валентина Георгиевна отняли у матери усопшего сына, с трудом подняли ее с колен и вслед за гробом, поставленного на грузовик с коврами, тут же усадили едва живую Марию и уселись сами. Похоронная процессия двинулась к кладбищу, устилая последний путь цветами и хвойными лапками. Он пролег почти через все село, где в детстве и в юности множество раз прохаживался Виктор. Длинная вереница людей и машин медленно продвигалась к кладбищу.
5.
Тяжесть потери Мария Георгиевна Овсяникова несла только сама. Ей в этом помочь никто не мог, даже муж, тем более что она его стала избегать, вечерами уединяться и спать на кровати сына. Постепенно эта дистанция превратилась в обвинительную, зародившись еще в первый день трагедии. Мысль эта крепла, но до резких высказываний их отношения не доходили и выражались неприязненным взглядом и отмашкой руки, мол, надоел ты мне как горькая редька, что стало раздражать самого Овсяникова. Но однажды, после девяти дней, Мария в глаза обвинила мужа в смерти сына. После отъезда сестры она окончательно перебралась в комнату сына и почти не выходила из нее, отказавшись от готовки обедов мужу и себе. Живя в одной квартире, они почти не встречались. Мария утрами прислушивалась к шагам мужа, ждала, когда он напьется чаю и покинет дом. Тогда из своей комнаты выходила она, наскоро позавтракав, шла в школу, а вернувшись во второй половине дня, запиралась в комнате сына. Как всегда поздно приходил Петр, он прислушивался к звукам в доме и ничего не слышал. Однажды, боясь мертвой тишины в комнате, постучал в наглухо закрытую дверь, страшась увидеть нечто ужасное, не дожидаясь ответа, вошел. Мария стояла на коленях перед образом Девы Марии и молилась. Она нисколько не смутилась своего действа, только медленно поднялась с колен, опустилась на застеленную кровать сына и устало сказала:
– Не трогай меня ни словами утешений, ни руками, тем более не пытайся попасть в мою постель.
– Мария, что с тобой происходит, я не менее твоего в горе.
– Человек, сотворивший горе, разве может считать себя несчастным? Ты, только ты виноват в этой женитьбе сына, в этом властном покровительстве для захвата привилегий! Вас погубят эти привилегии, неужели вы не понимаете, как они отталкивают от вас народ. Вы создали ярусы должностей, где место является исходным для получения всевозможных спецпайков. Учти, не человек, а место дает это право человеку. Ушел человек с места, потерял все пайки, за него на этом месте получает новый. Перебрался оный на более высокий ярус – больше спецпайков и спецблаг. Все в вашей системе расписано, расставлено по рангам. Ельцин попытался воспротивиться этим спецместам или только создавал видимость, что видел в человеке человека, а не занимаемое место, и его вышвырнули с самого высокого яруса, где он мог всем пользоваться, как древний фараон. Я больше не возьму в вашем буфете ни грамма благ, если ты сам будешь носить в дом продукты, я объявлю голодовку.
– Ты помешалась на этих привилегиях. Ими пользуется каждый, кто может! – в сердцах ответил Петр, не в силах больше себя сдерживать.
– Мне противны твои убеждения. Ты так ничего и не понял из моих слов. Все вы – прожженные партийные карьеристы, для вас важна только служба, а человек – тряпка, даже родной сын! Ты его толкнул под крыло этих благ! Создали бы себе роботов и жили с ними. Вы отняли у человека молитву к Богу, которая всегда приходила на помощь человеку в его тяжкую минуту горя, давая ему духовные силы и опору.
– Горе тебя лишило разума, но ты была тогда рядом со мной и не возразила…
– Вас, ослов, разве можно в чем-то переубедить? Будь у нас монастыри, я бы удалилась в эту обитель и стала бы замаливать грех нашего сына в самоубийстве и свое прощение перед Богом за то, что забыла о нем в оголтелом атеизме. Душа сына просит молитвы, она каждую ночь трепещет надо мной и не успокаивается, пока я не обращусь к Богу, – Мария смотрела на мужа воспаленными от горя глазами, но в них не было ненависти к нему, а только упрек, упрек жгучий, не остывающий, но вместе с тем леденящий кровь в жилах. Он даже испугался за рассудок жены, самого дорогого человека на этом свете, и готов согласиться с тем, что для каждого из них на первом плане действительно стояла карьера, а не убежденность в идее. Да что там сомневаться и дурить себя: в молодости, да, стояла идея, но теперь она на втором плане, признаться, как подспорье карьере, хотя на глазах у людей идея выпячивается как главная движущая сила.
Какое, однако, вранье! Куда бы чище говорить: просто мы должны идти к нормальной, хорошей жизни людей. Никуда не лезть, не навязывать свой вкус и образ жизни. Смешно, разве можно навязать свой вкус кому-либо, находясь отгороженными от мира всякими стенами и занавесами?
Петр остановил бегущие мысли: вот черт, надо о жене биться, а его понесло по идейным кочкам.
– Время лечит, депрессия пройдет, – уверенно сказал Овсяников, с надеждой на возобновление прежних отношений. – Пойми, в смерти сына я невиновен, таковы стечения обстоятельств.
– Твоя уверенность все оттуда, но ты ошибаешься. Мои страдания могут окончиться лишь с окончанием любви к сыну, а этого никогда не будет. Он ничего не сделал, чтобы оттолкнуть от себя. Он еще ангел. Оставь меня и никогда не входи ко мне без моего зова.
– Но мы прожили вместе счастливо четверть века, – попытался возразить Петр.
– Это было ложное счастье. Я окончательно разуверилась в чистоте нашей жизни. Мне всегда думалось, что крупный писатель выше государственного деятеля, ибо он совесть своего народа, и считала, что таковые возглавляют нашу интеллигенцию, к которой причисляю себя. Но всегда ли совесть писателя соизмерима с его произведениями, ведь в них отражаются пласты самой разнообразной жизни? Я считала Федина крупным писателем, а его прозу высоконравственной. Но вот прочла Солженицына о восстании тамбовских крестьян, о его подавлении и пришла в ужас. Что же пишет об этом же восстании Федин в романе «Костер»? Мы настолько погрязли во лжи, что и он не смог выбраться из нее. Оказывается, его герой усмирил крестьян без единого выстрела, без единой напрасно загубленной жизни! Это как понимать читателю? Что же, писатель не знал правды? Не знал о тысячах расстрелянных и сожженных заживо? Не знал о зловещей роли Тухачевского в кровавом подавлении восстания? Знал, конечно! Махровое вранье в угоду системе, которая бессовестно показывает во всем свой гуманизм, а на деле? Кругом приспособленчество, этот писака был трус, угодник, без гражданской позиции. Газеты несут якобы все новую и новую правду о прежней жизни страны. Но я нутром чувствую – они лгут!
Бывая с туристами в Хакасии, я слышала о восемнадцатилетнем чоновце Голикове-Гайдаре, о его издевательствах над крестьянами в поиске белого партизана Соловьева. Не верила, ибо рука, обагренная кровью, неспособна написать такие милые и правильные рассказы для детей. Что же рассказывают о нем теперь хакасы в своих газетах? Голиков собственноручно расстреливал в затылок хакасов, которые не знали русского языка и не понимали, что он требует указать, где скрывается бандит Соловьев. Мало того, он расстрелял из пулемета целый хакасский аил вместе с женщинами, детьми и стариками и все за то же: они не сказали карателю, где скрывается этот человек! Откуда могли знать об отряде Соловьева женщины и дети? Они просто не знали, в каком месте глухой тайги скрывается этот мститель. За поддержку Соловьева он рубил шашкой людей и спихивал их в проруби озер, набивал трупами крестьян колодцы. Ты можешь вообразить себе жестокость человека, ставшего всенародным любимцем-писателем! Подожди, скоро откроется вся правда бесчеловечности и алчности большевиков, на которую их вдохновлял Ленин. От него исходили телеграммы и приказы о подавлении восставших крестьян в ответ на грабительскую продразверстку! Есть хочешь – расстрел! Сопротивляешься – расстрел! Возразил – расстрел! Укрыл хлеб, нашли – расстрел! Я не желаю больше служить этой системе, уходи! – Мария Георгиевна с трудом закончила свой пылкий монолог, и силы покидали ее. Она вновь опустилась на колени, повернулась к святому образу и зашептала молитву.
Обескураженный Петр ушел и терпеливо ждал. Проходили дни, недели, а Мария его не звала. Она вела затворнический образ жизни, ее тонкая изящная фигурка, казалось, еще больше усохла, лицо, всегда моложавое, осунулось, почернело, обозначились морщины скорби, она не снимала с себя траурное платье и ходила в нем в школу, ловя сочувственные взгляды педагогов, но не принимая просьбы взять себя в руки. Мария долго и мучительно собирала в себе те силы, которые дали ей правильное решение молиться за сына, за его незапятнанную жизнь и душу, но совершившего грех. Он ни в чем не виноват, любовь человека к человеку, к женщине не может быть виной, но любовь может быть тяжкой ношей, как крест Иисусов, и не у каждого хватит сил вынести эту тяжесть. У Вити не хватило, и мать обязана отмолить его грех. И вот по воскресениям Мария уезжала в город на автобусе, отказываясь от каких-либо услуг не только мужа, но и подруг. Она добиралась до действующей в городе церкви, что стояла в оживленной части города, покупала молитвенник, ставила свечу за упокой Виктора и подолгу читала молитвы, заказывала батюшке службу и испытывала некоторое душевное облегчение. Точнее это было чувство исполнения долга перед погибшим сыном, поскольку она дала себе зарок в том, что после такой утраты не имеет права на жизнь, какую вела при его здравии: полнокровную с весельем в праздники, счастьем замужней и любимой женщины, успешной в труде и в почете. Наконец, после беседы со священником она пришла к мысли, что зарок этот ей удастся до конца исполнить только в монастыре, коих в стране нашей остались считанные единицы, но теперь, благодаря новому подходу к свободам граждан, число их начинает расти. С каждым посещением церкви и встреч с молящимися прихожанами она укреплялась в своей мысли и попросила святого отца дать ей наставление как этого достичь. Участие ей было оказано, дано рекомендательное письмо в женский Свято-Троицкий монастырь.
Мария терпеливо ждала окончания экзаменов в школе, и как только прошел выпускной бал воспитанников, на следующий день она уволилась из школы, не объясняя своего решения, и вечером, когда с работы вернулся муж, окликнула его. Он вошел в комнату и молча стал ожидать разговора.
– Петр, прости меня за мое затворничество, я знаю, тебе тоже нелегко, но не могу больше оставаться рядом с тобой, я ухожу в монастырь до конца своих дней. Только каждый год буду приезжать на могилу сына возлагать цветы. Прощай.
Овсяникова сначала бросило в жар, затем в холод. Он смахнул со лба выступившие холодные градинки пота, проглотил вставший комок в горле.
– Ты ни в чем передо мной не виновата, Маша, но я по твоей просьбе все прощаю, прости и ты мою вину перед тобой и сыном.
– Я давно простила, так требуют божеские заповеди, но жить в мире не могу. Остальная моя жизнь будет в молитвах.
– Но куда же ты едешь?
– В женский монастырь на юге России. Прощай и не провожай, – кротко сказала Мария, поклонилась мужу, подхватила дорожную сумку и, огибая оторопевшего Петра, удалилась.
Так падает созревший плод с дерева и лежит на земле до благодатного часа, чтобы начать новую жизнь. Земля вертится, чтобы после ночи принести новое утро. Тучи роняют свои слезы, чтобы дать пищу всему живому на земле. Покаянная молитва к Богу – даст ли она полное очищение грешной душе?
Овсяников не считал себя слабым человеком, но уход жены потряс его гораздо больше смерти сына. Смерть всегда горе, уход – отчаяние. Вместо себя на этом свете он увидел пустоту и горько запил, хотя к этому не имел склонности. Петр не появлялся на работе всю неделю, к себе допускал только личного водителя для пополнения спиртного. Протозанов несколько раз требовал его к разговору, но второй секретарь Галинина боялась сказать правду, пока тот не рявкнул на нее, догадался о его пьянке и приказал привезти Петра Павловича к нему на дачу сегодня же к вечеру. Галинина собрала райкомовских мужиков, передала приказ Сергея Артемьевича, но сама участвовать в акции отказалась, полагая, что лучше всего это сделают мужики. Вечером пьяный Овсяников был погружен в «Волгу» и доставлен к Протозанову, который уже знал об отъезде его жены в монастырь.
– Ты-то хоть не превращайся в бабу, – гудел Сергей своему свату. – Я Инну по головке не погладил. Хотел вздуть этого хлюста Беляшова, да подумал: сука не схочет, кобель не вскочит. Все мы были молодые, любили, но и волочились – тайно, конечно, иначе бы красными корочками рассчитывались. Строгость была, а теперь видишь что пошло. Без любовников и любовниц не живем. Мало ли с нами на даче женщин перебывало! Коль твоя жена посчитала свой жизненный путь завершить в монастыре, пусть будет это ее выбор. Она меня во всем обвинила, знаю, передали. Но я ей не судья, в таком горе кого хочешь можно обвинить. Разве я такого конца хотел? Ты это должен понимать, возьми себя в руки, ты мужик молодой, можешь завести семью да нарожать детишек, чтобы потомство оставить. А с Марией уже поздно.
Овсяников, свирепо глядя на свата, молчал, но хмель его будоражил, и он порывался засветить Протозанову в ухо. Тот осаживал буяна в кресло, но не злился. Поняв, что сейчас с Петром толковать бесполезно, приказал дать свату таблетку снотворного и уложить в постель. Пусть проспится, утро вечера мудренее, поговорят. Овсяников не сопротивлялся и вскоре захрапел на втором этаже в одной из гостевых комнат.
Протозанову неприятен любовный роман Инны, тем более его исход. Молва не пощадит никого, как проливным дождем выполощет до нитки оказавшегося в степи путника. При неустойчивой власти ему такая перспектива ни к чему. «Семья будет выставлена под град сплетен, как чучело на ветру», – с неприязнью к дочери, а больше к малодушию зятя, подумал Сергей Артемьевич. Он не знал, как защититься, да и не умел защищаться, находясь во властном пренебрежении к людям, которых подавлял приказами, указаниями, гневом за неисполнение, которого боялись. Но теперь уж это мало действует, и он беспомощен, как оставленный без присмотра грудной ребенок.
– Ну, уж это слишком! – недовольно пробормотал он, подбадривая себя нравившимся ему крылатым изречением Тараса Бульбы: «Есть еще порох в пороховницах!» Через жену выяснил, с кем спуталась дочь. Узнал, а что толку, Виктора не вернешь, сплетни не погасишь. После дела за советом не ходят, отрубленную голову назад не приставишь…
6.
Василий Латиков быстро понял, как можно ловко усесться на загорбок своих сельчан и получать барыши. Он уволился из совхоза, оформил индивидуальную трудовую деятельность и стал перекупать у своих земляков забитый скот оптом, тут же рассчитывался по установившейся таксе, вез тушу на рынок.
– Ты, Ваня, на мне хорошо выручился, – говорил Василий своему старому напарнику Жарикову, деловито перетаскивая в багажник «Волги» разделанную тушу кабана. Латиков сбросил с себя повседневную рабочую робу, носил купленный на барахолке темный джинсовый костюм, восхищался практичной и ноской одеждой и видел себя на голову выше соседа. – Без мороки я тебе кругленькую сумму отвалил по старой дружбе, и ты должен радоваться, не ломать голову, на чем борова везти, своей-то машины тю-тю. Плати за наем. Раз! На базаре санитарный контроль. Плати – два! За место – плати. Не продашь за день, вези назад. Там холодильников для всяких иванов нет. Там уже все схвачено кавказами да узбеками. Неровен час – на рэкет нарвешься, вовсе оберут до нитки.
– А ты не боишься рэкета? – задиристо спрашивает Иван, видя, что Василий набивает себе цену и имеет хороший барыш с перепродаж годами выращенных рогатиков и годовалых хряков. Он сегодня поднялся чуть свет, забил и освежевал тушу кабанчика на сто килограммов. Считай, отстоял полсмены, а ему сегодня начинать сев пшеницы. До вечерней зорьки пластаться. Дни стоят длинные, ведреные, как по заказу: ночами, ближе к утру набегают тучи и давай хлестать с полчаса. Безуглов, помнится Ивану, говорил в таких случаях: сей в грязь, будешь князь. Ивану до князя далеко по доходам, но все же за хороший хлебушек платить стали больше. В прошлом году на премиальные сменил всю мебель в квартире, и на машину осталось. Обещали талон дать, да вот заволынили, ушел его талон в другие руки. Как тут не подосадуешь, к Латикову на поклон не пойдешь?
– Как же не боюсь? – тараторил Василий, подхватывая переднюю ляжку, – только у нас там беспроволочный телефон работает. Постоянный продавец знает, когда эти бандюги рынки чистят. Усиленный наряд милиции вызываем. От них отбиваемся, а вот от кавказов, что рынки оккупировали, милицией не защитишься. Крышуют менты кавказов, наглеют, требуют отстегивать за охрану. С тебя, новичка заезжего, трехкратно возьмут. Сколько нервов потратишь, а больше моей суммы не привезешь, а то и в прогаре останешься.
– Так-то оно так, да шибко досадно. Еще в прошлом году совхоз принимал от рабочих скот и сам на мясокомбинат возил. Почему нынче не берет?
– Затоварили его, завалили, не успевает. По нынешней демократии скота-то вон сколько стало у мужиков! Выпаса прирезали, покосы дают, бери-не хочу, чего ж тут мужику лишнюю скотиняку не завести. Новый комбинат просится, да что-то у наших перестройщиков башка перестала варить. Деньжонок, видать, нет. Начатые стройки всюду замораживаются, не до новых.
– Ладно, поезжай, знаю, какое ты ботало. Не один короб наговоришь.
– Бывай и ты, Ваня, только я правду-матку баю. Настала пора, Ваня, помянешь когда-нибудь мое слово, каждый должен заботиться о себе, о своей семье, применять свои способности в своем деле, если есть, конечно, они, а на государство не рассчитывать. Все к тому идет, Ваня. На круги своя!
– Ты погоди, я разве не на себя оглядывался, когда этого борова растил? Разве не своими руками высокую выработку даю? Звал меня к себе Безуглов, ты знаешь, отказался у него в прямых батраках ходить.
– А зря. Он урвал хороший куш, у него порядок будет.
– Я бы тоже от такого куша не отказался, – завистливо протянул Иван, шоркая черными ладонь о ладонь руками, словно показывая, как бы он этими руками дело правил.
– Ты, Ваня, не дорос, тебе столько не дадут. Вот тут я тебе заявлю твердо: коль дается нам такое направление, то государство обязано сначала помочь субсидией на открытие своего дела. Хорошей субсидией, а не подачкой, и будь здоров, вкалывай.
– Откуда! Казна пуста, нефть как в цене упала. Откуда деньгу брать, – махнул рукой Иван и поднялся с крыльца, давая понять Латикову, что пора завязывать треп.
Василий выкатился из захламленного двора Жарикова на машине и направился на соседнюю улицу, где его тоже поджидали со свежениной для оптовой продажи. Латиков спешил. Солнце подбиралось к завтраку, село давно проснулось, оглашаясь кудахтаньем несушек, гортанными криками гусаков, что топтали гусынь на Миновнушке, со стороны совхозного машинного двора доносился грузный гуд тракторов, с северо-запада наползали белесые облака, свежий ветерок разносил медовый аромат черемух и ранетки-дички, пресный запах пыли, поднятой колесами.
Иван завистливо проводил взглядом Латикова, понимая, что сам не годится в торгаши, где ловкие люди получают живой навар с их труда, а годится только качественно вкалывать на земле и добывать вечное – хлеб, и надеяться, что все-таки и его премируют талоном на новую легковушку, и он сам покатит на базар, попробует своими руками продать то, что вырастил, чтобы не наживался на нем Васька Латиков, которого он за пояс заткнет на любой земледельческой работе. Правда, в последние годы можно на авторынке купить подержанную машину, но Ивану хочется новую за тот честный труд, который выдает не один год. Да видать, не та он категория, чтобы новье получать. И с квартирой такая же песня, как ни старался, так новой и не получил. То, что этот балабол про заботу о себе толкует, о своей семье, и без него ясно. Дядя в райкоме или в директорской конторе думу думать о нем не станет. То, что уронишь, они подхватят, не вернут. Так всегда было и будет.
Плюнул Иван, закрыл покосившиеся ворота и пошел скорым шагом на машинный двор: сегодня будет первый день сеять пшеницу. Самые лучшие сроки, как учил Безуглов. Поди, сам-то он уже вывел трактора в поле, уже катит по полю свою сцепку, а Иван нынче ни свет ни заря боровом занялся, и то – пора, передержал уже.
Покосившиеся ворота раздражали Ивана, Василий сегодня укорил, сказал, что на Кавказе ворота – лицо хозяина. Иван живет в Сибири, а все же зацепила насмешка. Зимой ворота покалечил тракторной тележкой, когда дрова привозил, так времени и не выкроил отремонтировать. У Василия расписные ворота, хоть в кино снимай. И что за человек въедливый, на днях пришел к нему о боровке договориться, и все про ворота злословит, мало, давай разглагольствовать: «Был у нас писатель Гончаров, ты должен помнить, в школе изучали. Он из любопытства в Японию подался посмотреть, как там у них. И обнаружил чудо! Технически отсталая страна даже против России, а чуть не половина населения грамотное, у нас в те времена почти в три раза меньше. Но не только это поразило любопытство Гончарова, а чистота и порядок кругом: в доме, в одежде, во дворе, на улице, за околицей – всюду. И вывел он из этой чистоты и порядка, что у японца высокая внутренняя культура, цивильный он, не в пример нам».
Иван сначала слушал вполуха. Сидели они на крыльце уже в сумерках, маек уже давал напряг на полях, Иван, уставший, только что с агрегата слез, пыльный, неумытый, не до таких разговоров, но разве от этого репья отвяжешься, пусть ботает, пока сигарету не выкурит в покое, а Василий продолжал:
«Так вот, я согласен: если у него кругом чисто, то и душа чиста, он достиг этой высоты и, не сходя с нее, стремится покорить другую. Ему не надо часами выгребать хлам, по двору разбросанный, у него на уборку минуты уходят, все при месте, не так как у тебя на усадьбе – все разбросано, раскидано. Выйди за околицу – как грузно обросли мы мусором! Замечу, эти наблюдения писатель сделал в середине прошлого века. Но я добавлю, Ванька, что эта культура дала возможность рвануть японцам вперед России по большинству вопросов и в четвертом году нокаутировать великана – Российскую империю».
«Но мы все же дважды надавали им по сопатке», – возразил Иван.
«Надавали, потому что все свои силы и ресурсы в оружие вкладывали, в войны, а жили нищими. Они поняли, а мы нет, что войной блага не достигнешь, и прикрыли эту лавочку. Теперь в числе лидеров мировых держав, техника у них надежная, а главное, народ живет в достатке, как наши партийные секретари. И называют их рывок «японским чудом».
«Откуда ты взял?» – усомнился Иван.
«Как-то я ненароком разговор нашего директора слыхал, он с другим директором толковал: зашиваюсь, говорит, в делах, светового дня не хватает. «Фаворита» зимой начал читать, и до сих пор не дочитал, забыл, когда в руках роман держал».
«У меня такая же петрушка, правда, жена иногда выдергивает на спектакли в театр музкомедии или в драматический».
«Я, Ваня, книжку почитать люблю. Это ж какой мир открывается! Только тоже некогда, как директор наш, забыл, когда читал. А тут дочка моя, ты знаешь, в городе она, в институте, принесла Гончарова, «Фрегат «Паллады» называется, вот оттуда и вычитал».
«Ладно, хватит балясы точить, давай о деле: когда кабана бить?» – Иван загасил окурок сигареты, швырнул под ноги – вместо того, чтобы дотянуться до баночки на стойке крыльца, специально приколоченной им же для окурков, не замечая усмешки Василия.
«Чем скорее, тем лучше, свинины сейчас мало, хорошо пойдет», – ответил Василий.
«Ладно, давай ровно через два дня, – согласился Иван, – ты огород свой когда пахать будешь, заехал бы ко мне по старой памяти».
«Заеду, чего ж не заехать, если, как всегда, в бачок солярки плеснешь», – Иван утвердительно развел руками, а Латиков, пожав товарищу руку, вышел на улицу через калитку.
Через несколько метров его окликнул водитель «Волги». Василий остановился, и хотя сумерки сгустились, но на лобовом стекле был хорошо виден прикрепленный лейкопластырем портрет генералиссимуса при полном параде. Машина тоже остановилась, и Латиков узнал в красномордом чернявом пожилом человеке нового дачника, купившего у старика Семенова домишко с огородом. Между мужиками завязался разговор:
– Привет сельским пахарям, ты, говорят, мастер знаменитый, мне бы огород вспахать, сколько дерешь за сотку? – осклабившись кривыми губами, спросил дачник.
– Я, дядя, беру таксу, ни больше ни меньше. Я тебе за так вспашу, если ты портрет усатого с лобового стекла снимешь, – играя ключами от своей машины, звучно сказал Василий.
– Это почему же? – усмешливо удивился красномордый.
– Во-первых, мне шибко интересно, с чего это он у тебя такой избранец сердечный, а во-вторых, ты в городе этот портрет хоть на груди носи, не шибко-то кого проймешь, а в нашей деревне все больше политические жили да раскулаченные на поселении, а сейчас их потомки здравствуют. Не хочу, чтобы в мое лобовое стекло булыжник прилетел за доброе к тебе отношение.
– Портрет со стекла не сниму, мне никто не указ. Этот человек велик, мы все против него шавки, не дорос и ты до его осуждения, – категорически заявил дачник.
– Может, и не дорос, но любопытно узнать, на каких дрожжах настаивалась твоя к нему любовь? Не можешь, вижу, мне объяснить, тогда ответь на прямой вопрос: может, потому ты любишь его, что служил в застенках ГПУ или был штатный стукач, и на твоей совести десятки лживых доносов? Что, в точку попал, губа-то у тебя заплясала, и руки задрожали от такой правды! – Василий с презрением смотрел на дачника, направляясь в свою сторону, и на ходу добавил: – Так что не обессудь, ни за какие деньги никто к тебе пахать не заедет. Ты свою душонку ярко показал.
7.
На рынок Василий припоздал, подъехал только к девяти утра. Удивила длинная очередь машин с таким же товаром. И люди у главного входа толпятся, гомонят, вроде как не пускают их в павильон. Обычно он в общие двери не совался, для него всегда служебные открыты. Прикормлены ветеринары его гусями, пухом, салом. Не жалел добра нужному человеку, зато занимал свое ходкое место, покупатель знал и его хорошо, и товар. Словом, шло как по маслу, потому что рука руку моет. Щедро положишь, щедро и возьмешь. Своего человека грех обижать. Сегодня сунулся: заперта заветная дверь, что-то не то, мужики, что с товаром стоят, рты поразевали, головами вертят, неспокойны. Василий к ним с вопросом – пораньше прикатили, должны знать причину заминки.
– Афганцы с утра черномазым устроили Мамаево побоище. Всех разогнали, весь товар на пол спустили, директор рынка и его помощники синяков огребли, – пояснил словоохотливый подвижный малый, одетый в поношенную штормовку, со щербатым ртом и задиристыми огоньками в глазах.
– Поясни, за что, я вчера здесь не был, – восхитился Василий, от удовольствия потирая руки.
– Кошка скребет на свой хребет. Одного афганца обидели. Он, говорят, первый раз с мясом приехал, с него поборы взяли вдвойне, он возмутился, устроил скандал. Его поколотили, с десяток кавказцев навалилось. Вот он сегодня и отыгрался со своими однополчанами.
– Но?! – удивился Василий, – за сладкие шанежки и цена круче. Однако наш товар парить в салонах негоже. Надо поторопить начальство с разборками, солнце вон уж куда вывернуло.
– Только что ходили, обещали мясников пропускать, как только в павильоне приберутся.
– А что ж афганцы? Милиция повязала?
– Милиции не было. Ушли ребята, никто не знает кто такие. Я только одного приметил, хромого, прошлой весной у него кошельки покупал, – заявил щербатый.
– И знаешь, кто такой? – насторожился Василий.
– Нет, не знаю, да и на что мне знать, коль они кавказов умыли. Больно много берут на себя, нас за хозяев не считают. Помню, того парня с кошельками из павильона выставили на дождь. Дважды платить не захотел парень. Слышал я тот скандалишко краем уха. Сначала парень за место под козырьком заплатил, но ветер усилился, задождило, он в павильон вошел, ну, с него снова стали брать за место.
– С меня прошлый раз троекратно взяли как с новичка, – поддержал разговор пожилой, высокий и крепкий мужик. – Отдал, иначе бы мясо проквасил. Нынче, думаю, битые не посмеют нахальничать.
– У афганцев требование: поставить директором своего отставника.
– Правильно, эти пока с мафией не срослись, наведут порядок, – сказал высокий, – я бы сам афганцам подсобил кулаком. Зол я на азеров. У свояка дочку заманили и снасильничали. Он в милицию, в прокуратуру, а ему говорят, она по доброй воле легла. Подмазали кого надо. У них казна немеряна. Бывал я лет двадцать тому назад под Кировобадом на курорте Нафталан. Окрест – райские места, особняки стоят двух- и трехэтажные, усадьбы – не наши шесть соток, в несколько раз больше, сады кругом, а оград нет. Только ворота перед домом железные да палисад обнесен. Машины всякие во дворах стоят. И живут гуртом, человек по двадцать в каждом особняке. Больше, правда, бабы да ребятишки. Баи. Они как были баями, так ими и остались. Сейчас, говорят, они еще больше раздобрели на торговле по нашим городам. У Шеварднадзе есть личная резиденция – целый дворец пятиэтажный. Князь-князем. Он что, на зарплату министра иностранных дел его построил? Когда в Тбилиси заваруха была, наши десантники его дворец охраняли. Это я точно знаю, сын моего брательника там бывал, рассказывал. Шеварднадзе выйдет на прогулку и на солдат внимания не обращает, ни с ротным, ни с комбатом не поздоровается. Словно нет никого. Не заметить невозможно: пять боевых машин стояло и полроты солдат. Вот какое у нас равенство!
– Забудь про равенство! Его никогда не было и не будет, – съязвил Василий, – прежний мужик малограмотный был, темный, его большевики быстро окрутили. Счас вроде грамотные стали, а ума не добавилось. Все продолжаем благодарить партию и родное правительство за пустяшные подвижки.
– На нынешних зря грешить, – не согласился высокий мужик, – теперь-то мы свободно излишки со своего двора продаем, и спекулянтом не обзовут, а несколько лет назад что творилось? Я свой трактор при Андропове в тайге прятал, а хряка забью, втихушку по знакомым в городе рассовывал. Куда такое годится!
– Я о другом, мужики. Сегодня уже здесь услышал: вздорожает все на днях, – заявил вдруг неожиданно щербатый, – пожалел, что хряка забил. Подождать бы надо, а коль привез, и вы тоже, то надо бы на рупь за кило больше брать.
Вокруг щербатого сгрудились, сомнительно и тревожно засопели, засверкали глазами.
– Откуда вести? – первым спросил Василий, – это, браток, не шутка?
– Сам знаю, не шутка, молчал все, взвешивал и решил вам сказать: продуктов-то в магазинах голиком не наскребешь. Что выбрасывают, тут же расхватывают. Боится народ чего-то?
– И все-таки не сорока же тебе на хвосте принесла, – сказал высокий.
– Надежный человек, городской родственник, управленец, – нехотя ответил щербатый.
– Я на рынке второй год торгую, цены к праздникам пухнут, не секрет. На Первомай тоже подросли, но и опустились на место. Наш товар, мы и цену на рубль завысим, только дружно надо, всем без исключения, – зорко поглядывая на мужиков, сказал Василий. – Но каждый за себя отвечает, громковещательность тут ни к чему…
Двери рынка призывно распахнулись, ветфельдшер в белом халате махнула рукой, мужики разом повернулись в ее сторону и бросились к своим машинам вынимать поклажу, заносить на стол для ветеринарного досмотра. Василий нырнул в служебный ход и вскоре оттуда вышли два мужика, и стали перетаскивать груз Латикова в торговый зал. Но на этот раз он не спешил раскладывать свой товар на полки, а шнырял то в комнату ветконтроля, то в поисках знакомых торговцев зеленью, которые тоже раскладывали свой товар, перебрасывался с ними словами, выясняя, повысят ли те цену, или нет? Но все без толку. Дождавшись, когда за прилавком появился с мясом высокий партнер, принялся сам орудовать возле своих туш, которые разделывали штатные рубщики. А очередь нарастала и требовала начать торговлю.
– Пожалуйста, берите, – откликнулся Василий, одетый в белый халат, буравя нарастающую нервную очередь хитрыми, зоркими глазами, – только нынче на рубль дороже.
– Давай, не тяни резину, дожили, в магазинах витрины пустые! – выкрикнула энергичная покупательница, подпираемая мосластым мужиком, очевидно, мужем. – У меня свадьба, мне свинины сразу десять кило! И говядины столько же!
Латиков изумился и похвалил сначала себя за наценку, а потом щербатого, что развязал язык. «Все правильно, у горожан, кто идет сюда, карман толстый, им этот рубль незаметен, а мне приварок добрый», – думал Латиков, отвешивая заказ.
8.
Михаил Ливанов прочитал заметку о рыночной разборке в гранках. Он часто читал полосы в кабинете у сына, с которым сразу же можно довести материал до кондиции. Его небольшой кабинет был центром выпуска. На подвесных полках справа от стола на вытянутую руку множество словарей, энциклопедий, на втором столе подшивки газет. За него и усаживался редактор, если не хотел идти в свой кабинет, который чаще всего занимали для работы его немногочисленные сотрудники. Заметка была написана хлестко, с некоторыми деталями схватки и выводами, что национальная рознь может вылиться в более серьезные столкновения, если правоохранительные органы будут по-прежнему опекать диаспоры с Кавказа, особенно азербайджанскую, которая опутала все действующие рынки, торговые частные точки своим влиянием и негласным побором. Она расширяет производство и торговлю подпольной водкой, получившей в народе название «паленой». Ливанов нахмурился. Заметка была написана Константином.
– Заметка небольшая, но злая, может наделать много шума, – заметил он.
– Ты хочешь сказать – неприятностей?
– Неприятности само собой, я их не боюсь. Но чтобы делать такие выводы, мало иметь глубокое убеждение, нужны серьезные доказательства.
– Факты о кулачной стычке – из первых рук. Ко мне заглянули ребята, что трясли рынок, как к своему, к афганцу, поведали подробности, чтобы не передергивали и не врали другие газеты. Я им дал слово, что изложу все в точности и никого не назову.
– Правильно, журналистская тайна должна быть незыблема, – поддержал редактор.
– Один из них Семен Вовченко, ты, кажется, его знаешь. Он возглавил строительство дома для афганцев, который благополучно замораживается. Второе: буквально вчера в одном молодежном общежитии машзавода раскрыто подпольное производство этой самой «паленки». Обнаглевшие дельцы тут же торговали ею, и несколько парней отравилось. Завязалась драка, в ходе которой азербайджанцев сильно поколотили и выяснили, откуда взята «паленка». Заглянули в подвал, которым заведовала комендант общежития, и обнаружили бочки со спиртом, бутылки и все прочее. Скандал не просочился в газеты, замяли. Но в общаге тоже оказались наши афганцы, живут семьями в комнатушках. От них все это узнал, но писать не стал. Хватит одного погрома.
– И зря, подробности, детали не помешают. Если что, свидетелей найдется много и без афганцев.
– Хорошо, давай допишу эту заметку, а что-нибудь с полосы снимем, – сразу же согласился Костя.
– Если уложишься в полста строк, пиши. Время есть. – Михаил Николаевич сделал паузу и с интересом спросил: – Ты точно знаешь, что стройка дома заморожена?
– Семен рассказал и даже оставил записку, чего не хватает. Комитет афганцев решил писать в Москву на самый верх. Ребята просят тебя заняться темой и тиснуть в ТАССе.
– Я созвонюсь, побываю на стройке.
– Семен говорил, у них дело встало с отделкой, нет пиломатериала. Решили готовить лес сами. Но им нужна помощь. Бюрократы играют в волынку.
– Я знаю почему: горисполком требует отдать ему несколько квартир, как это бывает при строительстве ведомственного жилья. Комитет не соглашается. Вот и ставят рогатки с заготовкой пиломатериала.
– Но это же особый дом! Дом на крови! Как люди не понимают!
– Люди понимают, до партийных чиновников не доходит.
– Ну вот ты их и прокати по кочкам, может, поумнеют.
– Не поумнеют, просвета в мозгах не вижу. Горбачев теряет авторитет. Я не могу разобраться: кто кому роет яму? Горбачев партии или Политбюро ему? Это ж такая махина, такая силища, и он против нее идет с открытым забралом! У него нет пристяжной тяги. Знаешь, как в тройке: коренник и две пристяжных. Был таковым Яковлев. Если бы Горбачев продолжал поддерживать Ельцина, когда он был на посту первого секретаря в Москве, то сегодня получился бы мощный тандем. Но, увы, Горбачев этого не сделал, это его грубая ошибка.
– Побоялся конкуренции?
– Да, мне кажется, он теряет уверенность в своих силах, отсюда нерешительность в решении многих вопросов. Понимаешь, есть в горах подземные ключи. Слышно, как под скалами, в проломах вода журчит, а зачерпнуть и напиться невозможно. Монолит мешает.
– Не хочешь ли ты сказать, что перестройку надо было начинать с партии, с ее верхнего эшелона?
– Да, он уже понял, что ее не перестроишь, не переделаешь. Человека в шестьдесят, в семьдесят лет уже не отучишь от его привычек, он, как говорится, с молоком матери впитал систему. Разве что забудет о ней после длительного летаргического сна?
– Но ты же перестроился.
– Я потому перестроился, что всегда был на острие жизни и никогда не соглашался с теорией мировой революции, с отмиранием государства, армии и прочее, хотя Энгельс это утверждал. Это мне казалось по меньшей мере утопией, это когда будет? А фальшивка всегда настораживает. Но и я уже проявляю нетерпение от пробуксовки перестройки и хочу от Горбачева решительных шагов к мелкотоварному частнику, к рынку. Хотя у меня нет ясности, как он будет выглядеть, этот рынок.
– Примерно так: есть в кармане деньги – иди в магазин, нет – соси лапу, – Костя хмуро улыбнулся.
– Это я стал наблюдать в твоей семье. Если верить слухам о росте цен, то вообще дело табак. Платить хорошие деньги я тебе не могу. Сам знаешь, на что существует газета. Гонорар от американцев за северную брошюру я взять не мог по известным причинам: доллар у нас пока не ходит. Главное – не хочу попадать на их крючок. Мои деньги ты не берешь, так хоть Верочке не запрещай ходить в магазин вместе с нашей мамой.
– Ее теща отоваривает под завязку. Одна дочь, а у них на заводе буфеты богатые работают. Для поддержки штанов металлургов.
– Так же, как и ты у нас – один сын.
– Да, но я же мужчина. Достаточно того, что ты подарил мне на день рождения новый костюм, а мама импортную дубленку, мебель в квартиру купили. Что еще нужно? Раскрутим тираж, глядишь, достойную зарплату стану получать.
– Верно мыслишь, а верная мысль всегда приведет к доброму результату. Ну, ты дописывай заметку, а я возьмусь за чай, время к полдню, у меня в кофре есть запасы. Выложу в холодильник.
Ливанов прошел в смежный, более просторный кабинет, где работали два корреспондента и корректор – весь штат газеты. Обеденное чаепитие у них вошло в традицию, все садились за один стол, извлекали из холодильника закуски, варенье, молоко, кефир и все остальное, чем были богаты. Ливанов купил электрический самовар, кипятку хватало с избытком. Он служил исправно и был как бы неотъемлемым членом коллектива и в обеденный час, и в вечерние часы каждого выпуска газеты, которая выходила по средам то на восьми, то на двенадцати полосах полуформата.
9.
Верочка Ливанова спешила после занятий в институте к мужу в редакцию. Город уже позеленел скверами и клумбами, пестрел, как дятел, разноцветной одеждой людей, разрастающимся потоком транспорта с броскими иномарками. Верочка после родов ни капли не пополнела, выглядела все такой же тонкой и легкой, только в изумрудных глазах появилось тревожное беспокойство, какое бывает у молодых и мнительных мам относительно своего чада, находящегося в садике, и от нетерпения побыстрее выхватить его из толпы малышей в свои руки. Одевалась просто. На ней фирменные синие джинсы и небесного цвета рубашка, на поясе широченный ремень с бляхой. Длинные густые волосы закручены в какой-то немыслимый высокий тюрбан, отчего она казалась еще выше и ни за что не соглашалась поменять такую прическу на короткую стрижку, потому что Косте очень нравилось, когда белокурый веер рассыпался по подушке, а среди них два изумрудных глаза и алое сердечко губ.
Верочка нетерпеливо поджидала автобус, вперед толкала тревога за Костю. Тревога была еще маленькой, но она росла, как Танюшка и даже быстрее, и если девочка пахла розовым детским телом, то от Кости каждый вечер она стала улавливать запах водки. Сам по себе запах терпим, но его подтекст стал тревожить не на шутку, а когда вспомнила давнишние предостерегающие слова папы о том, что люди, попадающие в такие передряги, запивают или могут запить, потому ей с замужеством торопиться не стоит, это обстоятельство стало не на шутку тревожить.
Неужели это началось; мало того, что Афган каждое утро напоминает о себе Костиными протезами, так он еще вторгся в их семью новым страшным качеством. Верочка незаметно принюхивалась к Костиному дыханию, хотя и так все ясно, когда они целовались, или наоборот, он избегал поцелуя, чтобы не оставить на губах ядовитый след, то все равно сквозь запах табака прорывались спиртные пары. С одной стороны, такие увертки мужа обкрадывали Верочку, любящую поцелуйчики, как все любящие молодые и хорошенькие женщины, которым супружеская жизнь еще не приелась как постная овсянка, с другой стороны, нервировало и беспокоило: куда это может завести Костю, что его толкает к рюмке? Неужели падение духом от своей неполноценности или разочарование в семейной жизни?
Но последнее Верочка бы заметила уменьшением порций ласк, радости в глазах, когда она появлялась в его кабинете, той веселости и восторга, с каким любимый играет с Танюшкой, наконец урезалось бы и восхищение ее телом, его бережное и трепетное, вместе с тем ненасытное отношение. Она боялась делиться своими страхами с близкими школьными подругами, которые тоже выскочили замуж, и Лизе Вовченко, знакомой по роддому. Поскольку муж у нее тоже афганец, то они быстро и крепко подружились так же, как потом их мужчины. Маму она боялась перепугать, а от отца могла услышать болезненный, как удар плетью, упрек, но понимала, что водочная петля может туго затянуться на шее у мужа, и ее без боли не растащишь и не сбросишь. Она злилась на себя за нерешительность в обсуждении этого вопроса, уподобляясь тому нерешительному человеку и скряге, который купил корзину помидоров и обнаружил два подпорченных. Выбросить не решился, а обрезал порчу и съел плоды, но назавтра обнаружил снова два подпорченных и поступил так же, как накануне, но и на третий день, и на шестой все повторилось, в итоге он не съел ни одного здорового плода, их съело время и скупость. Как бы ей не упустить время, за которым будет стоять стена несчастий, как Берлинская стена ненависти. Наконец она решила довериться Михаилу Николаевичу как самому умному среди них человеку, чуткому к ней и любящему, но все как-то не подворачивался повод, да и она не так часто его видела, хотя старалась каждый день забегать к мужу, попить с ним чаю, а к пяти лететь в садик за Танечкой. К несчастью, их квартира была далеко от родительских домов, и никому из дедов, имевших машины, за исключением Михаила Николаевича, не было сподручно забирать внучку домой. Евгению Максимовну она почему-то стеснялась, может, потому что она читала на курсе лекции и казалась ей неприступной, хотя в домашнем обиходе была внимательна и вежлива, а неприступность, возможно, крылась в профессиональном мастерстве, которое профессор охотно передавала студентам. Но истина была все же в том, что она боялась таким разговором оскорбить Костю, и хватит ли у нее тактичности, чтобы как-то отрицательно не настроить против себя его родителей. Вопрос уж слишком деликатный – как пересадка огуречной рассады, боящейся любого повреждения нежного корешка.
В редакцию она вошла тихо и так же неслышно прошла к кабинету ответственного секретаря, откуда раздавался приглушенный голос Михаила Николаевича. Верочка притихла, до нее донеслись слова:
– Я никогда не мог нормально писать даже после ста граммов выпитой водки. Только на трезвую голову хорошо ложились строки на бумагу. Правда, я никогда не был ответсекретарем, но ответственность здесь не менее высока, чем у редактора. Но знаю и другое: без этого допинга старая журналистская гвардия не могла работать. Такое происходило у меня на глазах, когда я начинал в областной газете, и за ошибки, особенно политические, крепко карали. Думаю, нам такой сотрудник, как Статиков, не годится, хотя пишет он хлестко. Ему я бы предпочел Большакова, которого я обещал взять в штат, но ты знаешь: платить ему достойную зарплату не могу.
Верочка стояла ни жива ни мертва, думая о том, что отец выговаривает сыну за ее тревогу, но последняя фраза сняла напряжение: речь идет о приеме на работу какого-то пьющего журналиста. Она оживилась, сделала шумное движение и вошла кабинет.
– Здравствуйте, о чем беседуете? – торопливо спросила Верочка.
– О, Верочка, девочка моя, здравствуй! – весело откликнулся Михаил Николаевич, – нам сотрудник нужен, обсуждали одну кандидатуру.
– Решение положительное? – любопытствовала Верочка, пристально всматриваясь в мужа.
– Чего вдруг тебя заинтересовали наши дела? – удивился Костя. – Ты проголодалась, чай пить будешь? – И добавил с важностью мэтра: – У нас это вошло в традицию: с появлением Верочки затеваем второй чайный перерыв у меня в кабинете!
– Прекрасно, это наш второй дом. Я тоже не откажусь, а заодно и поговорим о внучке. Кстати, я сегодня собирался за ней заехать, соскучился.
– Тогда я не буду торопиться домой, после чая позанимаюсь здесь, если не помешаю.
– Верочка, откуда такие сомнения? – удивился Костя. – Тебя ждет самовар, все ребята разбежались за материалами, действуй-злодействуй, а мы тут кое-что с редактором разберем.
– Хорошо, тороплюсь, как Золушка! – Верочка опустила на пол свою тяжелую студенческую сумку с книгами и тетрадями, ушла в смежный кабинет, полагая, что дорогой в садик она обязательно затронет больной вопрос. Но оказалось, что Костя тоже к этому часу подобрал все свои неотложные дела, и все трое поехали в садик за Танечкой. Больной вопрос так и остался невскрытым, продолжая тревожить Верочку, как огромная лохматая туча с серой накипью, нависающая над овощной плантацией, таящая в себе неизвестность: то ли она прольется благодатным теплым дождем, то ли ударит градом и покромсает нежные растения. А душа у Верочки именно такова, нежная и уязвимая, несмотря на то, что ей пришлось вынести нечеловеческие страдания за любимого человека.
Глава девятая
Нашествие изнутри
1.
Вертолет лесоохраны облетал сизые дымы в густом массиве сосновой тайги на севере Рубежинского района. Невысокие холмы разбегались во все стороны, напоминая гигантского бегущего пушного зверя. Всюду стоял спелый лес, кое-где тронутый старой рубкой, уже вставший почти во весь рост, но еще не дозревший. Местами попадался перестоявший бортняк, и его надо брать, пускать на брус, плаху продавать или строить дома. Хорошую мебель делать, к сожалению, в городе не научились. А надо бы! И тоже торговать за границей, обогащать свой край и народ.
Осмотрев очаг пожара, пассажиры вертолета обнаружили на южной стороне его большой лагерь лесозаготовителей. Они, по всей вероятности, и стали виновниками пала. Стояла сушь, лишь временами кучерявились султаны молочных облаков, и знойный юго-западный ветер гнал пожар на северо-восток к холмистым труднопроходимым просторам. Там тайга сплошь кедровая и густая, опасность верхового пала при таком ветре стопроцентная. Если огонь докатится до этих богатейших угодий, где люди берут тоннами кедровый орех, бруснику с черникой, где нагуливают вес косяки оленей и лосей, жируют табуны кабанов, густо гнездится боровая дичь и вольготничает пушной зверь – выгорит не одна тысяча гектаров спелого леса, бортняка, убытки будут исчисляться десятками миллионов рублей. Надо торопиться, поднимать людей и с техникой перебрасывать к очагу.
Очищенная от порубки площадка занимала гектара два. Здесь разместилось несколько вагончиков для жилья, склад, полевая солдатская кухня на колесах, поодаль стоял еще один вагончик, оттуда доносился свирепый лай двух овчарок. Стояли два трелевочных трактора, два колесных, мощный челюстной лесопогрузчик, бочки для солярки, несколько штабелей хлыстов кубометров на триста. Места для посадки вертолета было предостаточно, и главный лесничий областного управления Сафонов дал команду на приземление. Через иллюминаторы прибывшие инспекторы разглядели неладное, а когда высадились, то в глаза остро бросились оборванные, но загорелые люди и три неприкрытых скрюченных мужика, похожих на трупы. Оборванные бородачи, галдя, ринулись к прибывшим с угрозами, размахивая топорами и чокерами, того и гляди зашибут. Пришлось спешно нырять в вертолет и давать дуплетом предупредительные выстрелы из карабинов и дробовиков.
Толпа отхлынула, присмирела, глухо ропща. Сафонов, поджарый черноволосый человек с зоркими глазами и обветренным лицом, указывая на свою форменную одежду со звездами на погонах, пояснил, кто он и кто его два спутника – инспектор лесопожарной охраны и корреспондент ТАСС Ливанов. Мужики подняли невообразимый галдеж, похожий на птичий базар и даже хлеще, сыпалась одна нецензурщина, из которой трудно что-то вынести. Сафонов как мог умерил пыл толпы, и тогда стали разбираться что к чему. Из отдаленного вагончика вынырнули трое крепких вооруженных ружьями охранников, они торопливо прошли мимо бунтующей толпы, зло поглядывая на расхристанных мужиков, присоединились к инспекторам.
Вырисовывалась неприглядная картина: три десятка бомжующих мужиков поздней осенью собрали по городским подвалам, предложили поработать на заготовке леса, пообещали теплые вагончики, хорошую пищу и приличный заработок. Ежедневно, в качестве поощрения за ужином – стакан водки. Условия показались добрыми, большинство, не до конца опустившихся мужиков согласились. Чего ж не поработать, не пожить в тепле с ежедневным стаканом водки, чем скитаться по подвалам в суровую зиму. К тому же заработок кучкой к лету. Глядишь, человеком вновь станешь. Мужиков разбили на три бригады, среди них нашлись трактористы, которых посадили на технику. Бензопилу, топор и чокер на трелевке освоили как дважды два. Русского мужика разве когда и что пугало! И пошли пилить лес, обрабатывать хлысты, трелевать, складывать в штабеля, грузить на лесовозы. Тысячи их уже ушло с делян, восьмой месяц пошел, а зарплаты, кроме кормежки и водки не видят по сей день, хотя были обещаны «золотые горы». Пища по началу была добротная, мясная. Мужики откормились, вечерами по стакану водки, что ж не жить, не работать. Сейчас же мяса в жару нет, одна картошка с макаронами, да подсолнечное масло. Водку тоже перестали давать, а выработку требуют. За отказ работать – избиение. Многим надоела такая каторга, но хозяин никого не выпускает из деляны и вот эти полутрупы – результат попытки к бегству. Пожар тоже дело рук беглецов, дабы привлечь к себе внимание. Тушить пожар братва отказывается, напуганное начальство поехало в район за помощью.
Сафонову известно, что на севере Рубежинского района ведет лесозаготовку кооператив «Азлес». Масштабы по отчетам невелики, объем одной механизированной бригады, но обнаруженные с вертолета вырубленные массивы впечатлили. Мало того, что заготовка ведется варварски, да еще надувательство! Надо разбираться. Скрыта от контроля не одна тысяча кубометров древесины, что заслуживает уголовного наказания. Ущерб угодьям, нанесенный пожаром, утяжеляет вину организаторов варварской рубки леса.
– Вы что, с Луны свалились, не знаете, кому принадлежит кооператив? – нагло удивился старший охранник, бросая слова густым сочным басом в ответ на высказанные инспектором и Сафоновым сентенции.
– Да хоть черту, а разбираться и отвечать придется не только за очковтирательство с отчетностью, но и за пожар, за эти трупы.
– Трупы – самое пустячное, сейчас поднесу каждому по сто граммов водки, оживут как миленькие. Ну а тому, кто утратил дыхание – место на костре, который разведут вон те бродяги. Покойника никто и никогда не хватится. У него ни документов, ни имени. Пыль, пепел! Вот и вся недолга.
– Думайте что говорите! – возмутился Ливанов.
– Мы-то думаем, вы не хотите мозгами пошевелить. Неужели действительно не слышали, кто за нами стоит? – сочно гудел старший под язвительные усмешки его товарищей.
– Я слухами не пользуюсь, а кооператив зарегистрирован на имя подполковника в отставке Шавлова. Вот с него и начнем спрашивать.
– С него как с гуся вода, он ничего не боится, прошел Крым и рым да медные трубы, но самое главное – за его спиной очень крупная фигура!
– Нечего нас брать на испуг, уверен, узнай эта крупная фигура о ваших безобразиях, шкуру спустит.
– Спустит, верно, но сделаем вместе с вами так, что все будет шито-крыто. Советуем дождаться Шавлова, он с часу на час должен быть здесь.
Над вырубкой пролетело несколько черных птиц с резким пеленгом ворона. Птицы уселись неподалеку на высокой сосне, чуя запахи неблагополучного человеческого скопища.
– Не слушайте охранников, летите за правосудием, – раздался из толпы высокий голос.
– Эти головорезы хотят нас ухайдокать, – поддержал своего товарища второй человек.
– Предводители бунтуют! – кивнул головой в сторону мужиков старший охранник, – придется вечером усмирять.
– У вас тут настоящий произвол! – Ливанов негодовал.
– Не произвол, а железная лагерная дисциплина. Под нашим контролем эти люди из законченных алкоголиков превратились в нормально выпивающих и работоспособных людей. Вы думаете, мы совсем не пьем? Тоже норма – стакан на день. Я бывал со своими солдатами на хлебоуборке, агроном сам после десяти раздавал каждому комбайнеру допинг в течение месяца и ничего, никто не спился. Зато хлеб всегда убирали вовремя, – сказал старший и повернувшись к толпе, громогласно: – Мужики, сейчас по рации мне передали, что к нам идут лесовозы, у них несколько ящиков водки. Загрузим машины, поднимем больных, а усопшего товарища помянем по чисто русскому обычаю. Идет?
– Давно бы так! – раздался веселый голос из толпы.
– Только без обману.
– Слово офицера. Варите обед, заправляйтесь и за дело.
Мужики, загомонив, стали расходиться.
– Несчастные рабы, за рюмку водки они продадут все и вся.
– А вы хотели среди них найти союзников? – охранник, смеясь, развел руками.
– Ну, мы-то не бомжи, честь и рассудок не потеряли.
– Кто в этом сомневается, пожары в тайге всегда случались, но тухли и этот потухнет, ваш же вклад в пожаротушение будет особо отмечен Шавловым. И вся недолга.
– Не берите на себя лишнего, – отрезал Сафонов, – в машину, мы улетаем.
– Тю-тю-тю, – защелкал старший охранник предостерегающе. Выглядел он внушительно, плотного телосложения с явной военной выправкой и сильными руками, упругие бицепсы угадывались через камуфляжную штормовку. Он кивнул головой в сторону машины, и тотчас один его помощник в мгновение ока оказался в чреве вертолета и показал кулак пилоту. – Как невежливо покидать площадку, не дождавшись хозяина. Вы уж извольте пройти под сосенку в тенечек, не вынуждайте меня применять силу, лучше отведайте копченой дичи под водочку.
– Ну, хорошо, мы дождемся Шавлова, но горит лес, и нам надо действовать. Я должен по рации сделать распоряжение своим службам.
– Это, пожалуйста, я с вами, чтобы вы ненароком не сказали лишнего. Прошу.
– Мне рассказывали о начавшемся рэкете, об организованной преступности то есть, росте банд, я не верил и вот сам влетел в когти таковые, – недовольно ворчал Сафонов, шагая к вертолету, где находилась рация.
– О чем вы говорите, как вас звать-величать, ага, Станислав Григорьевич, очень замечательное имя, как и сам человек. Мы просто следим за порядком на доверенном нам участке. Мы привыкли исполнять приказ старшего по званию, мы же бывшие офицеры, теперь в отставке, нам же надо дальше жить, как вы думаете, коль защищать Отчизну больше не нужно?
– Это не мои проблемы, мои вот здесь, и я должен тоже выполнять свой долг: организовать тушение пожара.
– Ради Бога, Станислав Григорьевич, я радист высшего класса, могу предоставить вам свой аппарат, если что у вас не заладится.
– Спасибо, как-нибудь на своей переговорю.
Через минуту Сафонов распекал главного лесничего Рубежинского района, но там были в курсе дела, в тайгу спешно перебрасывается техника для отсекания огня, а также люди близлежащих поселков и сел для борьбы со стихией.
Вскоре на связь вышел Шавлов, узнав, что на деляну нагрянули гости, просил подождать его для серьезного конструктивного разговора, личный состав лесорубов бросить на тушение пожара, отличившимся в качестве премиальных все тот же стакан водки из неприкосновенного запаса. Распоряжение немедленно было выполнено, лесорубы получили по стакану водки, по банке тушенки, быстро все оприходовали, завели трактора. В тележку погрузили инструмент, и через час на деляне остался только старший охранник с гостями в ожидании Шавлова.
– Действительно, у вас железная дисциплина, и четкая организация труда, – поразился Ливанов, – а главное, бомжи на людей похожи.
– Как в армии, иначе нельзя, – довольный произведенным эффектом откликнулся старший охранник.
– Меня заинтересовала ваша реплика о высокой фигуре, – спросил Ливанов старшего.
– Странно слышать такие вопросы от корреспондента ТАСС. Вот, батенька, из-за вашей слепоты и глухоты скоро панихиду будут служить по всем нашим богатствам сибирским. Поинтересуйся, куда и как продается кругляк с «Азлеса»? Работает горбачевская широкая натура…
2.
Протозанов зло смотрел на Шавлова. Его камуфляжная одежда рябила в глазах и еще больше раздражала, но от грубого окрика останавливала крепкая уверенная фигура и спокойствие на загорелом скуластом лице. Они сидели на загородной даче и пили чай. Веранда утопала в тени близко стоящих сосен, настежь распахнутые окна не давали губительного сквозняка, но и не приносили ощутимой прохлады. Впереди поблескивал пруд с частыми выходами на поверхность карпами, оставляющими после себя разбегающиеся круги, на отмелях топырились заросли рогоза, выкинув бархатные цилиндры семенников, поодаль вдоль дамбы виднелись кустистые ивы, а дальше распадок смыкался, залитый смешанным лесом.
Протозанов все чаще покидал обкомовский кабинет, где совсем недавно постоянно кипели и решались крупные дела. Теперь все остывало, как уха, оставленная в котле на ночь, теряя первоначальный аромат, превращаясь в студень. На дела не хватало власти, он вынужден почти на равных вот так сноситься с отставным офицером. Уже видно, что власть у него скоро отберут. Но он любил власть как жизнь и не мог с ней расстаться, как не мог не спать. Это было сильное чувство, мало теперь от него зависимое. Спать в любом случае приходится, никуда от сна не денешься – неизбежность. Но оставить за собой власть можно, используя ее же, и наращивать броню, как медведь жир, в котором застревают даже пули. И он обрастал броней из валюты, не надеясь ни на кого, даже на свою, взрастившую его партию. Буржуазится его партия, термидорится, погрязает в болоте, активно тянется к обогащению. Средства тут все хороши, главное, чтобы не сильно пахло криминалом, а то набегут чуткие псы на запахи и помешают добиться своей цели.
– Ты ставишь дело под удар республиканской прокуратуры! – говорил он с львиным рыком своему протеже. – Думаешь, я все твои хвосты замету? Нет, братец, сам выкручивайся. Приодень своих бомжей, зарплату выдай, пока гости в распиловочном цехе проверку ведут. Документы на его регистрацию, надеюсь, есть?
– Есть, с налогами затянули, пеня наросла, но это не моя вина, а бухгалтерии, которую курирует Любовь Марковна.
– Почему молчал?
– Вы же знаете, у нее появились дополнительные расходы, связанные с зятем.
– Ерунда, все это мелочи при таком обороте.
– Согласен, но как-то не сложилось.
– Так сейчас не тяните, все зачистите, а покаянную голову меч не сечет. Тебя для виду придется снять с работы.
– Кто ж меня снимет, если я председатель кооператива, а другой надстройки нет, – Шавлов иронически усмехнулся, двигая в недоумении мосластыми крепкими руками, как бы имитируя борьбу гиганта.
– Советская власть – надстройка, она тебе мандат выдавала, она и заберет. Ты забываешься: я тебя породил, я тебя и убью! Слышал такое?
– Не так страшен черт, как его малюют, отвечу я. Все будет путем. Отобьемся.
– Ну, смотри, я тут одного толкового парня приглядел. Поставь его в лесопильный цех старшим.
– Кто такой, я его знаю?
– Нет, Беляшов Николай, сын одного чиновника-транспортника, очень нужного нам человека. Парень с головой, говорит, надо ладить с людьми, особенно в наше время. Самый добрый лад – это хорошая зарплата. Я хочу его послать в Финляндию, пусть посмотрит, как там налажено лесопильное дело, закупим у финнов новейшее оборудование. Дело только выиграет.
– Вспомнил, это тот хлюст, что вклинился в вашу молодую семью. Этому палец в рот не клади. Но я слышал, он грезит самолетами. Я бы тоже не отказался посмотреть, как там у финнов налажено, как-никак жизненного опыта побольше, чем у этого салаги.
– Полетел бы, не случись эта заварушка. Разгребешь, я тебя на другое направлю. Полгода-год и к нам хлынет поток импортной техники, вот тут-то хватка нужна железная. И чутье: кому что надо. Чутье у меня есть, подскажу, что в первую очередь будем в стране и в области модернизировать, заменять новой техникой. Вот тут-то понадобятся люди для заключения контрактов. Одним из них будешь ты. Точнее, возглавишь. Уже сейчас подыщи парочку толковых юристов, пусть штудируют законы, зарубежную практику коммерсантов. Очень все пригодится.
– Откуда такое чутье?
– Ты там сидишь в лесу, молишься колесу, ничего не слышишь и не читаешь. Это плохо, но я-то в ЦК сижу. Горбачев раскручивает зарубежную помощь перестройке, кредиты и прочее. Через большую державную «семерку», через Бнай-Брит, детище масонских кругов. Ты по своим старым гэбистским каналам должен хорошо знать эту Глобосистему.
– Это иудейский международный финансовый интернационал, куда входит и Международный валютный фонд. Все военные заварушки – их рук дело. И греют они их хорошо.
– Верно. Так вот, у зарубежных коллег Горбачев имеет авторитет – не то, что дома. Переговоры уже пошли, но торможение есть. Что-то выкраивают, выдерживают. Думаю, ждут в стране полную нестабильность. Нам надо нос держать по ветру и этот момент не упустить.
– Я держу, кое-что слышу и знаю, но без правительственных связей в поставщики не протолкнешься.
– А я на что? С чиновниками завязан, ты думаешь, я лесные деньги у себя в кубышку складываю? – Протозанов саркастически усмехнулся. – Скоро поедешь за рубеж, откроешь на лесные деньги фирму, будем закупать электронику и поставлять домой. Твоя военная подготовка очень даже пригодится, знание языков. Инну, возможно, подключим. Одна беда – строптива.
– Сомневаюсь в ее помощи. Она – прирожденная певица. Ей место в эстрадном бомонде. Мои помощники не хуже меня английский знают, офицеры, по горячим африканским точкам носились.
– Посмотрим. Я Инну неволить не буду. Выросла. – Протозанов на минуту задумался, словно принимая какое-то решение. – Ты уже познакомился с Петром Овсяниковым, я беру его в свою команду, возможно, вам придется работать в одной связке, как говорят альпинисты. Имей это в виду, мужик он исполнительный, хороший организатор. Время приблизится, я дам знать, а сейчас быстрее заметай следы.
3.
Ливанов навел справки о кооперативе «Азлес». Эшелоны с кругляком уходят в Среднюю Азию, но больше в Китай, который очень нуждается в древесине. Кассовых поступлений в кооператив было немного. Так, гроши – для зарплаты бомжей, охранников, уплаты налогов. Но он видел «липу». Вместе с Сафоновым посчитали, что в среднем ежедневно из Рубежинского района уходят в город более десяти лесовозов. Поскольку кооператив зарегистрирован в городе, район от вырубки леса не получает ни гроша. Все оседает в чужих карманах. И как оседает! Знакомый гэбист шепнул, что у Первого в Поднебесной открыт коммерческий банк. Там это можно. Дэн Сяопин смешал экономику государственную с частной. Гиганты промышленности и монополии остались под пятой государства, а все мелкотоварье отдано частнику, как это было у нас сразу после войны, крестьян наделили клочками земли. Скоро они завалят мир своими товарами.
– Почему же быстро дали частнику по шапке, коль связка получилась хорошая, и внутренний рынок насытился товарами?
– Не будь наивным, ты хорошо понимаешь: партийная верхушка побоялась перепроизводства при низкой зарплате населения. Даже всемогущий Сталин не смог отстоять свою точку зрения.
– Не дурилка ли – совместные предприятия и кооперативы? – с тревогой в голосе спросил Ливанов.
– Ты загляни к Расхожину, поинтересуйся как работает его кооператив, приравненный к самостоятельному цеху. Тебе в газету письма о задержке зарплаты приходят?
– Да, есть одно такое. Думал, наговор.
– Не наговор, а разорение завода грядет через этот кооператив, как его еще называют, «совместное предприятие».
– Ну а ваша контора в таком случае куда смотрит, она же за безопасность государства, за безопасность его собственности отвечает?
– Туда и смотрит, куда партия и ВС Союза велели. Наши первые чины на всех уровнях либо члены Политбюро, ЦК партии, ЦК республик, бюро обкомов. Они срослись с партийной бюрократией, если не сказать большего… партийно-кагэбистская мафия. Изучи с толковым экономистом закон о предприятии и все поймешь. Кстати, как ты считаешь, сколько было грандиозных нашествий на Русь?
– Четыре. Монголы, Наполеон, Евреонал в 17-м году и Гитлер.
– Согласен. Все в основном извне. А вот сейчас идет нашествие Бнай-Брита вкупе с янки изнутри и творится руками наших граждан власть предержащих. Да-да, инструкции идут из-за бугра, от Сыновей Завета. Учти, это секретные сведения.
Михаил Николаевич изучал последние законы Верховного Совета СССР, даже бывал на предприятиях при их обсуждении, чувствовал, что под предприятия закладывается мина замедленного действия. Она уже рвет экономику Рубежинского района варварской рубкой леса и вывозом мимо рта деловой древесины. Идет накопление капитала Протозановым через свою жену. Для какой цели? Михаил многое бы отдал за эту тайну.
– Никакой тайны: грядет рынок, частная собственность и приватизация госпредприятий, – ответил знакомый силовик.
Металлурги под руководством члена обкома партии Евгения Ивановича Расхожина производили несколько сортов высококачественной стали. Она шла на все высокопрочные изделия, производимые в стране. К ним относились и ракеты, танки… Охотно покупали легированную сталь зарубежные партнеры. Завод был богат, хорошо платил людям, строил своим работникам жилье, детские сады, школы, больницы, имел свой санаторий и много другого для жизни города. Словом, флагман. И вдруг первая невыплата зарплаты вспомогательным цехам. Что же произошло?
С января 1988 года заработал закон о государственном предприятии, принятый Верховным Советом СССР по рекомендации Политбюро. Последовали овации: первый серьезный шаг в демократию. Теперь предприятия будут сами решать свою судьбу, а диктат министерств – козе под хвост. Главное и убийственное положение в нем: «Государство не отвечает по обязательствам предприятия. Предприятие не отвечает по обязательствам государства». То есть захотел флагман города выпускать современные электрические чайники, которых на рынке днем с огнем не сыщешь, насытить ими внутренний рынок – пожалуйста, министерство не моги вмешиваться. Но брать сырье и комплектующие изделия для производства можно все там же – в государственных закромах.
Поскольку страной был взят курс на разоружение, внутренний рынок не стал осваивать все марки стали. Они накапливались, залеживались. Такая же картина складывалась на родственных предприятиях других областей и республик. Годами отлаженные связи стали разрушаться, планы не выполняться, коллективы понесли убытки, экономика зашаталась. Вот здесь уместно вспомнить слова Маргарет Тэтчер, сказанные на заседании мирового правительства и написанные в начале книги: «Наиболее выдающийся из воителей расстраивает планы врага, следующий за ним разрушает вражеские союзы…» Премьер оказалась очень точна и дальновидна. События в стране, к нашему огорчению, разворачивались в унисон с китайским философом Сунь Цзы. Не мешает вспомнить еще одну аналогию. В марте 1917 года премьеру Временного правительства России А. Керенскому его хозяева поставили задачу – разложить русскую армию, идущую к победе в Первой мировой войне! И он издал приказ номер один, в котором первое и ошеломляющее было то, что армией и флотом отныне стал командовать Совет рабочих и солдатских депутатов. Он постановил во всех подразделениях армии и флота немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов. То есть единоначалие командира аннулировалось. Армия превратилась в огромную толпу вооруженных людей, очень опасных для своих бывших командиров. Управление было потеряно, армия рассыпалась, как насквозь прогнившая мешковина.
Чувствуете, читатель, как перекликаются дела премьера Керенского с делами Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева – разрушение созданного годами управления экономикой взорвало саму экономику, породило дефицит товаров, недовольство трудовых коллективов, волнения, дестабилизацию общества. То есть шло повторение горького прошлого, бездарно забытого нашими вождями, лживо и коварно скрытого от народа. Хотя вряд ли вожди в тонкостях знали о событиях тех давних лет.
Что же наши металлурги? Завод попытался встать на путь конверсии. Но кому нужен дорогостоящий чайник или мясорубка, уступающие зарубежным образцам? Дело забуксовало. Надо было готовить специалистов или нанимать, налаживать несвойственное производство. На выручку вновь пришло родное Политбюро и ВС СССР. В мае был принят закон «О кооперации». Из кучи статей с общими фразами вынырнула его суть: предприятиям разрешалось создавать карманные кооперативы и совместные предприятия с правом пользоваться централизованными госресурсами, а реализовать свою продукцию цех мог по своему усмотрению, вплоть до экспорта. Причем часть средств руководители имели право вкладывать в коммерческие зарубежные банки, открывать на вырученные деньги фирмы и филиалы, а часть выручки все же должна возвращаться домой, на зарплату коллективам.
Получив такую фору, Расхожин плюнул на чайники и мясорубки и все внимание сосредоточил на работе созданного кооператива, якобы выпускающего почти все экспортируемые марки стали. Коль так, то открылась зеленая улица в любую страну, желающую купить товар. А чего ж зевать, коль отменена госмонополия на внешнеэкономическую деятельность, таможни миролюбиво заглядывали в портфели с документами и банкнотами экспедиторов и беспрепятственно пропускали грузы. Реализованные активы складывались в зарубежные банки. Цель, поставленная Бнай-Бритом перед партократией во главе с главным Иудой, достигнута: зарубежники стали беспрепятственно получать несметные богатства СССР, как когда-то орудовали иностранные корпорации, организованные Троцким и его сторонниками. Правда, все эти дела народ назвал узаконенным разграблением страны, но от этого точного определения настроение у закоперщиков не портилось. Они победно потирали руки: в стране больше нет Сталина, который побил Троцкого, а есть послушный Горбачев, нет Менжинского, а есть кроты чебриковы и крючковы с их прогнившим аппаратом.
Деятельные кооперативы и совместные предприятия настолько обнаглели, что по стране стал ходить вместо анекдота такой случай. В Новороссийском порту загружались сухогрузы, по документам – фуражным зерном для поставки туркам. Через несколько дней, обогнув Крым, сухогрузы швартовались в доках Одессы, и одесситы получали «импортную» отборную твердую пшеницу по 120 долларов за тонну.
Везли морями и по железной дороге горы металлолома. Но как только грузы прибывали на станцию или порт назначения, металлолом волшебной палочкой Гарри Поттера превращался в чушки свинца, никеля или меди, в листы цинка. Словом, гнали лучший металл, лес, нефтепродукты, хлопок, зерно, минеральные удобрения. Выручая баснословные барыши, расхожины и протозановы складывали их в личные кубышки. Одновременно хирели отечественные банки и предприятия, назревала радикальная реформа.
Помните, Сталин тоже гнал за рубеж хлеб, руду, лес, чтобы на этот товар завезти в страну станки и оборудование, нанимал специалистов-строителей, инженеров, наладчиков производства. Народу нашему приходилось голодать, но вождь делал это не ради личного обогащения, а ради подъема экономики страны, которая находилась в капиталистическом окружении и на которую заокеанские банкиры и капиталисты точили зуб и в любой момент могли напасть и поработить наш народ. Тогда у них не получилось. Даже с Гитлером!
Чтобы читателю не показался отсебятиной такой цветистый коленкор, приведу записку секретаря ЦК партии О.Шенина, и его коллег О.Бакланова и А.Власова в адрес Горбачева «О совещании министров в ЦК КПСС»: «Ситуация чрезвычайная. Обеспеченность сырьем и материалами в автомобильной и легкой промышленности и других отраслях составляет не более 30 процентов. Всего на две трети обеспечен материально-техническими ресурсами оборонный комплекс. Строителям на жилье и объекты соцкультбыта приходит лишь 30 процентов ресурсов. Многие предприятия, по словам министров тт. Паничева, Пугина, Давлетовой, встанут… Особенно остро ставился вопрос о необходимости решительного пресечения разбазаривания сырья и материалов на зарубежных рынках, предотвращения хаоса во внешнеэкономических связях».
Думаете, Горбачев не знал о такой плачевной ситуации? Политбюро было в курсе дел, но Генсек завизировал записку и отправил в архив, не вынося вопрос на рассмотрение кремлевской верхушкой. И таких записок не счесть. Зачем же Горбачеву что-то предпринимать, коль он получил четкое наставление Буша: не мешать кооперативам работать! За два года своего существования кооперативы вместе с директорами предприятий ограбили страну почти до нитки. За границу было вывезено более половины всех произведенных товаров. Внутренний рынок обрушился. Из-за рубежа потекло за золото продовольствие и другие необходимые товары для жизни общества. Но дельцы на этом не остановились: мошенники без труда ввозили из-за рубежа свое же вывезенное, но переоформленное продовольствие. Мало того, государственные дельцы принялись грабить золотой запас страны. В публикациях М.Н.Полторанина читаем: «По отработанной схеме сливал за рубеж богатство страны и Совмин. Вот он распорядился выдать Госбанку СССР 50 тонн чистого золота. Гохран передал это золото Госбанку, а через трое суток возвратил в Совмин экземпляр его распоряжения. Все, следы вроде бы замели. Госбанк передал это золото во Внешэкономбанк СССР. Безо всяких сопроводиловок (опять для того, чтобы не наследить). Курьеры с мандатами КГБ вывезли золото за рубеж и положили в хранилища совзагранбанков, филиалов Внешэкономбанка – в Лондоне, Париже, Женеве и Сингапуре. Официальная «крыша» операции – закупка продуктов питания. Но в страну вернулось несколько мелких партий туалетного мыла.
А где же наше золото высочайшей пробы? Тю-тю! Оно продано ювелирным фирмам, а деньги положены на анонимные счета определенных людей. Тех людей, которые морочили нам головы о светлом будущем советского человека, а кое-кто морочит и сегодня. Счета находились под контролем у ЦРУ, и справки по ним контора давала только своему президенту. А уже президент США с этими справками на руках продавливал интересы своей империи и подлинных хозяев ее и всего мира – Нью-Йоркской финансовой камарильи. В начале сентября 90-го супербанкир Леопольд Ротшильд обратился к Горбачеву с «личным и конфиденциальным» посланием из Лондона, где якобы сожалел об ухудшении советской экономики. И откровенно косил под дурачка, предлагая раздеться догола: их «банкам требуется больше информации о золотом запасе Советского Союза и о масштабах его использования в последнее время». Хотя на Западе и без того многое знали. Как меня просветили специалисты, по описанной мной схеме с 89-го по 91-й ушло из страны около двух тысяч тонн золота».
Правоохранительные органы на разрешенные властью махинации закрывали глаза. Честные комитетчики госбезопасности, видя бесполезность своей службы, подавали рапорты и уходили в отставку. Полки магазинов все больше и больше пустели. Люди стали догадываться, что идет тотальная распродажа накопленного богатства. Начались волнения, трудовые коллективы стали требовать от руководителей прекратить безобразия на производстве. Ничто не помогало. Опереться на единственную «ленинскую» партию было невозможно. Она ничего не решала и не хотела решать во главе с говорливым, но трусливым шакалом. Некому было пришпорить эту обрюзглую, ожиревшую на сытном корме клячу, почистить шерсть, запыленную валютой, да перевзнуздать. В республиках появилась тенденция бороться за свои права самостоятельно и, опираясь на статью Конституции о выходе из состава СССР, они стали принимать такие решения на Верховных Советах республик. Первой приняла декларацию о суверенитете Эстония, за ней – Азербайджан. Швы советской многонациональной империи, созданной Лениным в противовес Иосифу Джугашвили, настаивавшем – никаких национальных образований, затрещали.
Глава десятая
Штрихи к портрету Иуды
1.
Горбачев, попади он в театр драмы или комедии, блестяще играл бы днем заботливого отца нации, ставящего перед собой сверхзадачу – привести народ к изобилию и счастью, а ночью без всякого грима – алчного ростовщика и коварного обманщика и тоже со сверхзадачей – стать богаче всех банкиров, пусть даже ценой заклания своих близких. Если он был прекрасный актер, то более талантливыми были его режиссеры. Многоактный спектакль перестройки, где главную роль играл Горбачев, сначала не поддавался никакому сомнению, вызывал живой интерес зрительских масс. Но бесконечно играть с одним напором одну и ту же роль невозможно, и в спектакле наметились сбои. Одни видели изъян игры в уставшем актере, другие – в устаревшей декорации, третьи догадывались о причинах изъяна, но, не вполне заинтересованные в сворачивании надоевшего спектакля, молчали и ждали его развязки. Режиссура же оставалась на высоте, и никто на нее не кивал. Тандем актера и режиссера настолько сплотился, что явился, как и подобает, одним целым. Тот и другой изначально знали друг о друге все необходимое, опекая и двигаясь вперед только вместе, чтобы довести спектакль до логического конца.
Яркие актерские способности у Горбачева стали проявляться задолго до его воцарения на партийно-государственном Олимпе. И начались они с тайных контактов со спецслужбами наших врагов в заграничных поездках. Первая из них, вместе с женой, состоялась во Франции по приглашению французских коммунистов. Горбачева там попросту взяли за кадык, сильно надавили на глазах у его жены, пригрозив выложить органам КГБ в случае несговорчивости некоторые неприглядные эпизоды прошлого. Оказывается, и в то время большим секретом не являлось, что Горбачев, носящий в Ставрополье кличку «Мишка-чемодан», непомерно жаден, склонен к делячеству и одновременно дико внушаем и честолюбив. Ходит под каблуком жены Раисы, не менее честолюбивой и транжирки. На эти-то качества обратили пристальное внимание спецслужбы Запада, и папка, заведенная на него еще вермахтом в 1943 году во время оккупации, с каждым годом пухла от различного рода компромата, в частности, связи с наркодельцами. Папку пополнял резидент внешней разведки КГБ СССР в Лондоне и одновременно агент британской разведки МИ-6 (с 1974 года) полковник Олег Антонович Гордиевский. Именно этот Гордиевский был приговорен к расстрелу в СССР, бежал в Лондон, а позже баронесса Маргарет Тэтчер, уже будучи экс-премьер-министром Великобритании, наградила его орденом Святого Михаила и Святого Георгия в лондонском клубе «Карлтон»…
Доктор политических наук И.Н.Панарин в заметках «Наркодилер Горбачев, Ставропольское дело и какой-то десяток высокопоставленных трупов» (секретари ЦК КПСС и члены Политбюро П.М.Машеров, А.Н.Косыгин, М.А.Суслов, Ф.Д.Кулаков, А.А.Гречко, Д.Ф.Устинов, Л.И.Брежнев, К.У.Черненко – В.Н.), пишет: "Главную роль в развале СССР сыграл ставропольский Иуда М.Горбачев, приведенный к власти в СССР с помощью внешних сил. За шесть лет его руководства СССР внешний долг увеличился в 5,5 раза, а золотой запас УМЕНЬШИЛСЯ в 11 раз. СССР по инициативе Генсека пошел на односторонние военно-политические уступки, тем самым М.Горбачев нанес максимальный ущерб своему Отечеству в истории страны. Ни в одной стране мира НИКОГДА не было такого руководителя. Поэтому нужен Общественный трибунал над Иудой для выявления причин, способствовавших его приходу к власти и разрушительной антигосударственной деятельности».
Забегая вперед, скажем, что Международный трибунал, как известно, над Горбачевым состоялся в Киеве. Трибунал постановляет:
1. Признать наличие в действиях Горбачева Михаила Сергеевича, Президента СССР, Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Обороны, Верховного Главнокомандующего, признаков состава преступления – измена Родине.
2. За предумышленное разрушение СССР, предумышленное создание условий для массового физического уничтожения славянских и других народов СССР, за преступления геноцида и против человечности, Горбачев Михаил Сергеевич объявляется вне закона…
Материалы трибунала направлены Президенту России Медведеву, в ОНН для привлечения Иуды к ответственности, в Нобелевский комитет – для того, чтобы лишить государственного преступника премии мира. Однако никаких действий никто не совершает. Более того, как бы насмехаясь над вынесенным гражданами России приговором, Д.А.Медведев в год 80-летия Горбачеву-преступнику вручает святой орден Андрея Первозванного. Что это значит? То, что мировая закулиса защищает величайшего преступника не только века, но и всей исторической эпохи Русского государства и что в современной России очень сильны прозападные силы.
Панарин продолжает размышлять: «Если визит в Канаду Горбачева для встречи с премьером Трюдо можно назвать подготовкой к предательским шагам, то встреча в 1984 году с «железной леди», премьер-министром Маргарет Тэтчер носила откровенные следы предательства. Произошло невероятное, что даже поразило англичанку, ждущую от Иуды некоторых откровений.
Вот как описал этот эпизод в своих политических мемуарах «Омут памяти» участник этой встречи главный партийный идеолог страны, радикальный русофоб, много лет связанный с ЦРУ масон А.Н.Яковлев: «Переговоры носили зондажный характер до тех пор, пока на одном заседании в узком составе (я присутствовал на нем) Михаил Сергеевич не вытащил на стол карту Генштаба со всеми грифами секретности, свидетельствовавшими, что карта подлинная. На ней были изображены направления ракетных ударов по Великобритании... Премьер рассматривала английские города, к которым подошли стрелы, но пока еще не ракеты.
Затянувшуюся паузу прервал Горбачев: «Госпожа премьер-министр, со всем этим надо кончать, и как можно скорее». «Да», – ответила несколько растерянная Тэтчер».
«Несколько растерянная» (!) – Яковлев, разумеется, очень сильно сглаживает острые углы. Такого откровенного предательства она не ожидала, и так скоро. Она была шокирована и наверняка подумала: «Какой низкий человек, по нем плачет веревка».
Не отрицает этого факта и сам Горбачев в мемуарах «Жизнь и реформы», ничуть не сомневаясь, что совершил гнусный поступок: «Я разложил перед премьер-министром Великобритании большую карту, на которую в тысячных долях были нанесены все запасы ядерного оружия. И каждой из таких вот клеточек, говорил я, вполне достаточно, чтобы уничтожить всю жизнь на Земле. Значит, накопленными ядерными запасами все живое можно уничтожить 1000 раз!» Действительно невероятное предательство! Однако Яковлев и Горбачев рассказывают о факте раскрытия сверхсекретных сведений государственной важности как об обыденной вещи. Возникает вопрос: на каком основании и кто предоставил Горбачеву сверхсекретные материалы? Почему он не побоялся привезти их в Лондон? Как мог решиться на такой шаг Горбачев? Почему же «честный» Яковлев (завербованный ЦРУ, когда работал в посольстве Канады) не доложил о таком преступлении Генеральному прокурору СССР или председателю КГБ страны? Был заодно?
Разумеется. О.Платонов в книге «История русского народа в ХХ веке» (т.2, гл.58) пишет: «Первые опубликованные известия о принадлежности М. Горбачева к «вольным каменщикам» появляются 1 февраля 1988 года в немецком малотиражном журнале «Мер Лихт» («Больше света»). Аналогичные сведения публикуются в нью-йоркской газете «Новое русское слово» (4 декабря 1989), там даже были приведены фотографии президента США Буша и Горбачева, проделывающих руками типичные масонские знаки».
А на язык так и лезет фраза: «Коль Вы согласны, госпожа премьер-министр, что этого ядерного запаса достаточно, чтобы уничтожить мир 1000 раз, то мы прекращаем всякую гонку вооружений, нам для обороны достаточно и того, что создали. Мы начинаем вкладывать свои несметные богатства в развитие своей страны, в ее инфраструктуру, обеспечение населения всем, и гораздо в большей степени, чем обеспечены народы Вашей страны и США. Нападать же ни на кого мы не собираемся, нам хватит за глаза своих земель и ресурсов. И сделаем социализм со смешанной собственностью такой привлекательный, что народы сами потянутся к нему». Кстати, он, социализм, уже был неплохой. У большинства трудящихся накапливалось все необходимое для жизни. Были приличные денежные сбережения на сберкнижках, в квартирах ковры, хорошие холодильники, телевизоры, стали появляться личные автомобили. В 1982 году 76 процентов человек социологического анонимного опроса считали, что жить стало лучше, тогда как раньше ответили 19 процентов, и только пять процентов опрошенных сказали – хуже.
Нет, не сказал подобную фразу Горбачев, а мог бы с полной уверенностью, пусть не на этой встрече, а через год, став во главе партии и страны, что народ советский его поддержит, и простит те несущественные компрометирующие действия, на которых играли зарубежные паханы и денежные мешки Бнай-Брита. Но он знал, как через трупы членов Политбюро и генсеков его тащили к власти. Разве мог этот малодушный человек рисковать своей жизнью!
Негодяй пошел ва-банк! Дело в том, что при Генсеке К.У.Черненко Горбачев чувствовал себя весьма неуютно, номинально выполнял обязанности второго секретаря ЦК и мог загудеть в тартарары, поскольку прокуратура и МВД СССР вела проверку по некоторым «ставропольским эпизодам» в деятельности Горбачева, связанной с наркоторговлей. Вот и побежал тайный агент за поддержкой к нашим вечным врагам, добыв с помощью подкупа сверхсекретную карту. К несчастью, Черненко скоропостижно умер, как и Андропов, хотя их лечили профессора и академики Четвертого управления! Правда, среди них были масоны-убийцы. Несчастье в одиночку не ходит: Горбачеву паханы демократии помогли вынырнуть из жаркой парилки следствия в Генсеки. Расследование прекратилось, группу экспертов грубо распинали.
«Многоходовая комбинация МИ-6, – пишет И.Панарин, – по приходе во власть в СССР Горбачева заняла лишь семь лет и стоила всего какой-то десяток высокопоставленных трупов. Стоило ли мелочиться, когда на карту поставлено многое – существование СССР, однополярность мира с одной стороны и каких-то несколько десятков миллионов долларов с другой стороны для ИУДЫ, ставропольского ублюдка Горбачева? Конечно, это была комплексная операция. Связь с Лондоном осуществлялась по каналам его жены Раисы – караимки из древнего рода работорговцев Хазарского каганата. Она же добилась экстренного увольнения ряда сотрудников КГБ СССР, которые попытались выявить ее связь с Лондоном в свое время».
Социолог и писатель Александр Зиновьев, проживший на Западе более двадцати лет, утверждает, что этого человека наши враги целенаправленно вели на пост главы государства: «Именно приход Горбачева к высшей власти и перестройка послужили решающим событием, которое ввергло нашу страну в состояние кризиса и краха… Это был результат вмешательства извне – грандиозная диверсионная операция со стороны Запада. Еще в 1984 году люди, которые активно работали над разрушением нашей страны, говорили мне: "Подождите год, и на русском престоле будет сидеть наш человек".
Горбачев даром хлеб, сдобренный западными яствами, не ел. Он аккуратно и целенаправленно убирал из Политбюро неугодных ему людей, вытаскивал наверх под стать себе двуличных деятелей. Одним из таких верняков был Э.Шеварднадзе, завязанный с Горбачевым по ставропольскому делу. Будучи министром иностранных дел, он нанес громадный ущерб стране – скажем, подарил за карманные деньги Северный шельф американцам. От страны отрезаны десятки тысяч квадратных километров морских пространств, богатых рыбой и тюленями. Разве это не предательство интересов России? С арены действий Горбачевым убирались преданные делу чекисты. Продажных просто покупал. Он быстро нейтрализовал ту «наружку», которую установили за Генсеком спецслужбы.
В 1989 году советскую общественность поразила встреча Горбачева с президентом США Д.Бушем на Мальте. «На Мальту, имевшую зловещую славу острова, где гнездились разные рыцарские ордена, – пишет писатель Борис Олейник в своем памфлете «Князь тьмы», – где и ныне пребывают тайные штаб-квартиры темных сил. А может, именно поэтому и влекло вас туда? Да еще эта мистерия с кораблями! Что на суше не было гарантий от подслушивания, а переплеск волн и шум воды, как известно, – самый надежный защитный экран от лишних ушей.
Похоже и то, что сговаривались Вы с Бушем о чем-то таком (не прорабатывалась ли, как подозревают многие, и Форосская модель?), о чем-то таком богопротивном, что само Небо несколько раз во гневе разбрасывало корабли!
Недавно член ВС РФ, председатель Комитета ВС России по свободе совести протоирей В.С.Полосин с горечью заметил: «… в одной массовой газете была помещена фотография, на которой Б.Н.Ельцин запечатлен в облачении рыцаря-командора Мальтийского ордена, принимающего в Кремле жезл и другие знаки различия, а также оккультный орден ассирийской богини Бау. Но ведь известно, что Мальтийский орден издавна считается центром всемирного масонства… Уверены ли мы, что на упомянутой мальтийской встрече, кроме всего прочего, Михаил Сергеевич не удостоился быть «посвященным»?»
Добавим несколько строк об этой судьбоносной встрече двух глав государств. Генеральный секретарь Михаил Горбачев и президент США Джордж Буш заявили по итогам встречи, что их страны больше не являются противниками. Что ж плохого, если конфронтация закончилась, и противники договорились на равных? Граждане стран рады миру! Но мы вскоре узнали, что договоренность была односторонней, мячи полетели только в наши ворота, то бишь только мы стали ломать ядерный щит и заливать бетоном шахты баллистических ракет, которых США боялись как черт ладана. А накануне исторического визита в море разыгралась страшная буря. Казалось, сама природа чему-то препятствует, пытается предотвратить какую-то страшную трагедию. Знающие люди рассказывают, как во время переговоров на палубе советского корабля появился ошалевший американский журналист, который на чистейшем русском языке сказал своим коллегам: «Ребята, вашей стране конец!»
Гнусность Горбачева поразила честного американского журналиста, он не смог сдержать эмоций от безобразного поведения главы государства. Но вот среди советских журналистов, присутствующих на встречах, не нашлось ни одного смелого патриота, который мог бы разоблачить Горбачева, подать сигнал SOS, неужели в самом деле все окружение этого Иуды имело настолько маленькие душонки, что было парализовано предательством главы государства?
Есть предположение, что Горбачев предавал не только свою страну, но и друзей. Как только Раджив Ганди встретился с Горбачевым и изложил план стратегического разворота СССР на Восток и усиления связи СССР – Индия, Иуда доложил своим хозяевам об этой опасной инициативе. Его хозяева приняли решение о полном уничтожении семьи Ганди. Вскоре Раджив Ганди был убит.
А вот откровенное признание Б.Клинтона: «Последние десять лет политика в отношении СССР и его союзников убедительно доказала правильность взятого нами курса на устранение одной из сильнейших держав мира, а также сильнейшего военного блока. Используя промахи советской дипломатии, чрезвычайную самонадеянность Горбачева и его окружения, в том числе и тех, кто откровенно занял проамериканскую позицию, мы добились того, что собирался сделать президент Трумэн с Советским Союзом посредством атомной бомбы. Правда, с одним существенным отличием: мы получили сырьевой придаток, неразрушенное атомом государство, которое было бы нелегко создавать заново. Да, мы затратили на это многие миллиарды долларов, но они уже сейчас близки к тому, что у русских называется самоокупаемостью. За четыре года мы и наши союзники получили различного стратегического сырья на 15 миллиардов долларов, сотни тонн золота, драгоценных камней и т.д. В годы так называемой перестройки в СССР многие наши военные и бизнесмены не верили в успех предстоящей операции. И напрасно. Расшатав идеологические основы СССР, мы сумели бескровно вывести из войны за мировое господство государство, составляющее основную конкуренцию Америке. …Если нами будут решены эти задачи, то в ближайшее десятилетие предстоит решение следующих проблем: расчленение России на мелкие государства путем межрегиональных войн, подобных тем, что были организованы в Югославии; окончательный развал военно-промышленного комплекса России и армии; установление режимов в оторвавшихся от России республиках, нужных нам. Да, мы позволили России быть державой, но империей будет только одна страна – США».
Как известно, кадры решают все. Это понимали не только в Стране Советов, но и во всем мире. Повязав силками главные фигуры в Политбюро и самого Горбачева, в кабинетах Бнай-Брита прекрасно понимали, что одни главные фигуры проигрыш в холодной войне на все сто обеспечить не могут, им нужна армия хорошо обученных помощников. На первом этапе операции расчленения одной шестой части земной суши неплохо поработали их агенты, обескровив экономику, опустошив всевозможные закрома, создав во всем дефицит, а он – верная ступенька к хаосу в стране. У западного закулисья продумано до мелочей, как в высококвалифицированном конструкторском бюро по созданию самолетов. Причем важно на новом этапе, чтобы необходимые кадры экспертов выросли из единоверцев в той стране, которая выбрана жертвой. Аналитиков, экономистов готовили в Международном институте прикладного системного анализа (ИИАСА), что находится в Лаксенбургском замке под Веной. Бал правила Глобосистема, она не гнушалась привлекать в свои ученики деятелей КГБ, алчных, не страдающих патриотизмом парней из МИДа СССР.
Весьма убедительно пишет в своих глубоких работах Михаил Полторанин о том, кто реально руководил государством и кому раболепно подчинялись Горбачев и Политбюро. «На стажировке в Лаксенбургском замке побывали будущие министры Чубайс, Нечаев, Ясин, Шохин и еще целый ряд нынешних чиновников, оккупировавших кабинеты Кремля, Правительства и Центрального Банка России.
Особое доверие было оказано дружку Егора Гайдара Пете Авену, глубоко презирающему, судя по его высказываниям, русскую чернь. В 89-м его сделали ведущим научным сотрудником ИИАСА, чтобы он натаскивал соотечественников по приемам закладки под экономику тротиловых шашек ультралиберализма. И там, под крылышком хозяев планеты, Петр Олегович так осмелел, так рассупонился, что стал давать «указивки» руководству нашей страны.
Вот как он рассказывал об этом в одном из своих интервью: «Записку я написал еще летом 89-го, когда только попал в Австрию, для Шеварднадзе (министру иностранных дел – В.Н.). Я передал через Шохина, который был тогда его помощником. Я написал двенадцать пунктов – то, что надо делать в нашей экономике. Шеварднадзе передал ее для обсуждения в Политбюро. Для посольства это был шок. Какой-то молодой парень из ИИАСА пишет записки, которые попадают на стол Горбачеву… Это была своего рода инструкция Бнай-Брита для генсека и его соратников по Политбюро ЦК. Архивы это подтверждают».
Предатели не отклонили инструкцию, она действовала несколько лет: это и шоковая терапия, и беспрецедентное ограбление века российского народа – аннулирование всех вкладов, хранящихся на сберкнижках, и наглая кампания с ваучерами, это приватизация предприятий и отраслей, а главное, разгон советских республик по национальным квартирам, то есть гибель державы.
И что удивительно, ленинская партия не подняла народ на сопротивление наглой грабительской акции. Насколько же она была фальшивая, насколько явно обозначилось мурло карьеристов-большевиков, мурло самых нечистоплотных людей на Земле, никогда, ни в какие годы и века не заботившихся о народах, а, прикрываясь лозунгами о демократии, проливших реки крови начиная с октября 1917 года.
2.
Антон и Зинаида Крутиковы в качестве крестных отца и матери приехали на крестины внучки своего друга. Присматривать за пчелами осталась племянница, которая вполне освоилась в качестве помощника пасечника. Обряд проходил в действующей церкви. Антон, крещенный втайне от людей в крестьянской избе в глухие годы двоевластия партии и НКВД, одобрительно отозвался на желание Верочки и Кости и с благодарностью принял сан крестного отца. Он помнил крестины своей младшей сестренки, рожденной после войны, сотворенные также тайно в избе, обставленной иконами, куда приходили старухи за свечками и молитвами, отпечатанными на листочках или написанные от руки. Не хотел народ в глубине своей отрекаться от веры и тянулся к Господу своему через старух и стариков, оставляя слабую ниточку связи через крещение своих потомков с надеждой, что возродится православная вера, и вновь встанут храмы на земле русской. Не порвалась ниточка, крепнет она с новым отношением в нашей стране к миру и человеку, отметая жестокие партийные законы, где красные корочки считаются превыше всего, но ложные, как вера в золотого тельца. Возвращается основа жизни – добро и любовь.
Антон смотрел на собравшихся в храме людей разного возраста, на своих друзей и видел на лицах некоторую настороженность к своему здесь присутствию, но и благосклонность к необычной атмосфере. Она выражалась в разлитой во храме благости и доброжелательности, торжественность предстоящего ритуала наполняла души людские, глаза горели любопытством и покорностью. Антон и сам испытывал разноречивые чувства, среди которых главенствовало покаяние за годы атеистического убеждения и забвения веры.
Мамаш с детьми на руках было много, но еще больше родственников. Неспешно подошла очередь Ливановых. Верочка и Костя, одетые в салатные костюмы, гуськом и с волнением продвинулись к батюшке. Он взял из рук матери крошечку Танечку и, творя молитву, трижды окунул в купель под степенными и благоговейными взглядами родных. Торжественность захлестнула стоящих тут же старших Ливановых, одетых в светлые костюмы, родителей Верочки. Сухопарая среднего роста в нарядном в талию платье Валентина Егоровна и высокий Степан Александрович в черном костюме с сильными покатыми плечами, низкой толстой шеей и крупной головой, стриженой под бокс, держались скованно, пугливо поглядывая на батюшку. Но торжественное таинство, творимое в храме батюшкой, наполнили их сердца и души верой в благодать, и в их глазах загорелись огоньки удовлетворения, отражая чувства каждого. У Верочки на глаза от умиления навернулись слезы счастья. Малышка даже не пикнула в добрых руках батюшки, который тут же передал ее матери, надев на шейку крестик.
Народ в храме двигался спокойными волнами, звучали молитвы, песнопения, пахло ладаном. Антон видел, как за Верочкой своего мальчика передала в руки батюшки следующая молодая пара – Семен и Лиза Вовченко. Дальше стояли еще и еще пары с младенцами на руках, и Антон мысленно поздравлял их с возвращением к Господу нашему, встающих под его покровительство. Ливановы не торопились покидать храм, ожидая следующую за ними пару, и как только они совершили обряд, принялись поздравлять друг друга с крестинами. Костя с удовольствием представил своих друзей Антону Кирилловичу. Потом ему сказали, что Семен тоже афганец, был тяжело ранен в ногу. На этой почве молодые семьи сдружились, а крестины решили провести в один день.
Крестины справляли в квартире у молодых. Женщины быстро накрыли богатый стол. Антон преподнес в качестве подарка специально сделанный туес свежего откаченного меда, а в бутылках медовуху. Гости и хозяева расселись за стол, и крестный отец произнес здравицу в честь крестницы. Она уже довольно проворно бегала по разостланному на полу ковру, лопотала первые слова и катала перед собой игрушечную коляску. Все внимание отдавалось крохотке, все слова восторга и восхищения – ей. Бабушка Женя души не чаяла в малютке и, пожалуй, больше всех восторгалась девочкой, была несказанно счастлива. Костя и Михаил Николаевич, как и их сват Степан Александрович, были более сдержанны, но улыбки в адрес маленького чуда не покидали их лица. Все пили водку, за исключением Верочки, пожелавшей попробовать медовухи, и удивительно – их, любителей обсудить политические новости, сегодня не тянуло к разговору на эту тему. Начались воспоминания о том, какими были в детстве Верочка и Костя, совсем-совсем недавно, словно вчера, а вместе с тем, сколько всего хорошего и горестного пронеслось за это время, что, казалось, трудно уместить в эти быстротечные молодые годы прожитое, особенно страшное Костино несчастье. Но слава Богу вера в жизнь, в счастье вернулась. Счастье у молодых сейчас, вне сомнений, полное, никем еще не отпитое, и в надежной семейной упаковке, как закрученная банка с маринованными огурчиками. Это счастье распространяется и на все просматриваемое будущее. Прямое и косвенное подтверждение тому – сегодняшнее событие и иллюстрация, находящаяся в тумбочке. В нее заглянули и извлекли толстый и, можно сказать, реликтовый семейный альбом. Замелькали исторические снимки, передаваемые друг другу.
Михаил Николаевич сказал: «Счастье – не облако белое, что в зной нас накрыло крылом. Счастье, когда раскрываете толстый семейный альбом…» Читайте эти стихи на первом листе. Я их написал, когда родился Костя, и мы завели ему этот альбом. Теперь он будет дополняться фотолетописью нашей внучки!
– Но разве нет гарантии, что и внуком, – усмехаясь в усы, сказал Степан Александрович. – Два плюс один, как у нас с вами, не совсем верно и прочно. Надо самое малое: два плюс два!
– Верно! – подхватил Михаил Николаевич, – за эту мысль стоит выпить! Арифметика замечательная! Арифметика гениальная!
– Все гениальное – просто, – поддержала мужа Евгения Максимовна.
Тут же были наполнены рюмки и с удовольствием выпиты за будущего наследника.
Глава одиннадцатая
Требуется патриот с ледорубом
1.
Михаил Ливанов находился в кабинете корпункта, настроение рабочее, даже приподнятое: вчерашние крестины внучки удались. В целом дела у его семьи идут в гору. Страшное Костино ранение сглаживается обоюдной любовью сына и Верочки. Малышка Танечка удесятеряет жизненные силы. Единственное, что не совсем нравится – тяга Кости к спиртному. Вчера хоть и был повод, но он дорвался и хватил лишка. Не затяжная ли афганская мина? И не связано ли с разочарованием в Горбачеве и его делах в экономике, за которого он, по существу, отдал свои ноги. Если смотреть по-крупному! Только по-крупному, иначе нельзя. Если да – дело табак. Страшно разочарование в любви, но потерю ее пережить можно. Измену – чрезвычайно сложно, особенно, если постигает разочарование в главном – в любви и вере!
Михаил заглянул в записную книжку, прочел:
У мудреца спросили: в чем велико и вечно сплочение народа?
Не только в силе, он ответил. В любви и в вере – такова его природа.
Михаил Николаевич задумался. У Кости вера в идею перестройки покачнулась после того, как горбачевский закон о предприятиях и кооперативах стали раздевать страну, подрубили корни экономики, опустошили магазины. Ругань в адрес Горбачева неслась со всех перекрестков улиц и дорог. За руганью появилось недоверие к Горбачеву. Вера в него упала ниже плинтуса, когда его с трудом избрали президентом страны. Казалось бы, сосредоточься на главном, поднимай страну, зачем же еще ему понадобился пост Генсека? Вот мои размышления того времени: «Краеугольные политические события для судьбы страны, несомненно, мартовские. Само время года почти ничем не отличалось от марта прошлого и многих предыдущих лет. В это время солнцу было положено подниматься с каждым днем все выше над горизонтом, и с высоты своей круче и теплее бросать на землю лучи, радуя народонаселение самой холодной страны мира. И марту, и солнцу были безразличны те кипящие страсти, что заваривались в политическом котле Советского Союза. В Кремлевском дворце съездов депутаты собирались решать судьбу своей Родины. На повестке дня несколько важнейших вопросов, один из них: выборы президента страны».
Политическая погода была мрачной, грозовой. В зале то там, то здесь в группах депутатов могла разразиться буря и опрокинуть трибуну, с которой вешал о своей преданности стране Михаил Горбачев, ибо подавляющая часть депутатов уже ему не верила из-за демагогических перестроечных монологов и экспериментов, проваленных не без помощи ярых сторонников прежних методов хозяйствования. Этого хозяйствования побаивалась лукавая премьер-министр Великобритании Тэтчер. Констатируя перед своими сторонниками бесспорный факт, она говорила:
«Плановая политика при своеобразном сочетании моральных и материальных стимулов позволила Советскому Союзу добиться прироста валового национального продукта примерно в два раза выше, чем в странах Запада на рубеже восьмидесятых годов. Если не бросить палку в колеса, как говорят русские, то при огромных природных ресурсах советская империя угрожает вытеснить нас с мировых рынков. Палку такую мы в колеса вставили, она называется перестройкой вместе с ее лидером. Торможение принесло великие плоды. Советская империя на грани развала».
Этот страшный прогноз кожей чувствовали патриоты страны и, чтобы предотвратить пророчество врага, видели как меру избрание президентом другого политика, не менее, а даже более авторитетного на этот момент. Оппозиция представляла собой внушительную силу, создав среди депутатов сильную группу «Союз», и выдвинула своего кандидата – Председателя Совета Министров страны Николая Ивановича Рыжкова. Заручившись его согласием, патриоты не сомневались в его избрании, что означало бы важный переломный момент в политической жизни страны, начало борьбы за стабилизацию экономики на жестких плановых основаниях, восстановление теряющихся производственных связей между республиками. И, конечно же, закрытие лавочки, через которую кооперативы вывозили богатства СССР.
Великие события в мире, как подтвердила история, все же зависят от погоды и времен года, в которые они совершаются. Войдя в горящую Москву с наполовину разбитой армией под Бородином, Наполеон быстро почувствовал, что оставшиеся полки и дивизии не готовы держаться в суровом русском климате, они раздеты и разуты, а мародерство, начатое войсками, деморализовали дух солдат, и чтобы спасти остатки некогда непобедимой армии, Бонапарт бросился назад, преследуемый русскими, морозами, снегами и голодом.
Просчитался с блицкригом и стратег Гитлер. Остановленные советскими войсками под Москвой, его армии также испытали прелесть русской зимы – без теплого обмундирования, которого у вермахта не было, собиравшегося взять его в покоренной стране. Обмороженные соединения покатились на запад под ударами обутого и одетого противника – доблестных воинов Красной Армии.
Не меньшую роль в обороне линии Маннергейма сыграла холодная и снежная зима, когда атакующие цепи бойцов падали под огнем пулеметов и замерзали, не успев получить медицинской и санитарной помощи.
Но в данной острой политической борьбе в Кремле погода не имела никакого значения. Значение имела, по всей вероятности, музыка, заказанная из овального кабинета Белого дома вкупе с дельцами Бнай-Брита и английского парламента. Эта музыка, усыпанная золотом, которое по согласию Рыжкова из Гохрана благополучно перетекло за рубеж, судя по всему, очень смутила Николая Ивановича. Взойдя на трибуну, вместо нестройного гула делегатов съезда ему послышался воровской глухой стук золотых чушек, небрежно укладываемых в банковские хранилища штабелями в разных концах света, шлеп пачек валюты в ненасытную мошну отечественных жуликов от продажи за бугром металла цветного и черного, леса, нефтепродуктов, хлопка, пушнины, кожи и всего, чем богато Отечество. Бледный и неуверенный в себе второй человек страны, словно внятно услышав голос из-за океана: «Зачем тебе это надо?», прошамкал о самоотводе. Плюнул в лица делегатам «Союза». Многие помнят самодовольную физиономию Горбачева и красный цвет его родимого пятна на лысине, как красный свет светофора. Он знал заранее то, что произойдет и не волновался.
Депутатов группы «Союз» и других патриотов заявление штрейкбрехера Рыжкова повергло в шок. Они почувствовали, как стены Дома, именуемые Советским Союзом, затрещали, расслоились. Стоило напрячься, толкнуть, они развалятся. Но пока сил у врагов для толчка этого Дома не было. Зато было время у патриотов для собирания своих сил, укрепления их, чтобы намертво залатать трещины…
В избирательных бюллетенях остался один претендент – Михаил Сергеевич Горбачев, который и стал Президентом СССР.
Его победа вылилась в отмену шестой статьи Конституции, где прописывалась руководящая и направляющая роль компартии. В адрес новоиспеченного президента сыпались в изобилии оскорбления и обвинения в предательстве партии и страны. Но он терпеливо сносил эти выпады, возносясь над толпой проигравших депутатов величественным грифом. Тень этого грифа зловеще упала на веру в то, что новоиспеченный президент станет решительно продвигать кардинальную реформу, коль оставил за собой свой главный пост – Генсека.
– Монополия на власть КПСС кончилась, – кричал Антон Крутиков, потрясая газетой «Правда», в которой излагался отчет работы Съезда Верховного Совета страны. – Шестая статья Конституции отменена, руки у президента для смелых преобразований развязаны.
Но Крутиков глубоко ошибался. Вместо решительных действий глава государства, преуспевающий во внешней политике, дома деловито переругивался со своими оппонентами и выполнял роль генерального, но занюханного завхоза огромного хозяйства, раздавая всем сестрам по серьгам, создавая видимость, что он прислушивается к голосу науки. Он вещал о кардинальных решениях, предлагая ту бескровную схему, о которой постоянно сам твердил: «Хоть раз в истории нашей страны провести реформы без крови».
Такую программу предлагала группа академика Шаталина. К ней одобрительно относился не только сам президент, поторапливая разработчиков, но и председатель Верховного Совета России Ельцин. Крутиков, общаясь по телефону с Ливановым, с оптимизмом ожидал решительных действий президента. Но, как оказалось, он погряз в борьбе за свой партийный пост и в конечном счете окончательно упустил управление страной.
– Зачем он это делает? – вопрошали друг друга друзья. – Он окончательно теряет авторитет. Основные массы народа недоумевают: зачем это ему надо? Зато ярчайше высветился скандальный, но смелый поступок Ельцина, бросившего партбилет на трибуну партийного съезда и покинувший зал.
– Позор! – рычали ему вслед коммунистические фанатики, аплодисментами поддержали уход демократически настроенные участники. Уходя, Ельцин безмолвствовал. Он – глава республики, и на него не должно давить партийное ярмо. Это он понял раньше всех, взгляд его оказался зорче, особенно после бесед в США с Джорджем Бушем. Он вскочил на безальтернативного коня и, независимый от Горбачева, стал с каждым днем все заметнее управлять Россией, подчас игнорируя самого Горбачева, перехватывая инициативу в проведении реформ. Президент ему не препятствовал.
«Вы правильно ведете перестройку, Михаил. Мы вам поможем в дальнейшем, но сейчас советуем ничего не предпринимать. Пусть все идет как идет. Вам тогда легче будет на съезде отменить шестую статью Конституции. Согласитесь, эта ваша давнишняя мечта. Вот тогда вас ничто не будет связывать, и вы сможете осуществить свое: «далеко пойду», – как сквозь вату проникали в сознание Горбачева слова президента Буша, давно сказанные ему на Мальте. Они давили на него, они мешали ему дышать, он крутился ужом меж стальных рогаток вил, расставленных ему как коллегами Запада, так и своими соратниками из Политбюро, заодно и демократическими силами, им же поднятыми из руин безгласности.
Он действительно следует этому наставлению. Все идет своим чередом, он бездействует. Съезд состоялся, шестая статья отменена, руки развязаны, можно оставлять пост Генсека. Но лихорадочный страх его трясет постоянно.
– Как вы не понимаете, – говорил Горбачев своим помощникам, – если я оставлю этот пост, то вся партийная махина набросится на меня и будет работать против перестройки. Кто сможет противостоять ей?
А народ, что поддержал перестройку, по горло сытый диктатом компартии? Отметаешь! Он уже стал другим, гласность раскрепостила, научила его мыслить иначе. И хотя возможность репрессий держала за фалды многих, но, похоже, в Горбачева люди потеряли веру. Он же не нуждался в силе народа, скорее всего он боялся, как бы эта сила не взыграла, поняв его отступничество и солидарность с политиками Запада, президентом Бушем, уверяющих, что они хотят видеть Советский Союз сильным, демократическим, интегрированным в рыночную экономику.
На такие заявлениями можно только с недоверием усмехнуться. Вчерашние враги вдруг распростерли теплые объятия и готовы лобызаться.
Почему же отшибло память у него самого и всей верхушки? Почему у него – понятно: внушили, купили, заставили пресмыкаться. Но обмишурить всю партию возможно ли? Еще в 1948 году Совбез США принял секретную директиву, основываясь на разработках генерала Даллеса. В ней не предписывался захват территорий, а была объявлена коварная тайная война, направленная на изменение общественного сознания советских граждан, на внедрение в их умы ложного представления о той системе, в которой они живут. Ничего хорошего трудящиеся не получат, пока будут находиться в коммунистической скорлупе. Директива эта была опубликована в 1978 году. Что же, и военные, и спецслужбы, и правители посчитали ее блефом? Никто сейчас не ответит правдиво на этот вопрос. Это Ливанов понимал прекрасно. Возможно, настораживались иные, но только не Горбачев, нагло рассекретивший секретную карту Генштаба. Елей, залитый в уши американцами, превращал его в доверчивого осла, но коварного для своего народа агента, завербованного спецслужбами.
Но нельзя полностью отстраниться от дел, перечеркнуть все, чем жил и чего добивался. Достаточно создавать видимость работы. Программа «500 дней» заинтересовала своей конкретностью и прозрачностью и была ориентирована на внедрение во всех республиках Союза. И только одному черту известно, почему Горбачев сначала горячо поддерживал разработчиков, вдруг осенью резко взял крен в обратную сторону. Не нашел в себе силы, чтобы расстаться с премьером Рыжковым, который предлагал альтернативную программу академика Абалкина? Ребячество.
Может быть, президент не забыл той услуги на выборах, отплачивая ее снисхождением своему премьеру. Предатели благодарными не бывают. Скорее всего это выполнение того же заказа мировой закулисы: создавать видимость борьбы.
В те дни Горбачев больше себя убеждал, нежели своих коллег на Западе, в том числе лидеров «семерки». Убеждал, что «законопроекты для вхождения в рынок подготовлены, решения о внедрении рынка приняты, если мы этого не сделаем сегодня, то завтра будет поздно. Но вы знакомы с нашими разработками, и они вам кажутся наивными, мол, вам потребовались столетия, чтобы отрегулировать рынок, мы же хотим войти в него, судя по программе, в течение полутора лет. Нет, мы не наивные люди, мы понимаем всю сложность, названные сроки – это только начало серьезных преобразований. И они начнутся с первого октября».
При этом Горбачев постоянно ставил вопрос об экономической поддержке реформы. «Семерка» обещала оказать помощь, но тянула кота за хвост. И Горбачев, создавая для народа видимость работы, упрекал лидеров «семерки»: «Для проведения акции на Востоке вы нашли 100 миллиардов долларов, нам же помощь затягивается, и неизвестно, когда мы ее получим».
На что главы государств дипломатично отвечали в том духе, что этот вопрос прорабатывается в правительствах, ведутся консультации с вашими экономистами и экспертами, и как только мы убедимся в целесообразности такой помощи, а главное, что она будет использована по назначению, вы ее получите.
Каков подлец! Просит помощи, обижается на своих «друзей», точнее хозяев. Выше мы рассказывали, как при его непосредственном участии нагло грабили страну его же коллеги, вывозили золотой запас, и теперь волчара заблеял ягненочком! Волчара уже осязал на своих зубах хруст костей погибающей страны.
Народ – это стадо, стаду нужен вожак. Его не было, был ложный вожак, Иуда. Ему даже выразили недоверие на IV съезде народных депутатов СССР. Недоверие, к несчастью, по числу голосов не прошло. Кто ж там был – тупицы из простолюдинов или огромная прогорбачевская прослойка, купленная ловкачами из Бнай-Брита? Провернута своего рода тайная оранжевая революция. Как бы там ни было, Горбачев остался неразгаданным. А больной стране действительно требовались финансовые инъекции. Умирающий требует инъекции немедленно, даже, может быть, рискованной из-за сомнений в точном диагнозе. Финансовая инъекция требовалась с начала радикальных реформ, то есть с первого октября, как заявлял глава советской державы. Первым этапом программы станет приватизация мелких предприятий в виде продажи с аукционов и передачи жилья в собственность граждан. Безусловно, второй пункт первого этапа заинтересовал буквально всех людей, первый тоже – определенный круг предприимчивых деятелей, прежде всего директоров этих предприятий. Второй этап пугал: либерализация цен! Что из себя представляла эта редька с морковкой, мало кто представлял. Но одна мысль, что все вздорожает в несколько раз, сотрясала души людей. Однако это будет продолжаться недолго. На какой-то год придется затянуть потуже пояса, терпеть и работать. Потом на рынок явится стабилизация, и черепаха экономики медленно поползет в гору, а кошельки у граждан станут пухнуть как на дрожжах.
Все четко, все продумано, все расписано. Организаторы подобраны. Но между правительством, верхушкой партии, которая не считала себя низложенной, Верховным Советом страны, почти сплошь политизированным, и реформаторами завязалась нешуточная свара. Посыпались угрозы, что если программа пойдет в дело, то правительство будет сброшено Верховным Советом. Стране и народу требовалась твердая рука патриота-государственника. Его, к несчастью, не было.
Ельцин, при поддержке которого разрабатывалась программа, потребовал отставки Рыжкова как противника радикальной реформы. Два дня заседал Президентский совет, на скандальных тонах критикуя и хваля программу. Денег в стране, чтобы начать первый этап программы Шаталина-Явлинского, тоже не было. Забугорная финансовая помощь откладывалась.
И, конечно же, Горбачев принялся всех успокаивать и мирить. А помирив, засомневался в верности своего решения, не заботясь о полном падении своего рейтинга.
– У нас есть щадящая программа, – защищал свою позицию премьер Рыжков с академиком Абалкиным, – она даст людям нормальную жизнь в рамках существующей системы. Отклонение шаталинской программы – предательство социализма.
– Почему же Горбачев не встал на позицию Ленина, практически оставшегося в меньшинстве при внедрении НЭПа? – восклицал в те дни Антон Крутиков. – Но разуйте глаза! В коммунистическом мире уже есть пример смешанной экономики. Это смелые начинания Дэн Сяопина в Китае. Элементы капиталистического производства уживаются с государственными. На наших городских базарах все больше и больше появляется китайских товаров. У соседей все сдвинулось в лучшую сторону – при жестком подавлении коррупции, взяточничества, воровства. Взяточникам в Китае публично отрубают голову.
– Западники были напуганы размахом программы «500 дней», – делился мыслями в своей газете Ливанов. – Они лицемерят, когда говорят, что хотят видеть сильный Советский Союз с развитым демократическим обществом и отлаженным рынком. Им не нужен сильный Союз, который будет самодостаточным и утратит для американцев и Европы значение сырьевой базы. Это так же верно, как отсутствие огорчения Европы и США при развале Варшавского договора. Вспомните послевоенную американскую директиву, направленную на тайную коварную идеологическую агрессию против нашей страны. Даже сейчас, когда международный климат потеплел, нельзя США и Англию называть друзьями. Они ведут жесткую и коварную информационную войну, расшатывают наши устои.
Насколько это отражало истину, мало кто сомневался в душе, но хотел верить, что наконец-то и у нас появились истинные если не друзья, то сочувствующие, готовые бросить спасательный круг утопающему.
– Дураки и слизняки, – крыл Протозанов умный газетный треп, выбрав в собеседники свою жену, поскольку свои мысли доверять никому не мог. – Я ждал от Горбачева решительных действий вхождения в рынок. Лично ему говорил: надо идти на этот шаг, несмотря ни на что внедрять задуманное, а там посмотрим, там будем разгребать завалы! Нет, растелешился как последняя баба. Мне надоело вести полуконтрабандный бизнес. Прокуратура из центра может так въехать в наши порядки, мало не покажется. Теперь бы мы полностью легализовались и расширились. Деньги есть!
– Чего он побоялся, как ты думаешь? – нервно спросила жена.
– Думаю, масоны на него давят. После Мальты от стал другим. Поговаривают, охмурили его на острове, посадили в масонскую ложу, надели смирительную рубашку, коль так пляшет под их дудку. Внедрение новой программы как-то всколыхнуло людей и производство. При хаосе, какой мы сейчас наблюдаем всюду, боится четких целенаправленных мер. Горбачев просто струсил и идет на поводу у Буша. Помнишь анекдот про Брежнева? Он любил от американцев получать в подарок машины. Картер, по-моему, первую подарил. Так вот – в чем суть анекдота? Подарочный шикарный «Мерседес» стоял возле Белого дома, Леня довольный сел в машину, глядь, а руля нет.
«Господа, вы мне дали машину без руля, как я на ней поеду?»
«Ничего страшного, господин Генеральный секретарь, рулить будем отсюда мы!»
– Вот и Горбачеву подарили машину без руля, – задумчиво проговорил Протозанов. – Ну, а нам на местах такая машина ни к чему. Здесь рулить мы будем сами. Так-то, милая. Нам надо выбирать свою толковую и решительную голову, прежняя нам уже не подходит.
В августе страна замерла в ожидании резких перемен, и карликовый рейтинг главы государства стал расти, и к первому октября, к началу объявленного вхождения в рынок, он бы поднялся до вполне приличного рослого мужичка. Но глупость следовала за глупостью. Президент стал просить у Верховного Совета чрезвычайных полномочий для вхождения в рынок. Его не дали. Не хватило кворума. Ярого противника рынка Рыжкова от рыночников стал спасать академик Абалкин. Его поддержал примитивный скандалист депутат из Харькова Сухов, кричавший: «Вы предаете дело партии и социализма!» Сыпались и другие оскорбления в адрес Горбачева: Президент – угодник капиталистического Запада. Он забывает о том, что там люди живут крепко, с полным набором социальных гарантий, а зарплату получают – не менее тридцати процентов с заработанного франка, марки, доллара, фунта. Эти ядовитые пилюли глава государства проглатывал, запивая водой из графина. Никто не боялся, что за оскорбительные слова кто-то поплатится головой или сядет в каталажку. Скажем, того же депутата Сухова из Харькова упрятать, а затем продолжить гнуть свою линию, если считаешь ее единственно верной. Увы, это не был его стиль руководства. Тогда в ущерб нарождающемуся делу Горбачев попытался женить две разноречивые программы, на чем и поставил крест. Россия же во главе с Ельциным взялась за внедрение программы, но в рамках одной республики она сразу же потерпела крах.
– Да, это не был его стиль работы. Он не мог обагрить руки кровью, – сыпал раскаленные угли своего негодования от поражения Горбачева Ливанов в редакции своей газеты. – Но ведь есть и бескровные варианты. Например, роспуск Верховного Совета и узурпация этих полномочий главой государства соответствующим Указом, назначение выборов иного, неполитизированного парламента нового типа.
– При чем тут кровь? – горячился Константин. – Тихо вывести из зала во время перерыва и продержать несколько часов в изоляции – вовсе не кровавое дело. Добейся цели и выпусти заартачившихся.
– Почему же он этого не сделал? – вопрошал Крутиков немоту и свое бессилие. – Соединить две разношерстные программы равносильно тому, что поженить корову с жеребцом. Неужели он сидит на крючке, а из-за океана подергивают уду, напоминая ему не вмешиваться в самотечность дел, которые углубляют экономический хаос?
– Я что-то полностью разочаровываюсь в Горбачеве, – зло говорил Константин Ливанов, глуша свое раздражение стаканом водки. – Два года назад я, не торгуя честью офицера, из уважения к нему добровольно пошел в пасть к духам. И вы знаете, что из этого получилось. Как я могу относиться к его малодушию?
Так бесславно закончилась попытка прорыва к рынку. В конце года после инфаркта Рыжков был отправлен в отставку. Но эта рокировка ничего не прирастила, как невозможно прирастить назад срезанный ствол дерева. Страна приближалась к хаосу, сдержать который Горбачев уже не смог бы, даже если вдруг начни поступать финансовая помощь Запада. Шанс, хоть и призрачный, на выздоровление агонизирующего тела с вливанием новой крови, которая обновит застоявшуюся больную кровь, был упущен, пробирка кровеносной программы разбита и разлетелась на мелкие осколки, и, как в театре абсурда, фабула перестройки лопнула как мыльный пузырь.
2.
Максим Кравцов получил письмо от Витаса Арбутавичуса буквально за день до кровавых событий в Вильнюсе. Письмо шло авиапочтой. Прочитав его, он решил отнести послание друга в газету «Свободное слово» для публикации. Еще летом Максим познакомился с Костей Ливановым, зная от покойного Виктора Овсянникова о нем. Максим теперь был заочником факультета журналистики, чудом проскочившего как демобилизованный через плотный конкурс абитуры, был доволен удачей, устроился работать наборщиком в типографию и пописывал заметки, чаще всего в «Слово». Его Катя, прочно устроившаяся в продовольственный магазин продавцом, была счастлива. Она подыскала и сняла небольшой частный домик, и молодая семья почти сразу же туда и перебралась.
Мама не возражала, поскольку молодые уж давно не стали жить с родителями, чего уж тут кочевряжиться и диктовать сыну с невесткой свою волю. Пусть уж живут как знают, только бы мать проведали изредка, и на том спасибо.
Первая встреча состоялась в душный августовский день. Максим написал заметку, отыскал редакцию газеты «Свободное слово», вошел к ответсекретарю. Представился.
Костя с любопытством глянул на Максима, вспоминая, где он слышал эту фамилию, и гость помог.
– Думаю, обо мне был наслышан от покойного Виктора Овсяникова.
– Верно, ты служил под его началом?
– В Днепропетровске.
Вторая половина дня заканчивалась, и после крепкого рукопожатия Костя извлек из письменного стола початую бутылку водки, два стакана и сказал:
– Я хоронил Виктора, помянем доброго человека, светлая ему память.
Он налил в стаканы водки, достал пару присушенных кусков хлеба, они выпили, зажевали горькое, помолчали. Максим осматривал небольшой кабинет с двумя столами, с подшивками газет, на стене рядом с Костей – книжная полка с толстыми различными справочниками и словарями. Недавно поклеенные светлые обои раздвигали пространство кабинета.
– Ты мне подробности расскажи, Максим, ты же все знал и видел. Неужели твой дружок поперек дороги Виктора встал?
– Он бабник, но кто мог подумать о таком исходе? Как же мир тесен.
Максим рассказывал о последних днях Виктора, о встречах в каптерке, о чаепитии земляков, попросту задушевной дружбе. Костя молча слушал.
– Со стороны об Инне ничего плохого сказать нельзя. Прошлым летом Виктор с Инной были у нас в гостях, выпивали, Инна с таким восторгом смотрела на нашу малышку, что я подумал, что у них тоже любовь не разлей вода. Оказалось – мыльный пузырь. Несчастный обманутый Виктор. Ты, наверное, к нам не только по поводу Виктора пришел?
– Я давно собирался познакомиться, но некогда было: на журфак заочно поступил, заметку принес.
– Давай, если стоящая, напечатаем, – Костя снова разлил остатки водки в стаканы, выпили за дружбу.
И вот теперь Максим как старый знакомый и активный автор нес в газету письмо Витаса. Костя, пожимая ему руку, спросил:
– Что принес?
– Письмо из Литвы от армейского друга. Пишет, что там грозовая атмосфера. Я предлагаю его напечатать.
– Опоздал ты с письмом. Там уже танки вчера поработали. Четырнадцать трупов, десятки раненых. Сегодня весь эфир ими забит. Вещают, группа спецназа там действовала. Захватывали телебашню. Только не пойму, на кой она им сдалась, если рядом в Каунасе башня такой же мощности вещает. Неужели не слышал?
– Нет, у меня сегодня была отсыпка после ночной смены. Я встал, перекусил и прямо к тебе. Письмо может раскрыть подоплеку столкновения.
– Сейчас новости дадут, послушаем. Тогда о письме подумаем.
Новости повторялись те, что слышал Костя. Максим безумными глазами смотрел на танки. Вот их пушечные жерла. Крупно – окровавленные гусеницы и труп девушки. Толпа шарахается от бойцов спецназа. Правда, на этот раз комментатор добавил, что во всем обвиняют Горбачева и его окружение. От Пуго и Язова, двух силовых министров, депутаты парламентов республик потребовали объяснений и имен виновных в пролитой крови. Инициативные группы в Москве и в Прибалтике выходят на площади с лозунгами «Долой Горбачева», «Позор палачам! Позор Горбачеву!» Есть многочисленные сообщения, что группы коммунистов приходят в райкомы и сдают партбилеты, добавляя: «С кровавыми лидерами нам не по пути». «В военно-партийном путче, который придет на улицы столицы, мы – не участники».
– Слышишь, как отзываются люди о Горбачеве? Он подписал себе отходную еще раньше, когда побоялся пойти на рыночные реформы. Ленин был не в менее сложной ситуации, даже в более угрожающей – от голода и разрухи, но не побоялся вернуть в страну мелкого капиталиста, так называемого нэпмана, а крестьянам отдать бесплатно землю. Что-то не то творит Горбачев, я и отец его не узнаем, как и многие.
– Кто-то ловко манипулирует нашим сознанием, ищет болевые точки у народа и нажимает на них, – так пишет мой друг Витас.
– Давай почитаем его письмо. Все верно пишет Витас: «Это спланированная провокация. Повод – заявление правительства, что земля будет возвращена прежним хозяевам. Ты помнишь, Макс, как мое сознание раздвоилось после письма моего отца о волнениях в Вильнюсе, когда мы тянули лямку в армейке? Тогда я ничего не мог для себя решить. Теперь мне надо самому зарабатывать на кусок хлеба, я не могу нигде прилично устроиться, понял, что обязан защищать свою маленькую страну от бардака, который создали проклятые коммунисты и новые демократы. Я бы их всех связал в одну кучу, дал кайло, лопату и заставил работать, а не провоцировать мужиков на столкновения. По иронии судьбы землей, где жил и работал мой дед, откуда его вышвырнули перед войной в устье северной реки Яны, владеет мой двоюродный брат. И отец, по предложенному сценарию, может прийти и вышвырнуть его оттуда. Это как понимать? Повторяется семнадцатый год? Я не хочу воевать со своим братом. Мы все же прозрели. Надо искать правильный выход.
Максим, – писал далее Витас, – совсем недавно мы были одной армией в одном государстве. Теперь, после начавшихся волнений и требований народа отделиться от России, я этого не скажу. Мы будем вот-вот разорваны. Но мы все равно остаемся братьями: ты, я, Вовка Бугаев. Перед дембелем, когда кое в чем стали разбираться, мы дали клятву никогда не стрелять друг в друга.
Я буду всегда в толпе защитников своих прав на свободу, на спокойный труд, за который буду получать по западным меркам. Мы все стоим за это, думаю, ты тоже с Вовкой хочешь другой, обеспеченной жизни».
– Твой друг прав: мы все хотим жить лучше, но никто в нашей стране пока не берет на себя смелость ответить, как этого достичь. Я надеялся на Горбачева. Он крепко облажался.
– Давай дадим это письмо с комментариями.
– Согласен, я поколдую над ним. Когда сможешь прийти и прочесть готовый материал?
– Через день, но я хочу тоже подумать над комментарием.
– Валяй, дадим два мнения.
3.
«Устал я, Толя, до чертиков, – пожаловался президент своему помощнику Анатолию Черняеву. – Всюду меня тянут, без меня крупные вопросы не решают, а отвернешься – тут же я им неугоден! Как обмельчали, как я устал, бросить бы все! Но на кого оставить? И ты советуешь оставить пост Генерального секретаря. Где гарантия, что не придет темная лошадка и не станет закручивать гайки от имени шестнадцати миллионов партийцев как панацею от всех бед. Словно до моего прихода они не были закручены, и в стране торжествовали изобилие и демократия? Молчишь!»
Лукавый Горбачев продолжал играть свою роль блестяще, отдавать власть не велела мировая закулиса, боясь именно того, что новый человек на посту генсека станет закручивать гайки, и их усилия могут превратиться в мыльный пузырь. Зачем рисковать, когда пары из советского локомотива почти спущены, еще несколько усилий, и гигант будет загнан в тупик. Горбачеву рекомендовалось терпеть. Со стороны он не выглядел изнуренным. Здоровья хватало. И все же моральная усталость накапливалась от постоянных схваток в ЦК партии, на Политбюро, на пленумах, при подготовке программы КПСС, которая должна превратить ее из руководящей и направляющей в нормальную парламентскую социал-демократическую партию. Злобные выпады сыпались отовсюду. Особенно преуспевала газета «Советская Россия», она возглавляла разнузданную травлю проекта программы и называла ее предательской. «Буржуазный либерал (Горбачев), который предает страну капиталистам и проводит политику Буша», – писала она в дни заседания программной комиссии КПСС. Яростные приверженцы старого курса не могли признать очевидное: партийное тело, давно сросшееся с государственной властью, стало тем своеобразным монархом и единоличным властителем в лице Генерального секретаря и послушного ему Политбюро, с чем в свое время боролись большевики, свергая царизм. Они понимали, что партийное тело не выдержит хирургического отделения его от власти новой программой, не могли смириться с такой процедурой. Она будет болезненной, если не смертельной.
«Независимая газета», обозревая ход пленума ЦК, на котором принималась эта программа, донесла до читателей то, как вновь схлестнулись старые и новые силы. Горбачев аргументами и логикой перестройки, что называется, надавал по зубам консерваторам, и проект программы со скрипом был принят. Не было сомнения, что он будет утвержден на чрезвычайном съезде партии, и облик огромного отряда строителей коммунизма изменится. И газета воскликнула: «Горбачев победил марксизм-ленинизм!». Для консервативного крыла партии это послужило шоком и, отступив, консерваторы надеялись однажды вогнать свои непримиримые ножи в тело перестройки в отместку за поражение.
Антон Крутиков по этому поводу высказал свое мнение в газете «Свободное слово». В частности, он писал: «Ленину потребовались целая жизнь и опора на мировые авторитеты, чтобы создать партию всего в три тысячи человек и победить в октябре 17-го года. Горбачев, опираясь на логику своего нового мышления, идейно разгромил гигантов марксизма-ленинизма. Его концепцию безъядерного мира признал передовой мир, назвав его Человеком года и Человеком десятилетия! Его лекция в Осло как лауреата Нобелевской премии мира, которую он произнес в последний день регламента, вызвала восхищение на Западе. У нас она замалчивается прессой или подается с желчными выпадами, обвиняя его в том, что он льет воду на мельницу Запада, забывая о том, что мир уже не содрогается от угрозы атомной войны, а гонка вооружений остановлена. Пора вплотную заняться проблемами экономики. Но именно его мирные инициативы позволили интегрировать страну в мировую экономику, о чем неопровержимо свидетельствует подписанный Горбачевым и Камдессю протокол о вступлении СССР в Международный валютный фонд. Такой прорыв к сближению с цивилизованным миром никому и не снился. Эта акция стала возможной благодаря огромной работе Президента СССР с представителями глав ведущих держав, от которой зависело, будет ли Горбачев приглашен в Лондон. Приглашение последовало. Встреча, по существу, вылилась во встречу лидеров большой «семерки» с Президентом советской державы».
Премьер Великобритании Джон Мэйджор после заседания «большой семерки» высказал общее мнение: «У нас у всех есть единое намерение работать вместе, чтобы содействовать интеграции Советского Союза в мировую экономику… Мы намерены оказывать различную техническую помощь, осуществлять проекты в области энергетики, конверсии, продовольствия, транспорта…»
В подтверждение этих слов министр финансов Великобритании первого августа 1991 года был Москве в качестве координатора сотрудничества «семерки» и СССР, обсуждал в правительстве меры по предоставлению нашей стране срочной экономической помощи, которая запаздывает уже на год. Затем последовали консультации с представителями Канады, США, Японии, Германии и остальных держав. Обсуждались вопросы предоставления кредита республикам, которые должны поступить в ближайшие месяцы, что позволит стране успешно перейти к рынку.
Плодами этих наработок собирался воспользоваться первый секретарь обкома Протозанов, заглядывая дальше, чем его коллеги в области.
«Трагедия Горбачева в том, что он надеялся провести реформы, опираясь на партию, – размышлял Протозанов, – сначала опора была, но когда она увидела, что у нее отбирают власть, то не захотела ее отдавать, а также свои привилегии, на которые обрушился опальный Ельцин, и оказала мощное противодействие. Тогда Горбачев принялся разрушать партию. Процесс затянулся, и реформатор, как всегда оные, оказался в одиночестве. Его последователь, но не преемник, Ельцин теперь предстает совсем другим человеком: решительным радикалом, готовым присвоить наработанный горбачевским окружением багаж. Ельцин может выиграть в схватке с Горбачевым. Лето и осень покажут кто кого. Веское слово скажут опустошенные магазины…»
Протозанов зло ухмыльнулся. За последнее время он дважды встречался с Ельциным, оценивающе смотрел на его высокую фигуру, продолговатое лицо с седеющей шапкой волос, всматривался в припухшие не то от усталости, не то с похмелья глаза с темными тенями и с каждой встречей убеждался в его силе, и дал понять Борису Николаевичу, что целиком и полностью на стороне предстоящих радикальных реформ.
4.
Михаил Ливанов сидел в своем небольшом кабинете и с содроганием читал статью Александра Большакова, который находился тут же и ждал решения редактора. Молодой способный журналист с первых дней существования газеты внештатно сотрудничал в «Свободном слове» с надеждой прочно здесь обосноваться, как только Ливанов сможет платить ему приличную зарплату. Жить он устроился в комнате общежития машиностроительного завода при поддержке Михаила, подрабатывал на радио и телевидении, что давало ему средства на сносный кусок хлеба. Ливанов, не откладывая, подвергал материал незначительной стилистической правке, подчеркивал для выделения черным шрифтом некоторые фразы. Наконец он закончил чтение, с полминуты молчал, собираясь с мыслями, и сказал:
– Статья хорошая, написана смело, факты убийственные. Но последнюю фразу надо убрать: в ней призыв к бунту, к самоуправству, а мы этого делать не имеем права. Что значит: «Пойдите и возьмите продукты питания, которые закрыты от народа в холодильниках и складах!» И без этой фразы все ясно. Я ее вычеркиваю и отправляю материал в набор. Но скажи мне, как тебе удалось все это добыть?
– Я согласен, с вашим мнением, фраза бунтарская, как и весь материал. Патриоты на Руси всегда были и будут. Друг моего старшего брата свел меня с очень знающим человеком из отдела борьбы с хищениями. Он мне назначил встречу в уединенном районе на окраине города. Я приехал на автобусе, на конечной остановке вышел, и он сам подошел ко мне, как в фильме про разведчиков.
– Вы и есть Большаков-младший? – спросил пожилой сухопарый человек в синем неброском костюме. Глаза его были пытливы и отражали холодный блеск, в голосе звучали нотки металла, хотя весь он был доброжелательно настроен к молодому журналисту; тема, какой коснется их беседа, заставляла выглядеть так, а не иначе. – У вас есть диктофон?
Большаков отрицательно качнул головой.
– Тогда возьмите мой. Пригодится. Тема наша – продовольствие и еще раз продовольствие. Оно производится в том же количестве, что и год назад, но удерживается на базах, в холодильниках и частью даже уничтожается. В диктофоне вы найдете весь исчерпывающий материал. Для подтверждения собранных фактов побывайте на мясокомбинате, его холодильники под завязку забиты мясом, на колбасных заводах города колбасами и копченостями забиты холодильники, на консервных заводах – склады с тушенкой и сгущенкой. Спросите – почему? Я отвечу: чтобы дефицитом взорвать массы, окончательно разгромить партию и систему, которые зашатались под ударами пресловутой гласности и предательства, вывоза за рубеж кооперативами ценностей на сотни миллиардов рублей. Я знаю, вы не сторонник прежней системы, но я читал ваши статьи и сделал вывод, что вы также ищете ответ на вопрос: куда подевалось продовольствие при работающей промышленности и сельском хозяйстве? Злостное ли опустошение магазинов или в самом деле мы дошли до ручки? Полюбопытствуйте и вы убедитесь в моей правоте. Но любопытствуйте хитро, без рисовки. Иначе вам покажут от ворот поворот.
– Если вы обладаете достаточной информацией, почему бы вам не рассказать народу о создавшемся положении на страницах газеты?
– Возможно, я бы так и сделал, но месяц назад после одного скандала с незаконной торговлей лесом был отправлен на пенсию. В этом скандале замешены очень высокие личности, и они все сделают, чтобы моя исповедь не вышла в свет. Я бы мог вас сопровождать всюду, время у меня есть, но из соображений, что тогда и ваш материал не попадет на страницы газеты, вынужден ограничиться только этой встречей. Единственное, куда я могу вас свозить – это на свалку.
– Но зачем? – воскликнул удивленный Александр.
– Там вы воочию увидите следы преступления против народа и партии, прошу в машину. Отсюда недалеко.
Большаков понятия не имел о городских свалках, хотя слышал, что ловкие люди с них срывают хороший куш. Правда, к такой информации он относился с недоверием. Единственное и верное – сбор бутылок. Он не знал, где свалки, сколько их в этом миллионном городе. Очевидно, много. И вот буквально через десять минут езды они выскочили из города, и машина свернула на проселочную дорогу, по которой явно не ходили мусоровозки – настолько она была разбита и непроходима для потока грузовиков.
– Эту дорогу месила совсем недавно лавина самосвалов, видите, сколько всяких ответвлений.
Большаков недоумевал, ожидая пояснений спутника, но он не торопился открывать карты, видимо, приберегая эффект неожиданности для психологического восприятия чего-то необычного – как горы скелетов в Освенциме. И когда машина выскочила на пригорок, враз открылась панорама свалки, в нос ударил густой запах тушенки. Большаков оторопел: в желто-серой ложбине лежало неисчислимое число истерзанных, сплющенных, лопнувших банок говяжьей, свиной тушенки, перемешанных с белой сахаристой массой сгущенного молока. Скопище прекрасно видно невооруженным глазом. И на всем пространстве ложбины, занимаемой несколько сот квадратных метров, ползали люди, выковыривая из недр раздавленной пищи и металла изуродованные, но не лопнувшие банки.
– Что это? – задыхаясь, спросил Александр, не веря своим глазам. – Что за насмешка!
– Преступление против народа и партии, за которое в первой половине столетия полетела бы не одна голова. Впрочем, такое вряд ли было возможно, – собеседник зло заскрипел зубами, сжимая кулаки. – Не далее, как двое суток назад, ночью здесь ревели самосвалы, ссыпая тушенку и сгущенку в эту удобную ложбину, где топтались два бульдозера.
– Возможно, это просроченный товар из стратегических запасов? – усомнился журналист. – Он время от времени должен обновляться?
– Именно жутко залежавшийся товар и обозначен в актах о списании, но, увы, в них ни слова не сказано об обмене стратегического запаса. Вы можете убедиться, если отыщете в этом хаосе целую банку и вскроете ее. Продукт – свежевье!
Большаков размяк, как гудрон на солнце, боясь поплыть бессвязной массой под суровым взглядом спутника. Он все еще не верил в слова рядом стоящего человека. Но горбатая балка лежала перед ним как огромная ложка, переполненная месивом консервов, разомлевших на солнцепеке, разнося во все стороны сочный мясной запах, словно здесь работает мясоварня, и он находится в ее стенах.
– Хорошо, я попытаюсь выяснить, но если это не так, то простите меня – вы прово… – Большаков махнул рукой и бросился вниз.
– Что ж вы не договариваете, я не обижусь, поскольку такая картина достойна более крепкой оценки.
Большаков бежал вниз, сухо шлепая туфлями по изорванному баллонами машин целику со взмокшей спиной от несуразной картины, вея полами распахнутого пиджака, с болтающимся галстуком и все еще не верил в случившееся. Прав он, а не этот отставник-пенсионер, прожженный сталинист, защитник компартии и ее системы. Он провокатор и хочет всучить ему дерьмовые факты. Нет, конечно, как он утверждает, и холодильников, забитых говядиной и свининой. Но эти люди, эти бомжи, обитающие на свалках! Они же отравятся и погибнут! Им надо объяснить, но поймут ли?!
Он остановился возле первого человека, сидящего на мешке с банками и аппетитно уплетающего на вид добротное, орехового цвета мясо, проворно извлекая его ложкой. Большаков, ничего не говоря, выхватил у мужика банку и поднес к носу. Запаха он не почувствовал, поскольку он был тут всюду.
– А если отравишься? – спросил Большаков, – ты знаешь, что это за тушенка?
– Не боись, первосортная, вот и дата на банке. Зимой произведена.
Александр всмотрелся. Да, на крышке выдавлена дата: 10.02.1991. Она хоть и плохо видна, но прочесть можно без очков и лупы. Большаков неестественно, словно его хватил хондроз, шарнирно повернулся к сидящему, протянул неразгибающуюся руку с банкой и отдал ее улыбающемуся с испитой, давно не мытой физиономией мужику, одетого в крепкий, но затасканный и великоватый спортивный костюм с красными молниями на груди, видимо, тоже добытый на свалке.
– Сколько ж тут этого добра, и когда оно здесь появилось?
– Многие тонны, бери, всем хватит. Я со вчерашнего дня стараюсь. Уже мешок упер в заначку. Жаль, большинство банок раздавлено. Сгущенки целой попадается больше. Видно, апосля привезли, так целыми и погрузли в месиве. Тоже мешок добыл. Есть и целенькие. Хоть сейчас на базар! – с восхищением доложил бомж. – Я сначала тоже не поверил, отмахнулся от товарища, а потом пошел, попробовал. Вторые сутки уплетаю за обе щеки. Хлебушка вот еще бы подбросили. Насушили бы сухарей. Глядишь, год бы сытыми ходили.
Большаков окинул невероятное кладбище глазом, мужиков и баб тут десятка три. И многие, вскрыв изуродованные банки ножами, извлекают содержимое и отправляют в рот. На подступах к лощине с обеих сторон он приметил черные кочки воронья. Некоторые подобрались вплотную и пытались почти из-под рук людей добыть себе пищу. Их отгоняли бросками сплющенных банок, но черные птицы, отскочив, хлопая черными крылами, приземлялись неподалеку. Большаков в безумии оглянулся. Отставник стоял на гребне, как Зевс-громовержец, заложив руки на грудь, взирал на побоище.
«Кто приказал это сделать? – вопрошал Большаков, и сам себе ответил: – враги наши!»
Он все еще не верил своим глазам и принялся разгребать раздавленную, обезображенную груду пищи, находил банки с крышками, на которых можно было прочесть свежие даты изготовления, отшвыривал их и снова искал то, что хотел найти, но не мог. Уставший, злой, испачканный тушеным мясом и жиром, клейкой сладкой массой сгущенки, он в изнеможении повернулся и как полоумный, уставившись на фигуру человека, ожидающего его на гребне балки, пошел шатающейся походкой. Отставник оказался скандально прав.
– Убедились? – грозно спросил он, выбрасывая изо рта пламя правды.
– Да. Может быть, где-то и целые туши вот так же лежат в ложбине? – колокола безумия звенели в ушах Большакова.
– Отрицать не могу, но данными не располагаю. Почистите обувь и брюки, пора ехать. Могу подвезти вас к мясокомбинату. Найдите там секретаря парторганизации Некрасова, он проведет вас в холодильники, переполненные тушами, но скот продолжают забивать, хотя в магазинах, как вам известно – шаром покати.
Откровенно говоря, после публикации материала Большакова Михаил Ливанов ждал тяжелого наезда на его газету со стороны городских или областных партийных и советских властных структур, особенно горисполкома, ведь именно он отвечает за насыщение торговых точек продуктами и товарами первого спроса. Но заканчивался день, а руководители молчали. Зато звонки от рядовых читателей следовали один за другим. Люди не верили, что такое могло случиться; не злая ли это шутка? Если правда, то пора тушить свет, брать автоматы и перестрелять всю партийно-советскую верхушку. Иные спрашивали, какие меры будут приняты властью относительно всего этого преступления против народа? Но были и злобные вопросы: на кого работаете, кому масло в огонь подливаете?
– В каком смысле, хотелось бы знать? – нервничая, отвечал Константин.
– В прямом – сознательный подрыв авторитета партийной и советской власти.
– Разве она не показала свое мурло?
– Это происки пятой колонны, которая успешно губит нашу державу, а вы на радость ей печатаете о таком безобразии. Хотя разобраться надо тихо, а виновных – к стенке.
– Ну, знаете, – вмешался в разговор Михаил Николаевич с параллельного телефона, – я редактор газеты и считаю своим долгом сообщать читателям истину. Кстати, кто вы?
– Я старый большевик, пенсионер союзного значения, работал еще при товарище Сталине и призываю его дух к наведению порядка в стране. Иначе расщелкнут нас как грецкий орех молотком, – гнев пенсионера сочился через трубку, голос от напряжения хрипел, словно человеку пальцами пережимали глотку, и спазм не давал нормально говорить.
– Я тоже за порядок в стране. Разошлю статью в горисполком, облисполком, пусть принимают меры.
– Обком вы игнорируете? – зло хрипел старик.
– Он уже не имеет той власти и авторитета, как прежде. Партия не должна стоять над государством…
– В таком случае мне не о чем с вами разговаривать, – и старый большевик оборвал разговор.
– Не иначе бывший сталинский каратель, – сказал Большаков с пунцовым от волнения лицом.
– Он во многом прав. Дефицит создают наши враги, раскачивают нашу лодку, процесс становится неуправляемым, – задумчиво сказал редактор. – Мы поступили безоговорочно правильно.
Через завесу телефонных звонков после обеда пробился редактор областной газеты Швец. Он был потрясен столь кощунственным и вместе с тем преступным действием, несомненно, власти самой высокой инстанции.
– Надругательство над святая святых – пищей и одновременно над самим человеком! Не укладывается в голове, – тихо говорил он в трубку в своей манере, а в голосе сквозило негодование, близкое к взрыву. – Жди наката, придирок, поисков повода, чтобы тебя закрыть.
– Правду не закроешь. Скоро конец рабочего дня, но чиновники молчат. Звонят читатели, возмущаются, требуют крови. Я теперь думаю в иной плоскости: коль молчат, значит, довольны публикацией, и я невольно подыграл саботажникам, показал, насколько же себя дискредитировала действующая власть.
– Ты хочешь сказать, есть сговор партийно-советской верхушки вместе с силовиками?
– Только так, иначе бы я давно стоял на ковре.
– Прежнего ковра нет после отмены шестой статьи Конституции.
– Согласен, но исполнительная власть от этого только должна усилиться. Обязана рвать и метать! Наводить порядок, кормить народ накопленными запасами и налаживать производство. Но мы этого не видим.
– Ты прав, положение катастрофическое. Желаю тебе здравия и крепости.
– Спасибо, Виталий.
Молчание озадачивало. Мужики вскипятили самовар, не спеша пили чай. Подготовка материалов для нового номера не клеилась.
– Что бы это могло значить? – не выдержав томительной немоты, – спросил Костя у редактора. – Никто не прочитал такой скандальной статьи?
– Прочитали. Те, кому надо, прочитали, – убежденно ответил редактор, – но есть такая удобная форма реакции – умолчание, как будто ничего не произошло, а проблема не стоит ломаного гроша.
– Если власть молчит, то это преступление – дело ее рук! Она роет себе могилу.
– Я знаю, что из нашего региона, как и всегда, регулярно по железной дороге уходит в столицу продовольственный минимум, уходят вагоны из других областей, но и в столице острый дефицит с продуктами. Зная теперь ужасающие факты, добытые Большаковым, делаю вывод: вагоны попросту не доходят до места назначения и где-то застревают в тупиках!
– Не укладывается в голове, – воскликнул Константин, – в это же время, по твоим сведениям, премьер Павлов требует ввести в основных отраслях чрезвычайное положение, а Горбачев как всегда празднует труса, не решаясь пойти на такую меру. Не свалка ли продуктов диктует решительность Павлова?
– Идет саботаж. Его цель – окончательная дискредитация партии и советской власти.
– Если ты прав, то почему молчит общественность? Ни одного звонка, кроме неравнодушных читателей. Помнишь, телефон не давал работать после заметки о погроме афганцев на рынке и мордобое кустарей подпольной «паленки». Звонили демократы, профсоюзы, комсомол, инструктор из горкома партии. Они тогда еще были в силе.
– Я думаю, завтра к нам явятся неформалы или какая-нибудь новая партия с требованием дальнейшего расследования фактов, изложенных в моей статье.
– Зачем, у них появились свои газеты, – возразил Константин, – мне кажется, это затишье перед бурей.
Теряясь в догадках, Ливановы и Большаков дождались шести вечера и в полной растерянности покинули редакцию. Было еще жарко, хотелось пива, но его не сыскать днем с огнем. Михаил подъехал к знаменитому на весь город пивбару на центральной улице, но он был набит мужиками, и пробиться через злобную, ждущую своей очереди толпу не было возможности. Казалось, скажи что-нибудь жаждущим, как они тут же набросятся на тебя и изобьют. Михаил Николаевич отвез сына домой, пожелал спокойствия и тоже двинулся к дому.
Утром, придя в редакцию, Костя дико изумился: в его кабинете стоял полнейший разгром. Подшивки газет валялись на полу, исполосованные лентами, от пишущей портативной машинки «Москва» осталась груда сплющенного металла, стол разломан на части, полка со словарями сорвана, а словари, самое дорогое сокровище для Кости, растрепаны, расчленены, раздерганы так, что у видавшего виды афганца екнуло сердце, и он онемел. Окна его кабинета разворочены. Громилы проникли через них.
– В общей комнате такой же разбой, – услышал Костя сзади себя сдавленный голос Большакова, – неужели из-за моей статьи?
Константин тяжело повернулся на протезах на голос и увидел бледного, растерянного Большакова. Оцепенение его прошло, и он сказал глухим голосом:
– Чем черт не шутит. Твоя статья оказалась злее, чем мои комментарии к дракам на рынке и в общаге из-за «паленки». Тут, Саша, замешана большая политика. Надо звонить редактору.
– Но телефоны все разбиты.
– Позвоним от соседей, – ответил Костя и решительно направился к кабинету ДОСААФ. Там он попросил разрешения позвонить, сказав, что свой что-то молчит. Ему разрешили. Он нервно набрал номер, в трубке загудел зуммер занятости.
В это время в корпункте ТАСС Ливанов вел неприятный разговор.
– Вы еще не знаете, Михаил Николаевич, что произошло в редакции «Свободное слово»?
– Кто со мной говорит?
– Я могу назваться Иваном Ивановым, но это ничего не меняет. «Слово» разгромлено. Вы неосторожно напечатали злую статью Большакова. Мы можем вам помочь восстановить все. Но зачем печатать такие вещи?
– Что это, шантаж?
– Дружеская помощь, не более. Ваши спонсоры металлурги и целлюлозники-бумажники могут отказать в поддержке из-за финансовых трещин. Все идет к этому. Вы в глубинке не знаете, что некоторые элитные военные части сдвинуты со своих мест дислокации и переброшены к Москве, – голос был звонкий и насмешливый. Ливанов бы многое дал за то, чтобы узнать, кто там на проводе.
– Так, что вы еще мне можете сказать новенького, пока я вас не послал ко всем чертям?
– Я знаю ваш патриотизм, Михаил, но все течет своим руслом, я не советую отказываться от нашей помощи, как отказались получить гонорар за очерк о северянах. Однако вы найдете долларовый счет на свое имя в швейцарском банке. Номер счета получите почтой. Прощайте.
– Пошли вы к черту! – крикнул Ливанов и бросил трубку, но тут же стал набирать номер телефона газеты. Молчание. Телефон не работает. Надо ехать в редакцию. Кто этот негодяй, подстраивающийся под благожелателя? Откуда ему известно о гонораре за очерк и отказ получать его в долларах? В прошлом году не хотел ставить себя в неловкое положение перед журналистами и общественностью. Все это нехорошо зажглось в груди у Михаила. Он сорвался со стула и направился на выход к машине, жалея, что высадил Костю на улице против дома, стоящего в глубине квартала, и не подвез его в редакцию по узким и неудобным закоулкам, торопясь в свой корпункт для передачи по телетайпу обзора газетных новостей и, в частности, комментарий на статью Большакова.
Звонок о разгроме очень неприятен. Негодяи напрямую связаны с этим типом. Кто за ним стоит? Американская спецслужба? Если так, то сотворенное кладбище продуктов без их денег не обошлось. Кому-то хорошо платят. Мерзавцы берут деньги и продают Родину. Такая же цель с предложенным гонораром, он был очень велик, что насторожило и заставило отказаться.
«Посмотрю, что там в действительности, и в милицию, а то и в КГБ. Дело тут пахнет керосином. Только керосин этот не простой перегонки, а политической, и горящая лампа, заправленная им, шатается, готовая вот-вот упасть со стола на пол, разлить жидкость и вспыхнуть».
Это ощущение выходило за рамки события, и Михаил чувствовал, что такая же лампа стоит на столе у Протозанова, и у других партийных секретарей, и в зале заседаний Политбюро, и у каждого его члена. Но видят ли они ее, Горбачев в том числе? Вряд ли, а если видят, то просто смотрят, не пытаясь укрепить, ждут, что же произойдет далее.
Может быть, в сложившейся ситуации он необъективен? Наиболее трезвая часть верхушки во главе с премьером Павловым давно требуют от Горбачева решительных мер по стабилизации экономики, а он отделывается проволочками и половинчатыми мерами. Что это – сознательный развал или беспомощность? Если первое, тогда мои обращения в силовые структуры бессмысленны. Они палец о палец не ударят, чтобы перетрясти, как он хочет, продуктовое производство: холодильники, мясокомбинаты, фабрики. Но он обязан заявить. Пусть наматывают на ус, ищут преступников и раскроют причину погрома. Этот тип упомянул о стягивании войск к Москве. Если это так, дело может обернуться силовой акцией. Против кого и чего? Против нежелания Горбачева вводить в стране чрезвычайное положение? Обстановка назрела, державу сотрясает лихорадка наползающей смуты. Порядок наводить надо немедленно, пока не стали вспыхивать потребительские бабьи бунты. Прав оказался Полторанин, назвав Горбачева рохлей и политическим трупом. Но и Ельцин не вырисовывается в государственника-лидера, каким, скажем, был Сталин со всеми его жесткими мерами. Кто может дотянуться до этого гиганта? Нет сейчас такой личности».
Вспомнился разговор со вчерашним старым большевиком. У пенсионера-старца в голове все ясно: отыскать организаторов свалки, а это нетрудно сделать, если захотеть, поставить их к стенке и недрогнувшей рукой шлепнуть. Восстановится ли после этого порядок? Найдется ли дюжина таких же твердых и энергичных людей, чтобы встряхнуть весь сибирский край и поднять его в борьбе за Отечество, низложить силы саботажников, как зимой 41-го сибирские дивизии решили исход битвы за Москву. Тогда все было ясно каждому советскому человеку, каждому бойцу и командиру: вот он враг, его надо разбить. Кто враг теперь, даже он, прожженный журналист, не знает его в лицо. Он скрытен, он всюду, даже в нем самом, не сумевшим раскусить тонко задуманную провокацию со свалкой продуктов, что далеко не прелюдия, а очередной акт пьесы. Неужели старый большевик прав? Было, было раньше умолчание всех экстраординарных происшествий в стране. Играли в молчанку в разорительные годы кооперативов, начавшегося одностороннего уничтожения ядерного щита. На пороге чего мы стоим?
Перед глазами Михаила Николаевича возникла репродукция картины Сальвадора Дали «Предчувствие гражданской войны», где с потрясающей силой изображен зал с колонной, а отовсюду, даже с потолка торчат человеческие части тел. Ужас настоящей прошедшей гражданской войны отразить никто из живописцев не в состоянии. Даже шолоховский «Тихий Дон», отмеченный зарубежными критиками как жестокое отображение братоубийства, вместе с «Хождением по мукам» Алексея Толстого – бледные повествования против кровавой действительности. Не дай Бог снова схлестнуться идейным противникам.
Так размышлял Ливанов, торопясь на машине по улицам утреннего города в свою редакцию.
5.
Человека непроизвольно охватывает подсознательная тревога, когда он находится в широкой степи, а над ним сгущаются черные косматые тучи с отдаленными раскатами грома и еще неяркими росчерками молний. Он оглядывает округу, спрашивая у тополей или берез, смогут ли они защитить его от надвигающегося ливня или гроза вымочит до нитки и, чего доброго, застудит? Примерно такое состояние испытывал Василий Латиков, когда ранним утром ехал на рынок на своей «волжанке» с прицепом богатой поклажи овощей, разделанной тушей хряка и услышал из автоприемника ошеломляющую новость: «Президент СССР и Генеральный секретарь ЦК Компартии Горбачев находится заблокированным на даче в Форосе, где готовил проект Союзного договора и свое выступление по этому важнейшему акту. 19 августа Горбачев должен был вылететь в Москву, а 20 августа в Георгиевском зале намечалось подписать новый Союзный договор. Десять руководителей республик из одиннадцати готовы поставить свои подписи под этим исторически важном документе. Но важнейшее событие для страны сорвано».
КЕМ?
Политик и ученый, председатель Верховного Совета РСФСР Руслан Хасбулатов связал попытку создания нового Союзного договора с развалом СССР:
«Самая большая опасность возникла, когда появилась идея заключения нового Союзного договора. Идея совершенно пагубная. Первый Союзный договор, объединивший Российскую Федерацию, Украину, Закавказье, был заключен в 1922 году. Он послужил основой первой советской Конституции в 1924 году. В 1936 году была принята вторая, а в 1977 – третья Конституция. И Союзный договор в них окончательно растворился, о нем помнили только историки. И вдруг он возникает вновь. Своим появлением он ставил под сомнение все предыдущие конституции, как бы признавал СССР нелегитимным. С этого момента дезинтеграция начала набирать силу».
Если сказать, что Горбачев не был генератором идей, то ее ему подсказали наши недруги, просчитав сепаратистские настроения союзных республик. Все, что во вред государству, которое Горбачев ненавидел, обожая США, он выполнял со рвением. Объявив о своих намерениях насчет нового договора, он увеличил центробежные силы распада. Вот и думай, фермер Латиков, кем сорвано подписание договора.
Ошеломленный Василий слушал голос из приемника дальше, а он вещал: «Президента удерживают на даче, ссылаясь на его болезнь и недееспособность. Правительственная связь отключена. За пределы дачи никого из окружения Горбачева не выпускают. Дача оцеплена автоматчиками. На рейде дежурит эсминец. Это не что иное, как государственный переворот, затеянный кучкой авантюристов во главе с вице-президентом Янаевым, возложившим на себя обязанности президента. Завоевания перестройки под угрозой. Граждане, не дайте путчистам ввергнуть страну в гражданскую войну!»
Василий сбросил скорость, прижался к обочине и остановился. Что за чертовщина, не утка ли? Еще вчера все дышало спокойствием. Он по горло был занят делами, затаривался на рынок и до позднего вечера прокопался с ремонтом машины. Жена его была в городе, он наскоро перекусил чаем и завалился на отдых, ничего не зная о делах на самом верху. «Так шутить в эфире вряд ли кто посмеет, – терзался в догадках Василий, – надо ехать в город и спрашивать у людей, что же случилось».
Не выключая радиоприемник, из которого полилась музыка, Латиков двинулся дальше, настраивая приемник на другую волну, в надежде услышать какое-то разъяснение. Но ничего не попадалось. Сожалея о вчерашней суетности, потери информации о важных событиях, он ерзал на сидении, соображая о том, каковы же будут действия захватчиков. Явно по головке многих не погладят. Наручники, небось, приготовлены тыщами. Как бы не чесанули против шерсти его, бедолагу-частника. В нашей стране всегда выпаривались и взращивались хищники, а кровушкой народной они давно не питались. И вот грядет…
На рынке его встречала взволнованная жена, Василий выскочил из кабины – к ней, с вопросами.
– Василий, беда! Переворот, власть захватила какая-то хунта, объявили по радио и телевизору обращение каких-то гэкачепистов, сказали, что Горбачев невменяем, арестован на даче в Форосе, власть перешла в руки комитета. Крах всему, заведут прежние порядки!
Василий побледнел, заявил, но нетвердо:
– Не секоти, пауки в банке всегда грызут друг друга, а нам, работягам, бояться нечего. Горбатиться в любом случае придется нам.
– Как ты все легкомысленно принимаешь! – взъярилась жена. – Отберут все, что нажито, как уже бывало на веку не раз. Твой трактор и все приспособы к нему, накроют частника крышкой гроба.
– Это они могут. Людей-то еще не трогают, или уже гремят наручниками? – Василий безнадежно махнул рукой, – хоть напоследок цены возвысим, во время драчек они всегда взлетают. Видишь, на базаре торговцев мало, боятся. А я пойду, встану за прилавок.
За прилавками действительно продавцов поубавилось. Торговали больше гости с юга овощами, фруктами, цветами. Василий прошел санитарный контроль и расположился рядом со знакомым мужиком, который предложил в полтора раза поднять цену на мясо. Василий согласился, и когда, невзирая на перевороты, голодный горожанин хлынул на рынок, натолкнувшись на подскочившие цены, было зароптал, то Василий, возвысив голос, сказал:
– Седня хоть по такой цене есть мясо, завтра, пожалуй, меня на цугундер возьмет эта гака-чапа. Так что урывай, пока есть что-то, – он зло надвинул белый колпак на глаза и невидящим взглядом уставился на покупателей в ожидании их реакции.
– В Москве, передали, против танков баррикады строят, – донеслось до Василия со стороны толпящихся покупателей.
– Глупости, какая баррикада танк удержит? Раз плюнет – и нет баррикады!
– Неужели по людям бить будут наши же сыны?
– Будут не будут, а жрать надо, отвешивай, хозяин, мне пяток кило, – выкрикнул кто-то.
Василий шевельнулся, ухватил топор (рубщиков почему-то не было), отхватил глазомером несколько ровных кусков, один на весы бросил.
– Чуть более, пять сто, берешь? – спросил заявителя.
– Валяй, заверни в бумагу, – услышал в ответ. И торговля началась, невзирая на политические ухабины в столице и на Форосе, от которых политики, беременные антинародными идеями, ложатся на сохранение в зарубежные политические клиники, травятся зарубежными идеологическими пилюлями, страдают выкидышами или рожают уродов, или выходят из них с отмороженной совестью, но с набитыми валютой карманами и инструкциями, как бы ловчее обмишурить свой народ.
«Как бы такой уродец не возник из начавшейся смуты, – думал с тревогой Василий, отоваривая очередь, – начнет косить налево и направо без разбору. Не схорониться ли на таежной заимке, пока не смолкнет гроза. Ой, как не хочется попадать в дедовский и отцовский хомуты на лесосеке за колючей проволокой».
6.
Антон с маской на голове, в перчатках, ставил на сушку в магазин только что откачанные от меда рамки. Он был доволен: главный взяток закончился, выпал он на хорошие теплые дни июля и начало августа. Но погода благоволила, поддерживающий взяток продолжался, и он с удовольствием и душевным наслаждением, с энергией азартного молодца откачивал созревший товарный мед. Надо же в разгар небывалого успеха услышать такое:
– Антоша, иди скорее в дом, послушай, что говорят по телевизору, да скорей же, – кричала Зинаида, – в Москве переворот!
– Ты слушай внимательно, слушай, я сейчас приду, – замирая от неожиданности, отозвался Антон, но жену упрашивать дважды не надо, и она уже скрылась в доме, где работал телевизор. Через минуту появился встревоженный Антон. На экране крупным планом давали вспотевшего от волнения вице-президента СССР Янаева. Его мясистое крупное лицо с бородавкой на щеке было уставшее, руки его подрагивали, когда он переворачивал очередной лист. Он заканчивал читать какое-то заявление, как пояснила потом жена, обращение членов ГКЧП к народу Советского Союза, в котором сказано, что в связи с болезнью Горбачева и его неспособностью управлять государством в стране объявлено чрезвычайное положение, и вся полнота власти переходит в руки Комитета для наведения в стране порядка, стабилизации экономики, укрепления основ государства, его нерушимости.
– Если ты ничего не напутала – это государственный переворот! Горбачев, по существу, изолирован в Форосе. А что же партия? На чьей стороне ЦК, Политбюро? Судя по всему, они молчат и даже поддерживают, если не изолированы так же, как Горбачев. Однако все шестеро, насколько я уловил их лица, и есть члены Политбюро! Но посмотри, они же перепуганы как мыши! Взять власть – не шутка!
Антон переключился на другие каналы и из отрывочных сведений выяснил, что в стране разразился путч, но он не пользуется поддержкой у народа. Вокруг Белого дома, опорной резиденции власти России, для его защиты собираются люди. А что же партия? Выступила ли она с решительным заявлением? Антон этого не знал. Не знал и того, как поведет себя армия, будет ли экстренный созыв Верховного Совета СССР.
– Все, еду в райком партии, задам прямой вопрос секретарю.
– Сиди, ненароком попадешь под горячую руку, арестуют.
– Не арестуют, сейчас не те времена, надо вставать на защиту законной власти, я обязан поддержать своим голосом Горбачева, каков бы он ни был и как бы я в нем ни был разочарован!
Антон как был в белом костюме пасечника, так и поехал в центр на своей машине. У райкома никакого оживления, словно ничего не случилось, правда, рабочий день заканчивался, и это, возможно, объясняло безлюдье. Антон критически оглядел себя, в принципе он идет не на чествование, а выяснить вопрос жизни и смерти. Он решительно прошел на третий этаж, в приемной секретаря пусто. Он знал, что Овсяникова уже полгода как нет, ушел с поста после снижения полномочий райкома. Вместо него была выбрана Галинина, очень энергичная, бывшая вторым секретарем, а в прошлом директор школы, историк. На этом поприще Антон и познакомился с нею на одной из встреч со школьниками, перед которыми он охотно выступал с рассказами о Норильском комбинате. Антон решительно открыл дверь. Галинина сидела за столом, напряженно слушала кого-то по телефону, односложно поддакивая и кивая головой. Освободившись от разговора, она пытливо глянула на Антона, в глазах у нее вспыхнули огоньки недоумения относительно одежды и, вспомнив в нем депутата и общественника-активиста, сдержанно сказала:
– Я вас слушаю, Антон Кириллович, что-то случилось, коль вы в таком виде?
– Случилось, Валентина Васильевна, и хотел бы спросить вас как первого секретаря райкома, что предпринимает партия в отношении незаконной изоляции Генерального секретаря партии и Президента СССР? Какую оценку дает райком московскому путчу? – катил грохочущий голос Антон, словно по булыжной мостовой пустые металлические бочки.
– Вы это серьезно? – нахмурилась Галинина, – не в нашей компетенции решать такие вопросы.
– Позвольте, с юридической точки зрения власть узурпирована, Президент страны, Генсек партии под предлогом болезни отстранен от должности, а районная парторганизация умывает руки и не требует официального освидетельствования его болезни! А ведь на всю страну объявлено, что 20 августа состоится подписание нового Союзного договора. Будут разграничены полномочия республик и многое другое. Это новый этап в жизни нашего государства, не позволяйте его сорвать! Вы властная ячейка, потребуйте соблюдать законность, и ваш импульс воспримут миллионы!
– Как бы вам не оказаться в списке неблагонадежных, товарищ Крутиков, я не ручаюсь за вашу безопасность после устранения Горбачева со всех постов.
– Даже так ставится вопрос, и вы мне угрожаете! – воскликнул Антон, – а как же путь согласия, о котором постоянно говорит Горбачев, вам мало пролитой крови народной в прежние мрачные времена? Как же путь углубления реформ, он так и останется непройденным? А сотрудничество со странами Запада и движение к безъядерному миру? Все что наработано – коту под хвост?
– Я не знаю, под чей хвост вы попадете, но двигаться к реанимации частнособственнического капитала и рынку с социалистических позиций невозможно. Это разгром завоеваний наших отцов протяженностью в 70 лет!
– Так-так-так, выходит, я не по адресу. К счастью, я депутат райсовета и приложу все усилия, чтобы созвать чрезвычайную сессию и на ней дать оценку путчу.
– С огнем играете, Крутиков! – с презрением скривила губы и покачала головой Галинина, как директриса Шемарханская. – Председатель райсовета вас не поддержит. Ему так же, как и мне, надоело безвластие. Вы понимаете, безвластие!
– О каком безвластии вы говорите? Если этот председатель не желает пользоваться своими широкими полномочиями, пусть добровольно подает в отставку, найдутся энергичные люди, смотрящие не назад, а вперед.
– Уж не себя ли вы прочите на этот пост? – все так же презрительно говорила Галинина.
– А почему бы и нет, я активный сторонник перестройки и ясно понимаю ее задачи и проблемы.
– Куда же вы денете своих пчел? Кстати, прокормят ли они вас, если исключить вашу пенсию, которую вам дала Советская власть?
– Прокормят. Нынче я продам три центнера меда.
– Как вы жалки со своими центнерами! – Галинина скривила губы, в глазах блеснули огоньки насмешки, и она стала напоминать комедийную легковесную актрису, которой до лампочки все мировые проблемы, а важен ее узкий интимный кружок квартирного бытия, но пытающуюся иногда подниматься до высоких материй. – Вам ли втолковывать роль крупных хозяйств? Тот же Запад, которому вы поклоняетесь вместе с Горбачевым, давно объединил мелких частников в корпорации. А вы хотите в одиночку накормить страну? Смешно, и я бы расхохоталась вам в лицо, если бы не было горько!
– Я никогда перед Западом шапку не ломал, но глупо не замечать его успехи и не использовать накопленный опыт и технологии, – отреагировал Крутиков на колкость фразы секретаря.
– Это вы-то, мелкий частник, используете! Безуглов туда же, его хозяйство на ладан дышит, он задыхается от объема работ! – Галинина зло и уничтожающе смотрела на Антона.
– Да, сейчас задыхается, но власть палец о палец не ударила, чтобы ему помочь. Она со злорадством смотрит, как он вязнет со сбытом молока и мяса. Вы и не протянете ему руку помощи, потому что он не слушает ваших команд и нравоучений. Они не новы, а все те же, понукающие, сидящие у него в печенках. Он упорно занимается восстановлением плодородия почвы по науке, которую райкомы всегда затаптывали ради плана.
– Ну вот что, Крутиков, наша дискуссия бесплодна, подождем московскую развязку, и желаю вам не спотыкаться, – Галинина нервно схватилась за телефон, давая понять, что аудиенция закончена.
– Спасибо на добром напутствии, – резко встал из-за стола Крутиков и, недобро поглядывая на Галинину, удалился.
Едва за пасечником закрылась дверь, Галинина схватилась за внутренний телефон:
– Ефимов, сейчас к тебе придет сумасшедший Крутиков, ты потом позвони мне, о чем вы договоритесь, – нервничая, сказала Галинина.
– Что он хочет? – недовольно ответил председатель райисполкома.
– Собрать внеочередную сессию райсовета и высказать свое отношение к ГКЧП. Он считает, действия Комитета – антиконституционные.
– Он прав, но что можем сделать мы? Вы же знаете, наш народ можно настроить так, что он будет голосовать против себя, за свое небо в клеточку. Крутикова уважают, он может набрать очки. Он за роль Совета в делах наших, и прав, не мне рассказывать, что мы давно ушли от народовластия, а этот пытается что-то реанимировать.
– Начитался врага Солженицына, всяких «Архипелагов» и «Красных колес»?
– Не только, но и Ленина, а вот партия его подзабыла, и прочно. Думаю, путч провалится. Москва не та, и армия тоже.
– Спасибо за откровение, – зло выпалила Галинина.
– Кушайте на здоровье, Валентина Васильевна. Мне двоевластие надоело до чертиков, – и Ефимов отключил телефон, нахмурился, но через секунду его жирное лицо выражало полное безразличие и скуку. Дверь его кабинета распахнулась, и там обозначилась фигура в белом.
– Заходите, Антон Кириллович, что вас привело? Тревога за Горбачева? – приветствовал он депутата.
– Вам уже звякнула Галинина? – усмехнулся Антон.
– Не скрою, звякнула. Но что мы можем в наших условиях? Поддержать главу государства? А вы не боитесь последствий?
– Не боюсь, если все дружно скажут о незаконной акции и потребуют официального медицинского освидетельствования человека. Я не верю в его болезнь, пусть нам покажут по телевидению его недееспособность. Но и тогда захват власти незаконен. Есть на это верховные органы страны. Только они могут освободить Горбачева от занимаемого поста Президента. Отстранили же цивилизованным путем от власти Хрущева. Правильно делают капиталисты: два срока и – гуляй!
– Согласен, но делать этого мы не будем. Не успеем. Путч заглохнет. У него нет базы. Партия прогнила насквозь, в ней нет единства, а народ на стороне демократии. Вы как аналитик это должны хорошо понимать.
– Да, я понимаю, но нелишне будет, если я напишу листовку и буду ее распространять. Содержание – незаконность ГКЧП и призыв к защите демократии, диктатуре – нет!
– Зачем вы это мне говорите?
– Чтобы знали. Есть записанная речь Ельцина, он Президент Российской Федерации, и его никто не снимал, он в законе и ведет борьбу с самозванцами. А Россия – это мы.
– Валяйте, только не ссылайтесь на меня. Я против всяких листовок, это пахнет партизанщиной.
Антон иного мнения, именно листовка как документ, способна быстро дойти до сельчан, которые должны встать грудью за продолжение реформ. Еще в первый год его приезда в райцентре не было столько скота, как сейчас. Негде было пасти, негде заготовить корм. Активисты, в числе их был Антон, потребовали отдать под выпас прилегающие к райцентру совхозные поля, залужить их хорошими травами. Это было сделано, желающие брали сенокосные угодья, поголовье скота быстро выросло. И теперь вокруг Рубежного нагуливались три огромных табуна. Это прекрасный приработок для семьи. Конечно, и потрудиться надо дополнительно со скотом, не пялиться в экран телевизора, где замелькали притягательные для слабой половины мыльные бразильские оперы, сексуально-криминальные боевики американского производства, полилась низкопробная рок-музыка, от которой балдели школьники и неженатая молодежь. Появившиеся видеомагнитофоны снабжались запредельными порнофильмами, один из таких домой принесла его Зинаида, посмотрел и он, но разгневался и велел больше подобную пакость в дом не носить, хотя, если признаться в глубине души, наедине все-таки смотреть для остроты ощущений можно. Но этот-то магнит запретного раздражал, как раздражали сеансы экстрасенсов, собирающие огромные аудитории людей обоего пола, легко поверивших в исцеление при помощи шарлатанских методов. Вместе с грязным наплывом разлагающих душу зрелищ, тихой сапой в кровь молодежи проникали наркотики в виде сигарет с ароматной анашой или доз для инъекций. Страшная, неудержимая, разлагающая волна захлестывала страну – плод все той же демократизации общества, снижения исполнительской дисциплины, разочарования в результатах предложенных реформ, опустошенных магазинов и озлобления народа за все перестроечные неудачи. Но главное, было неясно – что же делать дальше? Решительно и бесповоротно ломать то, что до этого построили, или вернуться под кулак грубой силы? Это ли преследуют организаторы путча? Антон впервые стал глубоко анализировать ситуацию и пришел к мысли, что такая затяжная перестройка может кончиться очень плохо. Как выросло понимание в начале перестройки, что так дальше жить, как жили, нельзя, так и сейчас двигаться вперед, не двигаясь, нельзя. Это очевидно. Партийная пассивность с организационным бессилием, номенклатурная зашоренность вошли в резкое противоречие с гласностью, плюрализмом, демократизацией общества, потому и появились полярные силы в руководстве. Ясно, что они должны быть устранены. Но не таким же способом, не способом развязывания гражданского противостояния, а путем компромиссов и согласия. Не может же наша несчастная страна снова погрузиться в пучину огня, ненависти и крови.
Вот об этом-то Антон написал листовку, всю ночь размножал ее на пишущей машинке, а рано утром пошел расклеивать возле дверей учреждений и предприятий. За этим занятием его застал директор Рубежинского совхоза низкорослый, энергичный Дмитриян, один из лучших руководителей, член райкома партии.
– Что вы здесь делаете? – воскликнул он.
– Расклеиваю листовку с разъяснением сути путча, – волнуясь, но показывая характер, ответил Крутиков.
– Кто дал вам на это право?
– Я депутат райсовета, и это право взял сам, поставил в известность председателя райисполкома.
– И он дал согласие? – Дмитриян принялся читать листовку. – Я, признаться, не вижу здесь ничего крамольного, но лучше вам убрать ее отсюда. Ваша самодеятельность ни к чему хорошему не приведет.
– Убрать не могу, я буду настаивать на созыве депутатов на чрезвычайную сессию сегодня же, с повесткой дня, вытекающей из содержания листовки.
Директор постоял некоторое время, глядя на листовку, пожевал обветренными губами, покачал головой в кепке и ушел в контору.
Антон тоже подался довершать свое дело. Оставалось несколько листовок, одну из них он намеревался отнести начальнику милиции, чтобы он не гадал, чьих рук это дело. Он шел по улице, и ощущение зыбкой почвы под ногами, словно он ударился в воровское дело, хотя и правое, не покидало его. Родилось оно потому, что он был такой тут один, решившийся на подобный отчаянный шаг, вроде террориста, бросившего бомбу в карету самого прогрессивного царя Александра II, и этот взрыв очертил закат проводившихся тогда реформ. Но теперь это закат той страны, той державы, какая еще держалась накануне путча, тех преобразований, которые проводились. Однако, хорошенько подумав, он отказался от той мысли, что он единственный и решительный, понимающий губительность молчания и выжидания, какое воцарилось у них в Рубежном. Антон уверен, что и Ливанов со своей редакцией единомышленников сейчас не спит, а высказывается в своей газете об этом исключительном моменте в истории нашей страны. Он призывает все демократические силы не только поддержать реформы и осудить хунту, низложить ее, а потребовать от руководителей страны самых решительных и радикальных мер в пользу перестройки и общества, прекратить топтание на месте в поисках эфемерных мер для поднятия экономики, когда сам базис окончательно прогнил и рушится от толчков гласности и свобод. Но все равно, как бы он ни размышлял, ссылаясь на своих друзей, ощущение ответственности за начавшийся раскол общества не уменьшается. Более того, он в ужасе слышит треск раскалывающейся державы. Треск этот настолько силен, что глушит все другие звуки, но усиливает тревогу оттого, что еще вчера мы жили в единой стране, теперь она попала в стихию, и кто знает, не станут ли откалываться от гигантской льдины как в ледоход отдельные глыбы, равные союзным республикам, как уже откололась Прибалтика.
Вызывала гнев пришедшая в кабинете Ефимова мысль: почему же избран насильственный, обманный путь устранения человека от власти, коль есть уже и у нас иные прецеденты? Они боятся его авторитета, как боялись Сталина? И боясь, не отпускали его с первого поста, не видя в других той мощи интеллекта, работоспособности, умения повести за собой даже часть оппозиции, боялись не справиться с разрухой и строительством нового общества. Не отпускали лидера, а не диктатора, ибо Иосиф им стал гораздо позднее, уже после войны. До нее же, по существу, было двоевластие: одну ветвь представляло Политбюро, вторую, порой и более мощную – ОГПУ, затем НКВД. Ныне такого двоевластия нет. До отмены шестой статьи Конституции она была всецело у Политбюро. Верховный Совет и Совмин выполняли его волю безоговорочно. Сейчас она у Президента, как ею правильно распорядиться – опыта нет. И он раскис как глина в дождь.
Сила его может быть только в истине, в правде? Есть ли она у него? Не растерял ли по зарубежным частым поездкам, в масонских ложах? Не зря же он побывал на Мальте? Если так, то почему же путчисты не дождались его возвращения, не предъявили ультиматум на заседании Политбюро или ЦК, на внеочередном Пленуме или Верховном Совете, как это свершилось с Хрущевым? Силовые действия явятся поводом для физического устранения противников? Этот вариант – скорее всего. Это страшно, это недопустимо!
В этот ранний час начальник милиции был еще дома, но Антона встретил дежурный офицер, усадил его на диван и стал слушать его исповедь относительно листовки. Дежурный сначала нахмурился, но, прочитав, пожал плечами.
– В эфире все спокойно, – сказал он, – на всех программах идут или балеты, или играет симфонический оркестр. Словно кто-то умер.
– Я думаю, умирает Советская империя, – с грустью сказал Антон. – Империи тысячелетиями не живут. Наша империя держится уже около четырех столетий, Османская просуществовала дольше нашей, даже Римская не выдержала веяния времени и распалась на две части. Историческая закономерность, ее не миновать!
– Живут же в Европе страны-карлики и ничего, – отозвался дежурный офицер. – А Япония на своих островах как распыхалась!
– Вот это и обидно! – сказал Антон. – С вашего позволения, я пойду восвояси. Что-то устал, а впереди много хлопот.
– Пожалуйста, я доложу начальнику о вашем визите, – пообещал дежурный офицер, – до свидания.
Антон покинул милицию все в том же нездоровом ощущении моральной усталости. Его личное дело двигалось действительно хорошо. Пасека у него выросла почти в три раза, нынче он получил рекордный сбор меда. Знал, что и Андрей Безуглов – с великими трудностями, но получил рекордный урожай своей знаменитой озимой и уже молотит фуражный овес. Все это малые успехи в огромном хозяйстве района и области. Есть примеры и отрицательные: некоторые механизаторы, взявшие в аренду землю, не смогли получить хороший урожай из-за низкой технической оснащенности и попросту из-за переоценки своих сил. Пройдут годы, и лишь тогда будет видно, как следовало поступать, и будет до горького обидно, если обнаружится, что взялись неверно, не разглядели врага, а вместо живительного эликсира использовали ядовитый бальзам западных идеологий.
7.
Вечером 20 июня 91-го года американский посол Мэтлок попросил аудиенции у Горбачева по поручению президента США Буша. Мэтлок был принят и в присутствии помощника по международным делам Анатолия Черняева сообщил потрясающую новость. Суть заключалась в том, что посол только что получил шифровку от своего патрона, в ней выражалось беспокойство тем, что американские спецслужбы располагают сведениями, что 21 июня будет предпринята попытка отстранить Горбачева от власти.
– Президент Джордж Буш считает своим долгом предупредить своего коллегу о грозящей опасности, – закончил Мэтлок.
Горбачеву это показалось бредом сивой кобылы, и он рассмеялся, чем немало смутил посла. Видя смущение американца, тут же стал благодарить Буша за проявленную заботу и тревогу.
– Вы же знаете, в каком непростом экономическом и политическом положении находится наша страна. У нас прошел референдум о сохранении Союза. Большинство населения высказалось за Союз. Народ успокоился. Между Горбачевым и Ельциным складываются нормальные отношения, мы на пороге подписания нового Союзного договора между республиками. Участие нашей страны в «семерке» выводит нас в реальный внешний мир, к рынку. Но есть силы, которые не хотят демократических преобразований, они теряют места в эшелоне власти и оказывают сопротивление. Потому разговоры о перевороте у нас возможны. Но мы держим руку на пульсе.
Удовлетворенный посол откланялся. Но этот прием не поставил точку в проблеме. Днем звонил академик Евгений Примаков и говорил президенту о том, что не стоит слишком доверяться шефу КГБ Крючкову и службе безопасности:
– Знакомые офицеры из демократической организации «Щит» заметили подозрительные перемещения воинских частей под Москвой.
Горбачев успокоил академика, а сам подумал: «Не связано ли беспокойство Буша с передвижение войск?»
Беспокойства эти не были беспочвенными. Горбачеву уже, не стесняясь, предлагали уйти в отставку или объявить в стране чрезвычайное положение и навести порядок жесткой рукой, но под напором его аргументаций в пользу перестройки, демократии, выхода страны в мировое сообщество вопрос с повестки противники снимали и выглядели потрепанными курицами.
Пристально, как за собственным ребенком, за делами русских следили из-за океана и по ту сторону Ла-Манша, не на шутку волнуясь.
– Мы и наши союзники вкладываем в перестройку и в Горбачева сотни миллионов долларов, достигаем положительных результатов и вдруг при окончании партии мы можем получить мат в два хода. Это меня беспокоит, – рассуждал первый американец в узком кругу доверенных лиц. – Военные сбросят Горбачева и восстановят прежний режим. Нарушенные с таким трудом производственные связи республик будут реставрированы и заработают с новой силой. Это всегда бывает после спада производства.
Но американец тревожился, можно сказать, напрасно.
Военные брать на себя инициативу не решались. Пульс у страны окончательно падал, прослеживалась стабильная аритмия экономики, а политическое давление в аорте власти грозило коллапсом организма. Еще в апреле и в мае правительством готовился режим чрезвычайного положения для основных отраслей промышленности и обсуждался в кабинете у Горбачева. Он был вынужден согласиться на такие меры.
– На предприятиях накапливаются значительные излишки денег, а использовать их мы не можем – нет еще механизма наполнения бюджета, пока он появится в недрах законодательной власти, мы съедим все наши валютные запасы, – убедительно вещал премьер-министр Павлов.
Становилось очевидно, что без особых мер не обойтись. Спешно были разработаны программы.
– Вы уверены в успехе, не перепугаете ли чрезвычайкой народ? Как мы будем выглядеть в глазах мировой общественности? – закидывал Горбачев вопросами премьера Павлова, словно «глаза мировой общественности» являлись самой гибельной опасностью для русских интересов.
– Это вынужденная мера, народ наш понятливый, – убеждал Павлов, – а мировая общественность проморгается, не ослепнет.
Президент страшился такими мерами сломать хребет перестройки; дебаты, в основном, его монологи, затянулись. Море, в котором стояла флотилия перестройки, стремительно замерзало, и проволочка с отплытием в теплые воды грозила навсегда заморозить и раздавить суда. Тут некстати на штанах у президента коварно оборвались пуговицы, а пришить на место их некому. Как без пуговиц подписывать указ и вводить чрезвычайку, если заняты руки, а в голове только и сидит мысль, как бы это безобразие со штанами не увидели его зарубежные коллеги. Кое-как штаны заменили другими, руки освободились, и указ о введении чрезвычайного положения – с проволочкой – был подписан лишь касательно нескольких отраслей, что эффекта не дало. Исчерпывающие рекомендации специалистов правительства, до рева и брани в кабинетах, глохли все в том же ватном настроении главы государства. Стал резко обостряться дефицит на товарных рынках, а развивающееся предпринимательство явно незаконно использовало средства госпредприятий для своего кармана. Теневая экономика обильно прорастала зернами дракона. Государственный комитет чрезвычайного положения взял на себя миссию остановить разруху. Правящие круги западного мира не на шутку перетрусили: СССР вернет свою былую мощь? Подавляющее число населения Советского Союза в середине лета проголосовало за его сохранение, и это стало ложной охранной грамотой для каждого гражданина.
На окраине райцентра, где жил Антон Крутиков, ничто не напоминало о перевороте власти – как, впрочем, и во всем селе. Спокойно текла неподалеку Миновнушка, вбирая по пути небольшие речушки и ключи, все еще высокое солнце, но уже не знойное, начинало свой очередной дневной путь, прикрываясь барашками высоких перистых облаков. Мирно паслось огромное стадо западной части села (чего не было всего три-четыре года назад), медленно удаляясь в степь, чтобы к вечеру рассосаться под крыши летних навесов и дать каждой хозяйке ведро молока. Рабочий день начинался, Антон, придя домой, позвонил в редакцию «Слова» и застал там Константина, он сказал, что отец передал по телефону интервью с генералом Лебедем, который с батальоном ВДВ встал на охрану здания Верховного Совета РСФСР, где находится президент Ельцин. Это интервью выйдет сегодня в спецвыпуске «Слова», вечером его увидят горожане, а завтра утром читатели сел. Это сообщение вселило надежду на провал путчистов, которых, судя по интервью с генералом, армия не поддерживает.
Антон уловил в голосе Кости пьяные нотки и спросил:
– Я смотрю, ты там взбадриваешь себя спиртным? Устал?
– Усталость ерунда – злость! Сидим с Большаковым и пьем от злости на Горбачева.
– Что так?
– Он продает перестройку с потрохами из-за своего малодушия, или я ничего не понимаю в политике.
– Да тут нетелефонный разговор, но все же – с чего ты взял?
– Все началось осенью прошлого года, когда он отказался внедрять рынок по предложенной программе. Какая бы была встряска! Он упал в такое дерьмо, от которого не отмоется, и никто ему отмыться не поможет, а Вильнюсом подтвердил, что от него смердит застарелым предательством. Этот путч – его финал.
– Тогда как же репортаж твоего отца?
– Репортаж тут ни при чем, он правильно отражает конкретную ситуацию в столице, но момент истины все же в Форосе. Я напишу свое резюме.
– Неужели ты сторонник путчистов?
– Вы меня обижаете. Путч провалится завтра же. Наши пацаны не будут стрелять по своим невестам. Это не восемнадцатый год и не хрущевские времена, когда он расстрелял мирную демонстрацию рабочих в Николаеве, выступивших с требованиями лучшей жизни через повышение зарплаты. На этот счет будьте спокойны, Антон Кириллович. Страшное крушение впереди.
С противоречивыми чувствами от разговора с Костей, но все-таки несколько приободрившись, Антон Кириллович плотно позавтракал. Жена предложила прилечь и отдохнуть, но Антон только отмахнулся и поехал в райисполком, чтобы рассказать Ефимову о полученной информации по защите армией Верховного Совета России и снова предложить созвать чрезвычайную сессию райсовета и высказать свое отношение к путчу. Утром у здания всегда бывает оживленно, толкотня людей и автомашин, сегодня это не было исключением. То и дело звякали входные двери, впуская и выпуская деловой люд. Путч не остановил людей в решении их проблем в горячую пору начавшейся уборочной страды, хотя о нем и поговаривали, но неопределенность не давала строить прогнозы. Они могли быть столь же неверными, как сводка погоды на ближайшие дни.
– Что ж, пожалуй, вы правы, – сказал Ефимов, когда Антон сообщил о разговоре с Константином Ливановым, и пасмурная мина, которую председатель всегда навешивал на свое лицо при посетителях, исчезла, на жирных губах заиграла легкая улыбка, в глазах тускло блеснула надежда на мирный исход ситуации. – Только что у меня был депутат Овчаров, он принес вашу листовку, возмущался, как и вы, незаконным переворотом. Я созвонился с двумя предриками, они тоже настроены отрицательно к путчу.
– Назначьте время созыва, и я объеду депутатов, что живут в райцентре, – от Крутикова исходила неукротимая энергия действий.
– Думаю, к 16 часам всех можно оповестить и собрать, – больше не колеблясь, решил Ефимов, – хотя райком против наших действий.
– Райком нам не указ, он теперь не направляющая сила. Пусть лучше прислушивается к мнению Советов – подлинной власти. Не откладывая мы должны дать в адрес правительства телеграмму о принятом постановлении, хотя глава его в числе путчистов.
– Посмотрим, каково оно получится, и давайте работать. Мои помощники сядут за телефоны и оповестят каждого депутата. Встречаемся в шестнадцать часов, – Ефимов, приподнявшись, живо пожал руку Антону и переключился на решение других вопросов.
8.
Появление крупной исторической личности всегда связано с движением народов, с их столкновением, с потрясениями, унижением и разочарованием одних и триумфом других. То есть происходит пир на костях побежденных – в прямом смысле, как это делали полководцы Чингисхана, и в переносном: правители устраивали пиры во дворцах после побоищ и побед удачливых полководцев. И никого не смущало, что вместе с пролитой кровью врагов не меньше пролито крови своих соотечественников. Павших поминали, склоняли знамена, салютовали и свои преступления победители оправдывали фразой «так было угодно богу» либо «такова воля божья».
Разразившаяся в пустыне буря засыпала цветущий оазис, погребая не только источник жизни, но и самих людей. Оставшиеся в живых восклицали: «На все воля Аллаха!» Подземные толчки разрушали города и погребали под развалинами десятки тысяч человек, а оставшиеся в живых все так же безропотно списывали несчастья на волю Всевышнего. Стихийные процессы на Земле происходили и происходят вечно. В доисторические времена восклицать было некому, хотя природные катаклизмы сотрясали планету с ужасающей силой. Таковы законы природы, скажет атеист, таково движение времени, таково развитие человечества. Без потрясений нет развития, утверждают философы и историки, объясняют с различных сторон явления природы, двигая тем самым научную мысль вперед или явление личности. Своей волей выдающаяся личность диктует свое намерение, подчиняет окружение, и оно бросается выполнять приказание, приводя в действие армии, народы – в движение, беря науку на вооружение, подпитывая финансами для скачка в будущее.
В конце ХХ века, казалось бы, такая личность проявилась в Горбачеве, сумевшая убедить 16-миллионную партию-гегемон и почти трехсотмиллионную массу народов, что он якобы видит перспективу развития общества и в старых, и в новых рамках, но для этого необходимо перестроиться общественной системе и обществу. Причем впервые в истории человечества это движение будет без столкновения народов, поскольку личность эта не агрессивна и не кровожадна. Замышляя реформы – переделку общества, он в арсенале не имел силовых планов. Застенки и пуля – не его оружие. Его оружие – актерская игра в патриота, убеждение, позиция здравого смысла, разумные компромиссы, свобода мнений и действий. Однако… игра под диктовку враждебного режиссера.
Убедить собеседника значит сделать его своим сторонником. С глазу на глаз выполнить такую задачу крупной личности не составляет большого труда. Но перед ним стояли сотни миллионов человек в своей стране и гораздо больше за рубежом. В его распоряжении имелись все средства для такого убеждения, но у его противников, как внутренних, так и внешних, то же самое. Состязание началось.
Сила личного контакта неимоверно велика. Ярые его противники Рональд Рейган, Маргарет Тэтчер становятся если не сторонниками, то людьми, понимающими его цели и идеи. Так казалось народу. И в самом деле в дальнейшем мы видим, что по многим международным вопросам они почти единомышленники, поскольку понимают, как важны мирные инициативы советского лидера, при этом никто не отказывается от своих национальных интересов, наоборот, в этих инициативах видят их укрепление, подстраивая личность под свои далеко идущие планы.
В чем же причина понимания недавнего врага и потенциального врага, ставшего теперь другом? В силе ума, интеллекте личности, анализе исторического прошлого, из чего следуют правильные выводы: конфронтации – вред, соглашения и договоренности – польза?! И стороны находят, что мирные инициативы – это хорошо, но надо быть очень осторожным, более хитрым, идя на соглашения, и затем эти соглашения употребить в своих целях. Но Горбачев не был осторожным. Его распирало от любви к недругам, он готов был проглотить ежа от зарубежной похвалы, хотя видел, что его обманывают. Особенно что касалось военной силы и разоружения. В этой связи возникает вопрос: а не преувеличиваем ли мы способности Горбачева? Запад видел в нем внушаемого простачка и притворно восхищался его демократическим мышлением, стремлением к разоружению и дружбе разноликих социальных систем. Скорее всего да, чем нет. Подтверждением такого вывода ярко демонстрируют воспоминания А.Н.Яковлева.
«Горбачев с Рейганом, – сообщил он, – при мне договорились о том, что надо и Варшавский блок, и НАТО превращать в политические организации. Это не было зафиксировано в соглашении, и американцы нас обманули. Мы Варшавский договор распустили, а они НАТО стали укреплять. Чистейший обман. Говорят, что не было такого соглашения. Да, соглашения такого не было, но договоренность была. Присутствовали при этом шесть человек: Рейган, Горбачев, Шеварднадзе, я и два переводчика».
В народе, характеризуя слабовольного и покладистого человека, говорят: «Ох, и простодырый ты, Иван. Тебе любой лапшу на уши нацепит». Так и наш Горбачев: поверил ягненок волку. А Яковлев, а Шеварднадзе, члены Политбюро и ЦК партии, почему набрали в рот воды и не проинформировали народ и партию об обмане, не потребовали восстановить стус-кво? Все – одна шайка-лейка!
Сложившийся мир кажется более привлекательным, нежели прошлый. Выигрывает тот, кто умеет хорошо разглядеть старое в сравнении с новым, и вся история тому подтверждение; новое в конце концов побеждает, а старое отмирает, как старое дерево. Но если дерево с изъяном, стоит не на той почве, питается не теми соками, что предназначались, то отмирание произойдет быстрее. Высаженное деревце для размножения не в те сроки и вовсе обречено на верную погибель, и тут виновато не движение времени, а только лишь неумелый и спешащий сделать дело садовник.
Но можно ли социализм как новую формацию назвать старым отмирающим деревом в окружении капиталистической флоры? Согласиться трудно: вина не в самой формации, а скорее в учении и садовнике, усвоившем это учение. Стало быть, учение надо исправлять и высаживать дерево в свои сроки, в хорошо подготовленную почву так, чтобы рядом не было недружественных растений и сорняков, способных заглушить посадку. К такому исправлению, казалось, и стремился Горбачев со своими сторонниками. Но увы, они стали торговать Родиной.
Ливанов поставил точку в своих записках и заторопился на площадь, где собирался обеспокоенный и вновь обманутый народ.
9.
Андрей Безуглов тяжело вывалился из потрепанного уазика, который он приобрел в совхозе как списанного. Не открывая ворота, чтобы загнать во двор машину, забухал тяжелыми пыльными сапогами к калитке. Вечер уже сдал свои позиции, прохлада приятно сочилась за воротник, как это бывает в последней декаде августа, хотя день и жарок еще. Отовсюду летел незлобный брех домашних псов, где-то на задах улицы глухо и надоедливо ухал барабанами магнитофон, а на далеком восточном небосклоне засветились первые табуны звезд. На западе умирала узкая полоска радужной форели. Андрей поднялся на крыльцо, распахнул дверь веранды, и она скрипнула. Вспыхнула лампочка. Тяжелые шаги уставшего от трудов грузного человека тут же были услышаны в доме с настежь распахнутой дверью:
– Андрюша, слава Богу ты дома. Вот так уедешь однажды утром на поле, вернешься вечером, а тебя из органов поджидают, – кричала скороговоркой Ирина, хлопоча в кухне, готовя мужу поздний ужин.
– Что случилось, говори толком? – Безуглов не спешил в дом, снял с плеч пыльный пиджак, опустился на стул и стал снимать кирзовые сапоги, сбросил такие же пыльные брюки, давая понять жене, что на сегодня его трудовой день окончен. Она видела движения мужа, нарезая на разделочной доске кусочки хлеба.
– Случилась смена власти! – не то испуганно, не то торжественно сообщила она.
– Ты с ума сошла. Если бы сменилась, мне бы эту весть сорока на хвосте принесла. Но пока все тихо, – Андрей Степанович прошел в дом, подцепив на босу ногу тапочки, направился к умывальнику.
– Тихо, потому что выжидают, чья возьмет?
– Не говори ты загадками, переворот что ли? Военная хунта? – Андрей выжидательно остановился посередине кухни, раскинув в стороны руки.
– Гражданская, в союзе с силовиками объявила в стране чрезвычайное положение. Горбачева заперли в Форосе, заявили, что он тяжело болен и управлять страной не может. Представляешь?
– Час от часу не легче. Власть в стране опрокинуть – это тебе не помойное ведро в мусорку выбросить! Тут хлеб убирать надо, а придется идти на баррикады. Озимая у меня насыпала под пятьдесят центнеров, а ты мне про хунту, наливай лучше борща, подкрепиться покрепче перед дракой не мешает, – не то шутя, не то серьезно говорил Андрей.
– Ты думаешь, она вспыхнет? – испугалась Ирина.
– Мой знакомый генерал, с которым грязи принимал в Пятигорске, говорил: армия, если что, будет нейтральной. Она хоть и обижена Горбачевым из-за сокращений, но тоже понимает, куда мы заехали, и зачем нам ее столько? Я почему-то давно стал думать, что горбачевская перестройка кончится смутным временем. Заметь, я хоть и ушел в частники, но от коллектива, хоть и маленького, не оторвался. И не мыслю без него будущность. Мы все же русские люди, и всегда нас тянуло к общине, мы коллективный народ. Генетически мы не готовы к предоставленным свободам, к свободе труда и к личному обогащению. Иначе бы люди толпами ринулись в частники.
– Куда же человеку рваться, если у него пара сапог, да и те на одну ногу. Он тут же сядет в калошу.
– Вот потому я впереди вижу смутное время. Очень жаль, что реформы грохнутся. Горбачева признал Запад, он хорошо перед ним виляет задом. Не довилялся бы. Дома его не признают. Политик исчерпал себя, засуетился, нервничает, попросту трусит. Ему бы премьера масштаба Петра Столыпина. Знаешь, как он говорил: чтобы создать правовое государство, надо иметь независимого гражданина, а социальный порядок первичней, то есть как нос у человека впереди всего туловища и впереди всяких политических программ. Вот как глубоко смотрел царский голова! А мы сначала выдвигаем программу, потом учимся на ошибках, ее выполняя. Не помню, чтобы коренным вопросом у нас стояло социальное благополучие, не говоря уж о независимом гражданине. Сейчас, правда, крен в эту сторону взят, но очень робкий, больше на словах, – Андрей вымыл руки, освежил лицо, грудь тут же, прямо в кухне под краном, промокнул влагу толстым полотенцем и уселся за стол, где паровал из миски горячий наваристый на курятине борщ из свежей капусты, моркови, свеклы и принялся есть.
– Что же нам делать в такой неразберихе? – с тревогой спросила Ирина, – придут завтра ротастенькие, как их назвал в своей книге Можаев, и к ногтю все наше хозяйство.
– Может и такое случиться, – согласился Андрей, – но не думаю, шансов у них маловато. Думаю, столица уже бурлит гневом. Нам же нужно жить, трудиться, кормить себя и Россию. Как это всегда делал российский мужик. Заметь, гремели войны, революции, а мужик знал да сеял, знал да хлебушек молотил. Куда горлопанам без нас!
Ирина соглашалась с мужем: в мужике любая власть нуждается, и в бабе не меньше. Но знавали об этом и в недалеком прошлом, однако биты были мужик и баба, морены голодом, морожены холодами, изгоняемые с насиженного насеста нещадно. Трясли и драли их, как куделю, мяли, как воловью шкуру на выделке, топили в крови, как в половодье. Конечно, времена изменились, репрессии не утаишь, мир тут же узнает. Возмутится. А что толку? Совсем недавно красные кхмеры избивали свой народ, миллионы жертв! Кто пошел останавливать бойню? Так же может случиться и у нас. Страшно! Когтями кошачьими острыми спину так и дерет. По понятиям Ирины, смута началась, когда Андрей отдыхал в санатории. Как всегда в первые же дни накупил подарков, и тут цены поперли вверх. Пошел билет на самолет заказывать, а денег не хватило. Дозвонился, пришлось мужу высылать срочно деньги на обратный билет из Пятигорска. Сунулся на почту, а там налички нет, в течение нескольких дней получить не мог, нервничал, пока не вмешался в дело генерал. На прямой рейс билет ему взять так и не удалось, пришлось переплачивать и лететь через Москву, и ему грошей только-только хватило. Даже ограничил себя в питании. Вот как пришлось кукарекать в чужих краях.
Ирина никогда не считала родной западную зауральскую часть России. Далекая, незнакомая, неотзывчивая. Родных там нет, на курорты она не ездит, как Андрей, все больше в своих краях сидит. Зимушка так осточертеет своими морозами да метелями, хоть вой. Она, вечная чалдонка, всегда завидовала людям, живущим в теплых краях у моря с садами. Ставшие модными турпоездки в Среднюю Азию Ирина не принимала. К морю, покупаться, поехала бы, да все как-то не удавалось, кроме уж давно забытой поездки с мужем, а теперь с хозяйством, что тяжким хомутом оплело шею, и подавно никуда не вырвешься. Да и годы уже проходят, без подкраски волос уж к людям не выйдешь. За добром не достучишься, зато у тебя здоровье брали не спрашивая, а сейчас оно на вес золота. Поберечь бы какое осталось, но Андрюша еще не все доказал, не бросишь же его во время экзаменов, на переправе, где надо брошенный чал вовремя подхватить да зачалить.
Ирина долго не могла заснуть, слушая сонное сопение уставшего на жатве мужа. Встала разбитая, накормила Андрея и сама же с ним поехала на участок, чтобы помочь двум дояркам провести дойку. Вернулась к десяти утра, и тут телефонный звонок из райцентра, просили Безуглова как депутата райсовета приехать к 16 часам на заседание чрезвычайной сессии в связи с положением в стране.
– Но он в поле молотит хлеб, стоит погода, – неопределенно ответила Ирина.
– И все же постарайтесь ему передать, пусть он решает сам.
– Хорошо, я передам, – ответила Ирина, страшась неопределенности положения.
Ирина передала, Андрей поехал прямо с поля – заставляло оторваться от жатвы важное положение, и он категорически высказался против путча, за протестное постановление в адрес правительства и Верховного Совета страны. Одновременно просил высказываться коротко, время страдное.
– Не надо никаких постановлений, – возражал депутат Найденов, – российскую власть надо смять. Вы еще наплачетесь от Ельцина, если его не сбросят. Страна и без него жила, с ней считались зарубежные акулы, а теперь американцы разбомбили Ирак и нас не спросили. В Югославии сербов за главную нацию не считают, соседи не хотят жить с ними в мире. Прибалты тоже рот дерут о бывшей оккупации Советами. Откуда это пошло – от перестройки, а Ельцин – первый ее выкормыш и поклонник президента Буша. Ельцин все разрушит, помяните мое слово. Только как бы локоть не пришлось кусать.
– Не будем слушать демагогов, – сказал депутат Овчаров, – нам надо правильно определить свою позицию, высказать отношение к перевороту, и поскольку он неконституционный – осудить. И немедленно послать телеграмму с нашим протестом против путча.
– Правильно, нам надоел казарменный коммунизм! Его надо сломать до основания и строить новое общество, – высказала свое мнение депутат Васильева.
– Не забывайте, что ломка до основания большевиками уже была, – предостерег горячие головы Ефимов, – ломка – это кровь. Кто ее хочет?
– Я не променяю полученные свободы ни на какое материальное благополучие, я не хочу оставаться рабом! – заявил депутат Олейник.
– Настроение депутатов ясное. Будем голосовать за проект постановления, в котором осуждается путч, – сказал председательствующий Крутиков.
Большинством голосов постановление было принято, и группа делегатов немедленно отправилась на почту телеграфировать, а Безуглов, не мешкая, озабоченный, уехал на свое поле, к комбайнам.
10.
– Петр, мы должны делать ставку на Ельцина, он перехватывает инициативу у Горбачева. Посмотри, как за ним потянулись демократы, он и у Буша в авторитете. Читал о его визите в Америку? Ну вот, читал, знаешь. Убежден, Борис первый получит зарубежную финансовую и техническую помощь. Он умеет пользоваться плодами других, а Горбачев уже подготовил трамплин для его прыжка. Он сорвет лавры инициатора ядерного разоружения и полной ликвидации «холодной войны». Я это говорю не со злорадством, без Горбачева не было бы Ельцина и вообще всех перемен, но я чувствую, как силы у Михаила слабеют, противники растут, как гроздья винограда у хорошего садовника.
– Ельцин набрал очки сначала спекуляцией на борьбе с привилегиями, наш рассерженный на партию народ клюнул на эту наживку как на панацею от всех бед. Потом он театрально выбросил партбилет и поднял свой рейтинг еще выше. Даже ярый перестроечник Ливанов в своей газете уже взял крен в сторону Ельцина, правда, не хороня Горбачева, предрекая им тесную работу и успех, в чем я очень сомневаюсь.
– Не забывай, с чего начались разногласия. Будучи секретарем московского горкома, Ельцин стал освежать застой в работе, возражать, гнуть свою линию, схлестнулся с Лигачевым и с другими старожилами Политбюро и через два года написал письмо Горбачеву с конкретными предложениями о смене стиля работы, и тут же попросил отставки. Это был ход конем. Горбачев его не принял, как рассчитывал Борис, не поговорил, отношений не выяснил, и скандал произошел на Пленуме, ты знаешь. Ельцин хитрый и расчетливый борец, я его должен бы уважать, но ты правильно говоришь, он спекулирует мелочными чувствами простых москвичей.
– Теперь он бьет Горбачеву под дых своей самостоятельностью. А у того спазмы.
– У меня тоже спазмы от потери управления регионом, и неизвестно, что впереди. Помнишь, в день смерти сына ты говорил, что еще поборешься за нашу партию?
– Помню, но что-то расхотелось после потери сына в мирное время, а теперь и потери жены. Какая к черту борьба, когда остался один. Бобыль! Напрасно прожил жизнь.
– Понесло тебя, понесло. Ты еще молод и в силе. Женись на молодке и нарожаешь еще.
– При живой-то жене!
– Не хоронить же себя заживо, ты еще нужен на этой земле в начатой заварухе, когда за партию, скажу тебе, уже поздно бороться. Мы опрометчиво распахнули настежь железный занавес и перестали командовать. Просто смалодушничали, задудели в горбачевскую дуду. Сдается мне, он полностью под пятой Запада. И коль мы еще не выронили из рук первую скрипку, надо воспользоваться наработанным политическим и материальным капиталами. И снова быть на высоте. Потому, Петр, нам надо брать быка за рога и создавать новую структуру управления промышленностью всего региона, назовем это предварительно дирекцией или комитетом товаропроизводителей. Мысль одна: надо все народившиеся кооперативы, фирмочки, индивидуалов объединить под одну крышу, чтобы удобно было ими управлять. Власть и экономика анархии не терпят. Это выдача кредитов, контроль за производством, сбор налогов, техническая и технологическая помощь, организация рынка сбыта, это наращивание капитала. Пора забивать сваи под грядущий раздел собственности.
– Все верно! Стихийного ничего не должно быть. Какую же роль ты мне выкраиваешь?
– Роль организатора. Ты уже ушел из райкома, не захотел оставаться шавкой. Я думаю, тоже скоро брошу свой портфель к ядреной фене. Мы теряем власть на глазах, а на кой она мне половинчатая! Свое будущее я вижу во главе этого комитета, ты – моя правая рука, а вот депутатский мандат дорог, – басовитый голос Протозанова все так же, как и прежде, гудел уверенно, убеждал в своей силе и непреклонности, вливая и в собеседника порцию уверенности и ощущения правоты.
Этот недавний разговор с Петром Протозанов просочил сквозь память, когда слушал трансляцию пресс-конференции Государственного Комитета по чрезвычайному положению в стране, который брал на себя власть вместо заболевшего и не в состоянии руководить страной, находящегося в Форосе Горбачева. Два часа, как прилетел из столицы с вялой инструкцией от ЦК об организации в его области поддержки путчистам. Только в двери кабинета – а ему телеграмму об этом же секретарь подает. «Поддержать ГКЧП, но в рамках Конституции СССР». Еще не легче: одно дело – устная инструкция, ее к делу не подошьешь, а тут документ, поддержка путча! Нужна ли она ему сейчас, эта перегруппировка сил, жесткое безальтернативное возвращение прежних устоев, производственных связей с опорой на силовые структуры, когда общество взбудоражено, выпряглось из железного хомута власти? Неминуемо произойдет упразднение новых, растущих как грибы кооперативов, фирм, мало-помалу налаживающейся свободной торговли и прочего. Ему, въехавшему на хлыстах и лесовозах в зарубежные банки, это вовсе ни к чему. Имел он, конечно, немало и прежде, власть неограниченная, но власть денег по-новому открыла горизонты, раскрыла его душу. Видел: ухватит в рынке и власть, и солидную валюту. Чрезвычайщина после падения прежней власти – это рубка неугодного, это кровь, а то и гражданская война. Возможно, всего этого ужаса и не будет. Комитет заверяет, что не собирается останавливать реформы, но когда шлея под хвост попадет, лошадь не остановишь. Верные ребята шепнули, что наручников заказаны десятки тысяч. Значит, будут применять.
Внешне Протозанов выглядел по-прежнему самоуверенно и бодро, никакой тревоги и сомнения в глазах, жестах, голосе, хотя, признаться, в душе он отнесся к перевороту неодобрительно, решив лично держать нейтралитет и не выказывать ни той, ни другой стороне поддержку. Он уже давно понял, что греметь рекордами и вводом новых производственных мощностей ему больше не придется, и если он раньше постоянно ощущал себя полководцем решительным и смелым, с суворовским натиском, то теперь постепенно утрачивал эти качества, не веря в силу номенклатурного реванша, боясь переходить открывшийся старый брод.
После трансляции пресс-конференции, которую вел Янаев, он велел срочно созвать бюро обкома, объявил коллегам о свершившемся в Москве, о чем все уже знали и задал единственный вопрос, умалчивая о телеграмме:
– Что будем делать? Прошу высказываться.
Первым с нетерпением заговорил идеолог обкома Игоревич:
– Всякий захват власти, под каким бы он ни был предлогом, является антиконституционным. Считаю своей обязанностью и долгом высказать резкий протест путчистам и призываю к этому же своих коллег. У них нет программы, поддержки народа они не дождутся, потому быстро обломаются.
– А мне надоело безвластие, – заявил второй секретарь обкома, – мы теряем связи, партнеров. Дисциплина труда упала, хотя на предприятиях людям стали платить больше.
– То же самое происходит на селе, – поддержал его директор мясо-молочного совхоза Водорезов. – Подряд себя не оправдывает, это какое-то рвачество, а не производство. Нужны чрезвычайные меры, чтобы вернуться хотя бы к тому, что имели пять лет назад.
– Вы неправы, думающие люди по-прежнему работают прекрасно, они раскрепощены, подают свои предложения как улучшить дела. Переболеем, все встанет на свои места, все будет по-людски, – заявил директор-металлург Расхожин. – Я новые марки стали плавлю на экспорт. Заказов уже на пару лет вперед набрал. Надо только быстрее законодательство подработать, помочь производственнику хорошим законом. Вопрос о чрезвычайке, возможно, ставится правильно. Из Политбюро гнать надо все старье, если хотите, пятую колонну вместе с Горбачевым. Она у нас выросла до неимоверных размеров и вот-вот обрушится и завалит страну пеплом, который не разгребешь. Молодых туда, азартных, кусачих. Я вам слова поэта приведу, они как раз о нашей ситуации:
Не замыкайся в скорлупу ничтожных интересов, не ублажай копеечным лелеем душу.
Жемчужина лежит вот так на дне морском, рискуя быть не поднятой на сушу.
– Мнения разделились, подождем развития событий, и четких указаний ЦК, – подвел черту Протозанов в своей повелительной манере, с оттенком некоторого раздражения.
После обсуждения наболевших вопросов он распустил собравшихся коллег и углубился в свои мысли. Никаких телодвижений, зачем ему этот переворот, осложнение с налаженным бизнесом. Верхушка затеяла острый спор, как бы на него смертельно не напороться. Паны дерутся, у холопов чубы трещат. Он, признаться, далеко не холоп, но все же лезть на рожон не стоит. Нейтралитет при любом раскладе выгоднее, всегда можно убедительно покаяться. Ему выгодна частичная смена системы, именно направление на частный капитал, какой в свое время у нас был и который сейчас, не спеша, но поторапливаясь, все больше приживается в Китае. Это видно по рынкам, на которых они очень даже рьяно торгуют своим барахлом. Сам он уже берет капитал и видит, что это хорошо и пойдет дальше и шире, масштабнее. Стихотворные намеки Расхожина его не касаются, не копеечное дело движется у него, а трамплин строится, с которого искусный лыжник прыгнет в свое чемпионское звание. Только умно надо, без нарушения законов. Сам же Росхожин два кооператива имеет, а чего-то артачится. Зачем поддерживать путч, который неизвестно куда повернет?
Протозанов тяжело поднялся, неуклюже, по-медвежьи выбрался из-за стола, хотя сидел на ловком вертящемся кожаном кресле, зашагал по мягкой дорожке, закурил. Он ловил себя на мысли, что в последнее время, особенно после сокращения былых властных полномочий обкома он стал менее требователен к себе и своим подчиненным в выполнении повседневных задач и более ревностно стал относиться к своему личному делу, которым заправлял отставной подполковник Шавлов, действительно вернувшийся из горячей Африки. После похорон Виктора и упреков Марии он через жену выяснил, с кем же спуталась его дочь. Уж очень был рассержен на нее. Любовником оказался сын заведующего отделом транспорта горисполкома Беляшова, через которого был налажен транзит леса в Среднюю Азию, да и все остальные транспортные вопросы. Разумеется, Беляшов-старший был наслышан о связи сына с дочерью самого хозяина области и пришел к нему с повинной. Что тут судить, когда все случилось. Живым надо жить, а ворон ворону глаз не выклюнет, успокоил его, соломки подстелил. Сыном заинтересовался. Встреча состоялась на даче, куда Беляшов приехал вместе с сыном. Парень понравился своими толковыми и зрелыми рассуждениями, хотя и молодой. Стал прощупывать, насколько зрел как организатор, что взял от отца, сможет ли управлять небольшим коллективом, если придется. И понял, что о таких людях как раз и говорят: где ум, там и толк. Толк с него будет. Ишь как мыслит: надо, сказал парень, ладить с людьми, хорошо платить, как на Западе, чтобы избежать бунтов и доносов.
«Правильная мысль, черт побери, – поддержал тогда его Протозанов, – не твоя бы молодость, поставил бы тебя на место одного солдафона, который все берет силой».
«Силу надо не применять, а демонстрировать. И только когда исчерпаны все компромиссы, применять. Плохо, если мышцы только мышцы. Ими должна управлять мысль».
«Вот ключ к решению спорных вопросов! Путчисты встали на ложный и скользкий путь, – переключился Протозанов на волнующую тему. – Старые структуры обречены, они видят свой конец и решили взять реванш. Опять прольется кровь? Тут не возразишь, когда Горбачев совсем недавно говорил испанскому лидеру коммунистов Фелипе Гонсалесу: «Старые структуры должны быть заменены. Мое неизменное желание – сделать это без крови, демократическим путем. Хотя бы один раз в истории нашей страны избежать кровопролития в период революционных перемен. Я стремлюсь уважать человеческую личность, взгляды на проблему, а это глубокое понимание демократии».
Никакого лукавства. Еще царский премьер великий реформатор Петр Столыпин, которого мы сознательно оболгали, навесили на него «столыпинские галстуки» за введение против террористов и разного пошиба революционеров военно-полевые суды, мечтал о покое для своей страны хотя бы на двадцать лет без войн и революций, и тогда – Россию не узнать!
Шутка ли сказать, за несколько лет правления Столыпина Россия стала вновь первым в мире экспортером зерна, а доход от производства сливочного масла в рублевом эквиваленте превысил добычу сибирского золота! Мяса народ стал потреблять на душу на несколько десятков килограммов больше, чем теперь! Только вдумайтесь! Ежегодно население страны прирастало на три миллиона человек! Нет, не надо передергивать и марать историю, ее надо уважать, как уважаем мы победы Суворова и Кутузова.
Протозанов подошел к столу, но садиться не стал, крутанул кресло, беспокойно всматриваясь, как оно вертится. Он был в числе 72 членов и кандидатов в члены ЦК, когда шенинская группа на апрельском Пленуме потребовала от Горбачева: или подавай в отставку, или вводи чрезвычайное положение в стране. Схватка состоялась грандиозная, на Генсека обрушились обвинения в антинародной политике, вплоть до оскорблений. «Ладно, коль так – ухожу», – зло бросил Горбачев. Но когда большинство заявило, что «уйдет Горбачев, уйдем и мы», инициаторы сняли вопрос с повестки дня. Протозанов еще тогда понял, как и многие, что раскол в ЦК и в партии произошел, и давно, его теперь ничем не склеишь, и та заверенная подписями реанимация Генсека Горбачева равносильна физической реанимации Генсека Брежнева, а с нею – продолжение стагнации системы и государства. Много, конечно, утекло воды с апреля, дефицит товаров нарастает, народ ворчит, но терпит, требуются действительно радикальные меры для оздоровления жизни страны. И вот это его скороспелое решение на бюро «ждать!» показалось ему предательством интересов страны из-за своего шкурного дела и недовольный собою, что раньше с ним не случалось, вслух проговорил:
– Не собирать же вновь бюро, товарищи просто меня не поймут!
Глава двенадцатая
Форос. Первые осколки
1.
Утреннюю прогулку к морю Горбачевы совершали всей семьей. Панорама с мыса Форос, где размещалась дача «Заря», великолепная. Легонько качаясь в легком бризе, море синело густо, иногда покрываясь глянцевыми всполохами, слепя глаза резким блеском, и шумная компания спешила окунуться в теплые волны, оставляя без внимания пышную зелень вдоль их маршрута.
– Деда, деда, смотри, игрушечный кораблик на море, – ухватилась за руку Михаила Сергеевича подвижная, как юла, внучка Настя.
– Это не игрушечный, а настоящий, отдыхающие прогуливаются, – блеснув стеклами очков, ответил дед внучке. Он одет был в шорты, но в легкий свитер; «вступивший», по его выражению, радикулит все еще не вышел, и глава семейства побаивался лишний раз застудить на сквозняке поясницу.
– Что-то не похож на прогулочный корабль, – усомнился зять Анатолий, устремляя зоркий взгляд на обнаруженное его дочкой судно, – по-моему, какой-то боевой. Насколько я разбираюсь – это эсминец.
– Откуда может взяться здесь эсминец, ты что-то напутал, Анатолий.
Сказал, а сам подумал о нехорошем, но виду не подал. Пристально посмотрел на Раису Максимовну, у которой чутье на всякие отклонения от нормы было острое. Ничего не заметил и продолжил путь к морю, которое ласково плескалось у прибрежных скал, накатывало на пляж слабые волны. Через несколько минут головы отдыхающих торчали в море. Плавали на надувных матрасах, брызгались, веселились. Настроение прекрасное. Но пора идти работать, дел много, впереди важнейшие решения и выступления, подписание нового Союзного договора, речь президента…
Накупавшись вдоволь, условились, кому идти работать, а кому загорать, к вечеру совместную прогулку повторить.
Но все нарушилось: работающему в кабинете Горбачеву начальник охраны сообщил, что на дачу прибыла группа из Москвы и требует встречи.
– Но я никого не жду и не приглашал, кто такие и кто их послал?
– Болдин, Шенин, Бакланов и Варенников. С ними начальник управления охраны госбезопасности генерал Плеханов.
– Сейчас выясню, кто их послал. Интересно, не связан ли их визит с эсминцем на рейде? – сказал Горбачев, протягивая руку к телефону правительственной связи. Но аппарат молчал, ко второму – тоже. Не теряя присутствия духа, но догадываясь о многом из той тяжелой внутри страны ситуации, множества разговоров на эту тему, вплоть до предложения горячими головами ввести в стране чрезвычайное положение, поднял остальные трубки. Молчание. Внутренний телефон тоже не отвечает. Как, кто посмел отключить от внешнего мира Президента страны и даже связь стратегическую – с ядерной кнопкой? Страна, по существу, лишилась ядерного щита. Но слава Богу его усилиями в последние годы мир обрел спокойствие, никто не собирается нападать на Советский Союз. Но тем не менее это – преступление против народа.
В ответ – молчание начальника охраны.
«Да тут дело пахнет далеко не апельсинами», – подумал президент, а через минуту он говорил своим близким:
– Ко мне заявились непрошеные гости из Москвы, миссия, по всему, грязная, без шантажа не обойдется. Но ни на какие угрозы, давление не поддамся и от своего курса не отступлю. Это вы должны знать. Могут последовать жесткие решения в отношении всех нас.
– Мы готовы пить из одной чаши, – последовал твердый ответ Раисы Максимовны, поддержанный Ириной и Анатолием.
– Спасибо, другого услышать не ожидал. Иду на схватку с бульдогами, но надеюсь выбить им зубы.
Горбачев направился, чтобы пригласить прибывших, но они уже сами поднялись к кабинету – как хозяева положения. Президента это нахальство поразило, но он, выставив из кабинета генерала Плеханова, спросил у четверки:
– Скажите, кто вас послал, иначе разговор не состоится.
– Комитет, – последовал ответ.
– Какой комитет? Кто его создал и уполномочил?
– Государственный комитет в связи с чрезвычайной обстановкой в стране. Вокруг него объединились крупные силы. Нужен Указ президента о чрезвычайном положении в стране, – сказал Бакланов, – о котором я вам говорил еще до отъезда сюда. Страну лихорадит, она катится к катастрофе, спасти могут только чрезвычайные меры. И они уже проводятся.
– Вы знаете, в чем будут выражаться эти меры? – усомнился президент, – вы спрогнозировали свои шаги намного вперед? У вас есть программа или вы собираетесь разгребать горячие угли голыми руками по ходу дела? Так не годится. Предлагаю отказаться от своей затеи, включить связь, поскольку вы играете с огнем возле пороховой бочки, вернуться всем на свои места, созвать Верховный Совет и решать все вопросы там, а не чрезвычайщиной.
– Ничего не получится, подайте в отставку или передайте полномочия вице-президенту, а сами оставайтесь здесь, – решительно потребовал Герой Советского Союза генерал Варенников. – Мы все решим без вас.
– Одумайтесь, вы совершаете государственный переворот, вы преступники, народ и армия вас не поддержат, путч захлебнется в народном гневе. Я отвергаю ваш ультиматум и еще раз предлагаю одуматься, встать на путь согласия, углубления реформ, сотрудничества с Западом. Вы толкаете страну к гражданской войне!
Увы, это были две горные вершины, которым никогда не суждено соединиться. Можно фантазировать и в другой плоскости: у миссионеров уши были наглухо залиты воском, но зубы выкрошены, потому перекусить Горбачева не удалось. Несолоно хлебавши делегаты улетели, президент тешил себя надеждой, что получив его ультимативный отказ на все требования, затейники переворота одумаются, включат правительственную связь и связь с ядерной кнопкой. Но заговор продолжался. На требования президента восстановить связь, выслать самолет для возвращения в Москву никто не откликнулся. Кое-как затворникам удалось включить телевизор и послушать пресс-конференцию шестерки путчистов во главе с вице-президентом Янаевым. Они заявили, что скрепя сердце, но твердо и решительно ГКЧП берет на себя эту тяжкую ношу потому, что страна катится к катастрофе, а президент Горбачев болен и недееспособен. В ближайшее время будет представлено медицинское заключение. Стало ясно, что путчистов поддержал аппарат ЦК партии, введение чрезвычайного положения – повод для возврата страны к тоталитаризму, что приведет к кровопролитию, к жертвам.
Это заявление о недееспособности послужило к особой осторожности в приеме пищи. Было решено чаще появляться на прогулках, люди увидят, что ничего дурного с главой страны не случилось. В этот же день он записал на видеопленку свое заявление о совершении государственного переворота и преступлении путчистов, его размножили и стали искать пути передачи в эфир.
2.
Узнав все подробности из многочисленной прессы о событиях в резиденции, Ливанов задумался над поведением Горбачева с посланцами путчистов. И доведя мысли до логического конца, во многом усомнился. Президент является Главнокомандующим Вооруженными Силами страны. Ему подчиняются буквально все военные, при нем находится ядерный чемоданчик, который олицетворяет собой не только могущество страны, но и неприкосновенность к нему иного лица. Даже только поэтому люди, отдавшие приказ отключить от связи сей инструмент, являются преступниками, и президент только по этой причине мог взять под арест все фигуры, явившиеся к нему на дачу. Как-никак в его распоряжении находились тридцать два отлично подготовленных охранника, которые давали присягу в верности президенту и обязаны лечь костьми при его защите от любого посягательства. Так почему же Главнокомандующий Горбачев не приказал арестовать прибывшего в резиденцию генерала Плеханова, его заместителя генерала Вячеслава Генералова, начальника личной охраны, не велел сложить оружие погранотряду, которому была дана задача блокировать президента с суши, а с моря – группе сторожевых кораблей. Вполне могли быть задержаны на даче президентом все делегаты до выяснения обстановки. Это отнюдь не парламентеры воюющей армии, которых непринято удерживать, а элементарные преступники, посягнувшие на законно избранного главу государства, хорошего или плохого – это другой вопрос, главное, законного. Затем, оставив арестованных в резиденции, улететь в Москву тем же самолетом, что они прибыли.
Конечно, задним числом рассуждать легче всего. Нежелание проливать кровь у Горбачева – всегдашнее. Он далеко не Иван Грозный, не товарищи Ленин и Сталин, даже не Хрущев, решившийся на расстрел новороссийских рабочих и показывающий американцам «кузькину мать», стуча туфлей по трибуне. Его компромиссная натура не позволила сказать Варенникову резкое, вроде того: «Придет время, и я сорву с вас погоны, генерал!..
Может быть, Горбачеву не хватило характера, чтобы такое сказать фронтовику, Герою Советского Союза, прошедшему с боями от Сталинграда до Берлина. Однако он скопом назвал делегатов преступниками. Как-то не вяжется это презрительное определение с сединой, тремя ранами и контузиями человека, бросавшего фашистские штандарты на Красной площади на Параде Победы. Безусловно, генерал – убежденный сталинист, но и эти его взгляды не дают права главе государства отнести ветерана-патриота к преступникам. Под такой же броней патриотизма находится и Олег Бакланов, многие годы занимавшийся созданием ракетного щита Родины, теперь секретаря ЦК партии, заместителя Председателя Совета обороны Союза. Бакланов, как и премьер Павлов, неоднократно твердили президенту об острой необходимости введения в стране чрезвычайного положения для ее спасения. И перед отлетом в Крым тоже. А Горбачев отмахивался как от назойливых слепней. Ситуация назревшая, эффекта неожиданности вызвать не могла. И этот недостаток характера, так старательно приравненный Ливановым к совестливости, мешал ему жестко вести свой курс, а может быть, даже не давал права занимать высочайший пост, если взглянуть на прошлое царствование большинства российских и иных правителей, которые ради выживания своей идеи или определенной цели не гнушались крови, способны были вымостить дорогу к этой цели трупами своих противников и по ним идти. Это конечно, страшно. Кровавая полоса правления должна когда-то оборваться.
Президенту было стыдно за них перед собою, за их упрямство и тупость в понимании глобальной перспективы нового мышления, освобождения от пут диктата, или они не верили, что без диктата и дубины простой человек не сможет быть человеком? Они не верили в мудрость простого мужика, но, если по большому счету, они не верили в самих себя, убеждая себя в том, что без диктатуры они не способны управлять. Так и получается на самом деле: новое отметают потому, что старое неспособно в него вжиться, уверовав только в созидательность старого, где преобладало насилие над здравым смыслом. Старый, отболевший корнем зуб невозможно реанимировать. В то же время Комитет декларировал в своем программном выступлении по телевидению, что демократические преобразования общества останутся незыблемыми, а реформы будут углублены после наведения в стране порядка. Но какого порядка? Чисто подмести двор, расставить все приборы, механизмы, инструмент по своим местам, а лишнее отвезти на свалку? При этом зазвенели бы наручники, загремели тюремные двери, загудели бы шаги и голоса в их коридорах и камерах? В их числе оказался бы и он, Ливанов, со своей газетой?
Они забыли, что их кумир Ленин едва не остался один, внедряя НЭП, поняв в конце своей жизни, что монополия государства на собственность губительна, что никакой мировой революции быть не может и не произойдет, и нужно жесткое государство, сильная армия и сильные карательные органы, чтобы спастись. То есть тот Дюринг, который был отвергнут Энгельсом и им самим тоже, воплотился сразу же после нескольких иллюзорных дней октябрьского переворота. В жесточайших мерах и рамках возникло иное государство, партийная монополия на власть, государственная монополия на собственность, на свободу слова, что привело страну к полному спаду национального валового продукта, то есть к 1985 году, еще до Горбачева, когда все поняли, что дальше так жить нельзя и надо что-то делать. И начав это что-то под его руководством, горячо одобренное съездом партии, теперь эти деятели увидели полное разрушение государства и вздыбились?
Они забыли или не знали, что их кумир Ленин готов был совершить революцию где угодно, даже в Швейцарии или в Америке. Он метался в беспомощной изоляции в Цюрихе и не ведал и не верил, что и без него в России свершилась революция, та, какая была подготовлена внешними силами, но отнюдь не передовым обществом. Хотя свершилась бескровно. Царь отрекся от престола! Но этого хлынувшим из-за границы большевикам оказалось мало, произошел октябрьский, почти бескровный переворот. Потом народившуюся власть они обагрили кровью семьи монарха, без сопротивления оставившего престол. Кровь эта стала жертвенной, но ненужной, и как бы в искупление содеянного злодеяния и искупления греха кровь полилась реками под крышеванием князя тьмы.
На мысе Форос кровь не пролилась и не могла пролиться, даже пойди президент на решительные действия, отдав приказ о задержании явившихся без приглашения делегатов. Хорошо вооруженной охране ничего не стоило повязать двух безоружных генералов без всякой жестокости и коварства. Конечно, Горбачев сугубо гражданский человек. Но у него под рукой толковые боевые офицеры охраны, спецназ. Отдай он им соответствующий приказ, и они сделают свое дело быстро и без шума. Заверили же они президента в намерении стоять до конца после визита путчистов, распределили секторы обороны и встали на изготовку, хотя были обязаны все это делать без дополнительных приказов. Но в данном случае при появлении Плеханова, их непосредственного начальника, такой приказ должен был отдать Горбачев как глава государства. И кто знает, возможно, путчисты даже не успели бы объявить о себе по телевидению, сделать заявление, а подписание нового Союзного договора пошло бы своим чередом!
«Все же почему Горбачев не отдал приказа на арест делегации? – мучил и мучил Ливанова вопрос. – Отсутствием нерешительности объяснить нельзя: отклонил же он требования путчистов подать в отставку и издать Указ о чрезвычайном положении в стране. Растерялся? Или все же сыграла роль широта его натуры, отсутствие харизматичной наглости, присущей людям коварным и жестоким, лезущим к цели напролом, ядовито брызгая слюной? Добрые люди всегда расстраиваются от совершенной подлости другому, даже малознакомому человеку, и такие люди проигрывают в антагонистических схватках политиков. Или Горбачев наглухо повязан путами Запада, тонко и коварно работающей директивой 20/1 Совбеза США, знающий все и сознательно идущий в свое «далеко», лучше других понимающий значение своих шагов, которые будут оценены только спустя десятилетия?»
Какова тогда судьба Союзного договора? Все останется по-прежнему на своих местах?
Если брать схватки на международной арене, Горбачев их выигрывал языком дипломатии, компромиссов, тактических ходов. Но так ли это? С ним играли в поддавки, используя его неосторожный и внушаемый характер. Похожая ситуация сложилась весной 1942 года на Барвенковском выступе. Проигнорировав предложение Генштаба вести активную оборону, изматывая силы противника, Сталин был солидарен с маршалом Тимошенко, заверившего вождя, что сил у него хватит, он возьмет Харьков. Это будет яркое подтверждение разгрома фашистов под Москвой. Не распутица и зима виной и причиной разгрома, а сила задавила силу!
Наступательная операция фронта развивалась в первые дни успешно, немцы, зная планы Тимошенко, не оказывали сопротивления, оставляли свои позиции, потому наши войска быстро вышли к Харькову. В ставку шли победные реляции, хотя штаб фронта уже видел недостаток сил, неизбежный разгром и просил маршала встать в жесткую, глухую оборону, от чего тот отмахивался.
Командующий шестой армией Паулюс потирал от удовольствия руки и саркастически усмехался над атакующим маршалом. Это была явная игра в поддавки, которая окончилась полным окружением 240-тысячной группировки наших войск и полным ее разгромом. Из окружения вышли единицы подразделений. Почти все генералы погибли. Становится ясно, почему Паулюс почти походным маршем двинулся к Сталинграду и даже в большой излучине Дона не встретил того сопротивления русских войск, какое предполагал.
Нельзя все же отрицать наших успехов на международной арене. За Горбачевым стояла вся его многострадальная страна, и ей надоела постоянная конфронтация с Западом, железный занавес, мешающий международным связям и развитию страны. Совместными усилиями удалось столкнуть мир с иглы «холодной войны», добиться фантастического сокращения вооружений во всем мире и снять страх возможной ядерной войны. Он отверг всегдашнее противостояние словами: «В нашей стране все всегда решалось в конце концов насилием. Политическая культура была такова: если ты мой противник, а я у власти, ты должен как минимум сидеть в тюрьме. Теперь мы признали законность плюрализма…» Пальцы загибать о его плюсах можно еще. Почему же у себя дома он начал терпеть поражение?
Ливанов не хотел оставлять выяснение истины историкам, а стремился уяснить все для себя сейчас. Какой смысл познать истину в тот момент, когда топор палача отсекает тебе голову!
3.
Эти размышления и выводы у Ливанова появились несколько дней спустя. Сейчас же, 19-го августа, ему непросто было добраться от своего агентства на Краснопресненскую набережную, где множество людей разных возрастов сооружали баррикады на подступах к Дому Советов Российской Федерации. Он уже знал о путче во главе с вице-президентом страны Янаевым. Неясны были цель захвата власти и силы путчистов. Но ясно одно: антиконституционный переворот встретит ожесточенное сопротивление общества. В этом Ливанов не сомневался и, продвигаясь к своей цели, убеждался, что народ взволнован, встревожен и толпами прет к Дому Советов.
Приближался полдень, солнце щедро осыпало улицы столицы. Тротуары переполнены возбужденными людьми. Все они вливались на огромную площадь и строили баррикады. Казалось, что люди стихийно, безо всякого руководства и контроля стаскивают сюда разнообразный строительный материал, невесть откуда взявшийся: бревна, доски, арматуру разного калибра, рельсы, вывернутые дорожные бордюры и даже бетонные блоки. Всюду суетились простые, нормальные русские люди, по велению сердца вставшие на защиту законно избранной власти. Никто тогда не ведал, хороша ли она будет, эта власть, продлит ли она жизнь завоеванным свободам, улучшит ли материальное положение каждого труженика, продолжит ли реформирование общества и самой власти, но народ надеялся на лучшее и знал, что избранное надо отстаивать даже при помощи баррикад и оружия. Стихийности не было, хотя и не было назначенных распорядителей, они появились лишь к вечеру, выдвинутые из хватких активистов, однако подобно муравьиному сообществу каждый что-то делал, нес, укреплял, помогал соседу поднять тяжелое бревно или бордюр, связывал проволокой или арматурой. И число ощетинившихся беспорядочных баррикад росло, загораживало проходы к гордо возвышающемуся над площадью красивому Белому дому. Росло и число защитников, правда, безоружных, но если с утра их было несколько тысяч, то к середине дня можно было насчитать десятки тысяч. К вечеру на площади колыхалось целое человеческое море.
Михаил попытался проникнуть в здание, пользуясь удостоверением корреспондента ТАСС, чтобы услышать от официальных лиц, какое решение принято президентом Ельциным и Верховным Советом республики в отношении объявленного в стране чрезвычайного положения, какие полномочия Комитет на себя берет, кто дал ему эти полномочия. Сходу проникнуть в здание не удалось, но он уяснил: узурпаторам готовится решительное противодействие президента Ельцина и Верховного Совета республики. Но Ливанова тревожило возможное вооруженное столкновение той малочисленной группы людей внутри здания, безоружными строителями баррикад с теми неизвестными силами, какими располагают путчисты. В четырнадцать часов, когда в эфире зазвучали голоса членов Комитета, давшие пресс-конференцию журналистам, на которой он не был, а слушал ее на первом этаже Белого дома, стало ясно, кто такие путчисты и какими полномочиями, и силами обладают. И стало страшно за собравшийся народ. Кроме Янаева, члена Политбюро Шенина в состав вошли три силовых министра, способных отдать приказ своим подчиненным взять штурмом забаррикадировавшихся руководителей Российской Федерации, объявивших захват высшей власти Советского Союза незаконным.
И тогда прольется кровь! Море крови, вырастут горы трупов. А люди, идущие ва-банк, способны на все. Но как ответит армия? Ударят ли пушки по своему народу, защищающему законно избранную власть? Этот вопрос волновал не только его, но и людей на баррикадах. Только как они, так и он в эти минуты меньше всего думал о своей безопасности, смерти или тяжелом ранении, потому что думать о столь личном и казавшимся ему малым по сравнению с судьбой страны было просто невозможно, такое не приходило в голову, а подхлестнутое всеобщим порывом и не могло прийти. Если даже такое мнение где-то сидело на кончике сознания, то оно и сидело тихо, готовое всякий раз соскользнуть с него и затеряться в людских голосах, шуме строительства баррикад, в боевом настрое тысяч москвичей и больше не появляться и не напоминать о себе, то есть о возможной смерти во всеобщей народной тревоге. Он и сам был та тревога, призывающая к стойкости, как это всегда бывает у русского народа в апогее опасности, и он, собираясь в кулак, сам наносит тот удар, который необходим для победы. И когда вечером он увидел возле Дома Советов спешащего куда-то генерала Лебедя в сопровождении двух дюжих охранников, у него отлегло от сердца. То дурное, против чего собрались эти люди, не произойдет. Он хорошо знал генерала по азербайджанским событиям, когда ему в чине полковника и командира дивизии с минимальными потерями удавалось разрешать конфликтные ситуации с азербайджанскими националистами, уголовниками, свергавшими в некоторых городах Советскую власть.
Ливанов бросился за генералом, чтобы спросить о цели его здесь пребывания и намерениях. Но всюду он натыкался на людей, которые сами не прочь были задать вопрос генералу. Все эти люди являлись такими же, как и он, из гомонящей неуправляемой толпы, и она отрезала его от военного и не дала продвинуться следом за ним. Раздосадованный журналист пытался выяснить у одного из руководителей баррикады о намерениях генерала, тот стал невразумительно объяснять, и тут Ливанов увидел, как по набережной движутся в их сторону боевые машины десантников, прокатилось нестройное «ура!» добровольных защитников, и стало ясно, что генерал ведет свое подразделение на защиту Дома Советов. Но от кого защищать? Неужели высшие генералы и маршал Язов решатся бросить в бой против тульских десантников, скажем, десантников Болградской дивизии, одной из лучших в армии и имеющей богатый опыт схваток в горячих точках страны. Но ведь и батальон, пришедший сюда под командой генерала Лебедя, тертый калач, обожженный кавказским националистическим ветром, и наверняка где-то неподалеку расположены главные силы Тульской дивизии. Где и в каком душевном состоянии находится личный состав дивизии имени Дзержинского, спецназа группы «А» или, как ее окрестили шустрые журналисты «Альфа» для придания весомости, и не менее знаменитой бригады спецназа «Теплый стан»? Что произойдет ночью, не одумаются ли мятежники, не взвесят ли всю тяжесть надвигающихся событий? Как вообще поведут себя боевые командиры, прекрасно знающие друг друга, однокашники академий и приятели? Возобладает ли здравый смысл или перевесит беспрекословное подчинение младшего военачальника старшему, как требует устав и присяга? Но каждый из них присягал беззаветно служить своему народу, каждый из них сам выходец из народа, имеет семью, детей, которые, возможно, находятся здесь и в составе студенчества возводят эти на первый взгляд серьезные препятствия для наступления бронетанковой техники. Любому, хоть мало-мальски соображающему в военных делах человеку ясно, что ломать эти баррикады незачем, а достаточно забросать их шрапнелью, в здание вогнать несколько десятков ПТУРов без особого ущерба для окружающих, и здание, отделанное пластиком и полимерами, вспыхнет, зачадит, удушая ядовитым дымом находящихся в нем защитников.
Нет, у Михаила Николаевича такой сценарий не укладывался в голове. Путчисты не посмеют развязать бойню среди москвичей, им уже не запугать людей, хлебнувших свободы. Народ злодейство не простит.
Еще утром, пробираясь к Дому Советов, Ливанов встретил группу молодежи, которая собиралась в одном из дворов, и он видел, как парни возвысили перед собой написанный на ватмане плакат: «Нет – фашизму! Да – Ельцину! Все на забастовку!» Он не видел, в какую сторону двинулась эта группа, но отметил про себя, что Москва взбудоражена.
Но каковы бы разногласия ни происходили в правящей бюрократии, решиться на большую кровь та или другая группировка не посмеет. То, что противостояние возникло внутри бюрократии из-за несогласия по взятому курсу реформ, которые не дают экономического подъема, окончательно расшатывают сложившуюся десятилетиями систему и несут угрозу существованию самого Союза – однозначно. Катастрофически падал авторитет Горбачева, он на глазах терял реальную власть, его уже не воспринимали, как это было год, два года назад. Но люди не хотели отдавать завоевания перестройки. Он понимал, что сплочение вокруг идей реформирования общества не силой, а любовью, убеждением и верой в правду – велико и крепко. Почву успеха своих реформ он видел в том, чтобы каждый руководитель отдавал людям свое сердце. По мнению Ливанова, в первые годы перестройки Горбачев отдавал. Отдавало ли его окружение, провинция? Далеко не все, больше заботились о своей карьере. Вот этот генерал, Ливанов убежден, отдавал своим солдатам любовь своего сердца. Но чей же приказ он выполняет, ставя на защиту законной власти свое подразделение? Не мог же он без приказа сняться с тульской дислокации и перебросить сюда батальон, может быть, и дивизию. Выходит, кто-то руководит войсками, но очевидно и то, что кто-то руководит противодействием. Это страшно, если заговорят пушки и пулеметы.
«Как могут защитить эти люди то, что хотят, без оружия, прикрывшись жалкими баррикадами, преодолеть которые может любое самоходное чудовище на гусеницах с пушкой, – думал Ливанов. – Они падут перед гусеницами в надежде, что такой же, как и они, русский солдат не посмеет подмять их, изжевать гусеницами, оставив кровавое месиво из тел? Способны ли будут жертвовать собой люди, и способен ли я сам встать на пути танка, хватит ли мужества? Примеры былых жертв исчисляются тысячами. Что же, снова изучать старую азбуку?»
«Жестокость в достижении идейной цели обернулась кровью миллионов, что же, лояльность и человеколюбие тоже омоются большой кровью? – дальше думал Ливанов. – Как утверждает мой однокашник Полторанин, эта кровь прольется из-за нерешительности Горбачева. Я согласен, хотя и не категорически, а скорей где-то в подсознании. Я предан идеям и методам достижения цели по Горбачеву, может быть, потому что сам не терплю насилия, лжи, грубости, лукавства. Эти чувства и качества присущи большинству людей, хотя добро всегда менее заметно и отличительно, нежели грубый, злой поступок, готовый взорвать спокойствие, а человек, сделавший резкий поступок, заметен и узнаваем, и будущее свое строит на резких противоречиях, доводящих до крови. Кровь мне противна».
Однако Михаил Николаевич не мог не сознавать преднамеренности созданной ситуации в стране: падение производства, исчезновение продуктов питания, уничтожение продовольствия, затем на волне недовольства народа – свержение власти при активной народной поддержке. Как все это знакомо из истории октябрьского переворота и начала гражданской войны. Керенский – Горбачев. Неужели все повторится?
4.
Все, кто мог наблюдать движение бронемашин, разинув рты глазели на роту, которая медленно, преодолевая баррикадные препятствия, вытягивалась вдоль дальнего фасада здания и выстраивалась в линию обороны, что удовлетворяло защитников. Но вот со второй ротой произошел нелепый конфуз, что до крайности поразило Ливанова: он не мог расслышать доносящиеся оттуда крики и гул толпы, но понял, что произошло что-то острое, машины остановились из-за налипших на них репьями людей. Что за чертовщина! Случай борьбы с боевой техникой и его экипажем? Как все это наивно, безрассудно, но вместе с тем героично! Люди на броне, податливая плоть против стали! Где, в какой стране может еще такое произойти? Что это – отчаяние или сила? Люди кишели вокруг машин, не давая им двигаться, а механик-водитель, боясь кого-то покалечить, дал стоп! Гул одобрения и восторга полетел волнами во все стороны. Ливанов впервые задался вопросом: сколько же здесь человек, вставших на защиту Белого дома. Десятки тысяч! Площадь почти запружена и подступы к ней тоже в людском море. Оно плескалось всюду, выливалось из примыкающих улиц и разрасталось, наполняя душу Ливанова гордостью и любовью.
Вскоре у входа в здание появился с непроницаемым лицом генерал Лебедь и скрылся в нем, отмахиваясь от Ливанова, страждущего узнать причину заминки и, разумеется, предстать пред ясные очи своего старого знакомого по азербайджанским событиям.
Часа через полтора генерал снова появился в сопровождении двух депутатов и направился в сторону остановившейся роты. Тут уж Ливанов не отстал и был свидетелем разгребания недоразумения, которое, по рассказам очевидцев, произошло по вине депутата полковника Цалко.
– Машины шли для обороны Дома, – рассказывал Слипкин, молодой словоохотливый инженер, один из устроителей баррикад, на которого влюбленными глазами смотрела его девушка, одетая в брючный костюм и гордая за своего избранника и за себя тоже, – делом руководил генерал. Машины ползли на пониженной скорости, раздвигая толпу. Люди помогали убирать завалы. Вдруг вон тот недотепа со значком депутата, бросился в объятия к генералу. Говорят, они лично знакомы, но телохранитель, приставленный к Лебедю Коржаковым, отшвырнул его. Тот, оскорбленный, завопил: «Провокация, нас дурят!»
Этого вопля хватило, чтобы взвинченные нервы защитников сдали, и люди пошли на крайнюю меру безоружной защиты: облепили боевые машины своими телами, закрыли смотровые щели. И без того медленно двигающиеся машины в живом людском коридоре встали.
Генерал попытался втолковать жертвенным пластунам случившуюся бестолковщину.
– Мы идем на боевое дежурство возле Дома Советов, броня – не пляжный топчан, прошу очистить машины, – просил генерал, но увещевания толпу не образумили, и ему ничего не оставалось, как вернуться в здание и просить помощи в разъяснении недоразумения. Но все напрасно, ни депутатские значки, ни призывы депутатов не показались убедительными, люди словно прикипели к броне и не покидали захваченные места. Чертыхаясь, Лебедь с бывшим своим подчиненным, теперь депутатом подполковником Литвиновым пробились к носовой части колонны и приказали недоумевающим механикам-водителям заводить машины и аккуратно двигаться по заданному направлению по сигналам командира. Водители безукоризненно выполнили маневр разворота, и облепленные людьми БМД двинулись на предельно малой скорости. Люди не слезли с броневика, даже когда механик-водитель поставил первую машину на заданный рубеж и заглушил двигатель. Оставалось таким же манером развести по своим точкам остальную технику – разумеется, с полным боекомплектом. Наконец все устаканилось, военные облегченно вздохнули.
– Желаю спокойной ночи на мягкой броне до утра, – сказал с присущим ему сарказмом Лебедь прилипшим к БМД людям, и, как ни странно, пожелание дошло до упрямцев: они очистили броню, и дальше все вошло в свою колею.
Ливанов наблюдал драматическую коллизию двух сил, мирных и вооруженных, но двигающихся в одном направлении – к защите правого дела, однако не понимавших, а точнее – опасавшихся коварства людей, живущих по уставу и приказам. И как же далеки были они друг от друга, в то же время обреченные жить рядом, дышать одним воздухом, что ничего не меняло в их настроении и убеждении. Ведь и палачи, и жертвы всегда живут рядом, под одной крышей и дышат одним воздухом, но цели у них разные. У первых – сломить свою жертву, у вторых – отстаивать свою правду. Если у палачей дух, как правило, низок, мысли и душа ничтожны, то у жертвы, а это чаше всего борцы за правду, дух крепок и стоек, как и убеждение, а его, подкрепленного бесстрашием, трудно сломить. Но способны ли на такую стойкость огромные массы, не организованные в отряды, безоружные, хотя и пришедшие сюда по зову сердца? Стихийность всегда подвержена панике. Достаточно одного резкого разряда, и толпа может быть напугана, произойдет давка, как это случилось в Тбилиси во время митинга, длившегося двое суток перед Домом правительства еще два года назад.
Ливанов в деталях знал этот инцидент. Напуганный требованиями митингующих – обеспечения свободы, независимости, суверенитета, устранения от власти партократов – первый секретарь компартии Грузии Патиашвили попросил помощи. Без согласования с Горбачевым, который находился в Лондоне, и председателем правительства Рыжковым в Грузию перебросили три дивизии ВДВ. Самые боеспособные, хорошо укомплектованные, имеющие боевой опыт Афгана. Никто из военных, в том числе и командующий Закавказским военным округом генерал Родионов, не возразил против такой акции. Как же все это было в духе старого времени, когда народ, превращенный в рабов, обязан был молчать, скорбно нести свой тяжкий крест, наваленный на его плечи коммунистической диктатурой, но вот давшей слабину в эпоху перестройки. Да как же не откликнуться на решительные просьбы грузинского владыки, неспособного вести диалог с интеллигенцией и у которого главный аргумент убеждения – сила! И в Москве откликнулись.
Ливанов не был ярым атеистом, но не был и откровенным верующим, он с уважением относился к христианству, к русской православной церкви и считал бы себя обокраденным, если бы не интересовался библейским прошлым, не читал бы религиозных книг. Вот и сейчас, анализируя это силовое решение, он свел мысль к тому, что очень трудно вытравить из сознания правящей бюрократии, сформировавшейся на сталинских ценностях силы и команды, беспрекословное подчинение порядку. Сколько же понадобится лет и смены поколений, чтобы люди вытравили из себя рабское поклонение верховному слову? Моисей водил свой народ по пустыне сорок лет, чтобы время вытравило из его племени внутреннее рабство, которое фараон вбил в их сознание за многие годы плена и рабства. Но то были древние неграмотные люди. Как же велика сила удобной формулы поведения, изобретенной Сталиным! Консерватизм не дает шагать в будущее широким шагом, и не каждый способен покорить в себе раба. А коль вопрос встает ребром, то такие люди, по поэтической метафоре Светлова, должны сойти со сцены: «так индейцы ушли из прерий».
Итак, по воле силового монстра на площадь в Тбилиси перед Домом правительства был загнан 345-й парашютно-десантный полк, имеющий в своем послужном списке почти десять лет войны в Афганистане. Он заблокировал подходы и стоял перед бушующим второй день митингом. В адрес солдат сыпались проклятия и оскорбления. Но солдаты, стиснув зубы, стояли молча. Способные атаковать и разбить врага по приказу, они не видели перед собой врага, они стояли на своей земле. Проклятия и оскорбления продолжались. Полк и митингующих разделяли грузовики, наполненные отборной щебенкой и гравием. Испытав невозмутимость десантников, митингующие сами атаковали: из грузовиков в сторону десантников полетел гравий вместе с арматурными заточками. Солдаты как могли укрывались от града камней, появились раненые, их унесли, а ярость митингующих нарастала вместе с камнепадом: «Подонки, ублюдки, оккупанты, убирайтесь вон!»
Число раненых увеличивалось. Возник законный вопрос: за что вчерашние воины, проливавшие кровь в Афганистане, проливают ее на своей земле и сносят оскорбления и увечья? Командир принял решение захватить грузовики, оттеснить от них разбушевавшуюся толпу, почувствовавшую безнаказанность. Полк, прикрываясь стволами автоматов, пошел в атаку и овладел грузовиками, но дальше не было сделано ни шагу! Увидев движущихся десантников, толпа отхлынула, взревела и в панике раздавила восемнадцать человек, из них шестнадцать женщин и девушек. Горе, слезы, ненависть, злоба.
В ЦК партии разгорелся скандал. Обвинили в самоуправстве министра Язова. Керосину в огонь подбросил Председатель правительства Рыжков:
– Дело дошло до ручки, я, глава правительства, о событиях в Грузии узнаю из газеты «Правда». Политбюро тоже в глухоте, а военные двигают дивизиями. Командующий войсками возьмет да арестует Политбюро Грузии, а мы с вами опять узнаем об этом из газет?
– Пусть сегодня же министр обороны издаст приказ: отныне без решения Политбюро армии участвовать в гражданских делах запрещено! – обращаясь к Язову, резко потребовал Горбачев.
О тбилисской трагедии Ливанов не написал в своей газете ни строчки, пока не познакомился с находящимся в Тбилиси со своей дивизией полковником Лебедем и не получил из первых рук правдивые сведения. Но его, как человека, обладающего аналитическим умом, глубоко задел разразившийся конфликт. Если грузинский народ не находит своего места рядом с русским в одном государстве и собирается выйти из его состава, народ, с которым русские жили бок о бок, решали военные и гражданские проблемы в течение двухсот лет, значит его действительно не устраивает жизнь под одной крышей. Это уже серьезно. В чем корень разногласий? Все та же коммунистическая система, монополия партийной власти, не дающая предприимчивому народу развернуться и жить по своему разумению? Не промахнулись бы!
Ливанов вновь встретил понравившегося ему военного человека, теперь в чине генерала и защитника Дома Советов. Не одна ли природа у тбилисского, вильнюсского, азербайджано-армянского национальных и политических конфликтов, мосты которых перекинуты и сюда, на улицы столицы? Или они все же зародились еще в 1922 году с образованием Союза, декларирующего право добровольного выхода из его состава? Но сдерживалось это право дулом пушки у виска каждого народа. Никто не мог и помыслить о противном! Гнусный фарс, но иначе империя бы не состоялась. История доказала: многонациональные империи разваливаются, как глинобитные дувалы от дождей, ветра и времени. Национальные бури в империях неизбежны, как вспышки на Солнце. Валун у обрыва рано или поздно скатится. Женщина, жаждущая ребенка, неизбежно родит, так же, как и зерна, брошенные руками пахаря в плодородную почву, дадут новый урожай.
Времени для размышлений у Ливанова было достаточно. Он то помогал строить баррикады, то собирал материал для репортажа в свое агентство и для своей газеты, то набрасывал в блокнот появившиеся мысли. Эмоции переполняли: он сам был частицей того огромного организма, который здесь рождался из отрицательных частиц, посланных из Кремля путчистами. Одновременно он ожидал, когда генерал освободится хоть на минуту, чтобы с ним поговорить. Только к вечеру, когда боевое дежурство было организовано, солдаты накормлены, Михаилу удалось прорваться к нему с вопросом:
– Александр Иванович, рад приветствовать вас у стен Белого дома. Прибыли с задачей обороны? Но от кого обороняться?
– А, Ливанов, – пожимая руку журналисту, ответил генерал. – Задачу получил, разумеется, от своего командования, но вот кому противостоять, пока сам ни черта не могу понять! Пытаюсь прояснить обстановку. Прошу меня извинить, Михаил Николаевич, но по мою душу прибыл комдив Колмаков с поручением, и мне надо выполнять приказ: двигаться к моему начальству.
– Но вы вернетесь и, конечно, с ясным пониманием обстановки. Пообещайте мне пообщаться по старой памяти, – ухватился за эту ниточку Ливанов, подозревая, что военные не хотят ни о чем говорить в этой чехарде.
– Вернуться надеюсь, но ничего обещать не могу.
Лебедь появился лишь на следующее утро. Отмахиваясь от наседавших на него журналистов, он столь же быстро, как и появился, скрылся в здании. Но Ливанов заметил, что был он хмур, пожалуй, даже зол – как человек, которым кто-то нагло и бессовестно помыкает. Проницательность опытного журналиста и писателя, к сожалению, подтвердилась: не более чем через полчаса батальону была дана команда построиться в колонну и отбыть в сторону Ленинградского проспекта. За час до полудня батальон снялся под дружественные возгласы защитников, которые быстро нашли общий язык с десантниками и не препятствовали движению. В люки бронемашин и открытые окна кабин полетели конфеты, печенье, деньги.
– Александр Иванович, что означает ваш уход? – все же успел задать волнующий вопрос Ливанов.
– Не могу знать, таков приказ.
– Но где же здравый смысл: сначала вставать в оборону, затем уходить? Напрашивается вывод: ГКЧП находит поддержку у военных, и на этой площади прольется кровь? Мне надо знать истину, где она?
– Если бы я не знал о твоей порядочности, Михаил, я бы вообще не стал разговаривать. Но поверь, ничего никому не ясно, прокручивается какой-то идиотский спектакль под названием «путч». И я не могу назвать главных его исполнителей, несмотря на то, что они уже являлись народу на экранах. Знай одно: команду открыть огонь я никогда не дам. Будь начеку, а пока до встречи! – генерал пожал руку недоумевающему Ливанову и ушел в поисках своей машины.
Недоумевать было по чему. Из всей ситуации, какую он наблюдал здесь, о какой слышал от руководителей путча, он не знал, кому верить, чью сторону взять. Если добавить недавние события в его редакции после публикации статьи об уничтожении продуктов питания на свалке, разгрома редакции, то, как безразлично отнеслись к его сообщению в милиции о шантаже, Михаилу многое в поведении Горбачева стало казаться логически нестыкующимся, хотя по-прежнему сам он был сторонником плавного перехода к рынку, без коренной ломки общественной системы. Ливанов стал понимать, что в рынок просто так не въехать. Никто не обучен этой форме хозяйствования, есть лишь смутное представление – вроде того рынка, который существует в городе, и не один, и торгуют там частным товаром частники же. Есть деньги – покупай что душа прикажет, нет – соси лапу. Так же наладится и промышленный рынок. Есть в хозяйстве деньги – плати напрямую заводу-изготовителю, приезжай, забирай. Если далеко, привезут по железной дороге. Нет денег – живи теми фондами что есть, экономь, наращивай производство. Вот тогда не будут лежать на задах предприятий горы старого и нового оборудования, станков, техники.
С другой стороны, при изучении рынка по тем скудным брошюрам, что удалось достать, он отбрасывал в сторону свой наив и сердился на свою некомпетентность. Вот и сейчас не знает – кто есть кто? Кто лжет, а кто отстаивает истину? Форосский ли узник, как его представляет пресса, или верхушка Политбюро во главе с вице-президентом Янаевым? Кто из них больше печется о сохранении государства? И вся эта недодуманность из-за того, что нет достоверной информации и политического чутья, которое на протяжении десятилетий никак не развивалось и текло в русле партийных установок, лишь поколебленное новым мышлением и гласностью.
«В общем, мы все заложники и находимся в мышеловке!» – пришел к выводу Михаил.
Оставался безответным вопрос: кто поставил мышеловку, настроил ее в ожидании когда она захлопнется? Не старые ли знакомые – денежные мешки, субсидировавшие вторжение в Россию Троцкого с наемными бандами гангстеров? И эта мысль все настойчивее звучала в голове у Ливанова.
Едва генерал скрылся, Ливанова окружила группа защитников всех возрастов, среди которых были пожилые рабочие с суровыми лицами, кабинетные бледнолицые сидельцы, в основном женщины; парни и девушки, комсомольцы с печатью нетерпения и дерзости.
– Что вам сказал генерал? – вопрошали они, – почему ушел батальон?
– Генерал Лебедь не сказал ничего определенного, но попросил быть начеку.
– Что бы это значило? – повис риторический вопрос.
Никто из них не знал, что высший генералитет ходит в своих штабах как сонный и выискивает в своих столах клопов, каковых со времен гражданской войны и разрухи в столах и стульях не наблюдалось. Но генералы их искали, чтобы потом все неудачи той или другой стороны списать на эти поиски насекомых, мешающих отдавать четкие команды войскам. Генералы вяло переговаривались по телефону, пили кофе и рассказывали анекдоты. Посылали своих подчиненных посмотреть, что творится на улицах столицы, чтобы принять правильное решение…
Ждать развития событий Ливанов не стал и отправился в тассовскую контору, чтобы по телетайпу передать в свою газету собранную информацию, связанную с обращением президента Ельцина «К гражданам России», назвавшим действия ГКЧП незаконными и призвавшим оказать решительное сопротивление путчистам. Такое сопротивление демонстрируют трудящиеся и жители столицы, возведя многочисленные баррикады на подступах к зданию. Автор репортажа высказал свое мнение, что главари путча не находят полной поддержки в стане высшего генералитета, стрелять по защитникам армия не будет, и путч обречен на провал.
Публикацию этого материала с нетерпением ждал Антон Крутиков. Он созвонился с Константином и приехал на своей машине за оперативно вышедшим листком. Взяв несколько десятков выпуска «Свободного слова», он вернулся в Рубежное и тут же стал распространять полученные вести из Москвы. Он не ошибся в своих прогнозах, и то решение, принятое на чрезвычайной сессии райсовета с осуждением путчистов, и телеграммой, отправленной в адрес Президиума Верховного Совета СССР, ЦК партии и правительства, станет той каплей, которая склонит чашу победы над беззаконием.
Поздно вечером Ливанов вернулся на баррикады, с трудом пробившись к стенам здания, и неожиданно столкнулся с Михаилом Полтораниным. Тот был с двумя охранниками и, казалось, никуда не торопился, выйдя из запасных дверей огромного дома. Последовало рукопожатие, и слегка насмешливый голос Полторанина насторожил Ливанова.
– Вот и мой тезка здесь! Окончательно примкнул к демократам? Похвально!
– Не торопись с выводами. Я хочу разобраться в ситуации. Что происходит?
– У тебя горбачевский сленг. Задай ему вопрос: как скоро он потеряет власть? Победят демократы. Он уже никто. Чучело, сидящее на двух стульях со сломанными ножками. Только зад удерживает это седалище. Встанет – оно рухнет.
Мина возмущения и вместе с тем недоумения обозначилась на лице Ливанова.
– Три группировки, и каждая тянет свою нить! Как же дошли до изоляции главы государства?
– Его песенка спета. А ты не строй из себя наивного мальчика. Своей газетой и лекциями, как и тысячи других, ты лил воду на мельницу демократов. Так вставай же уверенно на этот фундамент и не забывай, кто тебе помогал и еще поможет.
– В чем помогал? Подсовывал лекции? Но они отражали действительность.
– И несли людям правду о гнилом социализме, но и не только. Слишком легко находились щедрые спонсоры твоей газете. Ты что же, не догадывался, что работали деньги за брошюру, изданную за бугром, и которые ты не взял?
Ливанов побагровел. Четко вспомнился провокационный звонок после погрома его редакции.
– Я как редактор за свой труд не взял ни копейки, – попытался защититься от разящей правды Ливанов.
– Но платил сыну и другим сотрудникам. Тираж рос как грибы. Твой офис спонсоры снабжали сгущенкой, чаем, кофе, колбасами. Даже водкой, чтобы вы могли свободно перекусить и плодотворно работать на демократов. Разве не так? – Полторанин смотрел на Ливанова холодно и с некоторым раздражением.
Михаил задыхался от ярости не только от высказанной правды в глаза, но скорее от того простого механизма управления марионетками, какой был применен к нему и ему подобным, ко всему народу страны! Нет, он был искренен в борьбе и никогда не скрывал своих взглядов на существующие порядки, но с беззаконием и насилием никогда бы не согласился. А этот человек, которому он верил, считал своим единомышленником, нагло заявляет, что его тонко купили, как и остальных. Ливанов тупо молчал, подбирая слова для разгрома открывшегося лицемера, но не находил их.
– Миша, не будь глупцом. Все раскручено самим Горбачевым, только он малодушничает, не решается воспользоваться своими же плодами на подготовленной почве – резко сменить курс ему мешает партия. Не Политбюро, а низовые организации. Он их боится. За него это сделает Ельцин. Он уберет с дороги политический труп. Ты Борису всегда симпатизировал. Так в чем же дело?
– В предательстве!
– Я считал тебя более тонким политиком. Прощай, я иду говорить с защитниками. Передам просьбу Ельцина – стоять твердо! Не забудь упомянуть об этом в своем репортаже с баррикад, – уже с иронией закончил Полторанин и двинулся в гущу народа.
– Постой и ответь: ГКЧП – спецоперация против партии, богатейший компромат?
– Я тебе уже сказал все, – не останавливаясь, ответил Полторанин.
Ливанов и сам подозревал искусственность изоляции Горбачева в Форосе. Точно ничего не знал и Полторанин, мог только догадываться о задуманном вождями, анализируя ситуацию, о которой знал гораздо больше, чем Ливанов. Догадывался, но шел вместе с Ельциным, во многом способствуя его авторитету и укреплению личной власти, помогал ему, готовящемуся к разрушению страны. Полторанин потом признался, что ни за что бы не поставил на Горбачева, а только на Ельцина, совершенно спокойного и невозмутимого, словно от начала до конца знал содержание разыгранного спектакля. Хотя и тот, и другой боялись всплеска активности низовых партийных организаций по защите страны от развала. Находясь в Белом доме в ночь на двадцатое августа, когда распространился слух о его штурме, Михаил Никифорович Полторанин разговаривал по телефону со встревоженными рабочими завода «ЗиЛ». Они собрали отряды и готовы на автобусах двинуться на защиту Ельцина и его кабинета. С таким же предложением звонили с завода «Серп и молот», шахтеры из Подмосковья. Ельцинский Свердловск не давал покоя, разбивая телефоны, спрашивая какая требуется помощь. Однако всех пришлось успокаивать, поскольку госсекретарь Бурбулис получил твердое заверение шефа КГБ Крючкова, что никакого штурма не будет.
Трусить перед партией Горбачеву приходилось очень даже прилично. Почти все лето парткомы заводов, горкомы и даже обкомы партии проводили конференции, пленумы, собрания, на которых мятежно отзывались о деятельности Горбачева и ЦК. Выносили постановления о недоверии генсеку, требовали его отставки или созыва внеочередного съезда партии, на котором будет поставлен вопрос о доверии – попросту смещения с должности. Горбачев получал эти депеши, читал, расписывался и отправлял в архив. Избранная тактика умолчания наболевшего вопроса всегда дает свои плоды. Горбачеву надо было затянуть время и разыграть форосский спектакль. И он удался на славу!
Несколько позже выяснилось многое, но было поздно. Например, никто Горбачева телефонной связи не лишал, все было подстроено. Этакая демонстрация перед посланцами путчистов об узурпации власти шайкой преступников. Никакой радикулит его не мучил, здоров он был как бык и спокойно, без лишних волнений наблюдал с веранды дачи на пару с женой за ходом игры, отлично отрежиссированной заокеанскими паханами. Коварной была, казалось бы, малозначительная телеграмма секретариата ЦК партии секретарям ЦК компартий союзных республик, крайкомов, обкомов:
«В связи с введением чрезвычайного положения примите меры по участию коммунистов в содействии ГКЧП. В практической деятельности руководствоваться Конституцией СССР».
То есть дальше трепа на собраниях нигде не высовывать нос, ибо власть, руководящая и направляющая, у партии отобрана, и государственные дела – не ее дела. Потому-то нигде не вспыхнул мятеж против Горбачева, и на улицах демонстраций в поддержку путчистов не наблюдалось. Однако эта пустая телеграмма нагадила крепко: документально засветилась связь партии с путчистами, и в дальнейшем этот шаг дорого обойдется не только партии, но и государству: действие партии будет приостановлено, а страна разодрана в клочья. Все шло продуманно, последовательно. Думала не одна голова – специалисты ЦРУ в тесной связке с консультантами Бнай-Брита. И все же на чьей совести эта телеграмма? Думается, без согласования с Горбачевым не обошлось.
5.
В Генеральном штабе обстановка, в смысле ее ясности, мало чем отличалась от той, что царила у Дома Советов. Не было той слаженности в работе между министром обороны, его заместителями, командующим ВДВ и оперативным отделом по взаимодействию и выдвижению боевых частей к театру столкновения. Мешал поиск уже упомянутых клопов. Одни генералы исподтишка пытались разорвать наползающую на штаб паутину путча, развеять атмосферу сомнений в своих действиях, к таким можно было отнести командующего ВДВ Грачева и его заместителей, заместителя министра обороны Ачалова, генералов Министерства внутренних войск Громова и Дубиняка; другие генералы пытались связать эту паутину и накрыть ею здоровую атмосферу и весь здравый смысл, заключавшийся в том, что если уж задраться со своим народом, то надо уподобиться ярым садомазохистам и отодрать самого себя ядреной крапивой до красных волдырей, и сказать затем, что это хорошо и мило. К таким относился сам министр обороны Язов, шеф КГБ генерал Крючков, министр МВД Пуго и генерал армии Варенников. Затянувшееся противостояние нервировало. Надо было приступать к решительным действиям, штурму Дома Советов, но народная волна препятствовала. Силу ее никто из генералов не знал, мешала все та же паутина и обнаруженные клопы, сплошь засидевшие окуляры стереотруб и другие приборы наблюдения. Решили созвать совещание и спросить у человека, который только что побывал на месте предполагаемого столкновения, где ни паутина, ни клопы ему не мешали.
В кабинете у Ачалова, куда пригласили Лебедя, за длинным столом сидело более двадцати генералов и людей в штатском – все те, кто только что был вышеперечислен, правда, без министра обороны. Выжидательные позы многих говорили о напряжении и раскаленной атмосфере, словно в кабинете стояло сразу несколько огромных электрических «козлов» с открытой спиралью, накаленных добела, и они съедали воздух, затрудняя дыхание, как в знойной пустыне. Как только появился свежий человек, все взоры были обращены на него.
– Генерал Лебедь только что побывал у Дома Советов, – сказал взъерошенный Грачев, который первым отреагировал на поползновение путчистов и приказал десантникам охранять законную власть, – пусть он доложит.
– У здания собралось не менее ста тысяч москвичей, подступы укреплены многочисленными баррикадами, в самом здании хорошо вооруженный отряд. Любые силовые действия приведут к грандиозному кровопролитию, – с присущей ему прямотой отчеканил Лебедь.
– Генерал, о чем вы говорите! – раздражаясь, остановил докладчика Варенников. – Вы должны принести в штаб уверенность и оптимизм, у вас все наоборот.
Это сказал тот самый генерал Варенников, который не далее, как двое суток назад в составе руководителя аппарата президента Болдина, члена Политбюро Шенина, заместителя Председателя Совета обороны Бакланова вторгся в резиденцию президента страны в Форосе без приглашения и доклада, потребовал: «Подайте в отставку!»
Жесткое требование было отвергнуто и предложено было разобраться по всем вопросам после подписания нового Союзного договора на заседании Совета Федерации. Воля Горбачева все еще пульсировала в душе и сознании, пыталась мирным путем навести мосты, отвергая всякие формы диктатуры. Но его шаги посчитали несостоятельными, предложение вернуть все на свои места – смехотворным. Было ясно, что люди разговаривают на разных языках с враждебными интонациями. Президенту ничего не оставалось, как «послать их туда, куда в подобных случаях посылают русские люди». Такой отлуп оказался вполне убедительным, потому Варенников и хотел услышать от строевого генерала тот оптимизм с надеждой на успех, который бы послужил громогласным ответом Горбачеву.
Лебедь умолк. Но и этого короткого доклада было достаточно. Стало ясно: столкновение с народом невозможно. Совещание было закрыто, и люди разошлись по своим местам.
Если часом раньше, когда генерал Лебедь уводил от здания батальон, ему нечего было сказать журналисту Ливанову, то теперь он с известной точностью куда упадет первый снаряд во время пристрелки цели, мог ответить, с какой задачей уводился батальон и по чьему приказу. Но с его глаз все еще отнюдь не была полностью сорвана та вязкая паутина неопределенности, которую навесили на страну путчисты и Горбачев. И в дальнейших приказах, которые он обязан был выполнять, прослеживалась игра мимов, лишенная стройной композиции и логического развития опасного представления. Штабу потребовался план блокировки здания, он был небрежно набросан в течение нескольких минут, и это вполне удовлетворило заказчика. Затем последовало приказание концентрации сил для операции. Устная приказная форма выглядела неубедительной, какой-то игрушечной, и все в общих чертах сводилось к тому, что в операции по взятию объекта-раздражителя, словно впереди дыбились неприступные Зееловские высоты, будут участвовать едва ли не боевая армия, в частности, дивизия имени Дзержинского, Тульская воздушно-десантная дивизия, бригада спецназа «Теплый стан», группа «Альфа». Для подкрепления перебрасывается Болградская дивизия, вот уже третий год участвующая в операциях по тушению вспыхивающих конфликтов в республиках. Дивизия хорошо подготовлена и способна в кратчайшие сроки выполнить самые сложные боевые задачи. Словом, контора писала, а к вечеру 20 августа возникла такая неразбериха с облюбованными войсками, словно у них приборы заработали в противоположном направлении. Бригада «Теплый стан» исчезла в неизвестном направлении, и никакие средства связи ее разыскать не могли. Командир группы «А» генерал Карпухин отказался от участия в операции, дивизия дзержинцев не сдвинулась с места, якобы были потеряны ключи от ворот, и их отпереть просто некому, полки Болградской дивизии потеряли управление, и их самолеты садятся на различных аэродромах, а сам комдив оказался тоже совершенно в другом населенном пункте. Лебедь заявил командующему ВДВ, что он в эти игры не играет, в силу чего генерал Грачев весьма обрадовался и даже поблагодарил своего заместителя о таком решении. Странным и непонятным оказалось поведение генерала Дубиняка, который должен был представить таблицы позывных должностных лиц, участвующих в операции, сигналы управления и взаимодействия.
– Текучка заела, клопы чертовы мешают, пока их подавили, не успели набросать. Но постараемся исправиться, – смущенно, как бы извиняясь за свою неуместную шутку, сказал генерал.
Ситуация складывалась, которой бы позавидовал гений сюрреализма Сальвадор Дали и непременно воплотил бы ее во впечатляющее полотно своей кисти. Во всяком случае нам такое полотно вообразить трудно, но есть с чем сравнить. Бесспорно, ситуация могла соперничать с исторической и знаменитой, когда Наполеон потерял из виду отступившую армию Кутузова и никак не мог ее нащупать, чтобы добить. Непобедимый полководец (но уже наголову разбитый) до глубины души был рассержен: почему же ему не принесли ключей от завоеванной Москвы, куда он так стремился. Потом его вдруг осенило, что не туда попал, подхватил ноги в руки и стал драпать из разрушенной и сожженной русской столицы, ставшей колыбелью его императорского заката и заката славы. «Более нелепой ситуации я на своем веку не знал», – жаловался полководец своим маршалам.
В нелепом положении оказались и заговорщики советско-партийной номенклатуры, стремящиеся вводом чрезвычайного положения навести в стране порядок, стабилизировать экономику и придать ей рост. В поту и в нервной трясучке они ждали разрывов снарядов в ощетинившейся народом и баррикадами Москве. Но разрывов не прозвучало, не добились путчисты и ухода в отставку форосского узника Президента СССР Горбачева. 21 августа наступила ясность: в войсках, предназначенных для атаки Дома Советов, где укрывался президент Ельцин и депутаты, полная неразбериха. Маршалу Язову впору выгонять в отставку весь Генштаб, сливать воду и становиться на прикол, склонить буйну голову на милость победителей, не сделавших ни одного выстрела.
И все же без крови не обошлось. Погибли трое молодых парней на Садовом кольце.
6.
Смерть означает, что человека нет. Для близких ему людей – это горе, слезы, отчаяние. Для незнакомого – обычная констатация факта, часто без всяких эмоций, искреннего или фальшивого соболезнования. Но смерть на виду у сотен незнакомых людей, единомышленников, занятых одним делом, в различной степени потрясение для каждого. И больше потому, что каждый из них мог оказаться на месте погибшего. В данном случае степень героизма у нас не вызывает сомнения, ибо смерть в борьбе за правое дело и есть героизм.
Здесь возникает вопрос: насколько необходим в данной борьбе этот поступок, повлекший за собой смерть? Необходим ли он в конкретной ситуации, насколько необходима жертва, чтобы вызвать всплеск патриотизма и героизма так нужного для защиты Отечества, как, скажем, подвиг пана Володыевского, взорвавшего подземный склад с порохом во время осады крепости турками. Его героический поступок потряс сердца поляков, что послужило сигналом к объединению народа и шляхты в борьбе с турецким игом.
Ничего подобного в ночной трагедии на Калининском проспекте не существовало и всплеска патриотизма не вызвало, поскольку патриотизм гражданами Москвы был ярко проявлен демонстрациями протеста против путча, строительством многочисленных баррикад и продолжался на той же ниспадающей волне. Но поднялся ажиотаж жадной до сенсаций прессы. Несдержанность молодых людей против своих же сверстников, одетых в военную форму, пишущая и исполнительная власти раздули до подвига, ничего общего с действительностью не имеющего.
Да, несчастье произошло по вине путчистов, которые спровоцировали массовые волнения в защиту действующей власти, сорвали с мест дислокаций броневойска. Но только ли путчисты? Кто привел страну к нестабильности, к падению экономики, пустым магазинам, невыплатам зарплаты, к необходимости введения в стране чрезвычайного положения для стабилизации общества и предотвращения начавшегося развала державы? Какие вожди и партийные чиновники? А сам народ? Не надеясь на своих сынов при оружии, решил им противостоять, хотя старшее поколение и держало в памяти прежние расстрелы и расправы с восставшим крестьянством и мирными демонстрациями прошлого. Но то была совсем другая страна с другой армией. И теперь в столицу были вброшены отборные регулярные войска, на которые рассчитывали путчисты. Так их назвала страна, к удивлению иностранных журналистов. «Президент не арестован? – удивлялись они, со слов М.Н.Полторанина, приведенных в его записках. – Не арестован. А если он заболел и его функции взял на себя вице-президент, то почему мы квалифицируем это как государственный переворот? Если же Горбачев не в больнице, а в Форосе, то что это за болезнь? И не имеет ли тут места замысловатая комбинация по свертыванию демократических процессов руками горбачевской команды? Ушлые западники угадывали какой-то подвох в истории ГКЧП».
Иностранцы угадывали нечистоплотную большую игру. Тот же Полторанин, будучи министром печати, ее в упор не видел, поскольку суетился вокруг Ельцина, писал обращение к народу с призывом встать на защиту законно избранной власти РСФСР, распространял его, организовывал перед народной баррикадой выступление своего патрона. Ничего верного не угадывал сам народ и его вожди различной окраски, о чем потом горько сожалел и глотал горькие пилюли.
Гэкачеписты ошиблись: психология и облик военных изменились. Это была новая армия, тоже прошедшая курс демократии, поскольку жила в одной стране, под одной крышей с гражданским населением, имеющая гражданских отцов и матерей, жен и детей. Разве не знали об этом защитники демократии и конституционного строя, решившие преподать урок своего гнева патрулируемой по Садовому кольцу роте на БМП?
Место было выбрано удачное. Но Ливанов, оценивая случай, убеждался, что никто места не выбирал, и урок преподать никто не собирался, все произошло стихийно и от молодецкой, а если точнее, от дурацкой хулиганской удали. Уже ясно было, что военные не ввяжутся в драку, они уже второй день по приказу начальника гарнизона генерал-полковника Калинина патрулировали улицы Москвы, и с их стороны никакой агрессии не наблюдалось. Рота втягивалась в тоннель под Калининским проспектом, она шла без всякой опаски, потому что шла в своей столице на виду у тысяч москвичей, не покидавших улицы даже ночью в ожидании развязки. И никто теперь не сможет ответить, из каких побуждений на выходившую из тоннеля роту на БМП, но застрявшую из-за пробки автомашин, полетели палки, булыжники и бутылки с горючей смесью, которая, как и положено ей, вспыхнула.
– Ребята, бей предателей, бей гадов! – неслись истерические пьяные вопли, – надо захватить машины!
Из толпы бросились удальцы с целью захвата БМП. Раздалась предупредительная очередь из пулемета. Упали трое. Но на боевой машине плясало пламя, грозя проникнуть внутрь и вызвать страшной силы взрыв.
Афганцы знают, что это такое, видели страшную разрушительную картину от взорвавшегося боевого комплекта, в котором сорок пушечных снарядов, пять огненных ПТУРов, четыре тысячи патронов и отделение солдат – вчерашних выпускников школ, которым надлежало отслужить два года. Ливанов видел результат такого взрыва: изуродованная башня отлетает на полтора десятка метров и разрушает все на своем пути, сам корпус напоминает от адской силы взрыва фантастический развернутый цветок. Взрывной волной валит и глушит каждого, кто находится рядом, а также в радиусе пятидесяти метров. Осколки от снарядов и патронов веером разлетаются еще дальше и если находят на своем пути живое – убивают. Самого экипажа не найдешь. Разорванные в клочья изуродованные тела не соберет ни один хирург.
Произойди это несчастье на улице, напичканной восставшим народом, унесло бы в могилу несколько сотен жизней. Но, к счастью, этого не случилось. Спасли предупредительная пулеметная очередь и четкая выучка командира отделения. Он одним из первых выскочил из кабины под градом камней, палок и оскорблений, вывел из горящей машины расчет и включил противопожарную систему, подал команду тушить пожар подручными средствами.
– Что вы делаете?! – кричал девятнадцатилетний сержант разгневанным своим согражданам, которые пытались захватить БМП. – Тушите пожар, внутри полный боекомплект, не потушим – взорвется, разнесет полквартала вместе со всеми!
Огонь на броне, предупреждающий крик сержанта, действие солдат отрезвили митингующих. Они одумались. Пожар был потушен, грозная опасность миновала, но на асфальте три трупа. Могло быть в сотни раз больше. С расчетом БМП разбирались профессионалы и признали его действия единственно верными.
7.
Наконец все улеглось. В резиденцию Горбачева прибыли победители с гордо поднятыми головами, а побежденные – со склоненными, в надежде на прощение. Президент потребовал немедленно включить связь, что было фальшиво выполнено, ибо она никогда не отключалась. Горбачев с облегчением вздохнул: контроль за ядерным оружием, утраченный из-за путча в течение трех суток, был восстановлен. Представители путча не были приняты на даче главой государства, за исключением Лукьянова, в которого он очень верил и страшно негодовал по поводу его бездействия в созыве Верховного Совета СССР, а значит, не препятствовал действиям преступников, которые по прибытии в столицу были арестованы.
Освободительную миссию возглавлял вице-президент России Руцкой. Он уверенно поднялся на второй этаж дачи, крепко пожал руку Горбачеву и, шевеля своими широкими черными усами, сказал:
– Мы победили, президент Ельцин и я лично поздравляем вас с полным поражением путчистов. На нашем самолете под моей командой вы возвращаетесь в Москву, где вас ждет президент России…
Никто тогда, ни Александр Руцкой, ни его спутники не могли думать об обреченности своей большой страны, тем более своих судеб, они не были дальновидными стратегами, даже среднестатистическими аналитиками, ибо каждый из них знал о коварной, но забытой американской директиве, направленной против Советского Союза, где стойкий народ в экстремальных условиях непобедим, должен подвергнуться невидимой агрессии через разнообразный поток информации, назначение которой – изменить общественное сознание в диаметрально ином направлении. Выражаясь простым языком, это надо понимать так: хватит быть нищими при несметных природных богатствах. Капиталисты-соседи сумели обеспечить жизнь своих народов в несколько раз лучше при куда более скромных ресурсах. Там не сажают за инакомыслие, разрешены забастовки и прочие свободы. Плоскость потребления в доктрине – одна из главных, где основной критерий – рубль или доллар, на которые можно купить все земные блага. Направляющий удар этой доктрины был нацелен на правящую элиту: манипулируя ее сознанием, легко добиться и манипулирования всем населением страны. К сожалению, кремлевские жуки либо забыли о грозной директиве, появившейся в открытой печати в 1978 году и обсуждавшейся на партийных собраниях, либо настолько вознеслись над опасностью, что сожгли все мосты и парили в ореоле самонадеянности, убежденные, что идут верной дорогой. Так глупая мышь выскакивает из своей норы кормиться, забывая, что из-за неосторожности может быть схвачена когтистой лапой своих многочисленных врагов. Но мышь предназначена Создателем как продукт питания для хищников, потому и обесстрашил ее. Сотворив человека по образу и подобию своему, Он не определил, кто над кем будет властвовать, но наделил его умом и многими качествами, не присущими зверю, полагая, что тот будет властвовать, кто окажется умнее, коварнее, хитрее, более стойким, более сильным…
Руцкому не дали договорить возбужденный премьер Силаев, министры и парламентарии Примаков, Бакатин… Все наперебой поздравляли Горбачева с освобождением, жали ему руку, не подозревая, что перед ними рука Иуды, сообщали последние новости.
– Все утряслось, Михаил Сергеевич, почти бескровно, – говорил взволнованно Примаков, молодо сверкая немолодыми глазами, – безобразников не поддержали даже их подчиненные.
– Это говорит о многом, – вторил ему белобрысый Силаев, – народ наш и армия полностью усвоили уроки перестройки. Мы рады вашему хорошему самочувствию.
– Вашему мужеству остается только хорошо позавидовать, – гудел Бакатин, протискиваясь сквозь товарищей, чтобы пожать руку президенту. – По русской традиции победу надо обмыть шампанским.
Горбачев всем отвечал вниманием и сам, широко улыбаясь, тряс крепко, по-мужски каждому руку, как и подобает среди русских людей в минуту искренности.
– Вот прилетим домой и отметим, но факт, что прилетим мы уже в другую страну, в страну, я бы сказал, обновленную грозовым половодьем.
Тогда, в том стихийно возникшем разговоре и поздравлениях никто не придал значения словам Горбачева, но это было так. Он знал, что говорил. Новые силы постепенно, как в песочных часах перетекает песок из колбы в колбу, брали инерцию перестройки в свои руки. Такой реальной силой была российская общественность во главе с Ельциным. Он не замедлил воспользоваться победой и отыграться сполна на смалодушничавшей Коммунистической партии, на созданном ею Комитетом государственной безопасности – второй власти, подчас более неумолимой. И партия, и КГБ своим бездействием показали, что обе организации переродились. Они уже неспособны: первая – поднять массы на сопротивление, вторая – на защиту государственных интересов, в былые времена заливавшая кровью родную землю, ни поднять на трудовые свершения во имя светлого будущего…
8.
Барашковые ночные облака под крылом самолета, пульсирующие сигналы бортовых фонарей, спокойная атмосфера в салоне после бурного празднования победы располагали к дремоте, к расслаблению на пути к Москве. Сердце работало ровно, но президент не был наивен в том, что все обошлось и все проблемы позади, наоборот – мысли роились вокруг события, грозившего опрокинуть завоевания перестройки и откинуть общество и страну к тоталитаризму, который так полюбился реакционному крылу партии. Последние полтора года противостояние между его сторонниками и противниками нарастало и принимало все более жесткие формы. Пленумы превратились в настоящие битвы, в которых силы прогресса все же побеждали. Продолжающийся слом старой системы породил нестабильность, хаос. Старая система находилась в агонии, но она все еще представляла внушительную силу: почти сорок процентов российских партийных комитетов пытались удержаться у власти и мешали двигаться вперед, требуя ввести чрезвычайное положение. Они будут заменены, но без крови, демократическим путем.
И замена шла. На это пришлось напрячь все силы посредством компромиссов, маневров. Его тактику понимали на Западе. Госсекретарь США Бейкер говорил ему: «Мы в эти дни много размышляли с Джорджем Бушем о вашей, господин Президент, политике, и теперь поняли Вашу линию маневров и компромиссов. Вы хотели выиграть время, чтобы не дать консервативным силам возможности разрушить курс реформ». За рубежом его понимают... Но человеку, которому защемили в тисках руку, не легче от боли, если где-то и кто-то понимает, как руке больно. Ему нужна немедленная помощь – разжать тиски! Горбачев просит экономической помощи, ее обещают, но тиски так и не разжимаются.
Да, за рубежом его новое мышление воспринято, а деятельность признана всем западным миром, который назвал его Человеком десятилетия, и за эту деятельность ему присуждена Нобелевская премия мира. Его доклад в ООН вызвал бурю восторга и овацию, а его речь, по традиции произнесенная по случаю премии, оценили блестящей. Почему же у себя дома он теперь не находит той поддержки, какой требует обстановка, чтобы не сойти с курса реформ? Он знал, что великого Рузвельта, президента США, любил и понимал народ, но им была недовольна финансово-олигархическая верхушка, и от некоторых историков ему крепко досталось. Горбачев усмехнулся противоположности судеб: его народ не любит. Он сумел за короткий срок перевернуть (перестроить) умы людей, общество стало другим, как и армия, как и в целом страна. Он дал людям многие свободы, был всегда атеистом, но сам себе говорил: там, в космосе, есть те силы, которые отвергать нельзя. А своим соратникам внушал: пора дать народу духовную пищу, он уже давно не верит в коммунизм, пусть лучше верит в Бога, как наши предки. И стали возрождаться христианские традиции, восстанавливаться церкви и приходы. Об этом пишут простые люди и благодарят его за такие шаги. Но в массе от него отворачиваются.
Он утомился, окинул взглядом своих родных, с которыми выдержал смешную осаду на мысе Форос: дремавшую Раису Максимовну, спящую внучку Анастасию рядом с Ириной и зятем Анатолием, незаметно сам смежил веки, и тотчас к нему слетел падший ангел и стал вести беседу о болезни Лазаря и его воскрешении Иисусом, о том, как фарисеи и первосвященники, среди них Каиафа, взволновались множеством чудес, творимых этим Человеком и положили его убить, коварно лицемеря: «и не подумаете, что лучше нам, чтобы один человек умер за людей, нежели чтобы весь народ погиб. Сие же он сказал не от себя, но, будучи на тот год первосвященником, предсказал, что Иисус умрет за народ».
Горбачев знал эту притчу, она тревожила его, но и вселяла уверенность в своих деяниях и крепила дух.
Ангел тихо пел под рокот моторов самолета:
«Была больна страна и болен народ, из которого вышел ты и впитал с молоком матери любовь… к деньгам, унаследовал честолюбие и другие пороки.
Знание и ум вознесли тебя на вершину власти.
Но ты не любишь страну свою и народ ее.
И труды твои вознесут тебя к позору твоему, через предательство и разрушение страны, а на обломках в муках родится новое общество, но сначала пройдет оно через лишения и разочарование, равное смерти. И твой народ проклянет тебя за многомиллионные людские потери, за обнищание.
И хотя ты знал, что страна твоя больна, но не ведал, как ее исцелить, а темные силы управляли тобой и вели тебя к той пропасти, у которой оказался народ после твоего изгнания. Но ты познал тайну человеческой силы в предательстве. Ты старался показать любовь к людям, к ближнему своему, к человеку. И тебе это удавалось, долго и не до конца понятый, ты познал силу презрения.
Ты познал тайну спасения – она в том, чтобы обманывать доверчивые сердца.
И сказал всем: будем строить новое общество, откажемся от рабского поклонения идолам. И сначала рукоплескали тебе всем миром.
Но ты не был понят фарисеями. И возражали многие большие мужи из них, но про себя, а в открытую соглашались.
Не искренни были другие и держали камень за пазухой, и не раз ты видел это, и говорили тебе об этом, требовали суровых мер к ним.
Но ты верил в силу обмана убеждением, в народную простоту и доверчивость и не боялся тех камней, которые были брошены в тебя, потому что ты видел свет впереди только для себя и твоего окружения, такого же корыстолюбивого, как ты сам. И ты пришел туда, куда хотел – к врагам твоего народа.
Конь о четырех ногах, да спотыкается, а мы люди о двух ногах, но нам дан разум, он уберет все камни с пути нашего, глаголил обманно ты.
И опять не поняли тебя фарисеи, о каких камнях речь идет, как убрать их.
Надо быть вместе с народом, и он подскажет как.
Верьте в свои дела, а без веры в свою силу, в свой разум, в свое раскрепощение не добьетесь правды.
И множество верило, и видело начало правды, и боролось за нее до полного познания обмана твоего.
Но слишком короток для многих оказался период очищения, не такой срок, как у евреев, которых вел Моисей из плена египетского в страну обетованную.
И взбунтовались фарисеи, и сказали, что один ты много сотворил добра, но больше зла и решили убрать тебя.
И ты готов отказаться от своих постов, если все пойдет так, как ты видишь, и будет содеяно по воле народа.
Но не хотели фарисеи больше слушать народ и потребовали отречься от своих дел тебя.
Но ты отверг все и, как Георгий Победоносец поразил дракона копьем, так и ты ложным словом поразил недругов, хотя они выражали волю народа.
И увидишь ты, что возвращаешься к делам своим почти оконченным, другим человеком, со смятением в душе и сердце, видя свое внутреннее рабство, щедро поощряемое тайными темными силами.
Не обольщайся! Впереди тебя ждет рукопожатие, но оно неискреннее, вроде поцелуя Иуды.
И ты поймешь, что мешать будешь своей усталостью, что отцвел уже, а плод твой вызрел, но ты оставишь людям его изъеденным червями предательства.
Огорчен будешь, твои лавры достанутся другому.
Но знай твердо: потомки не оценят твой плод, и даст он зловредную поросль, и взрастет она на ниве твоего отступничества».
«Да-да, – как метроном стучали в голове у него его же слова, – хоть раз в истории нашей страны радикальные реформы надо провести бескровно. Все хотят жить».
Но тут же из подземелья донесся едкий саркастический смешок. Он не слышал вживую этот смех никогда, но он знал, кому тот принадлежит, содрогнулся и похолодел.
«Какой наивный человек, – в словах слышался характерный грузинский акцент, не исчезнувший из речи этого властелина до самой смерти, – но я бы простил твою наивность, если бы ты не продался масонам на Мальте, борьбу с которыми я вел до конца своих дней. Тебя выбрала партия, меня тоже выбрала партия. Я делал политику такую, какую считал нужной. Ты тоже делал, какую считал нужной, и проиграл. Тряпками всегда вытирают грязный пол, а потом выбрасывают их за ненадобностью. Или заворачивают в тряпку ледоруб. Твой ледоруб уже приготовили и завернули, но у тебя все же есть еще шанс остановиться и выкрутиться».
«Как выкрутился ты и победил? Но у тебя были кровавые большевики, я не хочу их возвращать».
«Еще раз убеждаюсь, что ты тряпка. Без преданных стране силовых структур, без штыков ты – пустышка».
«Ты предлагаешь мне опереться на войска, но они только что отказались стрелять в народ».
«Убеди, иначе потеряешь государство. Здоровая часть партии и силовиков тебя поддержит».
«Ты называешь здоровой частью своих жестоких сторонников, не видящих человека в человеке, а видящих только идею и цель. Опора на нее – это кровь, гражданская война! При современном вооружении противников – это миллионы жертв!»
«Вытри слюни. Кто не с нами, тот против нас. Ты после Мальты стал не наш. Но еще не поздно вернуться. Соберись с духом, не жми никому руку, действуй жестоко и быстро, будь государственником».
«Ты знаешь будущее?»
«Нет, это самое дорогое, за что бы я заплатил. Но убежден: знание будущего стоит миллионов людских жизней… У тебя остался единственный шанс: обопрись на низовые партийные организации, где главная сила – рабочие и крестьянство, на патриотическое офицерство».
«Но ты же знаешь, Иосиф, что партии уже практически нет, она раскололась, народ отнял у нее право быть направляющей силой».
«Ты лжешь, ты этого хотел сам, ибо она мешала тебе вершить предательство».
«Но ты же сам хотел отстранить партию от хозяйственного руководства, у тебя не получилось».
«Тогда была иная ситуация, в ЦК сидело много масонов. Этот закулисный клан был втиснут в систему управления партией и страной как властная структура всеохватного контроля и влияния. Я это понял быстро, еще при жизни Ленина. Большевизм был далек от народа, он явился рычагом сионистских главарей, раскрутивших три революции в России».
«Но и ты был с ними, в ядре большевиков, почему же не винишь себя в перевороте, столь нужном англо-американскому масонству, а теперь мировому?»
«Я верил в идею справедливой жизни народов и через кровь своих врагов шел к ней, и много выиграл».
«Но не дошел до конца, тебя убили».
Голос из подземелья на некоторое время умолк.
«Только что тебе ангел пел свои дифирамбы, но он не от Бога, он падший. Неужели ты ничего не понял, кто ты для народа и кем стал я?»
«У меня свое мнение о себе любимом».
«Я знаю другие стихи о предательстве. Там все, как у тебя. Ты сам Иуда, продавший за доллары и марки свою партию и свою великую страну, которую создавали столетиями цари-государственники. Она досталась нам в наследство с тучей врагов. Я же вместе с лучшей частью партии (ты знаешь, она постоянно чистилась) разбил всех врагов и сделал страну супердержавой, второй в мире, если не первой!»
«Иисус знал свою судьбу. Он ею не распоряжался».
«Ты, подобно Иисусу, тоже знаешь, что ждет тебя впереди: презрение народа, хвала наших вечных врагов».
«Когда пришли брать Иисуса, Петр отрубил мечом ухо рабу и хотел защитить своего учителя».
«Но сказал Он, чтобы вложил меч в ножны, ибо знал свою судьбу».
«Так же и ты остановил меру спасения страны от развала, не поддержав истинных патриотов».
«Ты и дальше поведешь себя как Его ученик Петр, трижды при Нем отрекшись от Него».
«Ты хуже Иуды и трусливого Петра, потому что знаешь, что произойдет со страной, продав с потрохами державу твоим масонам».
«Я истлел, но мой дух силен, он удушит тебя, а народ предаст забвению».
Горбачев очнулся, чтобы прогнать наваждение, глянул в иллюминатор и увидел под крылом алые барашки облаков, как у Грина алые паруса – паруса личного счастья. Он не мог от него отказаться.
– Ну вот, а усатый Джо наговорил мне такие страсти-мордасти, – пробормотал президент. – Я буду верен своей цели и приму руку, даже если мне ее протянет для пожатия сам лукавый.
9.
Ливанов не мог больше оставаться в Москве. Откровения Полторанина у Дома Советов ошарашили его, не выходили у него из головы, портили настроение, и он заторопился домой. Завершение спектакля под названием «путч ГКЧП» он смотрел по телевизору в редакции и дома. Возвращение в Москву Горбачева он воспринял сдержанно, сомневаясь в успехе тех мер для восстановления своего политического статус-кво и страны, если таковые будут предприняты президентом СССР. Еще больше не понравилась организованная похоронная процессия погибших Дмитрия Комаря, Ильи Кричевского и Владимира Усова, которым посмертно присвоены звания Героев Советского Союза. Ливанову по-человечески жаль парней, особенно как участнику событий, но его настораживало другое. Коль присвоено это высокое звание, то обстановка действительно требовала героических усилий защитников новой России от агрессивно настроенной армии? Она себя дискредитировала, не оправдала доверие своего народа? Выходит, опасность была велика, и повинная сторона должна нести суровое наказание? То есть партия. Как-то не вяжется с действительностью, как все складывается бездарно и безрассудно. Главное – сорвано подписание нового Союзного договора. Горбачев и не пытается его реанимировать. Молчит как суслик в норе.
Михаил как горькую пилюлю вновь и вновь проглатывал публикацию статьи Большакова об уничтожении продовольствия и молчание по этому поводу официальной власти. По поводу погрома в редакции и шантажа неизвестным лицом его же самого слегка пожурили за активность и инициативу. Правда, предложили написать заявление с целью расследования хулиганского факта. Он написал. Никого не нашли. И вот эти горькие пилюли, и все увиденное привели Ливанова к выводу, что разыгран нечистоплотный политический фарс (хотя, признаться, когда политика была чистоплотной и стеснительной девушкой?), и противостояние режиссировали неизвестные ему силы, чтобы окончательно дискредитировать партию, ее руководителей, разбить и разметать мощь, что некогда цементировала общество. И эти силы добились своего. Не они ли организовали в прессе волну сомнений в том, что Горбачев знал о готовящемся путче, что никто у него связь с внешним миром не отключал? Он все выдумал, решил поиграть в кошки-мышки на даче «Заря», в которую вовлек всю свою семью! От скуки! А вот малодушные генералы, на которых он полагался, все бездарно провалили. В результате загремели за решетку, а Пуго застрелился! Как-то не вяжется, не хватает аргументации. Будь президент СССР режиссером путча, главари ГКЧП уж знали бы настроение своего хозяина, и тогда «совестливому» Пуго незачем было пускать себе пулю в голову, да и вряд ли бы согласились на такую игру и исход остальные: посидеть год-два в каталажке, презираемые народом. Глупо и даже стыдно за такую глупость, товарищи фантазеры!
Но устойчивая мысль, что режиссер был, режиссер искушенный, не покидала Ливанова. Это же теперь явственно видно – как бы в подтексте того короткого разговора с Полтораниным. Он поймал себя на том, что такие мысли уже не раз посещали его, например: кто-то ловко управлял уничтожением продуктов на свалках, такое случилось во многих городах страны; обнаружены сотни эшелонов с продуктами и товарами в тупиках на подступах к столице; отозванные военные из африканских стран везут домой чемоданы тушенок и сгущенок, купленных в африканских магазинах… Но сейчас, сидя в своем домашнем кабинете, заставленного по периметру полками с книгами, ячейками архива, мысленная круговерть показалась Ливанову тревожной осознанной реальностью. Он, конечно, конкретного режиссера назвать не может, но утверждать что-то категорическое вправе. В памяти всплывает стратегический план американской послевоенной доктрины против СССР. Он снова достал из ячейки старую, связанную тесемками папку, пахнущую пылью, раскрыл и стал читать наизусть запомнившееся творение генерала Даллеса, которое в конце семидесятых годов было добыто разведчиками и изучалось на закрытых партийных собраниях, но преступно забыто теперь.
Всеми, в том числе сталинистами.
«Окончится война, все утрясется, устроится. И мы бросим все, что имеем… все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей.
Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих союзников и помощников в самой России.
Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания… Вот так мы это и сделаем».
И американцы разработали на основе мыслей генерала директиву 20/1, в которой основная опасность заключается в ее простоте, неуязвимости и циничности.
«…наше дело – работать и добиться того, чтобы там (в СССР) свершились внутренние события. Как правительство мы не несем ответственности за внутренние условия в России. Мы стремимся к созданию таких обстоятельств и обстановки, с которыми советские лидеры не смогут смириться и которые им не придутся по вкусу.
Возможно, что оказавшись в такой обстановке, они не смогут сохранить свою власть в России. Однако следует со всей силой подчеркнуть – то их, а не наше дело. Если действительно возникает обстановка, к созданию которой мы направляем свои усилия в мирное время, и она окажется невыносимой для сохранения внутренней системы правления в СССР, что заставит Советское правительство исчезнуть со сцены, мы не должны сожалеть по поводу случившегося, однако мы не возьмем на себя ответственность за то, что добивались или осуществили это».
Заканчивая чтение, Михаил Николаевич вспомнил многолетнее видение в ночь восшествия на трон Горбачева. Ему почему-то грезилось то, как индейцы сражались с английской хорошо вооруженной армией, как краснокожие воины падали оземь, сраженные пулями, как торговцы виски спаивали мирную деревню индейцев, как те замертво валились от ядовитой огненной воды, как пустела деревня, а на ее месте возникало поселение белых. Прошло столько лет, а он помнит в деталях этот вещий сон. Неужели и русским уготована подобная судьба от коварного врага?
Мрачное настроение Михаила разогнала трансляция заседания Верховного Совета РСФСР. В президиуме сидели Хасбулатов, некоторые депутаты и президент России Ельцин. Чуть в сторонке Горбачев, на вид бодрый, но озабоченный.
Доминировал Ельцин, и центральным актом заседания явился его Указ о приостановлении деятельности партии. Ельцин зачитал текст, в котором говорилось о преступных действиях партии, способствующей развитию путча, и бросил в притихший зал, где почти все делегаты носили партбилеты:
– Вот я сейчас подпишу этот указ, – громогласно сказал Борис Николаевич, поднял руку с ручкой высоко над столом, глядя в сторону Горбачева, прощупывая его реакцию.
Горбачев смутился, встал, колыхнулся в сторону громовержца и сказал:
– Не надо, Борис Николаевич.
– Нет, надо! – оглушительно произнес он и тут же подписал указ, приподнял его и показал залу.
Делегаты зашумели.
Депутат Сажи Умалатова крикнула с места:
– Провокация! Остановите провокацию!
Остановить было некому.
Как некому! Здесь присутствовал Генеральный секретарь ЦК КПСС, Президент СССР, Верховный главнокомандующий страны. Почему же он пошел на поводу у человека рангом ниже его? Почему не арестовал за смерть когда-то ведущей силы страны?
– Что он делает! Это неслыханно! – сорвался с места Ливанов. – Как безропотно согласился с поражением Горбачев! Знать, между ними все давно согласовано. И путч, и его итоги, и эта упавшая гильотина на шею партии!
Ливанов зажмурился от бессильной ярости. А когда открыл глаза, не увидел ни Горбачева, ни Ельцина, покинувших зал. В кабинете два президента беззлобно, с легкой улыбкой смотрели друг на друга. Тут же Горбачев снял с себя ярмо генсека ЦК КПСС, потом призвал своих соратников разбежаться на все четыре стороны, заняться хозяйственными делами или создавать партии нового типа.
Ливанов плакал о разгроме партии. Он помнит, как Иосиф Виссарионович дважды хотел покончить с монополией на власть партии, и это ему не удавалось. Удайся, этот гениальный организатор, несомненно, создал бы такую структуру власти, что была бы жизнеспособной на долгие времена. Видимо, в голове был проект такой структуры с опорой на мировой опыт. Партийные бароны не дали осуществить задуманное и теперь сошли со сцены, и подвели страну, ибо совсем скоро советским людям открылись подлинные замыслы двух президентов, двух государственных преступников.
За разгромом партии последовал дальнейший экономический разгром страны двумя президентами. Они часто посещали друг друга, вели длительные беседы, выносили решения. Вердикты тандема не подвергались сомнению. Смертельным для страны было упразднение так называемой «девятки» – созданные и объединенные министерства под одну «шапку» главой правительства ССС А.И.Косыгиным в 1965 году в ходе реформ. У многих на устах была эта «девятка», и люди, не вникая глубоко, считали, что это закрытые предприятия, где производятся «оборонка» и космическая техника. В принципе они не ошибались, но, кроме названной деятельности, в «девятку» входили девять министерств, что и дало такое название, иначе – ВПК, где работало основное население страны. Эта реформа тесно увязала задачи «оборонки», ставшей монолитным кулаком и локомотивом экономики страны. Здесь были сосредоточены лучшие научно-технические кадры, а они выдавали разработки мирового образца. Отсюда выходило до 70 процентов всех промышленных товаров страны, в том числе ракетно-космическая техника, а также бытовая. Такая связка обеспечила прочные взаимоотношения между министерствами, высокую эффективность производства, что позволило достигнуть паритета с США, а в ряде производств опередила их.
Ливанову так и слышится голос заокеанского пахана Горбачева:
– Михаил, вы там хорошо провели компанию по вывозу богатств предприятиями за рубеж. Усилия не пропали даром. У многих ваших соотечественников открыты многомиллионные счета в наших банках. Высокую оценку получила и спецоперация «Форосский узник», за чем последовал разгром ненавистной вам и нам КПСС.
– Нам это стоило крупной нервотрепки. С вашей помощью мы оболванили народ и армию, они шли у нас на поводу.
– Не беспокойтесь, господин президент, ваши карманы изрядно потяжелели, как вы любите выражаться. До полного ажура осталось сделать один-два шага. Сломайте шею «девятке», и тогда вам легко будет завершить наши с вами задумки.
– Будет сделано! – в порыве безумия от счастья приложил руку к пустой голове, пардон, к пустой совести Горбачев.
И действо последовало. По согласию двух президентов Госсовет РСФСР в середине ноября 1991 года упразднил все девять министерств, свалив эту группу и ряд других в одну кучу, назвав министерством промышленности, оставив только министерство среднего машиностроения. В одночасье страна похоронила высокотехнологичную экономику. Тысячи предприятий были брошены на произвол судьбы, финансирование прекращалось, коллективы конструкторов, инженеров подались в челночники, другие, прихватив разработки, смылись за бугор. Третьи ловкачи принялись выламывать оборудование и сдавать на металлолом, который дома был не нужен, и его погнали за границу.
– Что же это такое! – вопием мы. – Два президента, совершенные негодяи, продали душу дьяволу и банкирам Бнай-Брита, но неужели и в Госсовете не нашлось порядочных мужиков, мужиков-государственников? Или они не понимали, что творят? Понимали, не дураки сидели, все с высшим образованием, бывшие коммунисты-карьеристы. Они что, тоже все куплены денежными мешками Запада, коль решились на такой подлый разрушительный шаг? Чем они руководствовались? Боялись за свои неожиданно приобретенные портфели министров? В это грязное дело не вмешался ни Верховный Совет РСФСР, ни СССР. Всем было наплевать на судьбу страны. Вот так она сделалась обреченной. Всюду проникли агенты от Сатаны с именными чеками зарубежных банков. Выходит, так.
Так кто же там решал судьбу промышленности страны? Перечислим поименно: президент Б.Н.Ельцин, вице-президент А.В.Руцкой, председатель Совмина И.С.Силаев, госсекретарь Г.Э.Бурбулис, министр иностранных дел А.В.Козырев, министр финансов И.В.Федоров, председатель КГБ В.И.Иваненко, министр МВД А.Ф.Дунаев, наш хороший знакомый министр печати М.Н.Полторанин, председатель Госкомитета по оборонке П.С.Грачев, ряд советников, ученых. И вот эти люди разодрали, растоптали мощь страны своими грязными руками и душами. И никакого им оправдания! Только гнев да суд народный.
Автор лично хорошо знал Михаила Полторанина, земляка и однокашника. Работали в одной газете «Рудный Алтай», правда, в разное время, потом месяц на Усть-Каменогорской студии телевидения после окончания Полтораниным ВПШ. Зачем ему понадобилась эта школа, если уже был за плечами университет? Бывало, встречались в застолье, дружбы не получилось, разные люди мы с ним, но в трусости его я упрекнуть не могу. Правда, не знаю, дал ли он свое согласие на уничтожение последнего оплота страны перед беловежским предательством? Остается нехорошая думка: промолчал ради карьеры, прижал хвост, чтобы не отдавил Ельцин? Он у президента был как бы правой рукой, мальчиком на побегушках, как Жуков у Сталина для выполнения поручений жесткими силовыми способами. Такое могло быть. Как и с другими чиновниками.
Так и слышится сиплый бабский, но победный голос Ельцина:
– Возражений нет? Принимаем единогласно!
И крысы приняли единогласно, не дрогнуло сердце! Не нашлось на вас зубастого кота по кличке Коба! Он бы вам шкуру-то продырявил.
Глава тринадцатая
Мина Беловежской Пущи
1.
Ливанов перебирал в памяти различные исторические предательства. Их, отвратительных, набиралось немало. Что и говорить, даже смерть одного человека в результате предательства стоит возмездия. Ужасны по своим последствиям были предательства русских князей, идущих на услужение Батыю и показывающих дорогу к русским городам. В этом же ряду стоит предательство красных генералов накануне нападения фашистов, что повлекло колоссальное поражение Красной Армии, миллионы жертв от разгрома и пленения дивизий, отступление с боями, временную потерю территорий и их богатств. Тут шли враги с открытым забралом, но горько сознавать, что сила ломила немалую силу, способную дать такую отмашку, что супостат не устоял бы.
Трижды горше сознавать предательство в мирное время, когда никто не держит кинжал у горла, а цена ему – потеря государства. Да, империи рано или поздно рушатся. Но Советский Союз не был империей, а был державой. В империях бытует рабский труд, нищета покоренного народа, его геноцид. Ничего подобного не было в нашей державе. Русский народ как титульная нация России – наоборот, даже за счет ущемления своих материальных интересов, поддерживал более ста наций и национальностей, и ни одна из них не исчезла, как исчезли под ружьями и клинками испанских конкистадоров и английских колонизаторов индейские племена в Северной Америке.
Так называемое Беловежское соглашение порождено главными четырьмя государственными деятелями – Горбачевым, Ельциным, Кравчуком и Шушкевичем. Они шли к нему по-разному. Первую скрипку играл Горбачев, вторую Ельцин. Два других деятеля подыгрывали, как мелкий фраер подыгрывает вору в законе. Пути их были через масонскую ложу, через поклонение западным ценностям, через шаги к карьере, власти и богатству, но и к презрению сограждан от неспособности двинуть страну вперед, поднять экономику. Инструментом была перестройка с набором различных мер, приведших к дестабилизации экономики, о чем мы говорили выше.
Можно поверить лидерам, говорившим, что данная система исчерпала себя. Возможно, но страна была сильная, способная пройти через трудности реформ, а не развала, к которому стремились лидеры республик, становясь первыми лицами государств. Они примеряли рубашку только к своему телу, за судьбу народов и общего государства не болели.
Вспоминая интервью Горбачева «Комсомольской правде» от 13 декабря, поражаешься его лицемерию: «Я не знаю, почему за спиной Президента СССР стали игнорировать Союзный договор…»
«Мишка-чемодан», обращусь к нему по ставропольской кликухе, вы-то не знали, что грядет смерть страны? Не знали того, что нож в самое сердце вонзят в Беловежской пуще? Соглашение тройки карьеристов родит мертвое образование СНГ. В пущу на сговор летел Н.Назырбаев, но так и не долетел на сходняк, застрял в Москве. Видно, совесть все-таки ему не позволила поставить свою подпись под смертным приговором для могучего многонационального государства, которое превратило дехканский степной Казахстан в цветущую республику с великолепно развитой промышленностью и сельским хозяйством. Видимо, он помнил статьи конституций о добровольном выходе республик из Союза, а эти напрочь забыли. Если бы Горбачев не знал, разве бы он обиделся на торопливый рапорт подписантов президенту Бушу прямо из пущи о прекращении существования Союза! СССР не давал американцам единолично воцариться в мире и превратить его в однополярный. Буш с восторгом принял этот рапорт, похвалил Ельцина.
Надо же так оплошать, надо же так сесть в калошу перед Джоржем Бушем, как же ему подфартило с этим везунчиком Борисом!
Если бы Горбачев не знал и был предан своему гнезду, то обязан был прийти в ярость от акта беззакония со стороны трех подельников и, понимая, к чему ведет это соглашение, арестовать государственных преступников, принять все меры для сохранения государства, тем более что совсем свежи результаты всенародного референдума, сказавшего подавляющим числом голосов: быть Советскому Союзу!
Но Горбачев всего лишь обиделся на Ельцина и компанию, что ему не дали первому проинформировать своего патрона и влиятельных руководителей Бнай-Брита, задание которых он выполнял в ходе пресловутой перестройки.
Горбачев старался поскорее взять реванш, держа в кармане козырную карту. Она пошла в ход в день его позорной отставки с поста президента СССР. Об этом не имеющем аналогов событии, окончательном умерщвлении Советского Союза, событии мирового масштаба Иуда доложил по телефону, как родному отцу, президенту США. Знающие люди говорят, что Иуда говорил ровным голосом с нотками радости о выполнении перед американцем долга, а в конце доклада, как водится, похлопал в ладоши. На телефонном табло высветилась девятизначная цифра, а перед нею знак доллара. Тут Иудушку пробила слеза. Джордж Буш в своем заявлении от 25 декабря 1991 года подчеркнул: «Соединенные Штаты приветствуют исторический выбор в пользу свободы, сделанный новыми государствами Содружества. Несмотря на потенциальную возможность нестабильности и хаоса, эти события явно отвечают нашим интересам» (газета «Известия» за 26 декабря 1991 г.). Интересам наших противников, подчеркнем. С чего бы это Горбачеву отчитываться перед Бушем?
Аналитики газеты «АиФ» подсчитали, что ущерб, понесенный от развала Советского Союза, почти в два с половиной раза превышает ущерб от разрушительной тяжелейшей Великой Отечественной войны.
Горькие полынные слезы, да и только!
Горбачев, как известно, удалился жить за рубеж от гнева россиян из боязни ледоруба испанского коммуниста Рамона Меркадера. Он ему стал сниться ночами. Прилетит ненароком в его лысину, пробьет кость, вонзится в мозг.
Что касается Ельцина, то он в 1996 году заявил, что сожалеет о подписании им Беловежского соглашения. Но толку-то от этого сожаления никакого. Что отрезано, то отрезано. Однако споры по поводу оценки значения Беловежского соглашения и последовавших событий продолжаются по сей день. Беловежское соглашение стало одним из эпизодов обвинения против Бориса Ельцина при попытке отрешить его от должности главы государства в мае 1999 года. Специальная комиссия Государственной Думы Федерального Собрания РФ заявила, что Б.Н.Ельцин, подписав Беловежское соглашение, пошел на грубое нарушение статей 74-76 Конституции СССР 1977 г., Закона СССР от 3 апреля 1990 г. «О порядке решения вопросов, связанных с выходом союзной республики из СССР», ряда статей Конституции РСФСР 1978 г., статей 4, 6 Закона РСФСР от 24 апреля 1991 года «О Президенте РСФСР» и совершил указанные действия вопреки воле народов РСФСР о необходимости сохранения СССР, выраженной во время всенародного голосования (референдума), состоявшегося 17 марта 1991 года. Также комиссия заявила, что, будучи Президентом РСФСР, Б.Н.Ельцин совершил действия, содержащие признаки тяжкого преступления, предусмотренного статьей 64 УК РСФСР, и заключающиеся в измене Родине путем подготовки и организации заговора с целью неконституционного захвата союзной власти, упразднения действовавших тогда союзных институтов власти, противоправного изменения конституционного статуса РСФСР.
Однако эта попытка отрешения Б.Н.Ельцина от должности Президента Российской Федерации не была поддержана парламентом. Каков был сам парламент – состоящий из российских патриотов или американизированный, антироссийский? Вывод напрашивается сам собой. Ведь за признанием Ельцина преступником следовало, что и парламент в своем большинстве преступен, коль позволил проводить шкуродерные указы во всех сферах жизни, особенно в приватизации, обмане с ваучерами, ограблением вкладчиков Сбербанка. Много чего другого кроваво пробороздило каленой бороной беззакония по нашей жизни. Как же можно не называть этот парламент проамериканским, если он прекрасно знал, как отзывается «друг Билл» о деятельности Ельцина. На совещании Объединенного комитета начальников штабов в октябре 1995 года он поздравил свою нацию в лице собравшихся с окончательной блестящей победой: «Мы получили сырьевой придаток – не разрушенное атомом государство, которое было бы нелегко воссоздавать». Помните, читатель, как Маргарет Тэтчер почти теми же словами благодарила судьбу, сдержавшую президента США Трумэна от ядерных бомбардировок Советского Союза.
Билл Клинтон отметил колоссальные заслуги Ельцина в американской победе. Российский медведь тряс направо и налево своей богатейшей шубой. «За четыре года мы и наши союзники получили различного стратегического сырья на 15 миллиардов долларов, сотни тонн золота, драгоценных камней… Под несуществующие проекты нам проданы за ничтожно малые суммы свыше 20 тыс. тонн меди, почти 50 тыс. тонн алюминия, 2 тыс. тонн цезия, бериллия, стронция и других редкоземельных металлов и элементов… Но это только начало, скоро к нам потекут другие драгоценные реки, одна из них живая валютная… Если мы обеспечим победу Ельцина на выборах на второй срок, мы тем самым создадим полигон, с которого никогда не уйдем».
Доклад Клинтона был секретным, но все же он стал достоянием журналистов через резидентуру ФСБ. Знать, остался еще порох в пороховницах, есть еще верные сыны России, не гнутся еще патриоты!
У нас есть такая пословица: «Русский мужик долго запрягает, но быстро едет». И еще: «У обманутого русского мужика размах копеечный превращается в удар рублевый». И поскольку Бог троицу любит, скажем: «Рыл яму для медведя, а угодил в нее сам охотник».
Скорее бы запряг мужик кобылу!
Один мой знакомый ученый, специалист по русской душе, как-то сказал мне: «Изучая древнюю историю по археологическим раскопкам и ведам, я пришел к выводу, что среди славян-арий было очень много неуязвимых воинов, обладавших великим духом и великой духовностью. Эти качества с особой силой проявляются во время защиты Родины, совершения ратных подвигов, и тогда такая группа воинов становится неуязвимой. Один может противостоять сотням врагов как Георгий Победоносец или Евпатий Коловрат. Так вот: обладание великим духом и великой духовностью – дело наживное и как бы потенциально унаследованное большим количеством современных славян, превращаясь в реальность при огромной работе над собой. Фантасты таких называют берсерками. Эти ребята, в том числе и женщины, в часы смертельной опасности могут обрести качества своих предков – неуязвимость при овладении военным искусством. В атаке они всегда опережают врага и наносят смертельные удары. Такие люди живут среди нас. Они тоже не знают о своих качествах. Но стоит возникнуть смертельной опасности – они почувствуют свою исключительность, подготовят себя к схваткам, обретут ауру неуязвимости. И что важно: они могут читать мысли на расстоянии и предвосхищать действия противника. К слову сказать, такие ребята есть в нашем спецназе…
Правда, среди моих коллег есть проамерикански настроенные, кои выложили мои открытия перед ними. Американцы знают, что в случае военного нападения в России проснутся тысячи берсерков, особенно в армии, и уж агрессору не поздоровится, никакая сила не сдержит их ответную атаку. Зная об этом, американцы стремятся довести численность нашего народа до 30-40 миллионов. А кровожадная леди Тэтчер называла цифру вдвое меньше. Мол, этого количества белых рабов хватит, чтобы они добывали из недр необходимые богатства для «золотого миллиарда».
Есть книга Романа Злотникова «Берсерки». Высокоорганизованные роботы опустошили Голубую планету. Людей превратили в различные группы регламентированного существования. Наступила эра бесправия. Среди невольников остались русские генералы и офицеры, помнящие о цветущей жизни на планете, они стали собирать вокруг себя берсерков. И собрали, обучили их ведению современной войны на оставшихся современных аппаратах, и однажды берсерки вступили в смертельный бой с инопланетными врагами, уничтожая их.
Я бы не хотел в роли инопланетных врагов иметь паханов однополярного мира из-за океана и Глобосистемы. И советовал бы янки, а также влиятельному руководству Бнай-Брита оставить в покое Россию, забыть про этот лакомый кусок. Не дай Бог вам отважиться на военную агрессию, русские берсерки тут же почувствуют смертельную опасность для Родины и неотразимо ударят...
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Дорогой друг Антон, ты просишь дать в газете оценку горбачевской эпохи. Давать оценки историческим отрезкам жизни страны и народа – самое неблагодарное дело, тем более что мы были сторонниками перестройки. Оценку дадут новые десятилетия новой России. Мы же еще не знаем истинную (окончательную) цену перестройки. Но некоторые итоги видны сегодня. Мое глубокое убеждение в том, что идея перестройки вовсе не Горбачева. Он никогда не был генератором идей. Ее спланировали и внедрили при помощи слабовольного главы государства внешние силы, те же, что действовали в феврале и октябре семнадцатого года. Для нашего народа перестройка принесла много разочарований, миллионы жертв от тотальной наркомании, безработицы, самоубийств, бандитизма.
Главная цель перестройки – это уничтожение СССР, захват территории, реставрация капитализма. Все это свершилось в результате предательства высших должностных сил государства, прежде всего Горбачева. Вывод: социализм не был построен окончательно, а власть не была народной. Верхушка после смерти Сталина быстро обуржуазилась. Но предательство на этом не завершилось. Другие деятели предают интересы страны, играют настроениями масс, как завзятые картежники, которым идет масть, и вершат судьбы нашего народа – с его ограблением, становлением бандитского олигархического капитализма. Всему этому у меня есть только одно название: преступление перед российским народом, поскольку он потерял не только личные накопления, но и территории, исконно принадлежащие России с русским же населением, в одночасье ставшее иностранным. Задача молодого поколения – не дать развалиться России, не транжирить богатства недр. Хитрые американцы и мексиканцы законсервировали свои нефтяные скважины, не вырубают лес. Мы же как оголтелые все пустили в разор.
Я склонен противопоставить души двух существующих в одно и то же время президентов, по сути, одной страны, Горбачева и Ельцина, этой невообразимой политической абракадабры! Тебе хорошо известно, что писали центральные газеты о добровольной отставке Михаила Горбачева, что шокировало всех к тому времени его малочисленных сторонников.
Как ты помнишь, в кремлевском кабинете Горбачева встретились два действующих президента, чтобы обсудить условия и время отставки М.С.Горбачева в присутствии доверительного лица обеих сторон – А.Н.Яковлева. Позднее Яковлев вспоминал: «Было условлено, что к 7-8 января М.Горбачев освободит кабинет в Кремле, а также государственную дачу. За ним сохраняется пожизненная пенсия, охрана, служебная машина и машина сопровождения. И лишь по одному пункту, касающемуся неприкосновенности экс-президента, что, кстати, принято во всех странах, Б. Ельцин начал возражать: «Зачем же Вас освобождать от возможной юридической ответственности, если вы ничего плохого не совершили?» М.Горбачев, не чувствуя за собой никакой вины, легко согласился, что неприкосновенность ему действительно не нужна, и тут же подписал все условия своей отставки». Ничего себе, «ничего плохого не совершил»: угробил великую державу, превратив миллионы людей в изгоев, потерявших Родину, родные корни… Впрочем, у меня не хватает слов для обвинения. Лучше я предоставлю протокол Международного трибунала над Горбачевым.
24 марта 2012 г. в г. Киеве (Украина) состоялось 1-е заседание Международного общественного трибунала против геноцида славян и других народов. Первым судили М.С.Горбачева, предтечу геноцида.
В соответствии с требованиями международных конвенций и деклараций ООН по предотвращению преступлений против человечности, Всеобщей декларации прав человека, резолюций Международной конференции «Нюрнбергский процесс и проблемы международной законности» (2006 г., Москва), с решением конгресса Всемирного совета мира (Каракас, 2008 г.), решениями 7-10 Всеславянских съездов, 12-й Международной конференции «Славянский мир на пути к грядущему» (Минск, 2012) и др., 17 декабря 2011 г. в Киеве был создан Международный трибунал против геноцида славян. 24 марта 2012 г. в Киеве состоялось его первое заседание, в котором приняли участие судьи, обвинители, свидетели, эксперты, адвокаты – всего более 80 человек из Белоруссии, России, Украины и Кубы.
Принятый Трибуналом вердикт состоит из четырех частей. В первой обращается внимание на трагедию народов славянских государств, начало которой положено Президентом СССР Горбачевым М.С., автором-идеологом так называемой «перестройки», и 8 декабря 1991 года в Беловежской пуще (Белоруссия) главами трех государств: Белоруссии – Шушкевичем, Российской Федерации – Ельциным, Украины – Кравчуком, которые без согласия народов этих государств, в нарушение Конституции СССР приняли решение о приостановлении деятельности Союза Советских Социалистических Республик, чем ввергли в пучину хаоса и разрушения существующую эффективную систему жизнеобеспечения народов, проживающих на славянском «континенте» в Европе и Азии.
В ходе судебного следствия на заседании Трибунала и обсуждения выступлений обвинителей, свидетелей, экспертов, адвокатов доказано: все, что произошло за последние 20 лет с народами, проживающими на территории славянских государств, превосходит беззакония, ранее имевшие место в мировой истории, и подпадает под определение ГЕНОЦИД целых народов и государств.
На заседании Трибунала разоблачены авторы, творцы и организаторы исполнения политики геноцида как внутри славянских стран, так и за их пределами. В ходе судебного следствия было установлено документально и свидетельскими показаниями подтверждено действие искусственно и преднамеренно созданных политиками ряда поражающих факторов, породивших непрерывно нарастающий геноцид народов славянских государств: национально-этнический; организационно-политический; духовно-информационный; валютно-финансовый; социально-экономический; коррупционно-бюрократический; демографический; экологический; биологический; либеральный; создание «новой полноценной славянской идентичности», которая ведет к разрушению существующей, созданной природой; геноцидный удар по детям; антинационализм и русофобия; действие вируса «генетической бомбы» против народов славянских государств и всего человечества ради осуществления зловещей теории «золотого миллиарда».
Во второй части раскрываются основные срочные меры по спасению славян и других народов. Подчеркивается, что надо делать каждому человеку по самоспасению от геноцида. В третьей части, на основе документов и материалов, составивших доказательную базу вины Горбачева М.С. и его единомышленников в умышленном создании условий для геноцида народов славянских государств, предавших народы их руководителей по социалистическому лагерю, Трибунал принял решение о необходимости возбуждения уголовного дела по обвинению в свершении особо опасных государственных преступлений Горбачева М.С. (Президент СССР), Яковлева А.Н., Шеварднадзе Э.А. (министр иностранных дел СССР) по статьям Уголовного кодекса РФ: 64 – измена Родине, 69 – вредительство, 70 – распространение с целью подрыва Советской власти клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, 73 – особо опасные преступления, которые привели к геноциду.
Как отмечалось на заседании Трибунала, вердикт принят в связи с нарастающим требованием граждан на постсоветском пространстве, потрясенных разрушением первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян и мирового социалистического содружества – привлечь к ответственности виновных в трагедии лиц.
В четвертой, постановляющей части Трибунала подчеркивается, что прошло более 20 лет после предумышленного уничтожения нашей единой Родины – Союза Советских Социалистических Республик. Виновные в этом величайшем за всю историю человечества преступлении не могут не понести наказания!
Именно М.Горбачев как Президент СССР обязан был предпринять все усилия по сохранению страны, руководствуясь советским законодательством, Конституцией СССР и данной при вступлении в должность присягой (клятвой), обязан был не допустить подписания Беловежских соглашений. После самовольного подписания Беловежских соглашений Горбачев обязан был своим указом отстранить глав РСФСР, УССР и БССР (Ельцина, Кравчука и Шушкевича) от занимаемых должностей и в полном соответствии с советским законодательством начать расследование их антигосударственной деятельности.
Вся антигосударственная и антинародная деятельность М.Горбачева была преднамеренной и носила умышленный характер, что многократно подтверждается все годы после развала СССР даже в его статьях, выступлениям, комментариях.
За последние 20 лет «независимости» ни Россия, ни Украина не достигли уровня ВВП РСФСР и ВВП Украинской ССР 1990 года.
Потери среди населения Украины за годы «независимости» по данным Госкомстата Украины составили 14%, более 7 млн. человек, что на 2 млн. больше, чем потери УССР в годы Великой Отечественной войны 1941– 1945 гг. На Украине вымирают в основном славяне, с 1990 г. по 2007 г. убыль украинцев составила 5 проц., русских – 30, белорусов – 40 проц. Вместе с этим численность турок увеличилась в 33,8 раза, армян – на 45,3 проц., азербайджанцев – на 22,2, корейцев – на 46,6 проц. По данным министра образования Украины Д.Табачника, численность учащихся сократилась почти в 2 раза! Только за последние восемь лет ликвидировано более 1500 школ.
Миллионы людей лишены работы за счет тотальной приватизации, ликвидации предприятий, потери миллионов рабочих мест. Следовательно, миллионы граждан Украины лишены средств к существованию. Растут преступность, заболеваемость, инвалидизация, число самоубийств, особенно среди детей и молодежи. Максимальная смертность среди самой потенциально дееспособной возрастной группы 25-39 лет составляет 58 процентов! Это настоящий ГЕНОЦИД народа Украины!
ООН официально объявила Украину вымирающей страной.
Население России по данным Госкомстата РФ за 20 лет сократилось со 148 млн. человек до 132 млн. человек, и тоже в основном за счет славянского населения. Общая численность русских в России – 111 миллионов (2010 год) или около 77,8 проц. населения страны (в 2002 году – 116 миллионов или около 79,8 проц.).
В межэтнических конфликтах за 20 лет погибли и продолжают гибнуть миллионы граждан славянской национальности. В некоторых республиках Средней Азии, Закавказья, Прибалтики славян превратили в людей второго сорта.
На Украине и в России намеренно пропагандируется половая распущенность, гомосексуализм, однополые браки, наркомания, так называемое «планирование семьи», направленные на сокращение деторождения и на полное прекращение деторождения. Внедряется ювенальная юстиция с целью насильственной передачи детей из одной человеческой группы в другую.
Все эти факты свидетельствуют о циничном пренебрежении и презрении к правам человека, приведшим к варварским актам угнетения, тирании и истребления наших народов, что в соответствии с нормами международного права («каждый человек имеет право в управлении страной непосредственно», ч. 1. ст. 21 Всеобщей декларации прав человека), внутреннего законодательства наших стран («народ осуществляет власть непосредственно», ст. 5 Конституции Украины) дают нам право объявить М.С.Горбачева величайшим преступником века, предумышленным создателем ГЕНОЦИДА (статья II Конвенции о предупреждении преступления геноцида и наказания за него; ст. 442 УК Украины, ст.357 УК РФ, ст. 127 УК Белоруссии), геноцида славян и других народов СССР, то есть преступлений против человечности, не имеющих срока давности.
С целью предотвращения дальнейшего тотального вымирания славянского населения Украины, России и других стран; с целью неотвратимости наказания за преступления против человечности
ТРИБУНАЛ ПОСТАНОВЛЯЕТ:
• Признать наличие в действиях Горбачева Михаила Сергеевича, Президента СССР, Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Совета Обороны, Верховного главнокомандующего, признаков состава преступлений – измена Родине.
• За предумышленное разрушение СССР, предумышленное создание условий для массового физического уничтожения славянских и других народов СССР, за преступления геноцида и против человечности, Горбачев Михаил Сергеевич объявляется вне закона.
• Передать вердикт Трибунала в Организацию Объединенных Наций и в Международный уголовный суд для пресечения геноцида славян и наказания за геноцид славян.
• Передать вердикт Трибунала в Нобелевский комитет для принятия решения о лишении Горбачева М.С. Нобелевской премии мира.
• Предложить президентам и правоохранительным органам РФ, Белоруссии и Украины принять меры к привлечению Горбачева М.С. к уголовной ответственности по ст. 64 УК РФ (Измена Родине, РФ – правопреемница СССР), по ст. 357 (Геноцид) УК РФ, по ст. 127 (Геноцид) УК Белоруссии, по ст. 442 (Геноцид) УК Украины.
• Предложить руководству Белоруссии, России и Украины устранить последствия действий Горбачева М.С. – инициировать и провести референдум об объединении России, Украины и Белоруссии.
• Решение Трибунала довести до сведения всех народов СССР
Полный текст вердикта будет размещен на сайте ВОО «ЗУБР» (za.zubr.in.ua) и направлен во все славянские государства.
Аналитическая группа Киевского Трибунала, 25 марта 2012 г., Киев.
Больше, дорогой Антон, говорить нечего. Трибунал сказал свое веское слово.
с. Сухобузимское, 2007-2014 гг.
Содержание
Шаги Даллеса. Как ломали Россию--------------------------1
От 1
Пролог
Том первый. Сколько стоит кровь революций-------------8
Глава первая. В преддверии хаоса--------------------------- 8
Глава вторая. Виктор Марсден и другие источники-----15
Глава третья. Любовь, будни и скандалы ---------------- 30
Глава четвертая. Срочные смотрины курсанта---------- 57
Глава пятая. На чьих руках русская кровь--------------- 90
Глава шестая. Большевистская сущность – геноцид--- 125
Глава седьмая. Вопросы побед Красной Армии--------- 152
Глава восьмая. Паралич от чехословаков ----------------- 161
Глава девятая. Троцкий и Сталин.---------------------- 167
Глава одиннадцатая. Если не пробежим… нас сомнут- 194
Глава двенадцатая. Инициатива не проходит-------------207
Глава тринадцатая. Страсти через край------------------ 240
Глава четырнадцатая. Семена сомнений----------------- 242
Глава пятнадцатая. Откуда пополз большой террор--- 341
Глава шестнадцатая. Правдой по зубам--------------------- 362
Том второй. В кривом глазу все криво.------------------- 408
Глава первая. Волчьи зубы неблагополучия------------ 408
Глава отдельная. Бумеранг. Гитлер капут. Новелла 1---- 421
Шило под сердце. Новелла 2.-------- - 427
Волк-одинец. Новелла 3.------------- 431
Эпилог к Бумерангу ------------------- 434
Глава вторая. Исполнители -------------------------------- -- 445
Боевые отряды Менжинского--------------- 446
Глава третья. Голод в сытой стране и в разоренной ------- 449
Глава четвертая. Матрос докладывает Сталину об исполнителях--463
Глава пятая. Все хорошо?--------------------------------------- 467
Глава шестая. Кровавая клякса на белом кафтане--------- 481
Глава седьмая. Неразумна та птица, которой гнездо не мило-484
Глава восьмая. Глупость? Нет – тридцать сребреников--- 502
Глава девятая. Нашествие изнутри---------------------------- 535
Глава десятая. Штрихи к портрету Иуды-------------------- 546
Глава одиннадцатая. Требуется патриот с ледорубом---- 555
Глава двенадцатая. Форос. Первые осколки---------------- 599
Глава тринадцатая. Мина Беловежской пущи------------- 633
Вместо 637
Список использованной литературы
1. Алексеенко В. Советская авиация накануне и в годы Великой Отечественной войны. Журнал «Авиация и космонавтика», 2000 г.
2. Аналитическая группа Киевского трибунала. 2012 г.
3. Андреева Н. Не могу поступиться принципами. «Советская Россия», 1988 г.
4. Арин О. Сталин. Факты против фальши. Коллективизация. Газета «Завтра», 23.12. 2009.
5. Брестский мир. №.03,1918 г.
6. Бунин И. Окаянные дни. Париж. Возрождение 25-27 гг.
7. Бухарин Н. Сочинения. Глава X. Экономика переходного периода.
8. Бушков А. Россия, которой не было. М., 1997 г.
9. Борев Ю. Сталиниада. Советский писатель, 1990 г.
10. Борисов Б.А. Голодомор по-американски. 13.05 2008 г. Интернет.
10. Ванденко А. ГКЧП. Версия. ТОО 2НВ, ИПК «Московская правда», М., 1993 г.
11. Волкогонов. Д.А. Триумф и трагедия. Роман-газета. 1990 г.
12. Волкогонов. Д.А. Троцкий. Политический портрет. М.,1992 г.
13. Война против России. Цитаты. Интернет.
14. Вассерман А. О Войне и Сталине. Интернет.
15. Гиппиус З. Дневники. 1918 г.
16. Горбачев. М.С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и всего мира. Политиздат, 1988 г.
17. Горбачев М.С. Хроника развала СССР.
18. Голдхерст Р. Полночная война .1978 г.
19. Газета «Старый Владивосток». Интервенты в Приморье. 1922 г.
20. Гудериан.Г. Воспоминания немецкого генерала. 2007 г. (Воспоминания солдата). Смоленск, Русич, 1999 г.
21. Дмитриевский С.Д. Сталин. Стрела. Нюрнберг, 1931 г.
22. Давыденко Я. Коростень. Директива Генштаба Красной Армии от 18 июня 1941 г. Интернет.
23. Еврейская энциклопедия.
24. Евангелие.
25. «Еврейская хроника», американская газета от 4.04.1919 г.
26. Емельянов Ю.Н. – биограф Мельгунова.
27. Жуков Ю.Н. Неизвестный Сталин. М., 1994 г.
28. Жуков Ю.Н. Народная империя Сталина. М., Эксмо, 2009 г.
29. Жуков Ю.Н. Настольная книга сталиниста. М., Эксмо, 2010 г.
30. Жуков Г.К. Воспоминания и размышления. М., 1969 г.
31. Завадский Г.Н. Мамин дар. Красноярск. 2005 г.
32. Земсков В.Н. О масштабах политических репрессий в СССР.
33. Казаров В.В. О Петре Аркадьевиче Столыпине. М., ВО «Агромпромиздат», 1991 г.
34. Капеллы Франк. Интернациональные банкиры и коммунистический заговор.
35. Карпов В.В. Генералиссимус. М., 2002 г.
36. Карпов В.В. Полководец. Роман-газета. 1985 г.
37. Коган М. «Коммунист», Харьков, апрель 1919 г.
38. Квашнин и Гареев. «Независимая газета».
39. Керенский А.Ф. Приказ №1 и Декларация прав солдата.
40. Качанов М. «ЛГ» №48, 2006 г.
41. Краснов П. Ложь о голодоморе. Интернет.
42. Лебедь А.И. За державу обидно. «Грэгори-Пэйдж», М., 1998 г.
43. Ленин В.И. Из письма Курскому. 17.05. 1922 г.
44. Локкард Брюс. Моя Европа. Лондон, 1952 г.
45. Марсден В. Евреи в России. Лондон, 1919 г.
46. Майский И.М. Воспоминания советского дипломата. Наука, М.,1965 г.
47. Мельгунов С.П. Красный террор. Германия, 1923 г.
48. Молотов В.М. В защиту Сталина. Серия статей, опубликованных в разные годы.
49 Молотов В.М. Речь на похоронах Сталина 9 марта 1953 г.
49. Морей Морис. Еврейский дух. Конец 19 века.
50. Мартиросян А.Б. Трагедия 22 июня. Блицкриг или измена? Правда Сталина. 22.03.2013 г.
51. Мартиросян А.Б. Заговор маршалов. Британская разведка против СССР. М., Вече, 2003 г.
52. Мартиросян А.Б. 200 мифов о Великой Отечественной. Трагедия 1941 года. М., Вече, 2008 г.
53. Миронин С.С. Тайны голода 30-х США. 2007г.
54. Миронин С.С. Голод 30 годов в США и СССР, 2011 г.
55. Мухин Ю. Если бы не генералы.
56. Мухин Ю. Убийство Сталина и Берия. Крымский мост- 9Д. НТЦ Форум, 2002 г.
57. Николаев А. Без Сталина не обойтись. Интернет.
58. Носов Н. «ЛГ» за 1988 г.
59. Олейник Б.И. Князь тьмы. Роман-газета № 4, 1993 г.
60. Островский А.В. Кто поставил Горбачева? 2010 г.
60 Островский А.В. Глупость или измена? Расследование гибели СССР. 2011 г.
61. Панарин И.Н. Генеральный ликвидатор СССР М. Горбачев.06.07.2013 г. Интернет.
62. Панарин И.Н. Наркодилер Горбачев, Ставропольское дело… Интернет.
63. Патриарх Тихон. Речь о Брестском мире. Март 1918 г.
64. Пикуль В.С. Барбаросса. Роман-газета № № 17,18, 1992 г.
65. Полторанин М.Н. Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса. Эксмо. Алгоритм. М., 2011 г.
67. Протоколы допроса генерала Павлова.
68. Протоколы сионских мудрецов. В списках.
69. Руденко Роман, Генеральный прокурор СССР. Официальная справка о репрессиях.
70. Розенберг Альфред. Еврейский большевизм. Мюнхен,1921 г.
71. Розенберг Альфред. Статья из Weltkampf / 07/08/1924
72. Самый великий человек, который когда-либо жил.1991 г.
72. Рыбин А.Т. Сталин на фронте. Воспоминания. Интернет.
73. Сахаров К. Чешские легионы в Сибири. Чешское предательство. Берлин, 1930 г.
74. Сталинское Политбюро в 30-е годы. Сборник документов. М., 1995 г.
75. Сталин И.В. Ответ М.А Шолохову. 6 мая 1933 г.
76 Сталин И.В. Головокружение от успехов. Правда, 1930 г.
77. Стариков Н. Ликвидация России. Кто помог красным победить в гражданской войне. Интернет.
78. Сиденхем Томас. Речь в Палате лордов. 1923 г.
79. Столешников А.П. Реабилитации не будет. 2010 г., Интернет.
80 Стейнбек Джон. Гроздья гнева. США. 1939 г.
81 Солженицын. А.И. Ленин в Цюрихе. 1975 г.
82. Солженицын А.И. Сборник рассказов (О тамбовском восстании). На краях. Новый мир, № 5.1995 г. Эго, 1975 г.
83. Солоухин В. Соленое озеро. Наш современник, №4, 1994 г.
84. Струмилин С.Г. Проблемы экономики труда. М., Вопросы труда, 1925 г.
85. Струмилин. С.Г. Статистика и экономика. М., Наука, 1979 г.
85. Семевский В.И. Крестьянский вопрос в России в ХVIII и первой половине ХIХ века. 1889 г.
86. Сюнь-цзы – древнекитайский философ. Изречения.
87. Суворов В. Ледокол. 1993 г.
88. Судебный отчет. Материалы Военной коллегии Верховного Суда СССР. Бухаринско-троцкистский процесс, 1938 год. М., 1997.
89. Письма Сталина Молотову. 1925-1936 гг. Сборник документов. М., 1995.
90. Пятницкий В. Заговор против Сталина. М., 1998.
91. О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации (Утверждено Политбюро ЦК ВКП(б) 30.01.30 г.)
92.Толстой А.Н. Хождение по мукам. Советская Россия, М., 1977
93. Троцкий Л.Д. Сталин. 1 и 2 тома.
94. Троцкий Л.Д. Сталин – интендант Гитлера.
95. Троцкий Л.Д. Уроки Октября. М., 1924 г.
96. Троцкий Л.Д. Завещание Ленина. Горизонт, № 6.
97. Туров В. Коллективизация.
98. Тыркова-Вильямс А. От свободы до Брест-Литовска. 1919 г.
99. Таугер М. Урожай 1932 г. и голод 1933 г. 1991 г.
100. Трибунал над Горбачевым. Киев. 24.03.2012г.
101 Федин К. Костер. М., 1961-1965 гг.
102. Фрагменты стенограммы декабрьского пленума ЦК ВКП(б), 1936 г. Политический архив.
103. Францис Д. Телеграмма посла США в России. 1918 г.
104. Форд Генри. Международное еврейство. 1918-1920 гг.
105. Черняев А. Шесть лет с Горбачевым. Издательская группа «Прогресс-Культура». 1993г.
106. Черняховский С. Разоблачение Сталина – глупость века. Газета «Завтра».
107. Черчилль У. Речь в Палате общин 5 ноября 1919 г.
108. Черчилль У. Из речи У.Черчилля в Палате лордов 21 декабря 1959 г. по случаю 80-летия со дня рождения И.В.Сталина.
109. Шарль де Голль. Военные мемуары. Кн. II. М., 1960, с. 235-236, 239, 430.
110. Шамбаров В.Е. Белогвардейщина. М., Эксмо, 2004 г.
111. Шубин А.В. Левая оппозиция. Интернет.
112. Шулер, майор, телеграмма агента США. 09.06.1919 г.
113. Шолохов М.А. Письма Сталину от 4 апреля 1933 г.
114. Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Чуева. М., 1992 г.
115. Яковлев А.Н. Омут памяти. М. Вагриус. 2001 г.
116. Язов Д., Кускова Г. Интервью. Русская линия. Интернет.
117. Житорчук Ю. Так кто же виноват в трагедии 1941 г.