Ветряница

Ветряница. Фантастическая повесть.

***

Отец Ульфгара был сельским дьяконом. Но сын не пошел по пути отца. Мечтая о воинских подвигах и дальних странах, все свое свободное время он проводил у графского замка на конюшнях или в компании сыновей дружинников и егерей. А, в пятнадцать лет, будучи крепче и ловчее многих своих сверстников, был уже зачислен в графское копье, в составе которого, после недолгой мирной службы последовал за своим господином по зову трубы лорда-герцога Гирты на войну с врагами веры христовой на юг.
Так юность и молодость Ульфгара прошла в военных походах, постоянных стычках и боях. И когда ему исполнилось тридцать, полученные раны давали знать о себе все сильней, а война окончилась, его старый граф, назначил его на должность егеря, следить за окрестной тайгой. Выделил ему маленький, но отдельный домик в отдалении от поселка на опушке и назначил ему под надзор большой участок леса. Совершать регулярные обходы, выслеживать и ловить браконьеров, следить за тем, чтобы никто чужой не селился в чаще, и без разрешения графской канцелярии, не рубил деревьев, не жег уголь и не копал торф.
Шли год за годом. Живя в своей одинокой избе, регулярно совершая осмотры вверенных ему земель, Ульфгар прилежно нес свою службу. Как и любого другого, строго следящего за казенным имуществом служилого человека, жители городка не особенно любили его. Нередко ругались с ним о том, чтобы за небольшую мзду разрешил нарубить бревен для починки дома, доказывали ему, что им нужны деревья получше, и еще побольше дров. Говорили, что дома холодно, нечем согреться и не на чем сварить ужин. Временами Ульфгар упирался, но все же чаще разрешал им это мелкое, но необходимое для нищих, влачащих свое печальное существование селян, вынужденных постоянно, год за годом, только чтобы выжить, возделывать бедную, плохо родящую рожь таежную землю, воровство. Граф был прекрасно осведомлен об этих прегрешениях Ульфгара и других егерей, альдерманов и лесников. Но как христианин, сам не раз испытавший горе потерь и претерпевший немало лишений на войне, зачастую делал вид, что закрывает на них глаза. Мудро предпочитая сохранить и приумножить жизни своих подданных, с которых можно брать штрафы и налоги, чем остаться в полувымершем лесном краю, проклинаемым и ненавидимым всеми, зато явив себя по-ослиному упертым и безмозглым, но принципиальным, законником. Что, впрочем, не мешало ему устраивать регулярные порки провинившихся на ярмарках и церковных праздниках и вешать браконьеров и заезжих гастролеров плаща и кинжала. Еще с юности, общаясь в кругах местных землевладельцев, что постоянно враждовали друг с другом, от своих отца и деда он твердо уяснил: что насколько бы ему самому не хотелось быть к людям милосердным и снисходительным, насколько бы не желал он сам жить по заповедям в доброте и мире, любое неоплаченное наказанием и без деятельного раскаяния и платы прощеное злодейство, всегда обернется еще большим, разрушительным и вероломным злом.
На самом деле, можно было бы много рассказать и о самом графе. О дружине его отца и его учебе в университете Гирты. О том, как он рубил головы язычникам, нечестивым безбожникам и врагам христовой веры в южных степях и многих других его славных подвигах. О том, что вернувшись из многолетнего воинского паломничества в родные края, он занялся разведением огромных, с длинными кривыми рогами и поросших густой рыжей шерстью коров, похожих на косматых горных троллей. Как он мог проводить в поле целые часы, расчесывая их своим гребнем и как однажды его самый лучший бык растерзал вожака волчьей стаи, но сейчас история не об этом славном, отошедшем от военных дел рыцаре. А его дружиннике и одиноком леснике Ульфгаре, и о тех страшных и таинственных событиях, что случилось с ним, той давней, особенно холодной и вьюжной зимой.
Живя в одиночестве в тайге, в стороне от поселка и деревень, где единственным его другом была ручная пятнистая рысь, что сопровождала его в его долгих и однообразных обходах, с годами Ульфгар стал нелюдим, замкнут и суров. И, замечая недовольные взгляды селян, слыша бросаемые ему вслед злые слова, он все больше и больше отдалился от людей. Его приятелями были такие же как он, немногословные таежные лесники, злые егеря и несгибаемые графские шерифы. Сельский писарь, перед которым он обязан был держать отчет и доктор, для которого в своих походах он собирал корни, ягоды, травы и ароматную лесную смолу. Не обладая горячей верой, оправдывая себя долгой дорогой до церкви, с каждым годом он все чаще пропускал воскресные службы в храме, и как это бывает в маленьких городках, где каждый знает каждого, следя за его жизнью, селяне между собой начали считать его колдуном. И для этих слухов был еще один повод: надо ли говорить, что за эти годы Ульфгар так и не женился. Никакой порядочный патриарх семейства не хотел отдавать за него свою дочь, племянницу или сестру. А знакомые дружинники, когда он заводил с ними разговор о незамужних девицах из их семей, со свойственной людям подобного рода занятий прямотой говорили ему, что с такой службой и молвой, дорога ему в монахи или отшельники на скит.
- Дом у тебя конура, и та казенная – поясняли ему, говорили они - у отца твоего и так от родни протолкнуться негде. А из хозяйства и тебя только твой плащ, копье и лыжи.
И обязательно прибавляли, что свою сестру, племянницу или дочь жить в лесную избу, к мужу, который целями днями ходит по лесам и неизвестно, вернется ли из очередного обхода, они, конечно же не отпустят.
Ульфгар сердился на них, говорил – на себя посмотрите, сами такие же, но не отчаивался: была одна молодая, незамужняя девица, которая помогала в пекарне, куда он заходил раз в несколько дней, чтобы купить себе свежего хлеба и пирогов. В какой-то момент он начал приносить ей цветы и подарки, что сам мастерил ей из того, что находил в лесу, а она сказала, что готова выйти за него замуж. Они даже договорились о помолвке с ее семьей, но осенью она простыла, тяжело заболела и умерла. На похоронах священник сказал, что Бог призвал ее к себе, и сейчас она на небе, рядом с Ним и должно быть теперь намного более счастлива, чем была. От этих слов Ульфгару стало особенно, как никогда не было раньше, печально и тяжело.
Так прошло еще несколько лет, пока в одну особенно холодную зиму не случилась целая чреда крайне неприятных знамений. В октябре, когда по следам на свежевыпавшем снегу, Ульфгар выследил заезжих гастролеров-охотников, те подстрелили его верную пятнистую рысь и жестоко избили его самого. Браконьеров поймали графские дружинники и повесили перед въездом в городок, и глядя на их беспомощно покачивающиеся на пронизывающем, поднимающим с поля острую колючую поземку ветру, мертвые тела, он жалел только об одном: что не мог сам лично предать их более жестокой и мучительной смерти. После этих событий он еще больше отдалился от односельчан. Скорбел, ходил кругами, подолгу глядел на могилу своего единственного и самого лучшего друга, которого он похоронил неподалеку от своей избы. Печалился, думал о том, что теперь он остался совсем в полном одиночестве.
Но горевать о потере ему было недолго: сельские мужики, что зимней порой, когда заканчиваются работы в полях и земля промерзает, становясь твердой как камни, на которых не может зацепиться корнями и удержаться на осеннем штормовом ветру ни одно дерево, копали в шахте, под глинистым обрывом у реки свинец, вскрыли какую-то яму в толще рудной породы. Из нее выскользнуло нечто, что они не смогли толком разглядеть, напало на них, подрало когтями и, вырвавшись на волю, скрылось во тьме внезапно поднявшейся вьюги. Селяне же в ужасе бежали от него прочь и позвали егерей, которые, собравшись, вместе со священником, сыновьями графа и другими лесниками и дружинниками, осмотрев их раны, направились с оружием в шахту, наказать неведомую тварь. Вместе со всеми призвали и Ульфгара. Принять участие в охоте на то, что вырвалось из этого подземного, непохожего ни на что, плотно выстланного сухими, свитыми в бесчисленное множество венков и гербариев, рассыпающихся от старости в невесомый прах, как только их касались пальцами или пытались взять в руки, ветками и листьями, логовища.
- Ну, что скажешь, видел когда-нибудь такое, а, колдун? – спросил какой-то молодой дружинник, панибратски толкая Ульфгара в плечо.
Но ни Ульфгар, ни кто из других, не ответили. Больше всего заглянувших в эту тесную нору мужчин поразили даже не  испещренные замысловатыми узорами и непонятными рисунками, выточенными чем-то острым, как будто когтями по мягкому песчанику, стены. И не плетеные из тонкой лозы и пучков трав бесчисленные амулеты, венки и бусы, а то, что из ямы не было ни входа ни выхода. И работавшие в штольне мужики только по какому-то злому року наткнулись на нее, копая вдоль пласта свинцовую руду.
- Закопайте ее обратно – мрачно приказал священник, держа в руке, разглядывая один из многочисленных длинных и жестких белых, принадлежащих неизвестному никому зверю волос, один из тех, что густым серебристым покровом лежали между спутанными ветками – оставьте эту яму, забудьте и больше никогда ее не трогайте.
- Завалить флигельшлаг! – не стал спорить, согласился встревоженный находкой и недавним происшествием инженер, но как только начались работы, кто-то, то ли случайно, то ли по злому умыслу опрокинул светильник и зловещий рыжий огонь в тот же миг охватил сухие ветви и листья, которыми была плотно набита нора. Никто не стал тушить их: все тут же бросились прочь, на поверхность, чтобы не задохнуться в тесной шахте, в тут же наполнившем ее горьком и непроглядном дыму.
- Выпустили, разбудили, какую-то дрянь – пожаловался, сказал старший егерь, что служил лейтенантом в дружине графа, оглядывая безмолвный, стоящий вокруг по берегам таежной речки лес – лови ее теперь.
- Так вы ловить и будете! – засмеялся, ответил ему старший графский сын. И они все вместе, перешучиваясь, сели в сани и поехали домой ужинать, обсуждая за флягами вина, что это за зверь такой с длинной белой шерстью мог спать глубоко в слепой норе, в толще рудного пласта, без всякого выхода. И как туда могли попасть ветки и листья с поверхности, сплетенные явно кем-то разумным во множество гербариев и венков.
Но это было только началом злоключений их общины, что стояла в глухом лесу, в стороне от большой дороги. В ту же ночь какой-то неведомый зверь проник в свинарник хутора на окраине деревни и зарезал и обглодал свинью. Вся живность в сараях, почуяв его, пришла в неистовство, и в общем гвалте, истошном мычании, суетливом кукареканье и напуганном хрюканье, встревоженные хозяева не сразу поняли что произошло. А когда подсветили фонарем, то увидели только разорванные останки животного и ставни окна открытые так, как будто это был не зверь, а чьи-то человеческие руки отодвинули засовы.
С этого самого дня налеты продолжались по всему поселку, и в течении недели случались почти каждую ночь. Но потом, также как и начались внезапно и прекратились. А в местную гостиницу пришла незнакомая никому нищенка. Плотно закутанная в лохматое мокрое рубище, прошла в тени вдоль стен и, укрыв тряпками лицо и голову, подсела к огню. Она не ответила когда ее спросили кто она такая, как будто не понимала слов, или не умела говорить. И, увидев ее босые и тонкие, белые от холода ноги, которые она пыталась отогреть, войдя в зал с морозной зимней стужи, хозяева очень испугались и позвали за сельским стражником. Но когда тот пришел, она уже покинула гостиницу, и никто не мог сказать в какую сторону она ушла. Скрылась от случайных глаз во мраке снова внезапно налетевшей на поселок холодной и непроглядной ночной вьюги.
Так прошло еще некоторое время. Неведомый зверь временами все также грабил хутора, задирая то свинью, то козу, то теленка. А люди еще не единожды видели вдали на краю поля, у леса, или далеко на дороге замотанную в темное рубище фигуру, что одиноко брела куда-то или стояла и смотрела в сторону домов, как будто желая подойти к ним и отогреться, и между собой решили, что это именно она повинна в разграблении их имущества.
- Нечисть – молча выслушав эти истории, вынес решение тунгин – как увидим снова, собираемся и будем ловить.
Но и из этой затеи тоже не вышло ничего толкового. Еще не единожды люди видели издалека эту злополучную босоногую женщину, но всадники, что пару раз запоздало гнались за ней, достигнув поросших лесом скал так и не смогли ее догнать. Потеряв следы в сумраке поднятой внезапно налетевшим ветром снежной пелены, среди деревьев и острых непроходимых камней, оставляли преследование.
Знал обо всех этих происшествиях, не раз обсуждал их со знакомыми, слышал о них и Ульфгар. И, когда как-то вечером сидя в своей избе на ворохе старого тряпья перед очагом, раскалывая от нечего делать поленья на тонкие лучины, слушая как за маленьким окошком беснуются холодный ночной ветер, он ничуть не удивился, когда дверь его избы внезапно распахнулась. И вместе с налетевшей с крыльца колючей ледяной поземкой, в его жилище вошла сумрачная лохматая фигура, плотно закутанная в мокрое от снега, давно изношенное и рваное, многократно намотанное одно поверх другого тряпье.
Ульфгар не стал ничего спрашивать, просто немного подвинулся на накиданной на пол ветоши, уступая ей место рядом собой и приглашая к огню. Она также молча села и протянула к пламени белые от холода, тонкие босые ноги. Ульфгар протянул руку и, достав из короба хлеба и фляжку со сбраженным из ягод вином, предложил ей, но она не коснулась их. Не ответила ему ничего и только молча, невыразительно кивнула головой. Так они сидели некоторое время, пока она не отогрелась и не встала, собираясь уйти, но Ульфгар остановил ее. Также молча взял с кровати свои старые мантию и плащ, которыми укрывался ночью когда было холодно, раскладывая поверх одеял и других тряпок, и дал ей в руки.
- На, оденься – сказал он. Достал из-под лавки свои старые сапоги – и их возьми, надень тоже.
Она накинула на плечи плащ, как будто это была не одежда для тепла, а украшение или трофей, и, помотав головой, несмотря на стоящую за стенами стужу, отказалась и от мантии и от обуви. И, внимательно глядя в ее блестящие над куском грубой ткани, которым было плотно замотано ее лицо, необычайно синие и чистые, но холодные и бездонные, как ночное небо за стенами избы, чужие и непривычно неподвижные глаза, ему показалось, что она смеется.
- Хочешь, оставайся, пойдешь как снег пройдет – смутился близости этой незнакомой женщины, сказал Ульфгар. Но она снова сверкнула взглядом и, махнув полой плаща, тем характерным жестом, каким умеют только сопровождающие благородных принцесс фрейлины, вышла в ветреную ледяную темноту за дверью его маленького дома.
Ульфгар же лег на кровать. Заложив руку за голову, лежал, маялся, не мог уснуть. Он смотрел в потолок, мечтал о ней, вспоминая ее белые босые тонкие ноги. Гадал, пытался представить ее скрывающееся под плотно намотанной, бурой, уродливой и лохматой тканью, лицо. Он не спал полночи, ждал, что она вернется, прислушивался к вою вьюги снаружи и скрипу ветвей. Впервые ему было страшно и напряженно одному. Но она так и не вернулась и, проснувшись утром от стука зашедшего по делу знакомого дружинника, Ульфгар весь день был не выспавшимся, разбитым и злым. Страдал, рассеянно шагая на лыжах вдоль дороги, то и дело бросал по сторонам взгляды. Всматривался в черноту под косматыми ветвями на скалистых холмах, все пытаясь различить между темных еловых стволов знакомую, закутанную в лохматую рвань фигуру.
- Что с тобой? – одернул, спросил его один из егерей на следующий день, заметив, что его хандра так и не прошла, и он снова рассеян и молчалив.
- Да нищенку эту видел – просто ответил тот.
- А, влюбился. Ну ты неженат, бывает – снисходительно махнул рукой лесник – ну так найди и женись. А не захочет, мы с ней поговорим, убедим, поможем.
И с мрачной улыбкой бывалого жандарма похлопал по ладони своей плеткой. Улыбнулся, смягчился от этих простых мужицких слов поддержки и Ульфгар.
Так прошли еще пара недель. Нищенку Ульфгар больше так и не видел. Зато пару раз видели ее селяне, и еще несколько раз кто-то вновь проникал в их дома, но на этот раз не в свинарник или хлев, а в жилые комнаты. Унес несколько не особенно ценных вещей, список которых поставил в полное недоумение не только альдермана и егерей, но также и ознакомившихся с докладом графа и тунгина.
- А вы бы стали воровать покров с икон, скатерть и старую керосиновую лампу, если бы рядом на столе стояли бронзовые подсвечники? – покуривая свою трубку, и выдыхая дым, поинтересовался у подчиненных, рассудил старый граф.
- Ну это точно та самая сумасшедшая – сказал капитан графской дружины.
- Ну так поймайте, приведите ее – приказал граф – узнаем, может землянка где у нее тут рядом, а вы и не заметили. Таскает теперь себе утварь.
Но поиски опять не дали никаких плодов, а когда таинственный зверь прокрался на личный графский хутор и загрыз теленка, бычка, рыжего любимца графа, тот окончательно пришел в бешенство и приказал срочно отправить в Гирту письмо, чтобы прислали каких-нибудь умелых охотников и поймали зловредную тварь. Но и эти планы провалились: двое отлично вооруженных подрядчиков-авантюристов, что приехали в поселок и долго ходили по нему, расспрашивали о ночных налетах людей и даже заходили с допросом о нищенке к Ульфгару, в один из дней с уверенностью заявили, что поняли с кем имеют дело. И теперь идут в тайгу, чтобы найти эту тварь, которую назвали ветряницей. Но ни к ночи, ни на следующий день, ни через неделю оба так и не вернулись.
- Ну это и не волк, и не лиса, и не кошка, ну ты понимаешь, это вообще не человек и не зверь – бестолково разъяснял сельский писарь Ульфгару, сидя перед печкой у него в гостях и распивая с ним горькое, крепленое самогоном ягодное вино – ну совсем не такая. Почти как человек, но не человек, ну вот смотри, представь себе, нет, не так, ну она такая, спит все время, но если ее разбудить, будет творить всякую мерзость. У нее еще шерсть длинная и она еще летать может, а может быть человеком. Ну ее в общем. У тебя там еще осталось? Наливай давай. Еще по одной, и на дорожку, и я пойду, темно уже. Поздно.
Этой ночью домой он так и не вернулся. Но совсем не из-за ветряницы. Идя от домика Ульфгара пьяным в темноте, он сбился с тропинки и заплутал. Ковыляя по пояс в снегу, выбился из сил, упал в сугроб отдохнуть, уснул и замерз. Ульфгар нашел его по его вчерашним ночным следам, окоченевшим в нескольких сотнях метрах от тропы на следующий день, когда за ним пришла взволнованная жена и утром разбудила его.
- Мразь ты! Чтоб черти за тобой пришли! Глаза тебе выдрали! Чтоб ты в лесу голову отморозил! – в слезах кричала она на Ульфгара, с кулаками кидалась на него. А тот только терпеливо вздыхал, даже не пытаясь отвечать на эти слова отчаянья и беспомощных угроз.
- Да успокойся ты! – в конце концов грубо дал ей затрещину один из егерей – найдем тебе мужика, голодными с детьми не останетесь, не помрете. Слышала? Рот закрой, я тебе сказал, дура.
Этим же вечером случился пожар в церкви. Как рассказали селяне, загорелась сажа в дано не чищенной трубе. Отец Ульфгара угорел, пытаясь потушить огонь, и теперь лежал дома при смерти. Когда Ульфгар прибежал к нему, тот откинулся на лавке с посиневшими губами и был в забытье. Граф, что тоже пришел навестить умирающего дьякона, бросил на него суровый взгляд.
- Чего пришел? Ступай в лес! – сжав зубы, понизив голос, рассердившись, приказал он – городских найди, и тварь эту тоже. Убей ее. Ты один ее близко видел. Один раз она тебя подпустила и еще подпустит. Ты колдун, вот и разбирайся с ней. Найдешь, будет тебе награда, не найдешь, можешь и не возвращаться. Все, пошел!
- Да – перекрестился на иконы, бросил взгляд на умирающего отца, сжал кулак, твердо сказал Ульфгар – все сделаю. Найду и убью. Только оружие нужно, ваша светлость. Шипы и колючая проволока. Помните, как против нас шишки стальные рассыпали? Коням нашим ноги покололи, и мы с Беренгаром поранились. Он потом от гангрены умер.
- Все что считаешь нужным, получишь. Только дело сделай - холодно и властно, как много лет назад на войне, приказал ему старый граф - прокляла нас эта тварь, сплошной убыток теперь. Так продолжаться не должно.
- Слушаюсь, ваша светлость – ответил Ульфгар и, не глядя на посиневшее лицо отца, также решительно и обреченно вышел вон.
Его отец умер ночью. Об этом ему сообщил зашедший утром старший брат. Ульфгар же, взял с собой в оружейной графского замка мешок остро отточенных, с зазубренными, как гарпуны, концами стальных ежей, охотничью дубинку и моток тонкой, но очень острой, колючей проволоки. Встал на лыжи, перекрестился на небо над головой, в сторону обгоревшего, изуродованного следами пожарища шпиля церкви, и помчался на север, в сторону поросших лесом гранитных холмов, в тайгу.

***

Он хорошо знал эти многократно хоженые и жарким летом и сырой весной и дождливой осенью и снежной зимой поросшие елями и осинами, заваленные острыми обломками скал леса. От поселка на север вел только один проходимый зимой, когда выпадает снег, путь: просека, проложенная между заросших лесом, заваленных упавшими стволами деревьям косогоров и склонов плоских каменистых холмов. По ней и ушли городские агенты. Пройдя по ней кряду много километров вглубь тайги, узнав от возвращающихся в деревню знакомых охотников, что городских они не видели, через некоторое время он приметил на дороге условный знак - яркую лиловую тряпку, намотанную на сук там, где от основной дороги отделалась боковая тропа. И, убедившись что повесили ее тут недавно, свернул в лес. А еще через несколько километров ходьбы нашел и следующую метку, верно указывающую на то, что агенты проходили и тут.
- Как они ее искали – внимательно оглядываясь по сторонам, прислушиваясь к тишине зимней тайги и едва различимому потрескиванию деревьев на морозе, подумал Ульфгар. Погнал дальше. Ехал пока не увидел и третью тряпку, а за ней, чуть дальше в лесу, в стороне от уже едва проходимой, засыпанной глубоким, колючим снегом накатанной охотниками лыжни и четвертую. Здесь городские свернули и с этой тропы. Уже с трудом шагая по бездорожью, внимательно оглядываясь по сторонам, размышляя о том, что если он поедет прямо, то выйдет к скальной стене одного из плоских каменистых холмов, в которую должны были обязательно упереться и агенты, не найдя никаких внятных следов на свежевыпавшем снегу, Ульфгар рассудил что лучше сразу ехать к скалам. Петляя межу камней и толстых черных елей, выйдя на тропу, которой, судя по следам, ходило лесное зверье, вскоре, он обнаружил давно покинутое место человеческой ночевки: огромную кучу пожухлого, плотно примятого, частично засыпанного снегом лапника, а рядом на камнях треногу из палок и оставшиеся от костра давно замерзшие гарь и угли.
Здесь не было никаких свежих следов, но уже почти совсем стемнело, и Ульфгар решил остановиться и заночевать. Нарубив еще елового лапника, накидал поверх него снега и, соорудив себе устланную ветвями нору, забрался в нее. Плотно закутавшись в одеяло и плащ, поджав колени, стуча зубами и изнемогая от холода, кое-как проспал, хоть как-то отдохнул с дальней дороги несколько часов. Проснувшись, позавтракал, давясь холодным соленым мясом и хлебом, и снова отправился в путь. Проехав растущий в ложбине между холмов ельник, выехал к скальной стене и, выбрав направление на северо-запад, дальше, вглубь тайги, через пару часов хода обнаружил первый внятный знак - свежий и глубокий, ярко-желтый обрамленный расщепленной древесиной и сочащейся смолой шрам от ружейной пули. Оглядевшись по сторонам, приметив еще один характерный лохматый росчерк на стволе, подметив про себя, что возможно так отстреливались от волков, Ульфгар поехал дальше и вскоре очутился там, где закончился путь городских охотников. Оба лежали неподвижно под навесом скалы без верхней одежды на расстеленных плащах, как будто устали и прилегли отдохнуть или кто-то раздел их и уложил так неподалеку друг от друга. Оба были уже изрядно попорчены волками, которых громким криком и химической свечей Ульфгар, зная как надо поступать в таких ситуациях, смело прогнал прочь. И глядя на их изуродованные, посиневшие тела, он так и не мог понять: умерли они от кровопотери и ран, потерпев поражение в схватке с голодной стаей, или добровольно разделись, легли и замерзли насмерть на морозе.
Оглядевшись, рядом, под скалой на камнях, под скальным навесом Ульфгар приметил и их современные и удобные заплечные мешки. И, внимательно оглядев их, даже будучи бывалым солдатом, что видел в жизни многое, он, содрогнулся от осознания того, что кто-то обыскивал вещи, как будто совсем недавно. Уже после смерти городских. Но вместо того, чтобы унести эти несомненно ценные предметы и приборы, оставил их рядом с мертвецами. Разложил, расставил их на камнях, как на стоянке, на которой жили уже несколько суток.
- А может это и они – подумал Ульфгар, перебирая их снаряжение и инструменты, размышляя над тем, что он мог бы забрать из него с собой – они поставили лагерь, чтобы отдыхать здесь. Следов борьбы не видно и как будто они сами разделись, легли и замерзли. И утварь разложили, как будто потом собирались ужинать. А если их кто-то выследил и убил, то почему ничего не взял и не унес.
Так, размышляя над тем, что могло случиться здесь, Ульфгар присел на камень под скальным навесом, размотал укрывающую от мороза лицо тряпку и закурил. Он был уже не молод и устал от бессонной ночи и долгого пути, так что, решил остаться неподалеку на ночлег, а утром собрать вещи городских, еще раз осмотреть место их гибели и идти домой. Он нарубил много лапника и веток, и, чтобы волки не вернулись, подтащил на них мертвые тела и поджег. Но прежде чем лечь под ткань палатки агентов, которую он вместе с остальными вещами забрал и поставил в нескольких сотнях метров в стороне, он размотал вокруг места своего маленького лагеря колючую проволоку и накидал со всех сторон острых колючек так, чтобы к его убежищу можно было подобраться только с уловленного входа. В последний раз вернувшись к ней, он тщательно перекрыл, закрыл и этот единственный проход колючей проволокой и зажег газовую горелку, которую нашел в вещах городских, отогреть замерзшие руки. Поев каких-то сладких конфет из запасов городских и проверив ружье, обложившись всеми возможными вещами для тепла, лег.
Он нередко оставался ночевать в лесу и летом находил такой отдых в глухой безлюдной глуши даже приятными и привносящими в душу особенный, присущий всем, кому знаком подобный лесной образ жизни, покой. Но в былые годы с ним всегда была его верная пятнистая рысь. И сегодня, в одиночестве, в сумерках рядом с местом гибели двух подготовленных городских агентов, ему стало непривычно жутко и тревожно. Держась за рукоять ружья, заранее проверив заряды, как ходит затвор и где переключается предохранитель, замер, прислушивался к глухой тишине и скрипу деревьев зимнего ночного леса за тонкой стеной своего маленького ненадежного логовища.
Хотя он и очень устал за сегодняшний и предыдущий дни, сон не шел к нему. Отчего-то ему внезапно вспомнилось, как его верная рысь вечерами всегда уходила в лес гулять. Возвращалась к нему уже в полной темноте, посреди ночи. Ложилась рядом, но не спала, ворочалась, растопыривала когтистые пальцы. Сопела и мурлыкала как огромная домашняя кошка... Временами, когда она уходила, он боялся, что она не вернется к нему, но она возвращалась всегда, а утром они вместе снова продолжали свой обход. Так было много лет кряду, но ее больше не было с ним. И теперь, как это всегда бывает вдали от людей, в тишине, в одиночестве в глухом зимнем ночном лесу, он остался совсем один со всеми своими страхами, мыслями и тревогами. 
Так, с тяжелыми ударами сердца в груди прошло несколько тягостных и одиноких мгновений, и чем темнее становилось снаружи, тем отчетливее Ульфгар ощущал, что то, за чьей головой он пришел, где-то совсем рядом. Ходит по тайге между деревьев в стороне, следит, присматривается к нему. И, только раз подумав об этом, впустив в свою душу страх, он уже не мог размышлять о чем-то другом, и теперь, отбросив все лишние мысли, раз за разом задерживал дыхание, замирал, прислушиваясь к лесной тишине, пытаясь различить в ней, посторонние, враждебные звуки.
Но время шло, вокруг стояла тишина, и чем больше он прислушивался, тем больше придумывал сам себе страшных картин, о том, что происходит в темноте снаружи, там где он не видит, и от этих мыслей он тревожился, с каждой минутой терзался еще больше. Пару раз он даже вставал, осторожно выглядывал из своего ненадежного убежища, держа наготове ружье, всматривался в темноту, туда, где вдали догорал погребальный костер. Но, убеждаясь в том, что вокруг никого нет, даже волков, с еще большей опаской пятился обратно под тент и ложился снова. Так, еще больше намаявшись, в очередной раз убедившись, что вокруг тихо и только деревья скрипят над головой, покачиваясь на легком ночном ветру, и мелкий снег едва слышно сыплется с хвои, Ульфгар уже было совсем без сил откинулся головой на один из рюкзаков, и только прикрыл глаза, как услышал снаружи какой-то новый и чужой, тот самый, который он так долго ждал все это время и так боялся услышать, едва различимый звук.
Сердце Ульфгара сжалось. Как бывалый лесник, он хорошо знал повадки зверей. И тяжелую поступь лося и осторожные почти бесшумные шаги хищника, но это был отчетливый, но отчего-то заставивший его насторожиться шелест, как будто звуки приближающегося охотника, намеренно, как будто ради развлечения, теребящего ветви и желающего спугнуть дичь, чтобы она побежала, а он мог догнать, или подстрелить ее. Ульфгар хорошо знал такие приемы и понимал, что когда враг превосходит тебя настолько, что позволяет себе такие выходки, это конец. И, будучи бывалым солдатом, он принял единственное верное решение – атаковать первым самому. Схватив ружье, резко подался вперед, вырвался из-под полога и стремительно огляделся, ища цель. Но то, что он увидел, было совсем не тем, что он ожидал: в нескольких десятках метрах от него в темноте с тихим звуком, с каким обмахиваются веером или опахалом, скользило тенью, извиваясь, как будто плыло в танце что-то белое, мохнатое и снежное. Похожее, на летящую низко над землей, извивающуюся толстую змею или пушистый и бесконечно длинный, звериный хвост.
Ульфгар было вскинул свое оружие, пытаясь выцелить в темноте ускользающую от него куда-то в сторону, как будто напуганную его грозным видом, петляющую между стволов, изящно обвивающуюся вокруг них жертву, но по неопытности пользоваться таким оружием, поставил ружье на предохранитель, вместо того чтобы его снять. И, пытаясь одновременно снова привести его в действие, одновременно наблюдая за движениями неведомой твари, завороженный ее слабым сиянием под деревьями в темноте, ее гипнотически-плавным и одновременно стремительным течением между стволов, ее искрящимся, как будто отражающим свет холодных звезд над зимней тайгой, тускло блестящим длинным мехом, повинуясь какому-то неясному от усталости, порыву поближе и получше прицелиться, он непроизвольно шагнул в ее сторону. И с размаху напоролся ногой прямо на одну из своих колючек, а одернув, переставив ногу и оступившись, проколол ее во второй раз о соседнюю. Застонав, упав на колено, он оцарапал и разорвал себе о проволоку и другие ежи еще и руку и бок. Сжав зубы, едва не застонав от боли, едва сумев сохранить остатки самообладания и разума, как можно более аккуратно, отполз к палатке. Свалив ее, с хрустом подмяв под себя тент, нащупал, схватил обеими руками ружье. Резко повел им из стороны в сторону, приготовившись стрелять. Но тварь исчезла, и вокруг стоял только безлюдный и немой темный ночной лес. Ульфгар вцепился в ружье и сжал зубы. Он был уверен, что это было не видение, но так и не мог понять, куда она скрылась: там, где он только что видел этот бесконечный звездный шлейф, между деревьями не осталось и следа. Даже поднятой им искрящейся подсвеченной его слабым сине-серебристым светом поземки.
Подождав еще несколько секунд и наконец опустив оружие, сняв валенок и осторожно ощупав пораненную, горящую нестерпимым жжением, хлещущую кровью ногу, Ульфгар кое-как нашарил под поваленным тентом газовую горелку и вновь зажег огонь. Снял валенок и уставился на свою глубоко проколотую в двух местах, покалеченную ступню. Еще одна рана кровоточила на его руке, той самой на которую он упал. Куртка на боку была разорвана, а шип воткнулся и пробил его поясную сумку.
- Хорошо, что не ладонью и не веной – тяжело вздыхая от боли, успокаивая себя, подумал Ульфгар. Достал из горы вещей докторскую сумочку городских подрядчиков, чтобы перевязать пораненную ногу.
- Надо уходить – закончив с кровотечением, приняв таблетки, которые, как по названию он выучил еще на войне, были стимулятором и обезболивающим, твердо сказал он сам себе – сейчас. Да, именно сейчас, сию минуту.
Кое-как обувшись и собрав свои вещи, захватив из снаряжения городских только перевязочный набор и ружье, он встал на лыжи и, хромая, с трудом прошел несколько шагов.
Внезапно ему снова стало страшно.
- Все! Я ухожу! – остановился, огляделся, привалился спиной к ближайшему дереву, вскинул, демонстрируя пустые ладони, срываясь от боли и холода на хрип, громко, что оставалось сил, на весь лес, крикнул он. Резко обернулся, вздрогнув от внезапного разбуженного его голосом, покатившегося по ночной тайге эха – отпусти, оставь меня! Я ухожу! Я не вернусь больше! Господи, Иисус Христос, помилуй, помоги!
От обиды и досады, он сжал кулаки, с хрустом сдавил зубы. Внезапно вспомнив смерть отца, пожар в церкви и строгий приказ графа, оставшихся сиротами детей его друга-писаря, свою овдовевшую мать, своих племянников, племянниц, братьев и сестер, почти со слезами, от отчаянья и безысходности крикнул в безлюдную темноту тайги, как можно более отчаянно и громко.
- Оставь нас прошу тебя! Мы не хотели тебе зла! Оставь нашу землю! Не мучай нас! Прошу!
В исступлении прибавил.
- Забери меня вместо них, если хочешь!
Но никто так и не ответил ему. И, сколько он не вглядывался в темноту, сколько не прислушивался к еще долго гуляющему между далеких скал, жутко перекликающемуся эху его криков, он так и не услышал ответа своим мольбам. Не увидел ни переливов белой шерсти, ни закутанной в рваные мокрые лохмотья фигуры.
Так и не дождавшись их, корчась от боли и холода, запинаясь о занесенные снегом ветви и поваленные стволы, постоянно падая в сугробы и натыкаясь на камни, он бежал что было сил всю ночь. А наутро, изнемогая от усталости, приняв все оставшиеся таблетки, почувствовав гнетущее и страшное, горячечное возбуждение, ощутив в себе безумный, не сравнимый ни с чем прилив сил, не помня себя, как на крыльях налегал на палки, гнал весь день. Пока к вечеру не услышал звон отдающих над тайгой множества колоколов какого-то огромного, как в большом городе, какие он видел, следуя по дороге на войну в юности, храма, возвещающих о начале вечерней службы. Он слышал вокруг поющие церковные гимны хор, а за его спиной раздавались печальные голоса, зовущие его обратно в заснеженный, сумрачный лес. Среди них он слышал, как его звали по имени его давно умершие сослуживцы и друзья, его отец и его умершая возлюбленная. Как в печке ревет горячее пламя, к которому хочется протянуть, отогреть закоченевшие руки, как бурлит на огне котелок с кашей, шипит чайник и радостно мурлычет огромная, величиной с рысь, теплая и мохнатая кошка. Он хотел обернуться, но, твердо зная, что они все мертвы и их уже нет, бежал от них, боясь увидеть их рядом снова живыми. Приметив где-то далеко впереди похожий на окна хутора далекий желтый свет, из последних сил помчался к нему через какое-то поле.
- Вернись! Ты же обещал! – кричали ему, звали его из тайги, но он не оборачивался. Разорвав куртку, перевалился через плетень и уже без лыж, утопая по колено в снегу, пополз через засыпанный глубоким снегом, то и дело натыкаясь на какие-то торчащие палки, темный огород. Где-то рядом оглушительно и дико завыла, завизжала кошка, бросилась на него, впилась когтями, начала рвать его, прогоняя со своей территории. Но он даже не попытался сбросить ее. Его последних сил хватило только чтобы взобраться на крыльцо и с размаху удариться о запертую входную дверь. В отчаянии и безумии он стукнулся в нее еще несколько раз и, упав на обмерзшие льдом доски, заплакал.
Ему открыл какой-то селянин, отогнал кошку метлой, позвал сыновей и втащил его в избу. Что было с ним дальше, Ульфгар не помнил.
- Это вот таким он и вернулся? – услышал он сквозь горячечный бред болезни голос, похожий на голос графа.
- Ваше сиятельство... Разрешите обратиться – заискивающе протянул,  пробасил знакомый капитан графской дружины.
О чем они говорили, Ульфгар так и не разобрал, понял только последние слова.
- Ну да. Что с него теперь-то? Раз так советуешь, Бог с ним. Мы не звери, веруем во Христа. Пойдемте.
Он не знал, сколько с тех пор прошло дней. Временами он просыпался, осознавая, что лежит в своей избе и какая-то злая бабка, ворча себе что-то под нос, топит печку. Варит в котелке какое-то варево и кормит его. С отвращением глотая этот нестерпимо горячий, обжигающий суп, он хотел кричать, что ему от него больно, но не мог ни подобрать в голове нужных слов ни повернуть язык, не произнести хоть что-нибудь. Он пытался вставать, но руки и ноги его не слушались. Старуха кричала ему что-то, била его слабой рукой и какой-то тряпкой, но он не понимал ее, не чувствовал, что она делает с ним, как не пытался, не мог понять, что она хочет сказать ему. Временами, просыпаясь как будто бы на несколько минут, он снова и снова проваливался в пустое, раскаленное забытье. Он слышал голоса тех, кого знал раньше, кошачье мурлыканье, пение хора и бой церковного колокола. Видел какие-то сцены и обрывки фантасмагорических картин, что без перерыва летели перед его глазами, не задерживаясь настолько, чтобы он мог осмыслить и понять их, постоянно сменяли одна другую. А когда он снова просыпался, то как будто оказывался в каком-то другом, жутком и неподвластном ему зябком и страшном сне. Сне, в котором он видел свою темную комнатку с маленьким окошком и низким потолком, из которой не мог выйти. Свою неудобную постель с которой он не мог встать и на которой не умел даже нормально повернуться и жуткую омерзительную старуху, вливающую ему с массивной деревянной ложки в рот раскаленный, густой, но до омерзения пресный, отдающий сырой лесной травой и какой-то гнилью суп.
В какие-то моменты, иногда он видел себя на крыльце свой избы. А потом как будто даже наступила весна. Было холодно и ветрено и чистое синее небо отражалось в больших, завораживающих и ясных, как зеркала в графском замке, студеных лужах. Как будто какая-то женщина на сером коне ехала по дороге мимо его дома. У нее были длинные белые волосы, сияющие, небесно-синие глаза и очень молодое бледное, почти серое, лицо. Он узнал ее по этому взгляду, хотя до этого видел ее всего единожды: той самой юродивой немой бродяжкой, закутанной в мокрое рваное рубище и замотанной тряпками головой, чтобы не обморозить ее в зимнюю стужу. Он позвал ее. Даже не зная ее имени, обратился к ней, протягивая к ней руки, как мог, без слов, начал молить ее о том, чтобы она простила его. Расплескав, жирую густую дорожную грязь, упал на колени в ее сторону. Он хотел заговорить с ней, просить ее о пощаде, но снова не мог ни собрать мыслей, ни раскрыть рта, ни повернуть языком.
В отчаянии и тоске склонившись перед ней, он каялся, плакал и пытался просить, мычал и стонал, пока его не подхватили под руки какие-то грубые люди и с силой потащили прочь от дороги.
- А, бывший лесник наш – кивнул сын графа, что сам шел пешим, держал узду, вел коня богатой гостьи – в прошлом году отец отправил его в лес, ветряницу ловить. А он голову застудил. Не соображает теперь совсем. Бывает у нас такое.
- Что еще за ветряница? – насмешливо воскликнула его собеседница – тварь лесная? Разум его забрала?
- Да, суеверие наше местное... – ответил молодой рыцарь и одновременно молодцевато и нервно улыбнулся, совсем как смущенный недоросль. Даром что ему недавно исполнилось двадцать четыре. Пренебрежительно и надрывно одновременно махнул рукой –  вы сейчас уже обедать, или хотели еще скалы посмотреть над озером?
- Так что за ветряница, я вас спросила? – глава гостьи стали еще более холодными и непреклонными. С нескрываемым презрением остановились на молодом графском наследнике. Тот попытался встретиться с ней гордым вызывающим взглядом всадника на коне и с копьем, тем самым, которым он всегда так ловко вгонял в румянец крестьянским дочек. Но сам, же испугался, начал сбивчиво оправдываться, объяснять, что это все мужики и что была какая-то немая нищенка, натворила бед, а потом исчезла, что за ней охотились городские подрядчики-авантюристы, но сами погибли, заблудили и замерзли в зимнем лесу, но гостья уже не слушала его. Смотрела как двое егерей с едва скрываемой досадой и вялой злобой тащат Ульфгара прочь. Он пытался вырываться, кричать, звать ее. Хотел просить пощадить его, вернуть ему его разум, что она забрала у него, тогда в лесу. Жестоко наказала за то, что он попытался меряться с ней хитростью и силой. Помиловать, забрать его в лес, к его возлюбленной, его рыси и его умершим друзьям и родственникам.
Он силился сказать ей все это, но из его непослушных губ вырывалось только нечленораздельное мычание. Его руки, ноги и голова болтались в разные стороны, независимо от него, сами по себе. Его держали какие-то люди, ругались на него,  упрекали, дергали и волокли прочь.
- Да уберите вы его! – прикрикнул молодой граф, хватаясь за плетку – сейчас уведем, простите, ваша светлость... – начал оправдываться он.
Но она не ответила ему. Ожидая, когда буйно сопротивляющегося Ульфагара оттащат с дороги и ее коня поведут дальше, даже не смеялась над ним. Холодно и безразлично, без всякого снисхождения и интереса смотрела не него и собравшихся на шум вокруг людей. Уже совсем не так, как тогда зимой, как напуганная бессловесная, некормленная и одинокая, выброшенная в чуждый и враждебный ей мир жалкая тварь, случайно разбуженная добытчиками, по злому року разорившими и уничтожившими ее уютное, наполненное бережно собранными и сплетенными в гербарии и венки ароматными травами и ветками подземное жилище. А как, осознавшее свою силу и власть, освоившееся и поселившееся среди абсолютно беспомощных перед ее потусторонней, беспощадной и мстительной силой и изощренным нечеловеческим разумом людей, готовых подчиняться ей, служить и с радостью исполнять каждую ее прихоть, каждое ее желание, чудовище.

***

Доктор Эф.