There is always inequity in life. Some men are killed in a war and some men are wounded, and some men never leave the country, and some men are stationed in the Antarctic and some are stationed in San Francisco... Life is unfair.
J. F. Kennedy
В жизни всегда есть неравенство. Одних убивают на войне, других ранят; некоторые никогда не покидают свою страну, некоторые проходят службу в Антарктике, а некоторые – в Сан-Франциско… Жизнь несправедлива.
Дж. Ф. Кеннеди
Пролог.
10 ДНЕЙ В МОСКВЕ
3 сентября 1980 года. Москва. Вместе с моим однокурсником Сашей Васьковичем мы едем в такси в направлении аэропорта Шереметьево. Деревья и газоны уже тронуты позолотой осенней листвы. Яркие лучи солнца разливаются по асфальту – он блестит, как новенькие лакированные туфли. Столица все еще выглядит свежо, не успев растерять свой предолимпийский макияж. Настроение у нас приподнятое.
Мы, молодые лейтенанты-двухгодичники, летим в длительную командировку в Эфиопию. Просим таксиста остановиться около булочной: надо купить ароматного бородинского хлеба. Бывалые люди рассказали, что больше всего ценится в Африке: водка, сервелат, селедка и черный хлеб. Без этого лучше не появляйся! Все, кроме хлеба, у нас уже аккуратно уложено в чемоданах, а его покупку мы отложили, чтобы взять посвежее.
Аэропорт Шереметьево уже не тот, что был еще пару лет назад. Может, и не тянет по своим габаритам на Хитроу или JFK, но для своего времени выглядит стильно и современно. К московской Олимпиаде его не просто обновили, а полностью перестроили с применением новых технологий: раздвижные двери на фотоэлементах, удобные эскалаторы, огромные электронные табло, есть современные кафешки, где можно свободно и вкусно перекусить.
Мы летим группой из шестнадцати человек. Семь из них – мои однокурсники из Минского педагогического института иностранных языков: Анисимов, Махонь, Жудро, Драчинский, Ручаев, Евдоченко и Васькович. Плюс пятеро горьковчан. Вспоминаю лишь некоторые фамилии – Лобанов, Саянов, Цуман. Плюс Саша Стариков из Средней Азии и какой-то парень из Киева. Все в качестве военных переводчиков английского языка. Еще к нашей группе примкнул некто Миша Соловодов, здоровый лысоватый дядька с татуировками на обеих руках, представитель советского военно-морского флота. Между собой мы прозвали его боцманом. В Африку Миша летит не впервые и потому его советы и рассказы имеют особый вес. Перезнакомились все мы в «десятке», то есть Десятом главном управлении Генштаба, которое оформляло нас для прохождения службы в Эфиопии.
Оформление длилось дней десять. Каждое утро мы приходили к невзрачному подъезду номер два восьмиэтажного здания управления на улице Шапошникова, получали там пропуск, который на главном входе дотошно проверял часовой, и по широким лестницам поднимались на шестой этаж. Нашим направленцем был майор Владимир Стрельцов, личность среди тех, кто выезжал на службу в Африку, весьма известная. Говорят, он мог повлиять на судьбу того или иного офицера, направляемого за рубеж, поэтому кадровые вояки относились к нему с большим пиететом.
В первый день Стрельцов просветил нашу группу о военно-политической обстановке в Эфиопии, но, главное, дал дельные советы насчет того, как там уцелеть, избежав подрыва на мине, всякого рода тропических болезней типа малярии и амебы или укуса ядовитых змей. В тот же день мы пошли делать прививки от холеры и желтой лихорадки, а потом – по аптекам покупать «Делагил», препарат, который должен был уберечь нас от малярии.
На следующий день наш направленец собрал всех в небольшом зале заседаний и своим прокуренным голосом как бы шутя спросил:
– Ну, признавайтесь, кто из вас умеет хорошо читать вслух?
В комнате на минуту воцарилось молчание. Потом кто-то спросил: а для чего, мол, это надо? Стрельцов пояснил: нам необходимо ознакомиться с инструкцией о поведении советских граждан за рубежом и о неразглашении сведений, которые попадают под гриф «секретно». А чтобы не давать каждому из нас самостоятельно читать более десятка станиц, он предложил кому-то одному прочитать весь текст вслух, а потом всем поставить под ним свои подписи. Снова молчание. Читать вслух никому не хотелось.
Поскольку я сидел прямо перед Стельцовым, он вручил мне папку с инструкцией – читай! Сам он удалился, а мне пришлось озвучивать длинный текст сквозь шум и гам аудитории. Вернулся Стрельцов минут через двадцать, аккурат когда я закончил чтение и мы принялись подписываться под текстом инструкции. Забрав папку с подписями, он еще раз напомнил нам известный лозунг «Болтун – находка для врага!», а также сообщил, что комсомольские билеты следует сдать в ЦК ВЛКСМ.
В Эфиопию мы летели «физкультурниками» или «членами профсоюза». Так незамысловато были зашифрованы соответственно комсомольцы и члены партии. При себе иметь какой-либо идентификационный документ во время пребывания в стране не предусматривалось. Свои зарубежные паспорта мы должны будем сдать по прилете тамошнему офицеру-кадровику. А дальше мы никто, главное – не попасть в плен или не пропасть без вести.
Последующие несколько дней мы появлялись в управлении на час-другой, а потом каждый решал свои сугубо личные вопросы. Необходимо было съездить куда-то на окраину Москвы и получить по предписанию вместо военной формы комплект гражданской одежды. Советская военная форма в Африке нам ни к чему, а вот выглядеть достойно, чтобы не опозорить державу, было важно. В огромном складе пожилой дядька-тыловик выдал мне серый костюм, галстук и плащ, легкие удобные польские туфли и какую-то дурацкую охотничью шляпу производства ГДР. Импорт! Потом достал из своих закромов две отечественные рубашки с полосками в виде пингвинов. Похоже, что, кроме меня, их некому было всучить. Я тоже не представлял, как я с этими пингвинами покажусь на людях, и потому не смог скрыть своего разочарования.
– Бери-бери, – стал убеждать меня тыловик, – там все пригодится. И чтобы подсластить пилюлю, протянул в довесок рубашку с коротким рукавом производства Венгрии.
Рубашка была качественная: легкая, светло-голубого цвета, чистый хлопок. И я согласился на «пингвинов». А последние несколько дней перед отлетом мне пришлось мотаться по городу, чтобы закупиться всем необходимым.
Сразу после Олимпиады-80 изобилие московских магазинов быстро испарилось. Пару дней я рыскал по столице в поисках нормального чемодана. Последней надеждой был ГУМ. И – о чудо! – в ГУМе «выбросили» хорошие импортные чемоданы под крокодилову кожу. Отстояв минут сорок в очереди, беру, не глядя на цену.
Еще проблема: где купить хотя бы две палки копченой колбасы. Ее дают поутру в универсаме на Калининском проспекте. Еду туда, занимаю очередь, стою в ней полтора часа, но за четыре человека передо мной колбаса заканчивается. А вылет через два дня. Вот досада! Помог случай. В гостинице «Восток», где расселилась вся наша группа, был неплохой буфет, а в нем предлагали сытные бутерброды с копченой колбаской. И вот зашли мы с Сашей Васьковичем в этот самый буфет вечером перед закрытием, людей – никого. Спрашиваем буфетчицу: а нельзя ли вместо бутербродов просто по палке колбасы целиком купить? В накладе, мол, не останемся. В итоге проблема решилась быстро: полногрудая буфетчица отвалила нам по две палки свежего качественного сервелата.
С деньгами тогда у нас проблем не было. Дело в том, что за пару дней до вылета нам выдали по пятьсот рублей не то подъемных, не то командировочных. Проблема состояла в том, куда их потратить за оставшееся время. В условиях советского дефицита и дешевизны общепита это было непросто. С собой в Эфиопию нам разрешалось брать только тридцать рублей купюрами по червонцу. А куда же девать остальные? Я так и не смог за два дня потратить все деньги и 250 рублей отправил почтовым переводом родителям.
Те десять дней в Москве дали мне возможность лучше познакомиться со столицей. Раньше бывало как: с вокзала – на вокзал, с аэропорта – в аэропорт. Порой ночью. Что тут разглядишь? Лишь однажды, во время пересадки с поезда на поезд, удалось под проливным дождем проехать в экскурсионном автобусе и слегка расширить свой кругозор. Теперь же, преодолев десятки станций метро и истоптав ногами немало разных мест города, я лучше стал понимать и чувствовать Москву, ее уникальность, ритм, пульс. Не скажу, что я стал фанатом столицы. Ее дневная сутолока, резкость, вечная спешка и чрезмерная деловитость меня раздражали. Но я полюбил Москву в ее ранние утренние часы, когда город пуст, свеж и умыт поливочными машинами или дождем.
У меня появилось свое любимое место в Москве – небольшой пятачок в районе двух станций метро Арбат, что недалеко от нашей «десятки». Здесь можно было посидеть на скамейке в тенистом скверике на Гоголевском бульваре, той самой, на которой сидели герои фильма «Москва слезам не верит». Прогуляться и поглазеть на увядающие здания Старого Арбата, по которому тогда еще сновали «Жигули» и «Москвичи». Вкусно перекусить в закусочной ресторана «Прага». А в магазинах на Калининском проспекте, если повезет, прикупить какого-нибудь дефицита.
Пройдут годы, но всякий раз по приезде в Москву меня будет тянуть к этим местам. Это как микрорайон, в котором родился и вырос: он до боли знаком, здесь уютно и многое навевает ностальгические воспоминания.
…В последний день майор Стрельцов вручил нам темно-синие служебные загранпаспорта, глянцевые бело-голубые билеты Аэрофлота, велел не опаздывать на рейс и дал традиционное напутствие: «Смотрите там, ребята, не подведите, не то… ну сами понимаете».
Вечером мы небольшой компанией собрались в моем гостиничном номере. На журнальном столике холостяцкими руками были нарезаны неровными кусками хлеб, колбаса, вскрыта банка шпротов. Пара бутылок «Столичной» органично вписывалась в сей незатейливый натюрморт. Гостиничные посиделки в тесной компании, похоже, наша традиция. Можно поговорить по душам, поделиться смешными историями из жизни. В тот вечер разговор в основном вертелся вокруг одной темы: что нас ждет в Эфиопии, как там все сложится. Ведь мы направляемся в страну, где идут боевые действия и гибнут наши люди, где полно опасностей и непредвиденных ситуаций. Андрей Евдоченко поднял стакан и произнес тост:
– Ну что сказать, хлопцы. Уже завтра у нас будет совсем другая жизнь. Кому-то, может, повезет, кому-то достанется по полной. Но как бы там ни было, я хочу выпить за то, чтобы все мы вернулись живыми и невредимыми и смогли вот так же собраться и выпить по стакану водки. Вот и все.
ИЗ СТУДЕНТА – В ОФИЦЕРЫ
Моя трансформация из вольного студента в лейтенанта Советской армии проходила постепенно и под влиянием случая. А началось все с обучения на военной кафедре. В годы холодной войны при институтах были созданы военные кафедры, на которых студенты проходили специализированные военные дисциплины и получали звание лейтенанта запаса либо сразу же призывались на два года на срочную службу. Так, в политехническом готовили танкистов и механиков. В нархозе – начфинов. На химфаке – специалистов по химзащите. Ну а из нас должны были выйти спецпропагандисты и переводчики.
Военная кафедра располагалась на пятом этаже корпуса «А». Там постоянно мелькали зеленые мундиры, слышались командные голоса, а из туалета валил густой табачный дым. Военным наукам нас стали обучать со второго курса. Один учебный день в неделю посвящался только им. На занятия надо было приходить в костюмах и при галстуках, но самое для нас неприемлемое – коротко стриженными.
В то время было модно носить шевелюры «под битлов», но подполковник Сыманович был неумолим. Свои занятия по тактике он начинал с пристальной оценки длины наших волос, после чего в большинстве случаев изрекал четко по-военному «Не стрижен!» и давал двадцать минут на исправление ситуации. Выручал нас Валера Тимошенков, который предусмотрительно приносил с собой механическую машинку для стрижки. В мужском туалете он слегка укорачивал для видимости волосы, после чего мы смачивали их водой. Такой номер обычно проходил.
А в общем-то мы уважали Сымановича. Это был военный до мозга костей: строгий вид, командный прокуренный баритон, простое и понятное изложение материала. Он назубок знал, сколько танков или орудий в том или ином формировании, как взаимодействуют первый и второй эшелоны на поле боя. У него было прекрасное чувство юмора. В оценках был строг, но справедлив.
На занятиях по «военке» нас обучали тактике, системе вооружения и оргструктуре армии США как наиболее вероятного противника, спецпропаганде, направленной на войска противника, военному переводу, строевой подготовке.
Попадая на пятый этаж корпуса «А», мы были уже не студенты, а «курсанты». Наши группы именовались «взводами», а в начале занятий при появлении преподавателя в погонах дежурный должен был строевым шагом выйти к нему навстречу и четко отрапортовать:
– Comrade captain! Platoon number nine is ready for your military classes. Everybody is present and correct.
– At ease, sit down, – командовал преподаватель.
– At ease, sit down, – подавал команду дежурный всему взводу.
Записи по ряду предметов мы вели в «секретных» тетрадях, прошнурованных толстой нитью и скрепленных печатью. Пользоваться ими можно было только в аудиториях пятого этажа и ни в коем случае нельзя было выносить за его пределы. Такие тетради выдавал нам из огромного стального сейфа строгий пенсионер-секретчик. Он же тщательно следил за соблюдением режима секретности.
Как-то Игорь Т. решил по-быстрому перекусить в буфете на первом этаже и прихватил с собой секретную тетрадь. А в это время бдительный секретчик обнаружил его отсутствие. На военной кафедре объявили что-то вроде боевой тревоги. Все кинулись искать Игоря. Нашли!
Из всех предметов, пожалуй, наиболее ценным и полезным для нас был военный перевод. Его вел старший лейтенант, а в дальнейшем капитан Гриднев. Михаил Романович окончил в свое время наш институт и решил пойти по военной линии. Вместе с ним мы зубрили десятки, если не сотни американских аббревиатур из толстенного учебника Дормидонтова. К примеру, Mech Inf Dvsn означало «механизированная пехотная дивизия», АРС – Armoured Personnel Carrier – бронетранспортер, G2 – начальник/отдел разведки и т. д. и т. п. Немало занятий было посвящено допросу военнопленного. Начинать его следовало так: «What is you name, grade and position?». Тогда как-то не думалось, что нам придется заниматься этим в реальной жизни. Однако пришлось…
От типичных офицеров «строевиков» офицеры «гуманитарии», которые вели курсы спецпропаганды и военного перевода, отличались широтой кругозора, гибкостью мышления и несколько либеральным отношением к студентам-курсантам. Многие из них успели побывать в командировках за пределами страны, они имели возможность знакомиться с зарубежными изданиями. С ними было интересно.
Михаил Романович Гриднев частенько рассказывал нам случаи из своей жизни. Запомнилась его история о том, как он участвовал в операции по охране президента Никсона, когда тот приезжал в Минск. А как-то раз он принес на занятия стопку американских журналов Time и Newsweek и сказал: «Вот, изучайте потенциального противника по его прессе. Заодно и английский подшлифуете». Вообще-то такие журналы было не положено читать простым советским студентам, дабы они не свернули с пути истинного, но Гриднев считал иначе.
Интересно было и на занятиях полковника Деева, который вел курс спецпропаганды. Это был седой коренастый человек с военной выправкой, успевший захватить Великую Отечественную войну. Он учил нас говорить с потенциальным противником на его языке и не отходить от реалий конкретной ситуации.
Помнится, он привел такой пример. В самом начале войны советская пропаганда весьма примитивно исходила из того, что раз в войсках вермахта служат простые рабочие и крестьяне, то стоит только призвать их к пролетарской солидарности и ненависти к империалистам, как они тут же повернут свое оружие против эксплуататоров. Это было большой глупостью, и немцы только смеялись над нашими листовками подобного содержания.
От Деева я тогда впервые услышал и такую вещь. Перед войной советская внутренняя пропаганда настойчиво проводила лозунг «Мы будем бить врага на его территории!». Но нам-то все время говорили, что СССР был не готов к войне, что нападение Германии было неожиданным. Что-то не сходилось в рассказе Деева с учебниками истории и заставляло задуматься.
В целом же военная кафедра дала нам хорошую языковую подготовку, базовые знания о структуре, вооружении и тактике вооруженных сил, как советских, так и зарубежных. Акцент, разумеется, делался на потенциальных противниках СССР, и прежде всего – на США. А вот тематика о странах «третьего мира» в учебную программу не входила. А жаль! Ведь именно туда предстояло направлять нас в качестве военных переводчиков.
…Апофеозом нашей военной подготовки стали сборы под Борисовом, которые были организованы летом 1979 года по окончании четвертого курса. На них мы занимались строевой подготовкой, рытьем окопов, стрельбой из автоматического оружия и ведением спецпропаганды на территории условного противника посредством громкоговорителя.
А кроме того, мне и Валере Жудро поручили выпускать боевой листок. У меня еще со школы появилась тяга к писательству, и потому я сам проявил инициативу заняться этим делом. Небольшим плюсом здесь было то, что мы занимались каким-никаким творчеством: что-то придумывали, креативили, в то время как наши однокурсники ходили строевым шагом на плацу и горланили: «Не плачь, девчонка, пройдут дожди, солдат вернется – ты только жди…»
Мы с Валерой долго спорили, каким должен стать наш печатный орган. Валера оказался сильным спорщиком, и многие его идеи по тематике материалов пришлось принять. Однако в одном мы были едины: наш боевой листок не должен быть приглаженным и слащавым. Нам хотелось поместить в нем живую и реалистичную информацию о наших курсантских буднях. Что мы и сделали.
Помню, одну из своих зарисовок я начал так: «Майор Еремкин окинул строгим взглядом строй и скомандовал: «Сегодня нам предстоит рытье окопов…» Далее я красочно расписал приключения, которые имели место при рытье этих самых окопов. О том, как Олегу Чекункову не повезло с почвой и ему пришлось тяжелее всех. О том, как Володя Берберов засыпал землей свою кинокамеру и всему нашему взводу пришлось заняться раскопками в то время, как нас ждал обед. Правда, о том, как майор П. после приказа зарывать окопы пошел сдавать бутылки в винный магазин, мы из политкорректности распространяться не стали.
Первый выпуск боевого листка имел большой успех. Перед ужином, когда его вывесили на стене у входа в казарму, вокруг собралась толпа ребят. Кто-то вслух зачитывал самые интересные отрывки, слышался громкий смех. Майор Еремкин тоже с интересом ознакомился с нашим творением: прочитав про себя, скривил губы, но замечаний не высказал.
Важным моментом сборов было принятие присяги. Несколько дней нам пришлось зубрить ее наизусть, чтобы потом при торжественном чтении перед строем не сбиться и не ляпнуть что-нибудь невпопад. Майор Еремкин строго следил за этим и время от времени просил кого-либо выборочно продекламировать ему текст присяги.
7 июля 1979 года нас при полном параде выстроили на плацу. Каждый по очереди выходил перед строем и зачитывал присягу из бордовой папки, которую держал перед собой. Тот день выдался пасмурным, тучи на небе сгущались, обещая дождь. Когда подошла моя очередь, подул сильный ветер, воздух наполнился влагой. Едва я закончил чтение текста из бордовой папки, который и так знал наизусть, как разразился сильный ливень. Раздалась команда организованно двигаться в казарму. Там и приняли присягу остальные наши ребята.
…Месяц сборов пролетел быстро. В последний день начальник военной кафедры полковник Бердяев собрал нас в клубе части и сообщил, что мы почти лейтенанты, но звания нам присвоят только после окончания института. С тем и отправились мы на последние студенческие каникулы.
В начале ноября 1979 года среди студентов пятого курса заметно оживились разговоры о предстоящем распределении. В отличие от девушек, которым светило учительство в сельской школе, у ребят иняза вариантов было побольше. Первый вариант – тот же самый: распределиться учителем в сельскую школу и добросовестно отработать там два года. В эту категорию попадали «двоечники», пофигисты, неблагонадежные и те, кто в течение учебы в институте успел «залететь» по пьянке или имел привод в милицию. Второй вариант – распределиться переводчиком «по гражданке», то есть поработать за рубежом с нефтяниками, строителями или иными гражданскими специалистами. И, наконец, третий вариант – пойти прямо из института на два года в армию в качестве военного переводчика, а там уж куда судьба занесет.
И вот в начале ноября до меня дошли разговоры, что на военной кафедре начали приглашать некоторых ребят на собеседование. Меня же никто не приглашал. В принципе, у меня были неплохие шансы распределиться «по гражданке». Однако, немного поразмыслив, я для себя сделал выбор пойти «по военке». Не потому, что я был большим любителем воинской службы, а, скорее, потому, что армейская служба за рубежом предполагала немало ярких впечатлений, приключения, риск. Пожалуй, все мы этого жаждем в молодости.
Однако шло время, а на военную кафедру меня не приглашали. И вот захожу я на пятом этаже в туалет, а там смолит сигаретой полковник Овсянников. Я слышал, что именно он занимается на кафедре подбором кандидатов. Подхожу к нему и напрямую спрашиваю, могу ли я распределиться по военной линии. Овсянников вынул изо рта сигарету, задумался. Потом сказал, что я на военной кафедре вроде на неплохом счету и пообещал внести меня в соответствующий список. Свое обещание он выполнил. Через несколько дней меня пригласили на собеседование. Так что судьбы людские решаются не только в тиши важных кабинетов, но порой и в прокуренных мужских туалетах.
А в конце ноября в наш институт нагрянули «купцы» из Главного управления кадров при Министерстве обороны. Офицеры военной кафедры пребывали в легком волнении, ведь они отвечали за качество «товара», то есть за уровень нашей военной и профессиональной подготовки. Нам дали конкретные инструкции: одеться поприличней, коротко постричься; в аудиторию, где будет сидеть кадровик-полковник, войти строевым шагом и четко представиться, а затем так же четко ответить на все его вопросы. Так мы и поступали, когда строгий полковник Аккуратнов вызывал нас одного за другим на беседу. В итоге никого не забраковали, первый этап отбора был пройден.
Далее пришлось заняться заполнением анкет, прохождением медкомиссий. Поскольку была потребность в бортпереводчиках, нас всех отправили вначале на летную комиссию. От обычной она отличалась тем, что там в дополнение ко всему прочему испытывали на центрифуге вестибулярный аппарат. Ну и, конечно, надо было иметь стопроцентное зрение. Последним я априори не обладал, ибо за время учебы заработал минус 2,5 диоптрии на оба глаза. Тем не менее на летную комиссию меня с моей близорукостью отправили. И, разумеется, я не прошел ее по зрению. Тогда отправили на другую, несколько упрощенную комиссию для прохождения службы в странах с жарким и сухим климатом. Пройти ее было не сложно, и на моей медицинской карте поставили штамп «Годен».
Все эти комиссии и мероприятия приходилось совмещать с учебой, языковым спецкурсом к Олимпиаде-80 и педагогической практикой. А в мае всем кандидатам и вовсе посреди госэкзаменов пришлось поехать в Москву, в Главное управление кадров, для проведения окончательного собеседования и определения нашей дальнейшей судьбы. Мы, то есть те, кто не прошел летную комиссию по зрению, уже знали, что едем в Эфиопию, но официально нам объявили об этом в Москве. «Зрячих» же отправили на бортперевод во Вьетнам.
11 июня приказом министра обороны СССР мне было присвоено звание лейтенанта. А с 3 июля, тоже согласно приказу, началась моя служба в вооруженных силах. Это, однако, не означало, что я каждое утро должен был спешить в некую воинскую часть и выполнять определенные обязанности. В Партизанском военкомате Минска мне сообщили: пока отдыхайте и ждите, когда Москва сообщит, как быть с вами дальше. Мне посоветовали никуда далеко не отлучаться, дважды в неделю звонить в военкомат и уточнять, не пришли ли новости из Москвы.
Таким образом, лето 1980 года подарило мне еще одни каникулы, которые неплохо оплачивались Министерством обороны.
20 августа я в очередной раз пошел на переговорный пункт и услышал в трубке: завтра же приезжайте в военкомат – 23 августа вам необходимо быть в Москве. Каникулы от Минобороны закончились. Перед поездкой в Москву я попытался найти хоть какую-нибудь информацию о современном положении в Эфиопии. Но в газетах о ней изредка проскакивал какой-то официоз, а в тех немногих книжках, которые мне предлагали наши библиотеки, была какая-то доисторическая древность.
У моей тетушки в Минске имелась новенькая Большая советская энциклопедия. Полез туда. И вот в последнем, тридцатом, томе нахожу статью «Эфиопия». О современном положении не густо и слишком в общих словах:
«…12 сент. 1974 Хайле Селассие I был низложен (в марте 1975 был упразднен пост монарха), вся власть перешла к Координац. к-ту, который принял назв. Временный воен. адм. совет (ВВАС). 20 дек. 1974 ВВАС заявил о выборе социалистич. пути развития. Были проведены коренные социально-экономич. преобразования… Революц. мероприятия новой власти вызвали противодействие внутр. и внеш. реакции. В стране активизировались различные контрреволюц. организации, а также сепаратистские и националистич. движения и группы в Эритрее и др. р-нах, получившие поддержку Саудовской Аравии, Судана… В 1977 резко обострились отношения с Сомалийской Демократической Республикой (СДР), к-рая выступала с терр. притязаниями к Э. СДР развязала против Э. воен. действия. Для защиты страны и завоеваний революции ВВАС объявил всеобщую мобилизацию, создал Нац. революц. оперативное командование… В период воен. действий между Э. и Сомали СССР, Куба и др. страны социалистич. содружества оказали Э. как жертве агрессии политич. поддержку и материальную помощь. Успешные боевые действия велись против вооруж. группировок сепаратистов в Эритрее… Под рук. новых сил, пришедших к управлению страной, Э. стала активным участником антиимпериалистич., освободит. борьбы на континенте… Значит. усилились и укрепились ее отношения с социалистич. странами… В мае 1977 состоялся визит в СССР гос. делегации Э. о главе с пред. ВВАС Менгисту Хайле Мариамом, в ходе к-рого была подписана Декларация об основах дружественных взаимоотношений и сотрудничестве между СССР и Э.».
Вот, собственно, и вся информация. Пройдет немного времени, и я гораздо лучше пойму и прочувствую, что стоит за фразами об эфиопско-сомалийском конфликте, об эритрейском сепаратизме, о «новых силах, пришедших к управлению страной» и о «революционных мероприятиях новой власти». Это понимание значительно скорректирует мою картину мира относительно той, что описана в энциклопедии и будет подаваться в советской периодике и популярной политической литературе.
РЕЙС МОСКВА – АДДИС-АБЕБА
…В девять часов вечера 3 сентября 1980 года ТУ-154 рейсом в Аддис-Абебу оторвался от московской земли. За бортом внизу остались родители, брат Андрей, друзья, одноклассники и однокурсники, учителя и преподаватели, направленец Стрельцов… Осталась огромная страна, в которой мы родились и выросли.
Наша группа разместилась в конце салона. Кто-то задумчиво курил, кто-то громко разговаривал, пытаясь преодолеть шум двигателей. Перед нами расселось несколько десятков египтян, которые постоянно курили. Вскоре весь салон наполнился табачным дымом – система вентиляции с ним не справлялась.
Вперемежку с египтянами летели какие-то наши гражданские специалисты, то ли строители, то ли золотоискатели. Они основательно запаслись крепкими напитками, закуской и прощание с Родиной стали отмечать сразу после взлета. А в бизнес-классе было почти пусто, если не считать какого-то солидного седовласого дядьки в темно-сером костюме. Как выяснилось, это был генерал.
Первая посадка через пару часов – в Одессе. Из самолета никого не выпустили. Вторая посадка в третьем часу ночи – в Каире. Египтяне сошли с самолета, а остальных снова не выпустили наружу. Я посмотрел в иллюминатор: вот она, тьма египетская! Только лучи прожекторов прошивали ее в нескольких местах. Внизу у трапа суетились какие-то военные с автоматами. Дверь в начале самолета оставалась открытой, и в салон потянуло теплым влажным воздухом. Я подошел к ней. Там уже толпились люди в надежде освежиться, но куда там! Снаружи было еще более душно, чем внутри салона. И это в третьем часу ночи! Спрашиваю пробегающую мимо стюардессу:
– А что, в Эфиопии так же жарко?
– Не волнуйтесь, – успокоила она меня, – в Аддис-Абебе не более семнадцати градусов. Так что смотрите, как бы не замерзнуть.
Испытание духотой длилось часа два, после чего мы взлетели и взяли наконец курс на Аддис-Абебу. Поскольку вместо сошедших египтян на борт никого не приняли, салон заметно опустел, появились свободные ряды. Многие из нас смогли растянуться на них, как на диване, и хорошенько вздремнуть. А вот не то строители, не то золотоискатели этой возможностью не воспользовались и гудели по полной программе до упора.
Я открыл глаза, когда утреннее малиновое солнце заиграло своими лучами по стенам салона. На часах было половина пятого. Смотрю в иллюминатор и удачно застаю момент, когда синее Красное море перешло в песочно-коричневый монотонный ландшафт, слегка разбавленный редкой растительностью. По мере приближения к Аддис-Абебе стали появляться бледно-зеленые гористые массивы, пустыня оставалась позади. Сама эфиопская столица стоит на высокогорье, 2 600-2700 метров над уровнем моря. Это уже не саванна, и природа здесь совершенно иная – более сочная и яркая.
И вспомнился мне почему-то урок географии в шестом классе, когда наш географ Вера Тимофеевна красочно и живо описывала далекий африканский город Аддис-Абеба, называя его городом «вечной весны». Африка в нашем детском представлении – это жара, пустыня, бесконечно палящее солнце. А Вера Тимофеевна расписывала нам, как много в Аддис-Абебе зелени, какой там чудный весенний климат. Рассказывала эмоционально, так, словно сама там побывала. Потому я, наверное, и запомнил именно тот ее рассказ и тот урок, а не сотни других. И было в этом какое-то трудно объяснимое провидение. Почти десять лет хранилась в моей памяти эта картинка и эта фраза о «городе вечной весны», чтобы однажды я смог его увидеть. Подобное со мной будет происходить и после: какое-то название, событие или артефакт, с которым случайно пришлось столкнуться, неожиданно получали свое продолжение в будущем.
В Аддис-Абебе наш самолет приземлился около шести часов утра. Пилот объявил, что температура воздуха за бортом 13 градусов. Вот тебе и жаркая Африка! Я посмотрел в иллюминатор. Большое африканское солнце тяжело поднималось над зелено-голубоватыми холмами, окружавшими плато аэродрома. Самолетов на аэродроме было немного: пара лайнеров Alitalia, несколько представителей индийских и арабских авиакомпаний. Вдали сгрудилось штук пять пятнистых военных транспортников.
Едва к нашему Ту-154 подтянули трап, как вслед за ним со стороны аэропорта двинулась группа белых мужчин в костюмах при галстуках. По их походке и жестикуляции было понятно, что это наши. Как потом выяснилось, это были представители Аэрофлота и аппарата Главного военного советника. Пассажиров в салоне немного придержали, пока из него не вышел тот самый генерал, что сидел в бизнес-классе. Двое солидных дядек его бодро поприветствовали и повели в сторону здания аэропорта. Нашу группу окружили у трапа оставшиеся встречающие. Они наперебой стали говорить, куда нам идти и что делать, чтобы быстро пройти пограничный контроль.
В здании аэропорта было все предельно просто. Какие-то невысокие стойки в несколько рядов, рассеянные служащие. Чемоданы никто не просвечивал и не проверял. Создавалось впечатление, что этот кордон можно было вполне пройти в толпе, не предъявляя никаких документов. Какой-то парень из аппарата ГВС, скорее всего переводчик, сунул мне листок-декларацию для заполнения. Пока я там что-то писал, он успел проштамповать у пограничника мой паспорт, потом отдал тому мой листок и уверенным тоном скомандовал:
– Давай, бегом в автобус – в пазик, который стоит у выхода! – и тут же принялся помогать следующему приезжему. Все! Как говорится, приехали.
В ОФИСЕ ГЛАВНОГО ВОЕННОГО СОВЕТНИКА
Итак, мы в Эфиопии. У выхода из здания аэропорта Боле нас ждал несколько потрепанный автобус ПАЗ, тот самый, который возил меня когда-то из Минска в деревню к бабушке. Я уселся у окна, чтобы лучше все разглядеть и получить первые впечатления о стране пребывания.
Мы тронулись по узкому битому шоссе вверх на пригорок. По сторонам – убогие строения и лачуги из шлакоблоков, досок и рифленого железа, осевшие в грязную жижу. Кое-где на стенах – зашарпанные щиты с логотипами известных мировых брендов «Coca cola», «Pepsi», «Philips», которые служили скорее стройматериалом, нежели рекламой. В некоторых таких строениях просматривались лавки. Через открытые двери в них можно было разглядеть разделанные туши, шкуры животных. А на улице выкладывались разнообразные овощи и фрукты – картофель, лук, апельсины, ананасы, манго, бананы. По обочинам шоссе шли худощавые, костлявые люди, одетые в лохмотья или в лучшем случае не первой свежести костюм или платье. Некоторые женщины были в белых национальных одеяниях. Однако печати страдания или уныния на лицах людей я не заметил. Они улыбались, их лица были скорее приветливы.
Тут же на обочине собирались стайки босых чумазых детей в потрепанной одежде. Они глазели на наш автобус, что-то выкрикивали и махали нам руками. Мы махали им в ответ. Несколько раз на нашем пути в город встречались стада баранов или ослов. Водитель автобуса сбавлял ход, громко сигналил и терпеливо объезжал тех, которые так и норовили попасть под колеса.
Я отметил про себя, что цвет кожи у эфиопов скорее коричневый, кофейный, нежели черный. А некоторые лица и вовсе были светло-коричневые. Где-то я читал, что эфиопская раса особая, она отличается от классической негроидной. Теперь я сам в этом убедился и легко по внешности смогу отличить эфиопа от какого-нибудь сомалийца или камерунца.
Когда въехали в город, картина стала меняться. Показались приличные городские здания, лачуги исчезли. Люди были одеты получше и поопрятней. Центральная часть Аддис-Абебы и вовсе выглядела современно. Правда, остается ощущение какой-то неухоженности, нет того лоска, который присущ европейским столицам. На стенах и крышах некоторых зданий видны портреты Маркса, Ленина и местного лидера Менгисту Хайле Мариама – признаки политики «построения социализма». У Маркса и Ленина цвет кожи ближе к коричневому, а черты лица скорее эфиопские, чем европейские. Что ж, наверное, так местные художники видят классиков марксизма – ленинизма. Это можно объяснить тем, что представитель каждой расы на подсознательном уровне наделяет других людей теми чертами, которые свойственны его расе.
Замечаю на улицах много подержанных синих легковушек. Кто-то из бывалых людей пояснил: это такси, основной вид транспорта в городе. Многие машины порядочно побиты, с вмятинами на бортах и бамперах. Но, похоже, таксистов это не слишком волнует.
Наконец мы подъезжаем к раздвижным металлическим воротам. Загорелый боец, при панаме и в песочного цвета униформе, выглянул из узкой двери и, узнав своих, распахнул ворота для нашего пазика. Мы – на территории Главного военного советника или ГВС, то есть штаб-квартиры, откуда осуществляется руководство и обслуживание огромного контингента советских советников и специалистов, разбросанных по всей Эфиопии. Еще его почему-то называют на английский манер «офис». Территория довольно большая и огорожена высоким бетонным забором, за которым неглубокий ров. По левую сторону – голое поле, заросшее травой. Все здания расположены справа от въезда: несколько аккуратных одно- и двухэтажных домиков зеленого цвета плюс некое сооружение, в котором просматривался склад. Говорят, что раньше здесь был то ли американский гольф-клуб, то ли какое-то армейское управление.
Автобус выгрузил нас у первого здания от ворот. В один момент на небольшом асфальтовом пятачке возникла гора из чемоданов и сумок. Перекурили, осмотрелись. Затем кто-то из сопровождавших повел нас расселять в так называемую гостиницу для приезжих. Гостиницей оказался одноэтажный домик, разделенный на две большие комнаты узким коридорчиком, в торце которого небольшая каморка для багажа и санблок. В каждой комнате по 10–12 кроватей. Конечно, не «Хилтон» и даже не «Восток», где мы проживали в Москве, но насчет перекантоваться на 3–5 дней вполне приемлемо. Нам сообщили, что в час в столовой будет обед, который стоит символические полбыры. Быра – эфиопская валюта, которой у нас пока не было. Но в столовой можно было поесть в кредит, а расплатиться позже.
Время до обеда я коротал на своей кровати у окна, а потом решил прогуляться с ребятами по территории офиса. Изредка по ней от здания к зданию деловито расхаживали важные люди с папками в пиджаках и при галстуках. Пробежало мимо и несколько человек в непривычной для нас полевой форме не первой свежести. Также были замечены три обезьяны-макаки в огромной клетке. Они бурно реагировали на наше появление. Ну а на въезде у ворот топталось несколько наших бойцов-срочников в панамах с автоматами на плече. Их задачей было охранять территорию ГВС и открывать ворота для своих машин.
Миша Соловодов бывал здесь раньше, поэтому выступал в качестве гида. Он сообщил, что двухэтажное здание – это офис Главного военного советника генерала Чаплыгина. А рядом с ним находится склад, где хранятся пайки и продукты, присылаемые из Москвы. В самом первом здании у въезда, у которого нас выгрузили утром, располагается клуб и некоторые административные службы – кадровики, финансисты и, возможно, кто-то еще.
Прогуливались мы в пиджаках, но и в них было зябко. Высокогорье не подпускало к себе тепло, температура днем едва дотягивала до семнадцати градусов. А кроме того, мы почувствовали, что дышать было не так легко, как дома. От разреженного воздуха немного пошатывало и слегка ломило в висках. Как нам пояснили люди бывалые, мы попали в завершающий период сезона дождей. И действительно, ближе к вечеру хлынул сильный ливень, но длился он недолго. Однако уже к октябрю должен был наступить сухой сезон, и тогда в Аддис-Абебе потеплеет.
…Обед в столовой, которая внешне напоминала нечто среднее между советским кафе и столовкой, с той лишь разницей, что обслуживали нас официантки-эфиопки, состоял из наших родных блюд – щи, гуляш, компот, но приготовлен он был в основном из местных продуктов, и это чувствовалось. Из напитков можно было также заказать коку, фанту или пиво местного разлива по немецкой лицензии. Цена небольшой пузатой бутылки пива – 1 быра, то есть два наших обеда в столовой. Попробовали – пить можно, но наше как-то привычней. Не скажу, что в столовой мы наелись досыта, однако дотянуть до вечера вполне хватило.
После обеда и небольшого перекура – первый сбор в клубе. Помещение клуба – в строго советском стиле. Даже мебель родная, отечественная: фанерные откидные стулья в два десятка рядов с проходом посередине, сцена с трибуной из темного лакированного дерева, кумачовые кулисы. На стенах – агитплакаты.
Седовласый кадровик рассказал нам с трибуны о структуре советского военного присутствия в Эфиопии, о том, каковы порядки на территории ГВС и чем мы будем заниматься в ближайшие несколько дней, находясь в Аддис-Абебе. Из его выступления стало ясно, какие варианты службы нам могут выпасть.
Северный фронт: там проводятся операции против эритрейских сепаратистов. Обстановка сложная. Сепараты хотят отделить Эритрею от Эфиопии. В свое время, когда в стране правил император Хайле Селассие, СССР поставлял им оружие и помогал в «справедливой» борьбе за независимость. Но сейчас все с точностью до наоборот: мы помогаем удержать Эритрею в границах Эфиопии. В столице Асмере относительно спокойно, чего нельзя сказать о прилегающих к ней горных территориях.
Восточный фронт: там имеют место стычки с сомалийцами. После большой войны за Огаден разного рода формирования соседнего Сомали по-прежнему ведут полупартизанские операции против эфиопских гарнизонов. Условия жизни не сахар, но немало зависит от того, куда попадешь. Южный фронт: он предназначен для прикрытия юго-восточных рубежей. Там также шалят сомалийские бандиты, а по местному «шифта». Информации по нему дали мало.
Порт Ассеб: ведущий эфиопский порт на территории Эритреи. Там относительно спокойно, но очень жарко – до 50 градусов по Цельсию. Работа с моряками.
Учебный центр Халета: это недалеко от Аддис-Абебы. Место спокойное, но работы для переводчиков много. В центре проводится подготовка личного состава по лекалам советских вооруженных сил.
Дебре-зейт: центр подготовки военных летчиков. Это элита вооруженных сил. Работать с летчиками почетно, но похоже, заявок оттуда на переводчиков пока нет.
Кому какая карта выпадет, мы узнаем послезавтра. А пока оставалось лишь переваривать полученную информацию. Самое приятное кадровик приберег напоследок: послезавтра нам выдадут аванс в 370 быр.
В свой первый вечер на эфиопской земле мы в нашей комнате закатили пир. Решили так: вечерами каждый по очереди будет проставлять водочку и закуску на свое усмотрение. Не помню, кто из нас начал, но в тот первый вечер мы душевно посидели.
Душой компании был «боцман» Соловодов. Он рассказывал о своих морских приключениях, травил смешные анекдоты. У него была способность невероятно легко входить в доверие. Сам он был из Севастополя. В своих разговорах между делом он приглашал всех нас в гости в этот славный город. Обещал всем дать телефон и адрес. Когда же кто-то, уезжая к месту службы, попросил его телефон, он весело с улыбкой ответил: «Будешь в Севастополе – просто спроси Мишку Соловодова, меня там все знают».
Следующие два дня с самого утра и до обеда нас собирали в клубе и продолжали инструктировать. Запомнилось выступление советника командующего инженерными войсками, невысокого коренастого полковника, недавно прибывшего с фронта. В отличие от советников в костюмах, он вышел на трибуну в чуть запыленной военной форме эфиопских вооруженных сил. «Инженер» кратко доложил о характеристиках мин, которые используют эритрейские сепаратисты, после чего большую часть времени посвятил тому, как эти самые мины маскируют на дорогах и как от них можно уберечься. Главное правило: во время движения по грунтовым дорогам не надо прятаться в кабину БТР или машины, а лучше сидеть сверху, на броне или в кузове. Тогда есть шанс выжить. Сравнивая наш «Урал» с гэдээровской «Ифой» в плане защиты от мин, он отдал бесспорное предпочтение «Уралу». При наезде на мину тот «держал удар», а вот «Ифы» разлетались на мелкие куски, и многие даже в кузове не выживали.
Слушали мы «инженера» внимательно, все-таки дело касалось жизни и смерти. Во время перекура ребята обступили его со всех сторон и засыпали вопросами. «Инженер» приводил немало примеров, как по глупости или из бравады некоторые наши советники и специалисты, пренебрегая простыми правилами, попадали на мины и оставались калеками или вовсе погибали.
Выступление специалиста по безопасности сводилось к тому, чтобы мы безукоризненно соблюдали все правила поведения и приказы начальства. Никаких отлучек из места расположения, никаких гуляний во время комендантского часа! Выход в город – по двое и по трое, ни в коем случае не в одиночку! Мы также должны были подстраховывать наших советников и специалистов во время перевода. Если они по пьянке или по недоумию понесут откровенную чепуху или будут высказываться в недоброжелательном тоне по отношению к представителям местной стороны, в переводе этого не должно прозвучать.
Предупредили нас и о том, что в отношении старших офицеров местной стороны никаких иллюзий насчет того, что все они большие патриоты и сторонники нынешней власти, быть не должно. Среди них, особенно тех, кто закончил военные учебные заведения в США, есть такие, которые оппозиционно настроены к режиму Менгисту, но скрывают это. А есть и вовсе предатели, которые продают секретные данные противнику.
Ну и, конечно, бдительность! Западные спецслужбы в этой африканской стране отнюдь не пассивны. Они делали неоднократные попытки сфотографировать территорию ГВС в те короткие моменты, когда бойцы открывали ворота для наших машин. Был случай вербовки переводчика, которого на первые несколько дней поселили в городском отеле. Он увлекся заезжей американской «туристкой», которая оказалась агентом ЦРУ. Она предъявила ему компромат, пытаясь склонить к шпионажу. Парень, правда, пришел в особый отдел и во всем сознался. Карьера его, однако, на этом была закончена.
В заключение специалист по безопасности рассказал о случаях пропажи наших людей. Так, один из специалистов отправился на главный товарный рынок АддисАбебы Меркато с большой суммой денег, и больше его никто не видел. Еще один нашумевший случай: в июне 1978 года шестеро наших товарищей поехали на рыбалку в районе, где промышляли сомалийские вооруженные группировки. В итоге все шестеро бесследно пропали, а их жены и родственники до сих пор обивают пороги «десятки», чтобы хоть что-нибудь узнать о них.
К этой истории я буду иметь некоторое отношение в самом конце моего пребывания в Эфиопии. А спустя много лет судьба пропавших людей прояснится.
Специалист медицинской службы подробно доложил нам, чем в Эфиопии нельзя пренебрегать и чего опасаться. Воду непременно нужно кипятить. Фрукты, купленные на рынке, нужно обязательно мыть горячей водой и желательно с мылом. Бактерии здесь на каждом шагу, поэтому многих донимает диарея, а по-простому – понос. Еда у эфиопов довольно острая, перченая. Злоупотребляя ею, можно заработать язву желудка. Для эфиопов вполне нормально разделать говяжью тушу и тут же срезать с нее специальным ножиком ломтик сырого мяса, сдобрить его острым перцем и съесть. Они к этому привычны. Нам это не подходит – не та микрофлора желудка.
Медик рассказал, как на одном из торжественных приемов, устроенном местной стороной, советские специалисты наравне с эфиопами стали нарезать с туши и есть свежее сырое мясо. И вот в самый ответственный момент во время официальной церемонии наших «понесло». Один за другим они рванули к единственному туалету, расстроив тем самым ответственное мероприятие.
Главной же неприятностью является малярия. Ее разносят комары, в основном в низменной пустынной местности, и особенно в период сезона дождей. Спасаться от них можно при помощи москитной сетки, а для профилактики – пить препарат «Делагил». Малярия сопровождается вялостью в теле и сильной лихорадкой. Она бывает нескольких видов: тропическая, 72-часовая и 36-часовая. Самая опасная – тропическая, она может давать о себе знать долгие годы, периодически вызывая жар. Лечить нас будут, не дай бог конечно, в военном госпитале Аддис-Абебы. Там есть наши врачи.
Вот в основном то, что мы узнали от наших инструкторов из ГВС.
Всю полученную информацию мы переваривали после обеда, когда нам предоставлялось свободное время. Нам было ясно, что выживание в Эфиопии с ее климатом, антисанитарией и, наконец, специфичными боевыми действиями – дело непростое. Но это было где-то впереди, а пока, чтобы отвлечься от грустных мыслей, мы в своем гостиничном номере строчили домой письма и резались в карты. Игра на вылет за картежным столом проходила бурно. Андрей Евдоченко особенно эмоционально реагировал, когда ему удавалось побить подряд несколько карт соперника. «А, во!», «А, во!» – восклицал он после каждой отбитой карты.
Когда же карты поднадоели, мы решили заполнить свободное время сочинительством на актуальную тему. Все же мы закончили лингвистический вуз и творческие языковые упражнения нам были не чужды. Вначале я набросал небольшую зарисовку о наших первых днях пребывания на эфиопской земле. Зачитал ее всем в комнате. Евдоченко перехватил инициативу и написал стихотворение «Хлопцы-эфиопцы». Оно было смешным и остроумным. Андрей сорвал заслуженные аплодисменты. Я очень жалею, что не взял тот шедевр у Андрея и не могу теперь процитировать его в этой книге. Но теплится надежда, что, может, у него та страничка, пожелтевшая от времени, лежит в какой-нибудь папке и ждет своего часа.
Некоторых наших ребят стали после обеда привлекать для переводов в офисе. Это и понятно: имея полтора десятка переводчиков под рукой, почему бы ими не воспользоваться? «Не повезло», в частности, горьковчанину Саянову. Его прихватили, когда он прогуливался между столовой и гостиницей, и дали задание переводить и проверять какие-то финансовые документы. Жизнь несправедлива. Кто-то режется в карты, а кто-то пыхтит над переводом. И при этом все получают одинаковую зарплату.
Утром 6 сентября нас собрали в клубе в последний раз. Снова полковник-кадровик предстал перед нами на трибуне, чтобы объявить приказ о распределении. Зачитав краткую преамбулу, оратор перешел к главному – стал называть фамилии и место службы.
– Анисимов, Жудро – пока остаются в Аддис-Абебе… Васькович – учебный центр Халета… Евдоченко – Восточное оперативное командование, Драчинский, Лобанов, Саянов, Ручаев – Северное оперативное командование…
С легким волнением жду, когда назовут мою фамилию. Где-то в середине списка кадровик монотонным голосом произносит: «Самец Александр – Южное оперативное командование».
Выходим из клуба гурьбой, обсуждаем свои назначения. Если по Северному и Восточному командованию уже кое-какая информация имеется, то Южное оперативное командование – terra incognita. Какая там обстановка? Какие климатические условия? Ведутся ли боевые операции? Никто из тех, кто приезжал с фронтов и останавливался на день-другой в нашей гостинице, не мог ничего рассказать.
В тот день, после инструктажа, мы по заведенной традиции уселись за карты. Однако первую же партию прервало внезапное появление в нашей комнате двух мужиков в натовско-эфиопской военной форме.
– Ребята, кто тут из вас Васькович? – спросил один из них.
– Это я, – несколько растерянно ответил Саша. – Собирайся! Через два часа быть готовым с вещами у клуба. Едем в Халету…
Так уехал от нас Саня Васькович. А вечером нас на пазике повезли получать местную военную форму. Ехали через центр города и смогли хорошо разглядеть главную площадь Аддис-Абебы. Она показалась мне очень большой, но не слишком ухоженной. По одну сторону от нее стояло приличное высокое городское здание, а по другую простиралось травянистое, грязноватое от дождей голое поле. Крупные портреты Маркса, Ленина и Менгисту эфиопского разлива красовались на одной из крыш. Неподалеку просматривалось белоснежное здание штаб-квартиры Организации африканского единства и отель Hilton. Там вся территория выглядела по-европейски ухоженной: ровные зеленые газоны, аккуратно стриженные кустарники.
Не прошло и четверти часа, как нас привезли в огромный вещевой склад ВС Эфиопии. Зеленая натовская форма: рубашки, брюки, куртки, кепки, а также короткие армейские ботинки – валялась тюками на полу и стеллажах. Каждому предложили подбирать все это под свой размер. Из молодых гражданских ребят при пиджаках и галстуках мы тотчас преобразились в «диких гусей» Африки. Процесс примерки формы сопровождался хохмами и легким куражом. Кто-то натягивал на себя огромную куртку и делал грозный вид, изображая крепкого рейнджера. Кто-то, придуриваясь, натягивал на уши и глаза кепку не по размеру. Кто-то, надев «низ», оставлял голый торс и изображал героя американского боевика. Было смешно, весело. Однако веселье это было недолгим.
…На следующий день приехали за Колей Махонем и Андреем Евдоченко. Им – на Восточный фронт. Затем забрали Ручаева, Драчинского, Лобанова, Саянова. Они улетели в Асмэру, а там их раскидают по дивизиям и прочим формированиям. Жудро и Анисимов определились в Аддис-Абебе, но жить пока будут с нами, поскольку разместить их на близлежащих виллах не представляется возможным.
Я жду своего часа, но за мной подозрительно долго никто не едет. Только 10 сентября в нашу комнату влетает сухощавый седой человек, представившись подполковником Колосовским, и называет мою фамилию. Он сообщает, что завтра я еду с ним в Авассу – штаб-квартиру Южного оперативного командования, а попросту Южного фронта. Вечером по сложившейся традиции я достаю из чемодана чекушку водки, закуску и с теми, кто еще не уехал, мы отмечаем мой отъезд. Однако утром Колосовский появляется с новостью, что взять на борт своего уазика меня не сможет, поскольку встретил чью-то важную жену с большим багажом. Мой отъезд откладывается еще на один день. Наконец 12 сентября за мной заезжает майор из Гобы Юрий Каширин. Ему поручено доставить меня в Авассу.
ЭФИОПИЯ: ОБСТАНОВКА
За те восемь дней, что мне пришлось кантоваться в Аддис-Абебе, я старался как можно больше узнать о ситуации в стране из первых уст и подвернувшейся под руку литературы. Кое-что нам рассказывали во время наших инструктажей в клубе, однако много интересного довелось услышать от людей, которые на день-другой приезжали в столицу с фронтов и селились в нашей комнате. Особенно интересны были рассказы старожилов, тех, кто прибыл в Эфиопию два и более года назад. Из всего, что я успел тогда и чуть позже прочитать, услышать и узнать, складывалась такая картина.
Все началось в самом начале 1974 года, как когда-то в 1905 году на «Очакове», - с тухлой еды для солдат. В 4-й пехотной бригаде, расположенной на юге страны, в Негелле, личный состав стали кормить гнилым мясом и снабжать грязной питьевой водой. При этом начальство вело себя высокомерно и все жалобы солдат отметало с порога. Тогда те взяли несколько старших офицеров в заложники и стали требовать улучшения бытовых условий. Пример 4-й бригады оказался заразителен. Вскоре начались бунты рядового и младшего офицерского состава в других воинских частях и подразделениях.
А в феврале, после повышения цен на топливо и продовольствие, к военным присоединились студенты, учителя, таксисты. В крупных городах начались волнения. Протестующие громили магазины, поджигали дорогие машины. Все это происходило на фоне прошлогодней засухи и неурожая, когда в стране ежедневно умирали десятки тысяч людей, а правительственные чиновники делали бизнес на гуманитарной помощи, получаемой из-за рубежа.
Престарелый император Хайле Селассие I, который правил страной уже несколько десятилетий и умело ликвидировал не один заговор против себя, на этот раз просто потерял нюх. Заявив, что согласен пойти навстречу недовольному населению, он вместе с тем принялся расправляться с бунтовщиками в армии. Это заставило младших офицеров, представлявших разные воинские части, собраться в июне в расположении 4-й пехотной дивизии в Аддис-Абебе и создать свой орган «Дерг» (в переводе с амхарского языка «совет»), заявив о себе как о революционной силе, несогласной с политикой императора. Дерг вскоре стал полномочным представительским органом офицерского корпуса, а его председателем был избран майор Менгисту Хайле Мариам.
Таким образом Дерг положил начало двоевластию в стране. Члены Дерга приняли решение свергнуть Хайле Селассие и установить более справедливую власть. Процесс отстранения императора от власти шел медленно, но верно. Почувствовав свое влияние и силу, люди Дерга стали арестовывать знатных особ и членов императорской семьи, замешанных в коррупции. Под давлением Дерга Хайле Селассие пошел на ряд существенных политических уступок, но это его не спасло.
12 сентября 1974 года престарелого императора без шума и пыли сместили и взяли под домашний арест. Сам он так и не понял, что произошло, и продолжал считать себя императором. А спустя три дня Дерг был переформирован во Временный военно-административный совет (ВВАС). Его председателем был избран министр обороны генерал Аман Андом, принимавший участие в низложении императора и пользовавшийся большим авторитетом среди военных. Однако правил он недолго. Внутри ВВАС началась борьба за власть, в результате которой Менгисту Хайле Мариам укрепил свои позиции и при поддержке младших офицеров ВВАС сместил Андома с поста председателя.
Чувствуя непосредственную угрозу со стороны бывшего императорского окружения и некоторых членов ВВАС, Менгисту оперативно провел «зачистку» политического поля. Он отдал приказ о казни почти сотни представителей оппозиционных режиму людей, в число которых попали несколько губернаторов, генералов и внук Хайле Селассие. Генерал Андом также был убит в своем доме во время перестрелки. Официально ликвидацию генерала оправдывали тем, что тот готовил заговор против ВВАС.
После смещения и ликвидации Андома Менгисту не смог закрепить за собой пост председателя. Его занял другой генерал – Тафари Бенти. В свое время Бенти был военным атташе в США, а во время смещения императора принимал в этом самое непосредственное участие, чем и заслужил место главы ВВАС. Менгисту же стал вторым человеком во власти. Вскоре взгляды генерала Бенти и майора Менгисту на будущее Эфиопии стали резко расходиться. С самого начала Менгисту принялся продвигать идею построения социализма в Эфиопии. У Бенти было свое видение будущего страны. Началось очередное противостояние.
Бенти пытался оттеснить молодого горячего оппонента. Менгисту же собирал вокруг себя немало сторонников для нанесения решающего удара. В это же время, в июле 1975 года, при невыясненных обстоятельствах скончался император Хайле Селассие. По официальной версии, его настигла естественная смерть, но есть свидетельства, что уйти императору в мир иной «помогли» люди Менгисту.
Наконец, 3 февраля 1977 года пришел черед генерала Бенти: он был расстрелян людьми Менгисту вместе с несколькими своими сторонниками. По одной версии, это произошло прямо во время заседания ВВАС, по другой – их арестовали во время заседания и расстреляли в гараже. Менгисту Хайле Мариам стал председателем ВВАС и, по сути, лидером всей Эфиопии. Для меня до сих пор неясен вопрос, когда и каким образом он стал сторонником построения социализма по советскому образцу. В свое время Менгисту прошел курсы военной подготовки в США и с Советским Союзом никак связан не был. Но может, все же были у него какие-то тайные контакты с советскими секретными службами, когда он занял лидирующие позиции в ВВАС? История об этом, однако, умалчивает.
Так или иначе, когда генерал Бенти был ликвидирован, американцы решили не ставить на Менгисту и, вероятно, где-то в недрах ЦРУ готовили ему замену. В то время в Вооруженных силах Эфиопии было немало американских военных советников, а посольство США было самым большим по численности персонала, поэтому в Вашингтоне полагали, что смогут удержать свое влияние в этой стране.
Первой реакцией американцев на приход к власти Менгисту стал отказ посылать в Эфиопию новые партии военной техники и вооружения. Они так же начали оказывать экономическое давление. Это был болезненный удар. Дело в том, что северная провинция Эритрея на протяжении многих лет вела партизанскую войну за отделение и независимость. Почувствовав, что власть в Аддис-Абебе ослабла, эритрейцы активизировали свои партизанские рейды на гарнизоны эфиопских вооруженных сил.
Менгисту среагировал быстро. В апреле он принял решение закрыть консульские отделы западных стран в Асмере и выслать американскую военную миссию из страны. Американская военная база была также закрыта в кратчайший срок. Параллельно шли конфиденциальные переговоры с СССР о взаимопомощи и сотрудничестве.
Мне рассказывали, что первые наши советники, прибывшие в Аддис-Абебу летом 1977 года, еще успели застать американских военных, которые спешно покидали страну. Они освобождали комфортные виллы, прихватывая весь свой объемный скарб. Один даже тащил на прицепе огромный катер. Моментальные и непредвиденные контакты с американцами случались в таможенной зоне аэропорта. Спеша на рейс, они делали нашим ручкой и по привычке улыбались.
В первых числах мая Менгисту посетил Москву, где была достигнута договоренность о сотрудничестве в военной области. Такой поворот событий создал для СССР непростую ситуацию. Дело в том, что уже на протяжении нескольких лет нашим важнейшим партнером на Африканском континенте было Сомали, граничащее с Эфиопией в районе Африканского рога. Тамошний президент Сиад Барре еще раньше провозгласил курс на строительство социализма, за что СССР оказывал ему щедрую военную помощь. Получая советское вооружение и военных советников, Сиад Барре мечтал о создании Великого Сомали и захвате части территории Эфиопии и Кении, где проживали этнические сомалийцы. Отношения Сомали и Эфиопии были весьма напряженными. Казалось бы, идеальным решением для СССР было примирить две страны, решившие пойти по пути социализма. И шаги в этом направлении были предприняты. Однако сомалийский лидер отверг любую возможность сотрудничества с Эфиопией. Трайболизм оказался сильнее интернационализма. Барре также не понравилось, что СССР стал поставлять Аддис-Абебе свое вооружение.
В июле 1977 года Сомали нанесло внезапный удар по восточным провинциям Эфиопии в пустыне Огаден и стало быстро продвигаться вглубь страны. По инерции советские советники и специалисты, находящиеся при сомалийских вооруженных силах, помогали им в планировании и осуществлении боевых операций. В Москве же тем временем решили сделать ставку на Эфиопию. Стратегически она была более ценной. Менгисту срочно запросил помощь в отражении сомалийской агрессии, и в Аддис-Абебу полетели борта с новейшей советской военной техникой и специалистами. Получилось так, что в какой-то период времени советские военные оказались по обе стороны баррикад и «воевали» друг против друга. Это продолжалось до тех пор, пока Сиад Барре в ноябре 1977 года не выслал всех советских военспецов из страны. Покидая Сомали, многие наши офицеры-советники прямиком полетели в Эфиопию. Теперь им предстояло воевать против сомалийской армии. Такая вот случилась метаморфоза.
Война на Африканском роге оказалась жестокой. Сомалийцы были хорошо подготовлены нашими специалистами, в то время как в эфиопских вооруженных силах царили разброд и шатания. При первых же ударах противника эфиопы оставляли свои позиции и спасались бегством. Ситуацию спасли кубинцы. Фидель отправил из Анголы и Кубы несколько бригад, которые смогли остановить продвижение сомалийцев. Одновременно шли поставки советской военной техники, прибывали наши военные специалисты. Перед ними стояла задача обучить, а вернее, переучить эфиопскую армию, сделать ее боеспособной.
Мне рассказывали, что понятие о тактике у эфиопов было весьма примитивное. Разведки как таковой вообще не было. Боевой дух был низкий. В этом я и сам потом убедился, когда попал в Южное оперативное командование. К началу 1978 года уровень боеготовности эфиопской армии удалось поправить. Для руководства наступательной операцией прибыл из Москвы генерал Петров. Он гнал наших советников на передовую и требовал от эфиопов не оставлять свои позиции без боя. В той мясорубке гибли и наши офицеры.
В решающих боях в январе сомалийцев отбросили к своим границам. В марте было объявлено, что война с Сомали завершена. Это однако не означало, что на территории Огадена воцарились мир и спокойствие. На востоке и юго-востоке страны сомалийцы перешли к партизанской тактике.
В 1978–1979 годах не было спокойно и в самой столице. По ночам звучали выстрелы. Были попытки покушения на Менгисту. Чтобы обезопасить себя, Менгисту взял в охранники кубинцев, поскольку прекрасно понимал, как легко можно избавиться от очередного лидера страны. Своему окружению он полностью не доверял, а оппозиционную аристократию и высшее офицерство считал пятой колонной и расстреливал без суда и следствия. В создании собственной тайной полиции ему помогали гэдээровские «штази».
Когда поутру наши советники ехали в офис, они частенько видели по обочинам шоссе трупы и легковые машины, прошитые автоматными очередями. Случались обстрелы территории ГВС. Таким образом, к 1980 году эфиопский лидер имел проблему на востоке страны в виде различных бандитских группировок, которые при поддержке Сиада Барре нападали на эфиопские воинские гарнизоны. А также унаследованный военный конфликт на севере, в Эритрее, где местные партизаны, вооруженные советской техникой и калашниковыми, вели непрекращающуюся борьбу за отделение от Эфиопии. Помочь ему в решении этих проблем должна была группа советских военных советников и специалистов.
ДОРОГА НА ЮГ
Майор Юрий Иванович Каширин, коренастый, подвижный, с чуть заметным «мозолем» под легкой бежевой рубашкой, заехал за мной в офис пораньше, в начале восьмого утра. На то была своя причина.
– Сегодня у эфиопов большой праздник, они отмечают шестую годовщину победы революции, а заодно и Новый год по своему календарю, – пояснил мне Юрий Иванович. – Поэтому надо поскорее выбраться из города, иначе перекроют все центральные улицы.
Я быстро забросил свои чемоданы в багажник уазика, и мы тронулись. Каширину пришлось рулить самому, поскольку шофера-эфиопа он отпустил на ночь к своим родственникам в Аддис-Абебе. Теперь нам надо было за ним заехать.
Едва мы оказались за воротами офиса, как я увидел нарядно одетых людей, шагающих по обочине дороги в сторону центра города. Многие были в белом. Они шли небольшими группками, весело переговариваясь. Ближе к центру люди двигались уже толпами, напирая с обеих сторон на проезжую часть. Полицейские в бежевой форме и в касках регулировали движение машин и публики. Майор Каширин ловко маневрировал по узкому шоссе, стараясь не зацепить кого-либо из толпы. Подъехав к главной площади Аддис-Абебы, мы увидели колонны войск, готовящихся к параду. Площадь была плотно заполнена людьми. Они что-то выкрикивали, махали транспарантами и флагами. Среди них были и советские флаги.
Центр города вот-вот должны были оцепить, поэтому Юрий Иванович давил посильнее на газ, чтобы не оказаться в ловушке. Ему это удалось. Буквально за нами полиция стала перекрывать улицы, ведущие к главной площади столицы. Повиляв еще немного по узким пыльным улочкам, мы подъехали к металлическим воротам со звездами. Часовой распахнул их перед нами и, притопнув правой ногой, отдал честь, приложив правую руку к кепке ладонью наружу. Это была какая-то эфиопская воинская часть, где Каширина, вероятно, хорошо знали. Там мы разыскали нашего шофера Легессу, крупного эфиопа с одутловтым лицом и мясистым носом.
Пока Каширин куда-то отлучился, Легесса по-хозяйски сел за руль, приветствуя меня по-русски «здрасствуйти». Наконец мы тронулись на юг. Аддис-Абеба осталась позади. Легесса вырулил на трансафриканскую трассу, которая тянется от Египта до ЮАР, и мы смогли ехать побыстрее. Трасса представляла собой двухполосное шоссе, изрядно побитое и потрескавшееся. Когда Легесса налетал колесом на выбоину в асфальте, Каширин в шутку показывал ему кулак, как бы говоря «Как ты везешь майора Советской армии?». На что Легесса эмоционально реагировал русскими непечатными выражениями, которые почерпнул в общении с советскими специалистами. После этого они оба заливались смехом.
Нарядно одетые люди на обочинах все еще встречались на нашем пути. В руках у них были самодельные транспаранты, наспех сделанные из ветки дерева и примотанного к нему куска картона или фанеры. Некоторые из них, сгрудившись в небольшие кучки, как бы бежали трусцой, при этом сильно шлепали по земле ногами и в унисон, в состоянии легкого экстаза, издавали какие-то вопли и выкрикивали какие-то лозунги. Похоже, эфиопы – большие любители праздников. Да кто их, собственно, не любит?
Каширин общался с Легессой на амхарском. Он уже год пробыл в Эфиопии и, судя по всему, имел неплохие способности к языкам. Кое-что он переводил мне из их разговора. В основном это были расспросы и шутки насчет того, как Легесса провел ночь, повстречал ли он «шармуту», то есть девушку легкого поведения, и много ли выпил джина. Легесса громко смеялся и убеждал Юрия Ивановича, что провел время самым праведным образом, навещая свою большую родню.
За окном замелькали несколько необычные для моего глаза кустарники и эвкалиптовые рощи. Вдали простирались вперемежку картофельные и кукурузные поля. Ближе к одиннадцати часам ярко засветило солнце, оно рассеяло легкую утреннюю дымку. От этого горы, что виднелись на горизонте, поменяли свой цвет с голубого на сочно-зеленый. И вообще, зеленый цвет стал преобладающим.
Заметив, что я с интересом разглядываю африканский пейзаж, Юрий Иванович пояснил:
– Скоро вся эта красота закончится вместе с сезоном дождей. С октября начнется засуха, трава и листья пожелтеют. Урожай с полей уберут, и все! Будет пустыня…
По дороге попадались небольшие деревенские селения – десяток-другой круглых соломенных хижин с конусообразными кровлями. Вокруг них суетились женщины. Я впервые увидел, как женщина-эфиопка ловко несет на голове довольно объемную ношу.
– Их хибары называются тукулями, – пояснил мне майор Каширин.
Так я записал в свой актив еще одно слово на амхарском. Глядя, как свободно майор говорит на местном языке и как позитивно на это реагирует Легесса, я определенно решил заняться амхарским в самое ближайшее время.
Неожиданно из-за поворота почти у самой трассы появилось небольшое озеро. На берегу – ветхий рыбацкий сарайчик. Старик рыбак и мальчик лет десяти, должно быть его внук, держали в руках по огромной, почти полуметровой, рыбине. Каширин скомандовал Легессе остановиться. Подойдя к старику, майор стал бойко с ним торговаться. Амхарские слова он дополнял выразительными жестами, из чего я заключил, что он хочет купить обе рыбины и просит снизить цену. Старик особо не настаивал на своем. Мотнув головой, он произнес «ишши» и протянул обе рыбины.
А я таким образом узнал еще одно амхарское слово. Как пояснил мне Каширин, «ишши» – это что-то вроде «хорошо», «согласен», «окей». А у военных оно означает «есть!», «так точно!».
По этому поводу Юрий Иванович рассказал смешную историю о том, как один наш полковник общался с эфиопским сержантом на амхарском. У него пропала какая-то вещь в машине, и он попытался это растолковать сержанту-водителю. Он хотел, чтобы тот помог эту вещь найти. Внимательно выслушав полковника, местный сержант, который знал несколько русских слов, бодро произнес: – Ишши!
Полковник же услышал «ищи» и, разозлившись, гаркнул по-русски: – Это ты ищи!
– Ишши! – снова сказал сержант.
– Да что ты мне все, ищи да ищи. Это я тебя прошу, поищи…
– Ишши! – только и смог сказать сержант, не понимая, чем он так разозлил полковника.
…Наконец, после разговоров о природе и смешных историй, заговорили о деле. Майор Каширин рассказал мне, что на Южном фронте имеется две пехотные дивизии – 4-я и 12-я, в составе которых находится несколько бригад. В их задачу входит прикрытие юго-восточного направления, где все еще действуют сомалийские разрозненные формирования. Они нападают на эфиопские гарнизоны, создают напряженность на разных участках фронта. Две эфиопские бригады дислоцируются непосредственно на самой границе с Сомали – соответственно в Доло и Баррее. Их часто обстреливают с сомалийской стороны гаубицами. Время от времени сомалийцы в этих местах вторгаются на «мигах» на эфиопскую территорию…
– Тебя, наверное, пошлют в 4-ю дивизию в Негелле, – сообщил Юрий Иванович. – Там у них переводчик Олег Лактюшин скоро уезжает в Союз и ему нужна будет замена. Но точнее тебе все скажут в Авассе, в штабе фронта.
– А Негелле далеко от Авассы? – спросил я.
– Километров триста с лишним, но ехать туда часов шесть-семь. Дорога узкая, гравийка. Идет серпантином через горы, так что не разгонишься.
– И сколько там наших?
– Группа небольшая, но штат пока полностью не укомплектован. Сейчас там человек шесть, кажется. За старшего временно советник начальника штаба дивизии майор Паненко. А советника комдива пока не прислали. Да и замполита вроде нет.
– Ну а как «шифта» себя ведет?
– А по-всякому. Вот недавно наша колонна в Баррее на мине подорвалась. Да и в джунглях их полно. Постреляют, постреляют да и притихнут. Воевать с ними сложно. Это ведь не регулярные войска, а так, бандформирования. Сегодня он с винтовкой, а завтра спрятал ее в тукуле – и уже мирный сомалийский житель.
…За разговорами время пролетело быстро. Около двух часов дня мы свернули с трассы и въехали в зеленую эвкалиптовую рощу. Асфальт закончился, и за нашим уазиком заклубилась густая пыль. Справа сквозь деревья и высокую сочную траву просматривался берег озера. Мы въехали в Авассу.
ВЛИВАНИЕ В КОЛЛЕКТИВ
Авасса оказалась одноэтажным провинциальным городком с одной главной улицей, разделенной посередине узкой травяной полоской, на которой через равные промежутки торчали низкорослые пальмы. Вдоль нее стояли, плотно прижимаясь друг к другу, неказистые жилища, бары, мясные лавки, ремонтные мастерские. Это однообразие нарушала огромная белая церковь в центральной части города, твердо обосновавшаяся на хорошо ухоженном газоне. Каширин пояснил: это церковь христиан-миссионеров из Швеции.
В Авассе было гораздо теплее, чем в АддисАбебе. Все объясняется тем, что она находится гораздо ниже,на высоте 1700 метров, а высота здесь особенно сильно влияет на температуру воздуха.
– Вначале заедем в штаб фронта, – пояснил Каширин. – Может, там кого-то застанем.
Свернув с главной улицы, мы подъехали к большим воротам из жердей, перекрытых деревянным шлагбаумом. Часовой сидел в теньке под деревом, но, заметив нашу машину, подскочил, отдал честь ладонью наружу и пропустил внутрь. В штабе фронта, однако, мы никого из наших не застали. Несколько зданий казались безжизненными, по территории слонялась лишь пара местных военных. Каширин на своем амхарском быстро выяснил у одного из них, в чем дело.
– Сегодня, оказывается, в честь праздника никто не работает. Все где-то на банкете, – пояснил он. Майор хотел поскорее выгрузить меня и передать кому-либо в Авассе, а сам рвануть в свою Гобу, но не повезло. Пришлось ехать на виллу к советнику начальника штаба фронта полковнику Юрескулу за дальнейшими указаниями. Его вилла находилась в нескольких километрах от штаба на берегу озера. Это был симпатичный светлый дом с верандой, огороженный забором из колючих кактусов. Он охранялся часовым-эфиопом, который так же, как и охранник штаба, спасался от жары, сидя под деревом.
Когда мы подъехали к вилле, полковник Юрескул вышел навстречу и я ему представился. На вид ему было чуть больше сорока, взгляд доброжелательный, внимательный. Пожимая мне руку, он сказал:
– Очень хорошо, что ты к нам приехал, переводчиков у нас не хватает. Потом вдруг задал вопрос: – Ты как, женат или холостяк?
– Да пока холостяк.
Мне показалось, что Юрескул воспринял это со скрытым удовлетворением. Как мне потом объяснили, семейные офицеры могли к себе вызвать жену и им нужна была как минимум отдельная комната, а жилых площадей было недостаточно. То ли дело холостяки: их можно было заселить по 2–3 человека в комнату. Юрескул дал команду отвезти меня на «дальние» виллы. Они находились на окраине Авассы за пологим изгибом одинокой горы, выросшей у самого берега озера.
Завернув за гору, мы снова увидели деревянный шлагбаум и охранника, который на этот раз подошел к машине, заглянул в окно и только после столь «тщательной» проверки пропустил нас на охраняемую им территорию. Вероятно, на то имелись какие-то причины, подумал я.
Дальние виллы представляли собой два жилых здания из нештукатуренных блоков земляного цвета. Одно длинное, разбитое на несколько секций-квартир, с высоким бетонным парапетом стояло повыше на пригорке, а второе такое же, но поменьше, было расположено параллельно ему на спуске к озеру. Вид на озеро был великолепный. Оно блестело в лучах солнца, было гладким, как зеркало. У самого берега простиралась зеленая роща огромных баобабов. Несколько тукулей, окруженных небольшим кукурузным полем, завершали этот типично африканский пейзаж.
Наш уазик резко затормозил около виллы, что повыше. Похоже, нас здесь уже ждали. Как только я выбрался из машины, к нам подошел уже знакомый мне подполковник Колосовский, а с ним крепко сложенный, черноволосый, скуластый парень в легкой полосатой рубашке. Это был Сергей Филиппенко, тоже переводчик. Он помог мне выгрузить вещи и по ходу сообщил, что сам он из Киева и приехал в Авассу пару недель назад.
– Ты пока будешь жить со мной на нижней вилле, – сказал он. – Там сейчас есть свободная комната переводчика Бузылева, он пока в отпуске. Ну а дальше будет видно.
Колосовский немного переговорил с майором Кашириным, и мы стали прощаться. Я крепко пожал ему руку и пожелал удачно добраться до Гобы. Все-таки хорошо, что именно Юрий Иванович подбросил меня до Авассы, подумал я. С ним было нескучно, а главное – познавательно. Из его рассказов я многое для себя почерпнул.
Подхватив мои вещи в четыре руки, мы пошли с Сергеем на его виллу. Ее широкие окна были покрыты снаружи тонкой металлической сеткой – защита от москитов. Внутри располагался довольно просторный холл с большим столом, мягким диваном и креслами, а из него расходились вправо и влево две спальни. По центру между ними – санузел. Сбоку в виде аппендикса – крохотная кухня с газовой плитой и холодильником.
Сергей был весьма положительно настроен. Он признался, что одному ему было скучновато и теперь он рад, что за стенкой будет обитать еще одна живая душа. Он показал мне виллу и пояснил кое-какие нюансы. Так, например, принимая душ, надо быть предельно осторожным: в душевом стоке водятся змеи. Ему рассказывали, что раньше здесь жил наш специалист с женой Татьяной. Так вот, та самая Татьяна, намылив голову, вдруг почувствовала, что по ее ноге что-то вьется. Промыв глаза, она увидела тонкую, как шнурок, змейку, которая уже успела доползти почти до колена. С диким криком Татьяна вылетела из душа в чем мать родила. Присутсвующие смогли по достоинству оценить ее стройную фигуру. Все тогда обошлось.
Старожилы также рассказывали Сергею, что змея может неожиданно появиться и в унитазе. Так что осторожность и еще раз осторожность! Я поинтересовался, как здесь насчет того, чтобы влиться в коллектив. Актуальность моего вопроса была воспринята Серегой с пониманием.
– Обычно новенький проставляет то, что привез из Союза: водку там, черный хлеб, копченую колбасу, – объяснил он.
– Так может, что-нибудь организуем прямо сейчас?
– Вообще-то можно. Но есть один нюанс. Все только что приехали с приема по случаю Дня революции и уже хорошо успели и выпить, и закусить. Но я пойду узнаю.
Сергей сходил на верхнюю виллу и сообщил, что, несмотря на сложившиеся обстоятельства, коллектив в полном составе готов меня уважить своим присутствием и появится у нас через полчаса. Я тем временем нарезал копченой колбаски и черного хлеба, достал бутылку молдавского коньяка, расположив все это на журнальном столике. Местный «коллектив» дальних вилл на тот момент состоял из пяти человек, включая Серегу Филиппенко. Это были уже знакомый мне подполковник Николай Васильевич Колосовский, а также советник начальника тыла подполковник Василий Федорович Бойко, специалист по связи майор Женя Каширов и его жена Надя. Остальные были либо в отпуске, либо проживали в других местах Авассы.
Еще одним членом коллектива дальних вилл был рыжий пес по имени Барсик. Его привезли из советского посольства еще щенком, и всю свою сознательную жизнь он прожил в Авассе. Гости появились все вместе, как и сказал Сергей, ровно через полчаса. Пришел и Барсик, но ему пришлось выполнять роль охранника за дверью на парапете. Мы быстро познакомились и присели на диван и кресла.
За рюмкой коньяка потекла беседа. Колосовский поинтересовался, откуда я родом, что заканчивал. Узнав, что учился в Минске, отреагировал одобрительно. Видно, наши выпускники оставили здесь о себе добрую память. Николай Васильевич курил почти постоянно. Выкурив одну сигарету, он тут же засовывал в рот новую, при этом слегка кривил губы и издавал какой-то шипящий звук удовлетворения. Перед Эфиопией он проходил службу в городе Урюпинске и частенько, вспоминая то время, начинал свой очередной рассказ фразой «Вот когда я служил в Урюпинске…». А воспоминаний на эту тему у него будет множество.
Тыловик Василий Федорович Бойко, крепкий пузатый дядька с мясистым лицом, добывал в Эфиопии второй год и уже начал паковать чемоданы в Союз. На вид он казался грубоватым, самоуверенным. Но, как мне успел сообщить Сергей, всегда был готов прийти на выручку, особенно новичкам. Бойко задавал тон в разговоре. Он давал советы бывалого человека, характеризовал местных офицеров штаба. Узнав, что я получил в Аддис-Абебе комплект натовской формы, сказал: – Ты завтра ее не надевай, езжай на работу в костюме.
– Почему? – спросил я удивленно.
– Потому что мы скажем, что формы у тебя нет, и пробьем еще один комплект. Он тебе не помешает.
Женя Каширов, сухощавый, невысокого роста, лет тридцати пяти, лишь изредка вступал в разговор, в основном в несколько критичном духе. Они с Надей добывали в Эфиопии третий год, и, вероятно, жизнь и служба в Африке их стала порядком раздражать. Однако он не производил впечатления зануды. Когда речь заходила о вещах вне службы, он охотно шутил и рассказывал интересные случаи из жизни.
Гости долго засиживаться не стали. Когда они ушли, мы вытащили с Сергеем два кресла на парапет и, любуясь закатом солнца, еще долго сидели и болтали обо всем на свете. Сергей рассказал, что пару лет назад окончил факультет международных отношений Киевского университета. Отец у него депутат XXIV съезда КПСС и занимает большой пост в ЦК компартии Украины. Сказал он об этом вскользь, не пытаясь тем самым придать себе особой значимости. Серега женат и уже оформил вызов жене Марине, которую придется ждать месяца три-четыре минимум, пока она не пройдет все проверки и не получит заграничный паспорт.
Рассказывая о здешней жизни и службе, он охотно делился всем, что успел узнать за две недели пребывания в Авассе. Его манера общения располагала.
Между тем огромный багряный солнечный шар стал все быстрее опускаться за линию горизонта, прочерченную водной гладью озера. С момента, когда нижний край солнца коснулся воды, и до момента, когда светило полностью исчезло, прошло минуты три-четыре, не более. Было ощущение, что солнце просто падает за горизонт. После этого резко стало темнеть, и уже в семь часов вечера нужно было зажигать свет. Как мне позже объяснили, это явление объясняется близостью к экватору.
Мы перебрались в дом, поужинав остатками моих угощений и чаем с бутербродами из серого хлеба и масла, которые приготовил Сергей. Чай, к моему удивлению, он предпочитал пить еле теплым – так его с детства приучила бабушка из Кривого Рога. Он откровенно признался, что в кулинарии не силен и может только приготовить тушеную капусту с томатной пастой, сварить макароны или поджарить картошку. Я тоже не был большим мастером в приготовлении аппетитных блюд, но мы сошлись на том, что совместными усилиями как-нибудь попробуем справиться с данной проблемой.
Когда закончили трапезу, Серега сказал:
– Я должен сообщить тебе одну вещь. Когда приедет Бузылев, здесь, в Авассе, должен остаться кто-то один из нас, а другой поехать в Негелле, в 4-ю дивизию. Начальство решило так: присмотреться к нам обоим, и кто больше подойдет для работы в штабе фронта, того и оставят. Поэтому мы вроде как конкуренты.
– Что ж, – ответил я, – пусть жизнь рассудит.
– Я тоже так думаю, – сказал Сергей. – Надеюсь, эта ситуация не испортит наши отношения.
Около двенадцати ночи мы разошлись по своим комнатам. Позади был долгий день, богатый на события и впечатления, поэтому я заснул тотчас же, едва залег в постель.
СЛУЖБА НАЧИНАЕТСЯ
В свой первый день реальной офицерской службы я проснулся в начале восьмого утра. Серега уже плескался под душем. Я включил чайник и стал готовить завтрак. Перекусили яичницей с помидорами. Запили чаем с хлебом. Больше из припасов ничего не нашлось. Серега пояснил:
– Тут два раза в неделю, по понедельникам и четвергам, бывает маркат, то есть рынок по-нашему. Так что в понедельник съездим и закупимся.
В 8:15 все собрались на верхней вилле. Бойко уселся за руль уазика, и мы поехали в штаб. У ворот сонный охранник подскочил с травы как ужаленный и отдал нам честь. По пути прямо на дороге нам попадались то стадо овец, то спешащие куда-то эфиопы. Это раздражало Василия Федоровича. Смачно выражаясь, он обдавал и тех и других густыми клубами пыли.
Штаб Южного оперативного командования располагался на территории бывшего отеля, у самого озера. В центре стояло белое вытянутое здание для большого начальства, а по внутреннему периметру вдоль плетеной изгороди были разбросаны небольшие мрачные хибарки-офисы из камня с одним окном и ставнями. Одна такая хибарка была выделена нам, переводчикам. Войдя в нее, я почувствовал резкий запах солярки. Ею только что протерли каменные полы в качестве профилактики от змей и муравьев.
В нашем «офисе» стояло три маленьких потертых столика, три стула и больше ничего. Минимализм в чистом виде. Столики стояли напротив окна, из которого обозревалась рутинная жизнь штаба: поднятие национального флага на флагштоке, некие строевые упражнения с отданием чести начальнику, развод караула. Сергей уже оккупировал место у стены, мне же предложил на выбор один из двух оставшихся вариантов.
Не успел я толком освоиться на новом рабочем месте, как перед нашим окном остановился второй уазик, из которого вышел полковник Юрескул. Он окликнул меня и приказал садиться к нему в машину. Мы проехали к его офису.
– Ну что, готов переводить? – спросил Михаил Юрьевич, вынимая ключ зажигания.
– В общем-то готов, – ответил я.
– Тогда пошли переговорим с начальником штаба.
Спустя пару минут мы уже входили в кабинет полковника Мамо. Это был высокий седой эфиоп с хорошими манерами. Сразу бросилась в глаза его неторопливость в движениях и выражение лица умудренного опытом человека. Тепло поприветствовав нас у входа, Мамо пригласил сесть. Юрескул коротко представил меня. Началась беседа. Михаил Юрьевич расспрашивал о ситуации в зоне Южного оперативного командования. Полковник Мамо обстоятельно отвечал на все вопросы, проясняя кое-какие моменты на карте, которая висела у него за спиной. Говорил он по-английски хоть и медленно, но с каким-то странным акцентом: на его родной амхарский накладывался говор юга США, где он, видимо, обучался. Так, например, слово ‘guest’ (гость) он произносил как ‘гаст’, а не ‘гэст’. С непривычки не всегда было просто понять все, что он говорит, поэтому приходилось переспрашивать. Сказывалось также отсутствие у меня знания контекста, то есть общей ситуации, в рамках которой шел разговор. Так что чувствовал я себя не очень уверенно. И хотя в целом с переводом справился, я не был доволен собой. Все же мне нужно было набираться побольше практического опыта, глубже вникать в обстановку и тренировать ухо на восприятие «эфиопского английского».
После разговора с Мамо Юрескул пригласил меня в свой кабинет. Это была довольно просторная комната с двумя офисными металлическими столами и мягкими кожаными креслами. Второй стол, как я понял, принадлежал старшему группы, советнику командующего Южным фронтом полковнику Солошенко, который был в войсках - в Баррее. На стене, рядом с рабочим местом Юрескула, висела такая же карта, как у Мамо – крупным планом юго-восточная часть Эфиопии. Подойдя к ней, Михаил Юрьевич стал посвящать меня в оперативную обстановку Южного фронта. Вот что я узнал из его рассказа.
В зону ответственности Южного фронта входят три эфиопские провинции – Сидамо, Бале и Гамо-Гофа. Фронту предписано контролировать обстановку на обширной территории юго-востока Эфиопии, а также на границах с Суданом, Кенией и Сомали. После сомалийско-эфиопского военного конфликта 1977 года на территории Эфиопии все еще довольно активно действуют организованные группировки и просто банды сомалийцев и некоторых других племен. Особенно много проблем доставляют Фронт освобождения западного Сомали, который поддерживает режим Сиада Барре, и Фронт освобождения Оромо.
Поскольку довольно большие территории заселены сомалийцами и покрыты горными массивами и джунглями, формированиям ФОЗС удается легко скрываться и наносить неожиданные удары по эфиопским гарнизонам. Просомалийские бандитские группировки пытаются держать в страхе местное население, минируют дороги, нападают на эфиопские военные колонны. Сложность заключается в том, что отследить перемещение этих группировок непросто. У эфиопов разведка находится на довольно примитивном уровне.
Часто случается, что полученные сведения оказываются ложными. Война в джунглях своеобразная. Полковник Юрескул рассказал такой случай:
– Поставили мы эфиопам дорогущие гаубицы Д-30. Это наши новейшие орудия, у самих не во всех частях они есть. Ну, думаем, разместят они их в предгорной местности, чтобы прицельно стрелять по сосредоточениям бандитских группировок. А они затащили эти гаубицы в самые джунгли. Спрашиваю: зачем? Ведь гаубица предназначена для навесной стрельбы. А их полковник отвечает: так мы прямой наводкой как лупанем по джунглям, вся «шифта» от испугу на десять километров драпает.
Довольно напряженная ситуация складывается в приграничной полосе. Там, в Доло и Баррее, расположены крупные гарнизоны для отражения агрессии или провокаций со стороны Сомали. Сомалийцы время от времени проводят ночные диверсионные рейды, внезапно начиная обстреливать позиции эфиопских подразделений и быстро убираясь восвояси. Эфиопы в ответ также вторгаются на территорию Сомали и наводят шухер в стане противника. Потом затишье. Вдоль границы гарнизоны и опорные пункты соперничающих сторон, как правило, стоят друг против дрга в местах, где имеется вода. Но поскольку разведка ни черта не может отследить планы противника, налеты сомалийцев, как правило, полная неожиданность.
Бывают и массированные артиллерийские обстрелы. Так, в пустынном Баррее границей является цепь невысоких холмов. Из-за них сомалийцы время от времени постреливают из гаубиц по эфиопским частям и опорным пунктам. Их «миги» – частые «гости» в эфиопском небе. В зоне ответственности Южного фронта также действуют формирования Демократического фронта спасения Сомали, который борется с режимом Сиада Барре. Они просят поддержки оружием и продовольствием у Эфиопии. Однако такая поддержка им оказывается весьма пассивно: кто знает, куда повернут они оружие завтра?
Таким образом, задача наших советников и специалистов заключается в повышении боеспособности эфиопских гарнизонов и частей, ведущих операции против сомалийцев. А в более широком плане – в переводе эфиопских вооруженных сил на нашу систему организации армии.
– Вот, кажется, вкратце и все, – подвел итог полковник Юрескул. – А пока на тебе рекомендацию на первод. Постарайся сделать побыстрей.
Я вернулся в свою рабочую обитель и, обложившись словарями, принялся за дело. Попутно Серега посвящал меня в нюансы структуры ВС Эфиопии и давал характеристики местному командному составу.
О командующем Южным фронтом генерале Зауде Гебриесе он сообщил, что тот обучался в США и большой приверженец американской армейской системы. В свое время воевал во Вьетнаме в составе Африканского корпуса армии США. Держится высокомерно, от советских советников дистанцируется. Правда, со своим непосредственным советником Солошенко у него сложились вполне рабочие отношения. Зауде ценит то, что тот часто вылетает в районы боевых операций и подолгу там находится, не требуя для себя особых комфортных условий. Когда здесь были американцы, то при выезде в войска они непременно требовали обеспечить их комфортным проживанием и горячим душем.
Начальник штаба полковник Мамо более лояльно настроен по отношению к нам. Он прислушивается к советам и рекомендациям наших специалистов, охотно делится оперативной информацией. Сам он из простой семьи и всего в жизни достиг своим трудом и способностями. Его жена и четверо детей живут в Аддис-Абебе.
Начальник разведки (G2) подполковник Касахун – личность темная. Всегда приветлив, говорлив, хохотун, но вытянуть из него что-либо по существу сложно. Ведет себя очень осторожно. Его подчиненный, капитан Юсуф, тем более боится, как бы чего лишнего не сказать.
Не так давно не без усилий советских советников в эфиопской армии ввели политотделы. Во главе политотдела Южного фронта временно поставили капитана Дегарега. Он успел уже поучиться в СССР и сторонник советской системы построения вооруженных сил. Однако замечено, что командующий Зауде старается держать его на большом расстоянии, не приглашает на оперативные совещания, принижая таким образом роль политотделов.
Всей артиллерией фронта командует подполковник Мульгета. Это настоящий боевой офицер. Он часто выезжает или вылетает в войска, хорошо разбирается в артиллерийском вооружении. К рекомендациям советских советников прислушивается, часто сам к ним обращается с вопросами. Сергей также рассказал, что в окрестностях Авассы были замечены небольшие бандитские формирования. Есть информация, что они охотятся за головами советских и кубинских специалистов, обещая за это немалые деньги. Поэтому спокойствие здесь только кажущееся.
…Мой первый рабочий день закончился около часа дня. Оказалось, что по субботам мы работаем до обеда. Кто-то вспомнил, что это был день танкиста. А полковник Юрескул вдобавок сообщил, что у его супруги Тамары Ивановны день рождения. Поэтому решение он принял такое: едем к нему на шашлыки. Тот вечер мы провели на вилле Юрескулов. Поначалу на лужайке занимались шашлыками и, сгрудившись вокруг мангала, общались на разные темы, шутили. Помимо жителей «дальних» вилл, на торжество прибыли «артиллерист» Игорь Михайлович, инженер Павел Корнеевич Пастухов и замполит Михаил Иванович Сибеков, а также жена Солошенко Людмила, миловидная статная женщина лет тридцати с лишним. На какое-то время я оказался в центре внимания. Посыпались вопросы о моей биографии и о том, как там, в Союзе? Потом разговорились о делах. Когда стемнело, перешли на виллу – в просторный холл, где именинница Тамара Ивановна накрыла поляну из местных и отечественных деликатесов. Она оказалась скромной спокойной женщиной, настоящей офицерской женой, была внимательна к каждому из гостей и как-то незаметно создавала комфортную и доброжелательную атмосферу. Я прихватил с собой булку черного хлеба и бутылочку водки, что было высоко оценено собравшимися. Засиделись мы допоздна, говорили много тостов и пели популярные песни.
НА МАРКАТЕ
А в понедельник я впервые попал на местный маркат. Днем во время обеда мы набились в уазик, многие с добротными объемными корзинами, и тронулись в центр города. Маркат представлял собой огромную территорию, обнесенную невысоким плетеным забором. На ней беспорядочным образом в пыли теснились сотни торговцев, расположив свой товар прямо на земле. Более «солидные» из них сидели под временным навесом и подстилали под свои фрукты, овощи и прочую утварь какую-нибудь клеенку или рогожку, но многие и этого не считали нужным делать. Все находилось в движении, все вокруг гудело, как на любом базаре. Мальчишки в лохмотьях сновали между покупателями и продавцами, пытаясь стибрить деньги или что-нибудь съестное. Перво-наперво я по совету Сергея купил большую корзину. Он также посоветовал держаться Бойко: с ним легче выбрать то, что нужно, и купить по хорошей цене.
Василий Федорович, увидев мое замешательство, сам предложил свою помощь мне и Сереге.
– Значит так, ребята, – сказал он, – идите за мной и покупайте тогда, когда я договорюсь о цене. Иначе вас облапошат в два счета. Для белых здесь загибают двойную или тройную цену! И еще вот что: прячьте свои быры подальше. Иначе вытащат из кармана, и не заметите.
Высокий брутальный Бойко в своей натовской униформе с пистолетом за поясом шел по маркату как хозяин. Подойдя к щуплому продавцу бананов, он вопросительно гаркнул:
– Сынты но?
– Амыст быр, – ответил щуплый.
– Сынты но? – еще громче, почти угрожающе гаркнул Бойко. – Хулет быр!
– Но, но. Арат быр!
– Сынты но? – снова загудел Бойко и, наступая на щуплого, легонько пырнул носком ботинка банановую гроздь.
– Окей, сост быр, – сдался тот.
– Ладно, черт с тобой, – сказал Бойко, – давай за три быры. А то ишь ты, пять быр захотел!
Мне показалось, что Федорыч торгуется не столько ради выгоды, сколько ради спортивного интереса. Процесс торга ему явно доставлял удовольствие. Он умел дожать продавца. Как бы там ни было, мы с Серегой пользовались его способностью торговаться и покупали вместе с ним помидоры, апельсины, картофель, капусту и прочие продукты по выгодной цене.
Затарившись на неделю, мы ввосьмером со своими корзинами едва втиснулись в уазик. Нам с Серегой выделили место сзади, в багажном отсеке. Сев за руль, Бойко заметил:
– Ничего, бывало, и больше народу влезало. Когда-то мне пришлось аж четырнадцать человек везти. Своего сына Костю я на колени посадил, а сам рулил. Передачу, правда, было трудно доставать. Но доехали…
Кроме марката, источником нашего пропитания были выписки со склада ГВС, который снабжался из Москвы. Там можно было заказать тушенку, шпроты, крупы, печенье, чай, сахар. В местных лавчонках мы покупали масло, которое было солоноватым, свежее мясо, итальянские макароны, сухое молоко Nida, приправы. Хлеб покупали в пекарне у знакомого итальянца, который осел в Авассе после Второй мировой войны и приженился на эфиопке. А на близлежащей ферме можно было добыть замороженный язык и печенку.
На небольшом пятачке береговой линии озера по некоторым дням действовал рыбный маркат. Местные ребята в окружении длинноногих пеликанов закидывали в воду старенькие сети, вытягивали гроздья рыбешек на берег и тут же обрабатывали их чуть изогнутыми ножиками. А некоторые вместо ножа использовали собственные острые зубы, ловко обгрызая ими чешую. Получалось рыбное филе, которое уже дожидались пришедшие на маркат покупатели. Рыбешку эту было легко жарить, она была очень вкусной. Так что, было что приготовить на обед и ужин. Было бы кому. У нас с Сергеем желание покулинарить как-то не пробуждалось. Мы наскоро и кое-как готовили яичницу, тушеную капусту в томате, макароны с тушенкой.
Сергей все мечтал о том дне, когда к нему приедет его жена Марина и жизнь наладится. Наши холостяцкие беды не оставили равнодушным Николая Васильевича Колосовского. Спустя несколько дней после моего приезда в Авассу к нему приехала его «астролябия» – так он нежно называл свою жену Марию Степановну. Это была невысокая, крепко сбитая женщина лет за сорок, типичная украинка. Николай Васильевич попросил ее помочь нам наладить вопрос питания. И вот на нашем столе задымился горячий борщ, запахла тушеная утка. Время от времени Степановна баловала нас изысками украинской кухни или помгала разделать курицу. А мы помогали ей торговаться на рынке и таскать тяжелые корзины. Николай Васильевич Колосовский как-то по-отечески относился к нам с Серегой. Может, оттого, что в Союзе у них остался сын примерно нашего возраста. А может, просто такой щедрый характер. Вспоминаю я его с большой теплотой.
В СВОБОДНОЕ ОТ СЛУЖБЫ ВРЕМЯ…
Постепенно моя жизнь в Авассе стала входить в привычное русло. Каждое утро в 8:15 мы выезжали в офис. Нам с Сергеем приносили материалы на письменный перевод или просто просили устно перевести беседу с подсоветным. В перерывах мы заглядывали в бар при штабе и попивали пиво, колу или спрайт. На обед ездили домой. День пролетал быстро.
В конце дня после работы мы часто всей компанией заезжали в какой-нибудь бар на рюмку джина. Это называлось «выпить по бульке».
– Ну что, по бульке? – предлагал кто-нибудь из офицеров.
И как правило, все соглашались. Пили исключительно джин Gordon, который производили в Эфиопии по лицензии. Он стоил недорого и был вполне приемлем для наших желудков. Вечера коротали за совместными чаепитиями или картами. А перед сном слушали новости и музыку по приемнику Philips, который Серега успел приобрести за свою первую зарплату.
Дважды в неделю весь наш авасский коллектив собирался на дальних виллах на просмотр кинофильмов. Приглашали мы и наших советских учителей, которые работали в Эфиопии по контракту, они жили по соседству с Солошенко. Во дворике напротив верхней виллы была сооружена деревянная конструкция для экрана. Огромный старый киноаппарат боец Славка ставил на парапет виллы и порой долго колдовал над ним. Аппарат скрежтал, заедал, жевал пленку, но все же в конечном итоге на экране появлялись титры и фильм начинался.
Вся наша публика размещалась вдоль парапета, кто на стульях, кто на мягких креслах, вынесенных из своих холлов. А ниже на траве садились эфиопы из охраны или обслуживающего персонала. Они ничего не понимали по-русски, но чудо синематографа их завораживало.
Как-то мы смотрели документальный фильм про Александра Пушкина. Едва увидев его портрет на экране, наши эфиопские зрители пришли в неописуемый восторг, а некоторые даже стали хлопать в ладоши.
Объяснялось это просто. Прапрадед Пушкина был завезен в Россию из Эфиопии при Петре Первом. Эфиопы, даже не слишком образованные, хорошо знали это обстоятельство и сильно гордились тем, что великий русский поэт имел местные корни.
Фильмы привозили из офиса ГВС. Репертуар был весьма разнообразный: «Дело номер 306», «Обыкновенный фашизм», «Три плюс два», «Кавказская пленница», «По пушкинским местам», «Блокада»…
Обычно все заранее интересовались у Славки, что будем смотреть. Популярностью пользовались цветные фильмы, независимо от названия, они собирали больше публики. Поход в кино на наши дальние виллы был хорошим поводом для социализации, особенно для жен, которые сидели неделями по своим домам и не имели возможности часто общаться. Перед сеансом замполит Сибеков или кто-либо из старших группы делал сообщение о политической обстановке в Эфиопии и в мире, озвучивал какую-либо полезную информацию, касающуюся всего коллектива. После сеанса, бывало, Колосовский или Бойко зазывали начальство к себе выпить по бульке, а заодно и обсудить некоторые рабочие моменты.
Свои полтора дня выходных мы по возможности старались разнообразить. Кроме поездок по лавкам Авассы и соседней Шешемани, можно было заехать запросто в гости к знакомому итальянцу или съездить на горячие источники в предгорное местечко Вандаганет. Местечко это уникальное. Над небольшой скалой торчат две трубы, из которых постоянно льется с гор горячая вода, пропитанная радоном. Ее температура 75 более 70 градусов. Рядом небольшой бассейн, примерно шесть на восемь, загороженный плетеной деревянной изгородью. Вход в него – 1 быра.
Вода в бассейне чуть «попрохладней», где-то градусов сорок или больше. Над ней постоянно клубится пар. Вместимость бассейна – 10-12 человек, как раз для нашей компании. Застать там можно немногих европейцев, приехавших почувствовать африканскую экзотику, или зажиточных местных жителей. Эфиопки, как правило, купались топлес, что вызывало горячие обсуждения среди мужской половины нашей группы.
А иногда мы просто могли поехать в местный бар или ресторан при гостиничном комплексе «Авасса», чтобы отведать местных блюд. Мясные блюда, как правило, перченые, в обильных острых соусах, что и понятно, поскольку перец служит дезинфицирующим средством. Эфиопы едят их легко, без напряга, а вот я, первый раз отведав курицу в некоем желто-салатовом соусе, сразу стал икать, поэтому просил потом официанта «тынишь-тынишь коркора», то есть поменьше перца. По совету Сереги попробовал я, конечно, и самое-самое эфиопское блюдо – ынджэру. Это огромный пористый серый блин из тэфа, на который накладывают кусочки мяса или мясной фарш с подливкой или соусом, жареные овощи, рис, картофель. Вариантов может быть много, но основа одна – блин из тэфа. Едят ынджэру руками, отщипывая ломтики от края блина и макая их в начинку или же захватывая ими кусочки мяса. Эфиопы делают это очень искусно, так, что их руки в течение всей трапезы остаются чистыми. А вот я поначалу нередко измазывался соусом.
Еще одним времяпровождением в выходные дни для некоторых наших коллег стала охота на уток. Утки небольшими стайками важно расхаживали прямо за нашей плетеной изгородью вдоль озера. А Василию Федоровичу Бойко непонятно от кого досталась мелкокалиберная винтовка с патронами. Вместе с Серегой они любили побродить по берегу и пристрелить к ужину одну-две утки. Пес Барсик азартно жаждал составить им компанию, но он только распугивал птиц своим лаем. А поскольку я не был большим любителем охоты, меня просили заманить Барсика на виллу и подержать его там хотя бы полчаса. Поначалу Барсик запросто заглядывал ко мне на какое-нибудь мясное угощение, и я запирал за ним дверь. Однако вскоре он сообразил, что, получив небольшой кусочек мяса, он лишается большого удовольствия погонять уток. И загонять его в дом становилось все труднее.
…Потом наступал понедельник и все начиналось по новой. Бывало, что в штаб мы приезжали за 15–20 минут до начала рабочего дня. И тогда кого-нибудь осеняла оригинальная мысль:
– А не выпить ли нам по бульке?
Все одобрительно кивали, и уазик несся, клубя пылью, к близлежащему бару. Взбодрившись джином Gordon, можно было с легкой душой приниматься за свои служебные обязанности.
МОЙ ШЕФ – ПОЛКОВНИК СОЛОШЕНКО
Как-то под вечер, когда мы уже собирались закончить работу и поехать домой, над нами на небольшой высоте затарахтел вертолет.
– Шеф прилетел из Баррея, – сообщил нам с Серегой Колосовский.
Старшего группы и советника командующего фронтом полковника Солошенко мы ждали уже несколько дней. Но по каким-то причинам он не мог выбраться из Баррея. И вот наконец он в Авассе.
Армейский протокол в таких случаях предписывает доложиться начальству. Прыгнув в уазики, мы поехали на виллу Солошенко. Сильный дождь заливал лобовое стекло, ехали медленно. Своего шефа мы застали в потрепанной полевой форме, заросшим густой щетиной, но в хорошем настроении. Он сидел развалившись на диване в холле, отходя от столь долгой поездки. Чем-то он напоминал мне моего преподавателя с военной кафедры подполковника Сымановича. Профессионального военного в нем можно было разглядеть за версту: суровый взгляд из-под густых бровей, прокуренный с хрипотцой командный голос, простая манера говорить.
Серега рассказывал мне, что до приезда в Авассу Солошенко пробыл какое-то время на севере Эфиопии и участвовал в боевых операциях. Судя по тому, что он нередко вылетал на самую периферию в горячие точки, боевые действия были для него обычной работой, которой в мирном СССР ему недоставало.
Ввалившись гурьбой в холл, все громко наперебой поприветствовали своего начальника. Пожимая мне руку, Солошенко спросил:
– А ты кто будешь? Новый переводчик?
– Да, вот недавно прибыл, – ответил за меня Колосовский.
– Сам-то откуда?
– Из Минска, – ответил я.
– Был я у вас в Минске. Хороший город...
За большими стеклами холла лил дождь. Солошенко рассказывал о своих впечатлениях от поездки в Баррей. Ситуация там неспокойная. Со стороны Сомали снова участились обстрелы эфиопских гарнизонов. Есть сведения, что сомалийцы что-то затевают.
…О Солошенко в нашем коллективе были разные мнения. Женя Каширов в кулуарных разговорах несколько критично о нем отзывался, выражал недовольство тем или иным его решением и за глаза называл «Сало». Видимо, за этим стояло что-то личное. Колосовский почти всегда говорил с уважением. Бойко мог критикнуть, но в целом ценил его как старшего группы. У меня же с Анатолием Александровичем сложились хорошие рабочие отношения. Мне казалось, что он, насколько мог, старался сплотить группу, поддержать в трудную минуту. На вечеринках в честь дня рождения или проводов в Союз он всегда находил нужные и добрые слова в адрес виновника торжества. Был самокритичен, насколько позволяли его положение и возраст.
Спустя несколько дней после своего прилета из Баррея он как-то вызвал меня в свой кабинет и спросил:
– Слушай, Саша, как у тебя с почерком? 7
– Да вроде нормально, если постараться, – ответил я.
– Тут такое дело: надо красиво оформить мой отчет об особенностях работы советских советников в Эфиопии. Как, справишься?
– Думаю, смогу.
– Ну если ты мне поможешь, с меня рюмка джина, – сказал Солошенко то ли в шутку, то ли всерьез. Он протянул мне десяток листов, исписанных крупным неразборчивым почерком:
– Вот тебе первая порция материала, постарайся написать красиво. И сделай под копирку в двух экземплярах.
Как оказалось, в промежутках между вылетами в войска и основной работой он корпел над отчетом, в котором излагал свой опыт работы в качестве советника. Об этом его попросил генерал Чаплыгин, учитывая то обстоятельство, что Солошенко уже прошел в Эфиопии огонь, воду и медные трубы. Работа эта давалось ему с трудом, поскольку писательство не было его стихией. Однако, как человек, имеющий высшее военное образование, он вполне мог четко и логично излагать свои мысли и наблюдения.
Писания Анатолия Александровича я просматривал с большим любопытством. Как новичку, мне было интересно узнать об особенностях взаимоотношений внутри эфиопских вооруженных сил, которые до недавнего времени строились по американскому образцу; о некоторых чертах характера эфиопов, прежде всего их гордости, основанной на том, что Эфиопия никогда не была чьей-то колонией; о шовинизме со стороны народности амхара, который считал себя более элитным; о несколько подозрительном отношении африканцев к белому человеку; о том, что даже элементарное знание амхарского языка и местных традиций может оказать большую службу в выстраивании хороших отношений с подсоветными…
Выводя ровным почерком текст, я попутно поправлял ошибки и описки, а порой редактировал некоторые фразы или даже абзацы. Солошенко, как правило, соглашался с моими правками, а знаки препинания и вовсе оставлял на мое усмотрение. Поскольку помимо этого задания на мне постоянно висела пара срочных переводов, приходилось брать работу домой.
Две недели мой шеф упорно добивал свой отчет, а я старался поскорее привести его в надлежащий вид. И вот поставлена последняя точка. Труд в 65 страниц отправлен в ГВС. Прошло несколько дней, и Солошенко вызывает меня к себе. Захожу к нему в кабинет, вижу, что он в приподнятом настроении.
– Ну что, – говорит, – там, наверху, нашу работу высоко оценили! – Это ваша работа, Анатолий Александрович, – сказал я. – Нет-нет, ты тоже внес свой вклад. Давай-ка поедем в бар, отметим это дело. Я ведь обещал рюмку джина.
Солошенко сел за руль уазика, и мы поехали в близлежащий бар. Выпили по бульке.
– Может, повторим? – спросил он.
– Можно, – ответил я, – решив поддержать начальника.
Он был в приподнятом настроении, и у него, по меткому выражению Сереги Филиппенко, «горели трубы».
Анатолий Александрович заговорил о скором отъезде в Союз. В Эфиопии ему оставалось пробыть пару месяцев. Он полагал, что после непростой службы в Африке вполне заслуживает генеральскую должность и звание генерала. Вероятно, именно это обстоятельство заставляло его в последнее время особо заботиться о том, чтобы в нашей группе ничего не произошло – никаких ЧП или, не дай бог, чего похуже.
В конце сентября Василий Федорович Бойко уезжал навсегда в Союз и решил сделать отвальную в ресторане, пригласив весь наш коллектив и несколько эфиопских товарищей. Вечером в день торжества Солошенко неожиданно собрал всех в своем кабинете и сообщил: поступили сведения, что бандитские группы сомалийцев намерены выкрасть кого-либо из советских советников или специалистов. Ситуация сложная. Однако у Бойко все уже было заказано, и отменять мероприятие было бы неправильно. Поэтому Солошенко договорился, что жильцам дальних вилл выделят для сопровождения два джипа военной полиции. Не успели мы доехать до дома, а женщины, Надя и Мария Степановна, уже были в курсе ситуации. Они явно были напуганы.
Ближе к семи часам к нашим виллам подъехали два открытых джипа с пулеметами, в которых сидело по четыре местных бойца в касках. Они стали спереди и сзади от наших двух уазов, и мы тронулись по ночной Авассе. Мы с Серегой прихватили свои калашниковы с откидными прикладами и заткнули за пояс пистолеты, которые нам выдали накануне. Добрались до места без приключений. После довольно бурной гулянки, длинных тостов, песен и обниманий домой поехали опять же в сопровождении военной полиции.
Солошенко слегка нервничал. Он попросил Колосовского позвонить ему, когда доедем. А потом был еще один случай, который попортил кровь нашему начальнику. В выходной, 5 октября, небольшой коллектив дальних вилл единогласно решил съездить на горячие источники в Вандаганет. Сказано – сделано. После обеда все кое-как втиснулись в уазик и взяли курс на Шешемань.
Охранять виллы поручили псу Барсику. Про Барсика хочу сказать особо. Будучи воспитан в советском посольстве, он с малолетства научился отделять белых людей от эфиопов и относился к тем и другим по-разному. На любого нашего сотрудника, в том числе вновь прибывшего, Барсик всегда реагировал положительно: радостно прыгал, вилял хвостом. Мое прибытие на дальние виллы он обозначил громким радостным лаем. А вот на эфиопов, даже на обслуживающий персонал вилл, он рычал и проявлял агрессивность. Механик Легесса его сильно боялся. Завидев пса, он старался обойти его стороной, бубня одно и то же: «Базик, Базик…».
Барсик был опытен и хитер. Большую часть времени, когда никого из наших людей не было видно, он спал на мягком кресле на парапете. Но стоило кому-нибудь выйти из дома, как Барсик вскакивал и, бегая по всему парапету, «высматривал» вдалеке «неприятеля» и громко лаял. Так он показывал свою работу, за которую полагалось давать ему угощение.
Как бы то ни было, но положиться на Барсика можно было на все сто процентов. Мы были уверены, что эфиопов он и близко не подпустит в наше отсутствие. Итак, мы поехали в Вандаганет. Наш шеф Солошенко был тогда в Аддис-Абебе и планировал вернуться к вечеру с новым советником по артиллерии. Полковник Юрескул был в Баррее, поэтому спрашивать разрешения на поездку было не у кого. Мы здорово провели тогда время: искупались в горячих источниках, перекусили на природе, а по дороге домой вспомнили, что это был день учителя. Купив бутылку джина, мы решили навестить наших учителей и поздравить их с профессиональным праздником. Там, как водится, засиделись и не заметили, как наступила темнота.
В приподнятом настроении мы прибыли на свои виллы и… не застали там вновь прибывшего нашего коллегу, хотя, по всем расчетам, Солошенко должен был его уже привезти. Почуяв неладное, Колосовский скомандовал ехать на виллу к Солошенко. Оставив женщин на вилле, мы снова покатили по ночной Авассе. Улицы были пусты: с одиннадцати в городе комендантский час. Вдруг из-за поворота выскакивает какя-то машина, едет навстречу. Приблизившись, стала мигать нам фарами. Женя Каширин разглядел, что это наш уазик. Остановились друг против друга. Из уазика выскакивает злой Солошенко.
– Вы где были? – закричал он. – Почему никого на виллах нет?
– К учителям заезжали поздравить, – ответил за всех Колосовкий, не упоминая про Вандаганет.
– Ох и сбросили же вы мне, братцы, давление, – негодовал Солошенко. – Вы что, хотите меня в Союз вперед ногами отправить?
Заметив за спинами старших офицеров меня и Серегу, он, похоже, нашел виновных.
– А вы, фраера, что, тоже водку пьете? – накинулся он на нас.
– Почему на вилле не остались?
Мы тупо молчали, ибо любое наше оправдание вызвало бы еще больший гнев начальника. Положение спас Колосовский. Вытащив изо рта очередную сигарету, он примирительно предложил:
– Анатолий Александрович, так может, по бульке? Ведь вот товарищ новый к нам приехал.
Позади шефа маячила фигура нового советника артиллерии, приземистого человека с морщинистым лицом и овальной алопецивидной головой. Он представился нам как Абрамов Владимир Иванович. Солошенко махнул рукой и сказал резко, не совсем по-гагарински:
– Поехали!
И мы двинули на наши дальние виллы. Артиллерист Абрамов угощал нас водкой и деликатесами, привезенными с Родины. Женщины наскоро приготовили овощную закуску. После двух бутылок Солошенко заорал песни. Это был хороший знак, значит, он оправился от своих тревог и волнений. Наконец он сел за руль и, пропев «Три танкиста выпили по триста, потопили трактор ЧТЗ», резко газанул и поехал восвояси.
НАЦИОНАЛЬНЫЕ ОСОБЕННОСТИ ПЕРЕВОДА
Постепенно я тренировал свой слух на «эфиопский английский», углублялся в военную терминологию. Каждый день добавлял нового опыт аобщения с местной стороной. Эфиопские офицеры, которые подолгу пробыли в Штатах и имели языковые способности, говорили по-английски вполне прилично. Однако были и такие, которые «жевали» слова, коверкали грамматику, и понять, что они реально хотят сказать, было непросто.
Определенные сложности у меня были с полковником Мамо. Я не сразу привык к его акценту и артикуляции. А один случай неверного перевода в разговоре с ним я запомнил на всю жизнь. Дело было так. Утром, приехав в штаб раньше обычного, кто-то предложил: а не принять ли нам по бульке? Солошенко стоял рядом и, глянув на часы, только спросил:
– А до начала работы успеем? У меня в девять встреча с начальником штаба.
– Успеем, – послышался утвердительный ответ в несколько голосов.
– Ну ладно. Поехали!
Мы с Серегой тогда, как назло, плохо позавтракали, но не поддержать компанию было бы несолидно. Так что пришлось перед работой выпить пару булек джина практически натощак. Возвращаемся назад в штаб. Серега куда-то пропал, и Солошенко берет меня переводить его беседу с Мамо. Голова у меня «плывет», но деваться некуда.
Надо сказать, что вначале мне все было понятно и мысленно я себе аплодировал, что так прекрасно понимаю начальника штаба. Однако в самом конце разговора случился казус. Закончив основные вопросы, Мамо как-то доверительно сообщил:
– The two trucks of рашэнз are coming… Я перевожу:
– Прибывают два грузовика с какими-то русскими.
– Какими еще русскими? – удивленно спрашивает Солошенко. – Нам никто ничего такого не сообщал.
Я переспрашиваю Мамо. Он снова повторяет, что едут какие-то «рашэнз». Солошенко в недоумении, но понимает, что после двух булек перед работой, которые он самолично практически одобрил, я могу что-то напутать. Будучи неплохим психологом, он мягко, по-отечески мне говорит: – Саша, сынок, ну спроси ты его, о чем это он говорит? Какие еще русские к нам едут?
А Мамо бубнит одно и то же: едут «рашэнз», которых мы, оказывается, давно ждем. Решили позвать Серегу. Мамо снова ему все растолковывает. И тут Серегу осеняет:
– Так, Анатолий Алексанрович, это же пайки нам везут! Помните, мы на прошлой неделе обсуждали.
Казус случился из-за того, что английское слово «паек», которое произносится как рэйшен, Мамо произносил как рашэн, то есть русский. Не имея представления о том, что мы ждем пайки, я переводил исключительно формально и допустил явную неточность.
Это был для меня урок. Во-первых, на работе надо по возможности держать голову трезвой, во-вторых, надо глубже вникать в обстановку и, в-третьих, надо тренировать ухо на разные акценты и наречия.
Параллельно со шлифовкой «эфиопского английского» я увлекся местным амхарским языком. Уже в первый день пребывания в Эфиопии я обратил внимание на его крючкообразную письменность. Как оказалось, в амхарском языке слоговое письмо: каждый знак – это сочетание согласного и гласного звука. И всего таких знаков более двухсот. Учить я их не стал, а сразу перешел к устной речи. Капитан Дегарег помогал мне с произношением и переводом наиболее частотных амхарских слов. Перво-наперво я решил выучить счет от одного до десяти. Это оказалось несложно: анд, хулет, сост, арат, амыст, сыддыст, сэбат, сымэнт, зэтэнь, ассыр. Начиная с одиннадцати и до двадцати все числительные имеют одну и ту же основу – «ассра». К примеру, одиннадцать будет «ассра анд», двенадцать – «ассра хулет» и так далее. В поездках на рынок это было ценным знанием.
Потом в моей тетрадке появились следующие слова и выражения:
алле – быть (наст. время)
еллем – нет
чигир еллем – нет проблем
туру – хороший
туруно – хорошо
мэтфо – плохой
бузу – много
тыниш – мало
бэхуалля – потом
тадес – ну как ты (приветствие)
на – иди сюда (к мужчине)
нэй – иди сюда (к женщине)
воде – в (направление)
воде фит – вперед
бет – дом
бунна бет – кафе, бар
тымырт бет – школа
шинт бет – туалет
ворокат – бумага
шинт бет ворокат – туалетная бумага
сук’ – магазин, лавка
кэтэма – город
асайет – покажи
карот – морковь
гуадыня – товарищ
уотодыр – солдат, боец
мэтолека – лейтенант
тор хайлеч – вооруженные силы
макина – машина, автомобиль…
Выучив несколько десятков слов, уже можно было компоновать простейшие фразы и предложения. Например: Тадес гуадыня, чигир алле? (Привет, товарищ, есть проблемы?). Наиболее часто употребляемыми словами у эфиопов были чигир (проблема) и бэхуалля (потом). Когда речь заходила о сроках выполнения какой-либо сложной задачи или просьбы, они отвечали: «бэхуалля». Как-то один из вновь прибывших специалистов все допытывался у местного лейтенанта, когда именно тот выполнит определенную работу. Услышав в ответ «Бэхуалля», он спросил у оказавшегося рядом Жени Каширова, что это значит. «А это значит «никогда», – пояснил Женя. И это было близко к истине. Эфиопам очень нравилось, когда наши говорили на их языке. А особенно когда на их языке пели песни. Я по ходу выучил первый куплет эфиопского гимна и одной незатейливой девичьей песенки, услышанной на каком-то местном концерте, которая начиналась так:
Ыне конджо,
Ыне буртукан…
(Я такая красивая, Я как апельсин…).
И должен сказать, это помогало налаживать неформальные отношения. Свою разговорную речь я, бывало, практиковал с нашим охранником на вилле, который от скуки любил почесать языком. Он часто полушепотом посвящал меня в некоторые вещи, которые нельзя было произносить вслух. Так, однажды, прикрыв рот ладошкой, он доверительно сообщил: «Этиопия бузу бузу бюрокраси алле!» Все было ясно: в Эфиопии оказывается еще очень много бюрократии. Спустя месяц я уже неплохо импровизировал на примитивном амхарском и мог выразить свои основные желания или эмоции.
Я ЕДУ В НЕГЕЛЛЕ
К середине октября в нашем авасском коллективе заговорили о скором приезде из отпуска переводчика Александра Бузылева. А тут как раз из Негелле через Авассу планировалась машина в Аддис-Абебу, чтобы забрать прибывающего специалиста-технаря с супругой. Эти два обстоятельства сделали неизбежным решение о том, кому из нас – мне или Сергею – оставаться при штабе фронта, а кому отправляться в 4-ю дивизию в Негелле.
Как-то, улучив момент, полковник Юрескул пригласил меня в свой кабинет. Вид у него был сосредоточенно-серьезный. Было ясно, что разговор пойдет не о погоде.
– Вот что, Саша, – начал он, – скоро приезжает Бузылев, и надо решать, кто из вас остается в Авассе. У меня о тебе сложилось хорошее мнение. Офицер ты исполнительный, старательный. Работаешь над собой. Но у Сергея побольше опыта, он приехал раньше тебя и лучше ориентируется в обстановке. В общем, ты едешь в Негелле.
Я предвидел данный поворот событий, поэтому не слишком-то удивился принятому решению. Серега действительно быстро освоился в местных условиях, всегда выглядел уверенно, умел легко налаживать отношения как со своими, так и с эфиопами. Меня тронула деликатность Юрескула. Было видно, что такой разговор ему доставляет определенный дискомфорт, и он, понимая, что его новость может оказаться для меня неприятной, как-то попытался ее смягчить добрыми словами в мой адрес. Сыну Михаила Юрьевича было примерно столько же лет, сколько и мне. И возможно, отправляя меня, зеленого пацана 22-х лет, на передовой участок Южного фронта, он по-отцовски сожалел, что ситуация складывалась именно таким образом.
Заметив, что я вполне спокойно отреагировал на его сообщение, Юрескул облегченно вздохнул, хлопнул меня по плечу и пожелал удачи. Наш разговор неслучайно состоялся накануне приезда из Негелле уазика, который направлялся в Аддис-Абебу. Поскольку машиной управлял шофер-эфиоп, кто-то из наших должен был ехать с ним, чтобы встретить вновь прибывшего зампотеха с женой, затариться продуктами для негеллийцев и прихватить письма. И лучшим кандидатом на эту роль был я, поскольку на обратном пути я мог бы этой же машиной поехать в Негелле.
Уазик из Негелле прибыл после обеда 17 октября – на следующий день после нашего разговора с Юрескулом. Быстро собравшись и сунув за пояс свой ТТ, я вскочил в машину, и мы тронулись в сторону столицы. Шофер-эфиоп по имени Бекеле совсем не говорил по-английски, поэтому приходилось как-то общаться с ним на примитивном амхарском и с помощью жестов. Он передал мне листок в линейку, исписанный мелким почерком. Некто Борис Умаров просил меня получить на складе офиса ГВС продукты, перечисленные в его списке.
На выезде из Авассы Бекеле подобрал двух своих дружков, которым тоже надо было в Адисс-Абебу. Они уселись на заднее сиденье и стали жевать какие-то продолговатые листья. Спустя некоторое время, когда стемнело, они начали громко и несвязно болтать. Их соседство мне не нравилось. Кто они такие? И зачем мы их вообще взяли с собой? Поправив пистолет на правом боку, я попытался объяснить Бекеле, что наши попутчики слишком говорливы. Бекеле что-то объяснил им на своем амхарском, и они успокоились.
В Аддис-Абебу мы въехали в полной темноте. Долго плутали по узким улицам, пока не наткнулись на знакомую мне бензозаправку, которая находилась рядом с офисом ГВС. Было около десяти часов ночи, когда я, расположившись в нашей гостинице, решил прогуляться. В это время в здании клуба закончился киносеанс и из него вывалил народ. В зрительской толпе вдруг замечаю знакомые лица – Валерку Жудро и Саню Анисимова. Вот так встреча! Как оказалось, ребята все еще находятся в Аддис-Абебе и теперь живут на вилле неподалеку. Они пригласили меня к себе на ночлег, чтобы можно было нормально пообщаться за рюмкой джина.
Мы шли по едва освещенным закоулкам и засыпали друг друга расспросами. У каждого накопилось немало впечатлений о первом месяце пребывания в Эфиопии. Увидев у меня за поясом пистолет, Анисимов удивился: вам что, и оружие выдали?
– Конечно, – ответил я с некоторой бравадой, – чтобы от шифты отстреливаться.
– А что, на Юге идут боевые действия?
– Да так, временами…
Валера Жудро был сильно расстроен, что ему не разрешают вызвать жену. Как оказалось, квартирный вопрос в Аддис-Абебе стоял очень остро и, по Булгакову, очень портил взаимоотношения между нашими людьми. Я заметил это, когда попал к ребятам на виллу. Она представляла собой белое прямоугольное строение с большим холлом посредине. Три небольшие комнаты и узкая кухонька выходили из коридора в холл. В двух комнатах жили семейные. А одну выделили троим переводчикам-холостякам. Поскольку третья кровать временно пустовала, ребята и пригласили меня переночевать у них.
По вилле то и дело сновал усатый мужик в майке-алкоголичке. Он что-то готовил на кухне. За стенкой слышались крики детей. Откуда-то из импортной магнитолы доносилась до боли знакомая композиция Eagles «Отель Калифорния». Коммуналка в чистом виде, но в заграничном варианте!
За бутылкой Gordonа у нас пошел разговор «за жизнь». Валере не нравилось отношение начальства к переводчикам и к нему лично. В частности то, что за чужие ошибки приходилось отдуваться ему . Зная его упертый и принципиальный характер, я понимал, что в армейской среде, где командир всегда прав, ему непросто.
Ребята жаловались на то, что жизнь в столице дорогая, соблазнов много и приходится на всем экономить. Словом, столичная служба вдали от боевых действий имела свою теневую сторону. Сравнивая ее с атмосферой в Авассе, я подумал тогда, что попал далеко не в худшее место. Впрочем, очень многое зависело от старших групп, от их моральных качеств. Они могли сплотить коллектив, но могли и развалить своими идиотскими приказами и выходками. Не секрет, что многие попадали в Эфиопию по блату, ибо служба в Африке сулила хорошие деньги в виде чеков Внешпосылторга, а год службы шел за два. К тому же после такой командировки можно было рассчитывать на скорейшее получение очередного звания и направление в приличное место…
…А весь следующий день у меня прошел в хлопотах. Надо было получить продукты для нигеллийцев и разыскать вновь прибывшего зампотеха с женой, чтобы забрать их в Негелле. На складе усатый хитроватый тыловик выдал мне меньше половины продуктов из списка Бориса Умарова. Однако в конце письма Бориса была приписка: если будут проблемы с получением заказанных наименований, можно обратиться к полковнику Петрунину, что я и сделал. Тот послал меня к советнику заместителя командующего ВС Эфиопии по политработе генералу Филиппову. Скажи, мол, ему, что ребята с фронта не могут получить необходимых продуктов. И я, решив добить это дело до конца, пошел на второй этаж к генералу.
Филлипов оказался грузным, упитанным человеком с серьезным выражением лица. Он был в темно-синем гражданском костюме и что-то писал за столом своего небольшого кабинета. Я по привычке сказал:
– Здравствуйте!
– Что, новичок? – спросил генерал.
Тут я сообразил, что поприветствовал его не по уставу. Решив исправиться, ответил:
– Так точно!
Филиппов оторвался от своих бумаг и спросил, в чем дело. Я коротко изложил свой вопрос. Недолго думая, он коротко сказал:
– Идите на склад и получите все, что необходимо. Скажите, что приказал генерал Филиппов.
Полковник Петрунин дожидался меня у дверей. Узнав, что Филиппов приказал выдать все по максимуму, он пошел на склад и сообщил это усатому тыловику. В итоге тот с кислым видом добавил мне кое-какого дефицита, который, вероятно, придерживал для избранных.
Теперь мне надо было разыскать зампотеха по фамилии Демин, прибывшего недавно с женой из Москвы. В гостинице его не оказалось. Кадровик подсказал: Демин, скорее всего, остановился на вилле у своего знакомого. Оставалось надеяться, что он объявится в офисе до конца дня.
Объявился он только утром, в день отъезда. Подполковник Михаил Иванович Демин оказался кряжистым широкоплечим дядькой с широкими, как лопаты, ладонями. Его супруга, Валентина Ивановна, была женщиной невысокой, хрупкой с несколько азиатскими чертами лица. Первый год службы в Эфиопии Демин отбыл на Северном фронте один. И вот теперь, в силу непонятно каких обстоятельств, ему нашлось место на юге в 4-й ПД в качестве специалиста по технической части, а попросту зампотеха.
Вместе нам предстоял долгий путь: пять часов до Авассы и затем около шести часов до Негелле. Водитель Бекеле где-то застрял и прибыл за нами только к обеду, поэтому решили заночевать в Авассе.
***
По дороге в Авассу Демин был весьма разговорчив, много рассказывал о своей службе на севере. Его жена внимательно прислушивалась к нашему разговору и изредка вставляла реплику или вопрос. Ее интересовало, насколько опасна ситуация на южном фронте, водятся ли там змеи, как с продуктами, болеют ли наши специалисты малярией или другими болезнями.
Переночевав в Авассе, мы двинулись дальше. Путь от Авассы до Негелле был для меня полон новых ярких впечатлений. Съехав с асфальтированной трансафриканской трассы, мы попали на узкую каменистую проселочную дорогу. Она виляла по горным склонам крутым серпантином. Встречные машины обдавали нас густой бурой пылью. Часто на поворотах край дороги, ничем не огражденный, резко обрывался в пропасть и приходилось лишь рассчитывать на водительский опыт Бекеле. На таких участках он ехал не более 15 километров в час, внимательно объезжая крутые скалистые выступы.
Было очень важно, чтобы именно в таких местах нам не попалась встречная машина, потому что разъехаться было бы не так просто. Преодолевая горные массивы, то поднимаясь, то спускаясь, мы могли наблюдать все разнообразие африканской природы. Сочные альпийские луга высокогорья сменялись многоярусными джунглями с богатой растительностью. В них лианы разной толщины, словно щупальца, обвивали стволы деревьев, кустарники и все, что попадалось на пути. Проехали дальше – и перед нами баобабы и секвойи в три обхвата. За ними узкой полоской вдоль горного склона протянулись эвкалиптовые рощицы.
О чудодейственных свойствах эвкалипта я уже был наслышан. Мне рассказывали, что их листья помогают при десятках болезней. В Авассе я заметил, как некоторые эфиопы ходят по улице со скрученными зелеными листочками в носу. Выяснилось, что это листочки эвкалипта, которые оказывают дезинфицирующее воздействие и предохраняют от насморка и простуды.
При резкой смене высоты чувствовались перепады температуры. На высокогорьях – свежо и прохладно, да к тому же клацает в ушах. Но вот спускаемся резко вниз – и уже жарковато. Наконец, часа через четыре, серпантин закончился, дорога выпрямилась и пошла вниз.
Мы приближаемся к монотонно-песчаной саванне. Вместо буйной растительности теперь сухостойкие, словно под линейку подстриженные, тонкие деревца и редкие кустарники. Почва становится буро-красной. Встречные машины обдают нас кирпичного цвета суглинком. Зеленый капот нашего уазика покрывается аллергичными бурыми пятнами.
Появляется все больше признаков жизни: по краям дороги мелькают аккуратные тукули со стенами из бамбука. Перед ними выставляют плетеные кресла, бамбуковую мебель для продажи. К Негелле подъезжаем около пяти часов вечера. Наши виллы находятся на въезде на пустыре, покрытом редкой жухлой травой, поэтому посмотреть сходу местные достопримечательности не получается. Виллы обнесены невысокой проволочной изгородью. У металлических ворот со шлагбаумом, как полагается, стоит охранник-эфиоп и, притопывая, отдает нам честь.
Нас уже ждут. Около ворот толпятся несколько человек. Видимо, они издалека заметили наш пылящий суглинком УАЗ. Утомленные и немного запыленные, мы выходим из машины. Представляемся и приветствуем друг друга. Перед нами весь немногочисленный коллектив советников, специалистов и переводчиков 4-й пехотной дивизии.
Старший группы – Василий Паненко. Невысокий, коренастый, лицо немного вытянуто, при усах. Вид важный, но без начальственной суровости.
Специалист по артиллерии – майор Евгений Артюх. Крепко сложен, простое розовощекое деревенское лицо. Улыбается во весь рот почти детской улыбкой. Чувствуется украинский говор.
Советник бригады – Борис Умаров. Типичный кавказец. Невысок, худощав. Внешне доброжелателен. Рядом – его жена Тамара, типичная славянка с объемной завивкой. При ней дочка лет пяти.
Переводчик – Олег Лактюшин. Широкоплечий, лысеющий парень, при усах, в импортных очках-хамелеонах. На вид ему за тридцать. От него идет позитивная энергия, и мне сразу кажется, что мы сработаемся. При нем жена Алена, статная белокурая белоруска с легкими веснушками на лице.
Вот и весь коллектив, в который мне и зампотеху Демину с его супругой предстояло влиться и прожить энное количество месяцев. Весь жилой фонд советской колонии состоял из двух обжитых домиков-вилл и какого-то долгостроя. Важным обстоятельством было и то, что силами предшественников на территории нашей ойкумены была построена небольшая банька.
Вилла, что побольше, была для семейных. Там жили Умаровы и Лактюшины. Туда же определили и Деминых. Мне выделили жилье в «холостяцкой» вилле с Паненко и Артюхом. Отдельной комнаты, правда, не нашлось, поэтому я поселился в просторном холле, где мне была приготовлена кровать у окна. Это меня вполне устраивало.
НЕГЕЛЛИЙСКИЕ БУДНИ
21 октября 1980 года стал моим первым рабочим днем в Негелле. Поскольку накануне долго отмечали вливание в коллектив, в штаб 4-й ПД приехали часам к одиннадцати утра. Место это легендарное. Отсюда началась так называемая Эфиопская революция 1974 года, в результате которой майор Менгисту Хайле Мариам пришел к власти. Штаб дивизии располагался внутри каменного крепостного вала, который за долгие годы заметно обветшал и кое-где разрушился.
Наш офис представлял собой огромную квадратную комнату в главном административном здании. По ее периметру было расставлено штук восемь столов и стульев разного калибра. К стенам жались грубоватые шкафы с сотнями папок и какой-то технической литературой. На одной из стен висела большая карта юга Эфиопии с нанесенными на ней флажками и овалами красного и синего цвета. Дощатый пол был черный, как будто пропитанный гудроном. Все это чем-то напоминало контору «Рога и копыта».
Мне выделили стол, заваленный пыльными папками и бумагами, рядом с Олегом Лактюшиным. На столе Олега стояла массивная печатная машинка с английским шрифтом – небывалая роскошь в наших условиях. Даже в Авассе в штабе фронта у нас такой не было.
Как полагается, Василий Паненко на правах старшего группы кратко ввел меня в обстановку. Из его рассказа я уяснил следующее.
В зоне ответственности 4-й ПД довольно активно действуют различные бандформирования сомалийцев, наиболее опасными из которых являются боевые группы Фронта освобождения Западного Сомали. Особенно их много в густых джунглях района Масло. Иногда удается кого-то из них вылавливать и брать в плен. Но поскольку кормить пленных нечем, их тут же расстреливают.
Операции в джунглях ведутся своеобразно. Формируются небольшие группы, снаряженные ослами. Узкими тропами они выдвигаются к вероятному месту нахождения сомалийцев. Разбивают свой лагерь и оставляют в нем ослов и все лишнее, после чего налегке выдвигаются к лагерю неприятеля. Проблема, однако, в том, что почти все местное население – сомалийцы, и они охотно помогают «своим», сообщая о движении эфиопских подразделений.
А на самой южной окраине, в районе Доло, происходят эпизодические столкновения регулярных войск. Доло находится на стыке границ Эфиопии, Сомали и Кении. Однако границы эти весьма условны. Сомалийские части свободно перемещаются по кенийской территории и использует ее для атак на эфиопские гарнизоны. Не так давно случилось нападение на небольшой эфиопский опорный пункт. Африканская жара и нерасторопность притупили бдительность эфиопов, за что они поплатились двумя десятками жизней.
Дороги частенько минируются. Поэтому, передвигаясь по ним, лучше всего сидеть на броне БТРа. Опытный глаз может заметить место расположения мины на утоптанной рыжей колее. Однако не всегда это удается и случаются жертвы. В заключение Паненко сообщил, что в ближайшее время планируется поездка в Доло и я полечу в составе нашей группы. Не успел он закончить свою речь, как в нашу комнату влетел приземистый скуластый малый в лейтенантских погонах и на ломаном русском громко гаркнул «Здрасвуй, таварыш».
Это был мэтолока Гырма Уольде. Его появление все встретили приветственными возгласами. Заметив меня, Гырма пожал мне руку и представился, миксуя английские и русские слова:
– Я Гырма Уольде, оперэйшэн оффисер.
– Александр, – представился я, – новый переводчик.
– А-а-а, интерпретэр, – почему-то радостно загоготал Гырма, будто с нетерпением ждал моего прибытия в Негелле.
Гырма оказался веселым, добродушным парнем лет двадцати пяти от роду. Он закончил шестимесячные военные курсы в СССР и потому чуть-чуть знал русский. Пройдет не так много времени, и мы станем хорошими друзьями.
Переговорив накоротке с нашими специалистами, Гырма заспешил по делам. А эстафету от Паненко принял Олег. Мы уселись за его широким грубоватым столом, и он стал вводить в меня в курс дела. Судя по огромным беспорядочным стопкам бумаг рядом с печатной машинкой, Олег зашивался с переводами. Как я заметил, это были в основном переводы технические. Темно-зеленый «Англо-русский словарь технических терминов» был протерт до дыр.
Олег сообщил, что прибывает много нашей военной техники и приходится обучать местных ребят ее грамотно эксплуатировать. Что касается автомобилей и тягачей, то у эфиопов принято жесткое «разделение труда». Водители-эфиопы совершенно не имеют технических знаний и при малейшей неисправности требуют механика. А поскольку механиков на всех не напасешься, приходится нашим специалистам подключаться к ремонту.
За два года Олег накопил огромный опыт перевода и общения с местной стороной. Для лучшей доходчивости он мог быстро перейти с английского на амхарский, более полно разъяснить то, что сказал или хотел сказать советник или специалист. Он как-то естественно подстраивал свой перевод под собеседника. В то же время я не заметил в нем ни капли профессионального гонора или апломба по отношению ко мне как к «молодому специалисту». Вероятно, он помнил, как два года назад сам был в таком же положении, и с пониманием относился к некоторым моим промахам.
Олег, как и я, окончил Минский иняз, правда, года на четыре раньше. Нам было что вспомнить. Частенько во время перекура мы мыли косточки нашему проректору Михаилу Андреевичу Хозяеву, посмеивались над чересчур строгой и ретивой ректоршей Красновой, восхищались умом профессора Бенедиктова.
Срок командировки у Олега заканчивался в декабре, то есть через пару месяцев. Но было неизвестно, пришлют ли кого-то вместо него или мне оставаться в Негелле одному.
…В тот первый день я также успел представиться руководству дивизии. Майор Паненко сводил меня в кабинет командира 4-й ПД Зэуду и начальника штаба Гырме. Эти два персонажа сильно отличались друг от друга. Полковник Зэуду был холеным, крепко сложенным человеком в хорошо подогнанной форме и начищенных до блеска ботинках. Гырма был щупловат, невысок, гораздо старше по возрасту; слегка запыленная форма сидела на нем мешковато, словно была не по размеру.
Олег рассказал мне, что Зэуду не очень охотно идет на контакт с Паненко, все время ссылается на занятость. Это было заметно даже по тому, как наш старший группы тихонько постучал в дверь и робким голосом спросил разрешения войти. А вот Гырма, наоборот, никогда не сторонится общения и даже появляется в качестве гостя у нас на виллах.
Переговорив немного в офисе, мы с Олегом вышли во двор. Там бурлила обычная штабная жизнь. К главному входу подъезжали армейские джипы, какие-то младшие чины сновали с бумагами, вдали в длинном ангаре суетились возле машин механики. Завернув за угол здания штаба, я заметил такую картину. Какой-то небольшой начальник в пятнистой униформе, скорее всего, сержант, командовал одному-единственному бойцу то лечь, то встать, то походить вприсядку. Если тот проявлял нерасторопность, получал по спине резиновой палкой.
Заметив мое удивление, Олег пояснил:
– Проштрафился парень, вот его и воспитывают. Американская школа…
Я обратил внимание, что среди офицеров и сержантов, которые мелькали перед нами, попадались такие, у которых цвет кожи был исключительно черный. Было ясно, что они принадлежат к другим народностям. Меня заинтересовало, как складываются их отношения с амхарцами, которые считают себя более привилегированной расой. Забегая вперед, могу сказать, что в этом отношении был свидетелем одного любопытного эпизода. Как-то мы стояли на территории автопарка с черным как смоль лейтенантом Фикреем. Вдруг к нам подбегает Гырма Уольде и как бы шутя обращается к нему на русском: «Эй, щерный!». Я спрашиваю: почему, мол, ты так его называешь? «Потому что он не амхара, – отвечает своим гоготом Гырма, – он отшень щорный!»
***
С первых же дней моя жизнь в Негелле пошла по устоявшемуся алгоритму. Утром – на работу в офис, там переводы устные и письменные; потом часам к пяти возвращаемся домой. Ужинаю в «холостяцкой» компании на небольшой кухне, пристроенной на заднем дворе семейной виллы. По кухне установлено дежурство: один день в неделю каждый должен готовить для всех. Продукты и расходы – в складчину. Евгений Артюх хорошо готовит борщи и другие украинские блюда. Когда он всех зазывает за стол, мы предвкушаем удовольствие от предстоящей трапезы.
Вечером также можно коллективно съездить в один неплохой ресторанчик выпить пива и отведать местных блюд.
Я же первое время после работы штудировал техническую литературу на английском. До отъезда Олега, который делал технические переводы в два счета, мне нужно было улучшить свои навыки в этой области. Приходилось выписывать и заучивать целые массивы новой лексики.
Кроме того, в библиотеке штаба я обнаружил немало интересных книг на английском языке, оставленных американцами. Я сразу взял штук пять домой. Это была совершенно разнообразная литература: от мануала по подрывной антипартизанской деятельности в джунглях до серьезных художественных и биографических произведений.
С особым интересом я читал роман Джона Уилсона «Баррингтон». В нем рассказывалось, как молодой английский врач, разочаровавшись в нравах цивилизованного общества, уехал в Африку и прожил там всю жизнь. Место действия происходило примерно в тех же африканских широтах, где обитал в то время и я. В книге много тонких наблюдений об африканской природе и быте местных племен.
Вот одно из них: «Не побывав в Африке, вы никогда не поймете, какое важное значение для этих людей имеет луна. Когда нет луны, люди живут двенадцать часов из двадцати четырех в абсолютной темноте. И не удивительно, что подчас они ведут себя странно. Но когда луна появляется, перед вами предстает самая чудная картина в мире. И что удивительно, вы никогда не захотите с ней расстаться».
Эти строки я читал как раз тогда, когда африканская луна показала всю свою мощь и красоту. Был конец октября. Как-то вечером, после заката солнца, я вышел с виллы и увидел в черном небе огромный оранжевый шар с обилием рельефных оттенков. Он висел так близко над землей, что, казалось, вот-вот грохнется на нас. Такой Луны я никогда еще не видел, потому что это случается только в районе экватора. Луна ярко освещала все вокруг, фонарь совершенно был не нужен. Но длилось это чудо недолго – буквально несколько дней, от силы неделю. А потом все вернулось на круги своя: луна стала уменьшаться в размерах и приняла свой привычный бледно-желтый вид.
…Некоторое разнообразие в нашу жизнь вносила баня. Уже через неделю после моего прибытия в Негелле был назначен банный день. Попариться пригласили начальника штаба Гырму, майора оперативного отдела Гадену и его сынишку. Для них наша баня – экзотика. Веники были из эвкалипта. Это уже для нас экзотика. Должен заметить, что они ничуть не уступали нашим березовым или дубовым. Более того, считается, что эвкалипт очень хорош в качестве профилактики от простуды. Да и запах вполне приятный.
Гырма парился наравне с нашими, а вот Гадена с сыном предпочитали сидеть на нижнем полке, и долго в парилке они не находились. Немного разомлев, Гырма рассказывал о себе. О том, как рос без отца в небогатой семье. О том, что учился в США на курсах военной подготовки вместе с Менгисту Хайле Мариамом. Однако в детали вдаваться не стал.
Покончив с баней, Паненко пригласил всех перекусить на нашу кухню. После трех бутылок джина некоторых товарищей сильно развезло. Они стали нести какую-то чушь, и мне приходилось сглаживать некоторые их пассажи.
Прощаясь, Паненко полез с Гирмой целоваться почти по-брежневски. Потом опять пили на посошок. Наконец Гырма в хорошем подпитии сел за руль, и вместе с Гаденой и его сыном они тронулись на своем стареньком джипе. По пыльной дороге машина шла не очень уверенно. Евгений Артюх, глядя им вслед, с беспокойством в голосе заметил:
– Хоть бы доехали нормально до дома. А то скажут: русские вывели из строя командный состав дивизии…
НЕУГОМОННЫЙ ЗАМПОЛИТ
А вскоре после моего приезда к нам прибыло новое пополнение в лице советника по политработе, а попросту замполита Киргинцева. Человек неугомонный и гиперактивный, он с ходу попытался внести свежую струю в полусонную деятельность политотдела дивизии, а также приобщить к общественной деятельности каждого члена нашего коллектива.
В первый же выходной он затеял соорудить силами мужиков волейбольную площадку возле бани. Перечить ему Паненко не стал (дело-то благое), и вот на жаре в тридцать пять градусов, под палящим солнцем нам пришлось ковырять сухой суглинок и вкапывать столбы, чтобы получить некое подобие спортивного сооружения. Оно получилось огромным ибо точных размеров волейбольной площадки мы не знали и делали все на глазок, с запасом.
И тут ироничного Артюха вдруг осенило:
– Хлопцы, так ведь, когда Олег уедет, нас всего-то пять мужиков останется. Как же мы играть будем на таком большом поле? Два на три, что ли? Да и мяча у нас нет.
– Что ты, Женя, все возмущаешься? – осадил его замполит. – Не волнуйся, сыграем…
Увы, мы так ни разу и не сыграли на той площадке. Все было как-то недосуг. А Киргинцев тем временем нашел себе новое увлечение – синематограф. Оказалось, что на семейной вилле завалялся старенький 16-миллиметровый киноаппарат с набором фильмов. И замполит, в соответствии с поставленными перед ним задачами, вознамерился использовать его для просвещения и агитации масс.
Он неделю копался с этим аппаратом, что-то чинил, что-то смазывал и однажды вечером созвал всех жителей вилл перед самопальным экраном. И – о чудо! – мы смогли посмотреть какой-то документальный фильм. Это вдохновило подполковника Киргинцева выйти на более широкий профессиональный уровень. Выловив своего подсоветного капитана Алимайе, он стал убеждать его в необходимости показать в городе на центральной площади кино. Тем более что у нас нашелся фильм на амхарском языке об Октябрьской революции 1917 года.
Алимайе несколько дней пытался не попадаться Киргинцеву на глаза, но совместными усилиями нам удалось его поймать и выбить согласие на показ фильма в субботу в шесть часов вечера. Договорились встретиться в штабе в четыре и поехать все подготовить на площади города. Однако в назначенное время мы никого в штабе не застали. Пришлось заняться поисками Алимайе.
Настойчивость Киргинцева принесла свои плоды: мы нашли Алимайе в самом известном баре города. Он попивал пивко и надеялся, что тут-то мы его не отыщем. О-о-о! Он недооценивал напор нашего замполита!
И вот мы на центральной пыльной площади Негелле, обнесенной со всех сторон лавками и приземистыми жилыми домами. Алимайе дает команду двум бойцам повесить экран на столбе. Пока Киргинцев возится с аппаратом, вокруг нас собирается толпа. Какие-то прокуренные травкой и с неприятным запахом люди обступают нас со всех сторон, чуть ли не толкая замполита-киномеханика. Мне становится весело. Вот, думаю, посмотрят эти ребята, жующие местную наркоту, фильм об Октябрьской революции и, наверное, сразу перекуются, проникнутся революционным духом и пойдут бороться за светлое будущее своего народа.
Тем временем стемнело и почти вся площадь заполнилась людьми.
– Ты видишь, сколько народу пришло! – восторженно воскликнул Киргинцев.
Он запустил аппарат и на экране побежали титры. И тут… Внутри кинопроектора что-то задребезжало, зазвенело, и экран погас. Что-то пошло не так. В темноте Киргинцев попытался наладить технику, но ничего не получалось. Толпа на площади стала гудеть и улюлюкать. Бедный Алимайе двинулся бочком к своему джипу. А нам пришлось быстро свернуть технику, загрузить ее в свой уазик и под свист разочарованной публики ретироваться.
Что ж, на этот раз галку в списке добрых дел замполиту поставить не удалось. Но я восхищался его настойчивостью. На следующий день он не поехал на работу и принялся чинить киноаппарат. В его планах было показывать фильмы в бригадах 4-й дивизии. Аппарат он вскоре починил, и мы снова стали «охотиться» на Алимайе.
У Киргинцева появилась идея поехать в бригаду, расположенную в Кебре-Мынгыст, для показа фильма. Два дня наши усилия встретиться с Алимайе не имели успеха. На третий день мы совершенно случайно застали его у начальника штаба Гырмы. Ну, думаем, теперь-то он не отвертится. Ан нет! Алимайе сказал, что график его работы не позволяет поехать нам всем в Кебре-Мынгыст. Понять его было можно. В данном районе очень сильно активизировалась сомалийская шифта, и, вероятно, он подумал о том, как бы нам не пришлось показывать наши киноагитки сомалийцам.
Но Киргинцев не унимался. В конце концов нам предложили поехать одним, без сопровождающего эфиопского офицера, в расположение 506-й бригады, которая находилась недалеко от Негелле. Ранним утром, загрузив киноаппарат в УАЗ, мы вдвоем тронулись на северо-восток, в Уэдэру, где находился штаб этой самой бригады. Красная глинистая дорога вела нас вверх на широкое плоскогорье. Через час езды стало ясно, что мы забрались на более высокую местность. Растительность стала зеленее и богаче, чем в Негелле, почувствовалась прохлада и разреженный воздух, уши стало закладывать.
В такой местности и находилась 506-я бригада. Ее командир подполковник Соломон встретил нас приветливо, но с некоторым недоумением. Вероятно, его так и не предупредили о нашем приезде. Тем не менее он довольно быстро организовал своих офицеров и сержантов на лекцию Киргинцева о строительстве развитого социализма в СССР.
Поскольку более половины из собравшихся не знали английского языка, мы организовали нечто вроде двойного перевода. Я переводил лекцию с русского на английский, а местный офицер, который сносно знал английский, пытался перевести ее на амхарский. Переписанная из журнала «Коммунист» лекция была прочтена за два с половиной часа. Не могу судить, что извлекли из нее слушатели 506-й бригады, но замполит теперь мог записать в свой актив важное агитационно-политическое мероприятие.
Вторым мероприятием стал кинофильм. Вечером на лужайке перед зданием штаба собралось человек пятьдесят. На этот раз аппарат не подвел. Несмотря на холод, зрители, накинув зеленые полевые куртки, смогли просмотреть весь фильм до конца.
Однако нас подвел УАЗ. На следующее утро, едва мы отъехали километров сорок, машина вдруг раскалилась и заглохла. Что делать? Стоим посреди джунглей, где-то рядом промышляет шифта. Приходи, бери русский УАЗ с киноаппаратом в придачу. Правда, у нас по калашу на сиденьях и по пистолету за поясом. Так просто киноаппарат не отдадим!
Около часа Киргинцев кудесничал под капотом. И каким-то чудом УАЗ завелся. Теперь нам ни в коем случае нельзя глушить машину, пояснил замполит, иначе второй раз она может не завестись. Но, слава богу, доехали.
…А все же он был большой оригинал, наш замполит. Любил спорить абсолютно на любые темы и непременно быть правым. Хорошо играл в шахматы, что несколько огорчало старшего группы Паненко, который по статусу должен был выигрывать, но продувал каждую партию подчистую. В часы досуга он мог почти два месяца читать тоненькую книжку «Князь Серебряный», часами просиживать в местном баре . Весельчак, жизнелюб, идейно убежденный и напористый товарищ. Что еще скажешь…
ОЛЕГ УЕЗЖАЕТ, Я ОСТАЮСЬ
После нашего «субботника» по сооружению волейбольной площадки, который проводился в антисанитарных условиях: в пылюке и с питьем не слишком чистой воды – я почувствовал дискомфорт в желудке и легкое подташнивание. Попытался прочиститься крепким чаем, думал, пройдет. Но не тут-то было! Прошла неделя, другая, а улучшения не наступало. В туалет приходилось бегать почти каждый час.
Недалеко от нас проживали врачи-кубинцы. Они проверили меня, высказали подозрение на амебу и дали таблеток. Каждое утро я глотал маленькие капсулы с каким-то порошком в надежде восстановиться, однако частота посещения туалета не уменьшалась. А тут после нескольких неудачных попыток полететь в Доло, 13 ноября, утром, начштаба Гырма сообщает, что вертолет будет готов и вылет через пару часов.
Мы помчались на виллы. Я стал собирать вещи и настроился лететь, ведь Паненко сам сказал, что мне надо ознакомиться с оперативной обстановкой на деле. Однако в последний момент все переиграли. Когда я с сумкой вышел к машине, Паненко и Олег подошли ко мне.
– Вот что, Саша, – сказал старший группы, – Олег вызвался слетать в Доло вместо тебя. И я это поддерживаю. С твоим самочувствием лететь не стоит.
Я пытался что-то сказать насчет того, что все это ерунда, однако Паненко настоял на своем. Было обидно, что из-за какой-то дурацкой амебы я не могу полететь туда, где происходит реальная боевая работа. Штабная рутина меня уже начала утомлять. Что ж, оставалось ждать следующего вылета. Вместе с тем мысленно я выразил свой респект Олегу за то, что он почти за месяц до «дембеля» принял для себя такое решение в интересах дела и с пониманием моего положения.
Вскоре прямо над нами застрекотал вертолет. Мы прыгнули в два уазика – отбывающие и провожающие – и поехали к вертолетной площадке, которая находилась рядом со штабом. Когда вертолетные лопасти уже гудели над нами, пригибая к земле жухлую траву, и отбывающие Паненко, Демин и Умаров полезли вместе с Гырмой в чрево машины, я заметил, что Олег немного замешкался и не спешит последовать за ними. Вдруг он подошел ко мне и, отведя чуть в сторону, сказал:
– Слушай, Саша, моя Алена в положении. Если что-то случится, помоги.
Только теперь я понял причину частых отлучек Алены, когда вечерами мы сидели и болтали на веранде или смотрели кинофильмы. Порой она просто не выходила в общество и предпочитала оставаться в своей комнате. Я вдвойне зауважал Олега. На его месте не каждый решился бы полететь в Доло, если бы была возможность отсидеться на вилле.
***
После отъезда наших в Доло из мужчин на виллах остались я, Евгений Артюх и замполит Киргинцев. Когда работа заканчивалась, Киргинцев отправлялся «культурно отдыхать» по кабакам, а мы с Артюхом вели беседы на разные темы. Евгений успел обзавестись портативной магнитолой Panasonic по хорошей цене.
– Технику лучше всего покупать в Доло, – советовал он мне, – там контрабандисты продают все очень дешево.
Евгений показался мне практичным украинским мужиком. Он давал советы насчет того, какие подарки и сувениры стоит везти в Союз. А главное, где их лучше всего приобретать. Так, золотые изделия лучше всего покупать «у итальянца» в Аддис-Абебе. Его все наши знают, поэтому можно просто заказать тому, кто поедет в столицу. Африканские резные маски из черного дерева стоит брать по дороге в Авассу, а не на базаре, поскольку торговцы, стоящие вдоль дороги, всегда готовы дать хорошую скидку. Ну а в лавках Негелле есть немало полезной недорогой мелочовки – фонарики, часы, оригинальные авторучки, портативные радиоприемники.
Как-то, проезжая по городу, мы решили кое-чего прикупить. Выходим из машины у небольшого магазинчика, а около нас уже ватага детворы в лохмотьях, и каждый тянет руку. Я вытащил пару монет и отдал тем, кто стоял поближе. Остальные загудели и стали что-то зло выкрикивать.
– А вот это ты зря сделал, – заметил Артюх.
– Почему?
– Потому что те, кому ничего не досталось, могут и камнями нас закидать. Такое уже случалось…
Как и многие, Евгений жил экономно и «мочил» чеки Внешпосылторга. Он постоянно ворчал, что «холостякам» зарплата в инвалюте идет на 20 процентов меньше, чем семейным. Чем мы хуже, сетовал он, ведь работу делаем одинаковую. В Союзе у Артюха была жена и две дочери. Девочки ходили в школу и привозить их в Африку без возможности учиться он не решился.
Вечером за рюмашкой джина под песни Окуджавы из Panasonicа Евгений рассказывал мне о предыдущей службе, о своем отношении к каждому члену нашего небольшого коллектива. Его немного огорчало, что Паненко часто игнорировал его мнение и не советовался при принятии тех или иных решений. Замполита же он, мягко говоря, недолюбливал за его ретивость и безбашенность. Как-то он спросил:
– А вот скажи мне, трудно ли изучать английский взрослому человеку?
– Все зависит от настойчивости и желания, – ответил я.
– Ну а я, к примеру, смогу научиться?
– Почему бы и нет.
– Так может, ты со мной позанимаешься?
– Давайте попробуем.
Я дал Евгению несколько уроков английского, начав со слов и фраз, которые легко запомнить. Несколько дней он ходил, повторяя «амунишэн», «дивижэн», «позишэн», но дальше дело не пошло. Память Евгения постоянно подводила, а настойчивости не хватало.
***
В конце ноября замполит Киргинцев укатил в Аддис-Абебу на совещание политработников. Назад он вернулся с мешком писем и свежими новостями. Я получил аж четырнадцать писем. Дело в том, что письма обычно накапливались в офисе ГВС и лежали там до тех пор, пока кто-либо из своих туда не ехал и не забирал их. Собрав всех офицеров у нас на вилле, Киргинцев решил проинформировать нас о том, что узнал на совещании.
Он рассказал, что политическая обстановка в Эфиопии остается сложной. На севере с переменным успехом ведутся боевые операции против сепаратистов. Туда стягиваются большие воинские контингенты и усиливается группа наших советников и специалистов. Намечаются серьезные события. Создание марксистско-ленинской партии в стране идет вязко. Комитет по организации партии трудящихся Эфиопии (КОПТЭ) принял решение ускорить этот процесс, но все еще есть силы, которые его саботируют.
Немаловажной новостью стало избрание в ноябре президентом США Рональда Рейгана. Если при Картере американцы вели себя довольно пассивно на Африканском роге, то позиция агрессивно настроенного Рейгана сводится к усилению борьбы с коммунизмом на всех фронтах, в том числе и в Африке. Скорее всего, стоит ожидать, что США станут активно поставлять оружие в Сомали и поддерживать Фронт освобождения Эритреи.
– Ну а что с переводчиком, будет мне замена? – спросил Олег Лактюшин.
– Пока не обещают, – отрезал замполит, – переводчиков даже на Северном фронте не хватает.
Мы с Олегом переглянулись. Получалось, что после его отъезда мне еще долго оставаться одному. Датой отъезда Лактюшиных из Негелле было назначено 16 декабря. А 13-го местная сторона решила устроить Олегу торжественные проводы. Гырма Уольде подошел ко мне накануне и попросил подготовить ему речь на английском. Он был ответственным за всю церемонию. В назначенный час в офицерском клубе собралось около десятка местных офицеров штаба и вся наша группа. Когда вошли Олег с Аленой, их встретили аплодисментами, а оркестр заиграл попурри на амхарские мотивы.
Вскоре музыка смолкла и Гырма Уольде стал читать речь, которую мы с ним готовили. Гырма говорил о том, что Олег с честью отбыл два года в Эфиопии. Что его работа служила хорошему взаимопониманию между советскими и эфиопскими военнослужащими. Что он участвовал в сложных и опасных боевых операциях плечом к плечу с офицерами местной стороны. И это были не пустые слова.
Другой Гырма, начальник штаба, вручил подарки: Олегу – резное кольцо от местных мастеров, а Алене – белое национальное платье. Она тут же его надела, что вызвало восторг у всей публики. Потом собравшимся предложили по бокалу вина и вновь заиграл оркестр. Все подходили к Олегу и Алене с пожеланиями и словами благодарности…
Подобных проводов у эфиопов заслуживает не каждый. Это был знак истинной признательности за хорошо проделанную работу. А вечером мы уже отмечали отъезд своим кругом. Правда, были приглашены несколько кубинцев и пара человек от штаба дивизии. Говорили много тостов, были песни и пляски под «Бони М» до двух часов ночи. Олег задавал тон. Еще бы, два трудных года оставались позади, а впереди – Союз, пополнение в семье, новые планы на жизнь. В последний день работы в офисе Олег сочинил шуточный приказ о назначении меня старшим переводчиком группы советских советников и специалистов 4-й пехотной дивизии. Он выглядел так:
«The Final Order. Leaving the 4th Div HQ’s location in Negelle-Borena area I, Laktyushin O. N., senior interpreter, announce the final order: – junior interpreter Samets A. is considered to be a senior interpreter from the moment of my departure from NegelleBorena area; – all interpreters arraving at this very area are considered to be his subordinates and they are to fulfil all his orders and instructions unquestionly and in time; – all officials must render him respect and assistance in his honorable work. On behalf of the team I express my gratitude to interpreter Samets A. for his service and honest work in the 4th Inf Div. 4th Inf Division Negelle-Borena S/Intr Laktyushin O.N. 11.XII.80.
Подписав сей документ, Олег предложил старшему группы Паненко утвердить его.
– Э-э-э, а откуда я знаю, что у вас там написано, – засомневался Василий Иванович. – Это же на английском.
– Да все там правильно, вы же меня знаете, – убеждал его Олег.
– Ну ладно, подпишу.
Написав резолюцию «Верно», он расписался. А для пущей важности помазал большой палец правой руки фломастером и поставил его отпечаток рядом с подписью. Вот так я стал старшим переводчиком при 4-й пехотной дивизии. Этот приказ я храню до сих пор, просто как память о том шуточном эпизоде.
***
С отъездом Олега работы у меня заметно прибавилось. На моем столе постоянно лежало как минимум 2–3 документа для письменного перевода, при этом я постоянно кому-то был нужен, чтобы побеседовать с подсоветными. И каждому требовалось срочно и прямо сейчас. Приходилось брать работу на дом, но от этого общий объем не уменьшался. Утром на мой стол ложилась новая пачка листов для перевода.
Особенно усердствовал Михаил Иванович Демин. Он кропотливо переписывал инструкции по эксплуатации орудий, составлял длиннющие планы работы по обслуживанию техники, и все это надо было очень точно донести до местной стороны. С ним также приходилось подолгу пропадать в ангарах, где стояла техника, и разъяснять эфиопам, как ею правильно пользоваться.
На моих глазах американское и иное иностранное вооружение быстро заменялось советскими образцами. Долгое время меня радовал замполит Киргинцев. Он больше любил действие, а писательской манией не страдал. Однако в один прекрасный день он меня огорошил. Положив на мой стол журнал «Коммунист», он попросил перевести сорок страниц какой-то мудреной галиматьи насчет оппортунистического крена китайской компартии. Оказывается, ему надо было провести лекцию перед местным активом, на котором политработники и офицеры дивизии должны были четко уяснить ошибочность курса китайских товарищей.
Китайский вопрос стоял в те времена остро. Пекин явно стремился составить конкуренцию Москве в плане влияния на страны третьего мира. И наш замполит решил внести свой скромный вклад в дело агитации за социализм советского толка.
Василий Иванович Паненко писал мало, но частенько с ним надо было ходить на переговоры с начштаба Гырмой. Как правило, обсуждались вопросы оперативной обстановки или приглашение на баню. В Негелле мне приходилось разговаривать на английском с представителями очень разных народностей Эфиопии. У каждого был свой говор и акцент. Да и уровень владения языком полковника и сержанта был разным. Все это давало возможность расширить диапазон своей переводческой практики. Было очень важно в каламбуре фраз и примитивной речи уловить суть и правильно донести ее до наших советников и специалистов.
Мне понравился подход Олега Лактюшина использовать в беседе на английском некоторые амхарские слова или фразы. Освоив порядка 200 амхарских слов, я при надобности вставлял их в свой перевод, и это значительно помогало взаимопониманию. Спустя три месяца после прибытия в Эфиопию я наконец почувствовал уверенность в том, что могу хорошо понимать «эфиопский английский».
***
На протяжении всего декабря мы строили планы слетать небольшой группой в Доло. Но едва намечался день вылета, как что-нибудь да случалось. То не прибыл вертолет, то у командования дивизии поменялись планы, и таким образом все три или четыре попытки оказались неудачными.
Между тем в Негелле пришел сезон засухи, все вокруг стало жухлым, красно-бурым, монотонным. Наш старший группы на пару с замполитом, стремясь уйти от этой монотонности, частенько пропадали в местных барах. Евгений Артюх понемногу ворчал по поводу их долгого отсутствия по вечерам и вновь жаловался, что с его мнением не всегда считаются. В чем-то он, возможно, был прав. Василий Паненко придерживался давнего макиавеллиевского правила: разделяй и властвуй.
Собрав вокруг себя «кружок по интересам», он несколько пренебрежительно и насмешливо относился к остальным членам группы. При этом докладывал своему руководству в Авассу, какой у него сплоченный коллектив и как он умело исполняет обязанности отсутствующего советника командира дивизии.
…Как-то я даже стал поучать своего начальника, что в армейской системе недопустимо. Он же вел со мной воспитательные беседы, однако понимал, что большого респекта к нему я не испытываю. Между тем моя проблема с желудком не двигалась с места уже второй месяц, диагноз поставить никто не мог. Было решено отправить меня в госпиталь в Аддис-Абебу. Паненко предварительно договорился, что на замену мне приедет переводчик из Гобы Анатолий Сыров.
АМЕБА. ГОСПИТАЛЬ
Оказия поехать в столицу появилась только в самом конце января 1981 года. А 1 февраля меня положили в Центральный госпиталь Вооруженных сил Эфиопии на обследование и лечение. В нем было выделено отдельное крыло для советских военнослужащих.
Лечили наши врачи. Главным среди них был Георгий Коломейцев, которого пациенты звали просто доктор Жора. Это был высокий русоволосый мужчина, довольно подвижный для своей плотно сбитой, грузной фигуры. У него было неплохое чувство юмора. В палату он заходил с какой-нибудь шуткой или присказкой, с пациентами говорил в несколько ироничном, но безобидном тоне.
Поначалу меня определили в шестиместную палату. Напротив моей кровати лежал старший группы 12-й пехотной дивизии подполковник Грицук. Он лечился от болезни Боткина, или попросту от желтухи. Невысокий, худощавый, с зачесанной назад густой шевелюрой, он, как говорят, имел тогда бледный вид: лицо серого цвета, под глазами мешки. Все же желтуха – дело не шуточное. Оптимизма, однако, он не терял, в любой беседе старался вставить свое сугубо личное мнение. Любил в меру прихвастнуть, быть в центре внимания. Мог ли я тогда подумать, что пройдет чуть больше месяца и Валентин Григорьевич Грицук станет моим новым начальником.
Время в госпитале коротали разговорами за жизнь, игрой в карты и написанием писем на Родину. Грицук был заядлым картежником и старался не пропустить ни одной партии в преферанс или в кинга. Компанию ему, как правило, составляли замполит Кульганский и мичман Виталий. Я же больше был в роли зрителя, ибо мой уровень не соответствовал уровню квалификации этих игроков.
После завтрака и перед ужином мы любили прогуляться по дорожкам парка, который был частью территории госпиталя. Парк был усажен невысокими стройными пальмами и кустарниками, его газон был всегда аккуратно подстрижен. Солнечным утром капельки росы искрились, слепили глаза. В этот почти идиллический пейзаж временами вторгалась правда жизни: по дорожке от главного корпуса к моргу пара санитаров с грохотом волокла каталку, укрытую белой простыней. Так война напоминала о себе.
Пробыл в шестиместной палате я, однако, недолго. Доктору Жоре понадобилось перевести большой медицинский талмуд на английский язык. И поручить это важное дело он решил мне, поскольку больше было некому. Я взялся за перевод без энтузиазма. Все же я был на излечении, а не на службе, а, кроме того, задушевные беседы в палате и картежные баталии не давали сосредоточиться.
Заметив, что дело с переводом не слишком продвигается вперед, Жора придумал, как его ускорить. Он предложил мне перейти в отдельную палату с шикарной кроватью и холодильником, которая предназначалась для высших чинов, но которая пока что пустовала. Это-де должно было способствовать моей концентрации на работе по переводу. Предложение я принял. Однако одиночество оказалось утомительным и вскоре меня потянуло назад, но там, в шестиместной, все кровати уже были заняты, да и Жора не хотел слышать о возвращении меня в родные пенаты.
Положение спас некий полковник, попавший в госпиталь. Ему по чину полагалась отдельная палата, которую я занимал. И доктору Жоре пришлось перевести меня в палату трехместную, взяв с меня слово, что я закончу перевод в день «Д».
На новом месте я оказался с переводчиком Саней Исаковым, высоким черноволосым парнем лет тридцати. Правая нога у него была плотно затянута гипсом. Если вы подумали, что в ногу Сане попала вражеская пуля или ее раздробило сепаратистской миной, то вы однозначно ошиблись. Пострадал Саня из-за чрезмерного альтруизма по отношению к бойцу-разгильдяю.
Когда в офис на машине привезли огромные бидоны с питьевой водой, то один сообразительный боец залез в кузов и попросил Исакова, стоявшего рядом, принять несколько бидонов. И конечно, тот согласился. Боец кое-как сдвинул тяжеленный бидон с кромки кузова и отпустил в крепкие Санины руки. В одиночку Саня удержать его не смог, и своим нижним ребристым ободом бидон рухнул прямо на его правую ногу, раздробив все пальцы. Вот так началась служба переводчика Исакова в Эфиопии.
Лежать с ним в одной палате было нескучно. Выходцы из одной инязовской шинели, мы находили немало общих тем для разговоров: о рок-музыке, о книгах Фредерика Форсайта, об убийстве Джона Кеннеди, о британском менталитете и многом другом. Санино отношение к миру отличалось пофигизмом. Частенько он напевал куплет из популярной песни в переделанном варианте:
Мне до балды, что сорвалось и падает,
Есть только миг, ослепительный миг!
Правда, фраза «до балды» в его версии звучала в более крепком, непечатном варианте.
Саня Исаков был яркий представитель советского потерянного поколения. В Эфиопию он попал случайно. Пришла разнарядка в военкомат Краснодарского края срочно найти переводчика, и его быстро выдернули с насиженного места музыканта местной рок-группы и из вольной жизни свободного художника.
В Главном управлении кадров генерал ему заметил: мол, с такими длинными волосами можем и не отправить за границу, на что Саня искренне сказал, что он туда и не просился. Но его все же отправили, поскольку переводчиков в тот год сильно не хватало.
А вскоре наша палата стала полностью укомплектованной. Как-то под вечер Жора привел нам приземистого, округлого мужичка с озорным рыхловатым лицом.
– Вот вам еще один компаньон, – торжественно сообщил он, – так что любите и жалуйте. Выхода у вас нет.
«Компаньон» добродушно, по-виннипуховски, улыбнулся и представился:
– Подполковник Владимир Синицын!
Расположившись на свободной кровати, Синицын сообщил, что загремел в госпиталь с высокой роей. Что такое высокая роя, мы не знали, но догадывались, что это некое сильное отклонение от нормы. Едва у нас завязался разговор, наш новый товарищ по несчастью вдруг предложил:
– Ребята, так, может, отметим это дело?
– А как же высокая роя? – почти в один голос возразили мы с Саней.
– Вот мы ее и понизим, – ответил Синицын и достал из своей сумки бутылку «Столичной».
Лично мне для лечения желудка это было даже как-то полезно. Да и Сане для снятия боли в ноге алкоголь мог оказать определенный эффект. А вот подполковник Синицын… Мы как-то робко попытались его убедить, что, мол, не время и все это ему только во вред, но он уже раскладывал на краю стола скромную закуску.
«Столичная» на троих разошлась быстро, а разговор «за жизнь» только начался. И тут Синицын говорит:
– Надо бы добавить!
– Может, не надо? – снова почти в один голос возразили мы с Саней.
Но подполковник нас уже не слышал. Накинув на себя халат, он сказал:
– Я тут знаю поблизости одну лавчонку, там джин можно купить в любое время дня и ночи. Пойду схожу.
Было уже около двенадцати ночи, в Аддис-Абебе действовал комендантский час, но Синицына, одетого в серый больничный халат, это не смутило. Останавливать его было бесполезно. Трубы горели. Прошел час, другой. На часах – два ночи, а Синицына все нет. Мы заволновались. Получалось, что не удержали товарища от неверного шага. Однако в начале третьего дверь нашей палаты распахнулась и в ней показался счастливый подполковник Синицын. Из-за пазухи он достал бутылку анисовки и предложил продолжить отмечать его прибытие в госпиталь.
Свое долгое отсутствие он объяснил так:
– Представляете, этот хрен, владелец лавки, заснул на полу. Я ему стучу-стучу, а он не открывает. Я говорю: «Ыне раша, джин алле?», а он все спит. Потом проснулся, но со страху долго не открывал…
Мы еще выпили по рюмке анисовки и наконец смогли уговорить Синицына лечь спать, чтобы завтра он смог начать лечение.
Наутро доктор Жора заметил помятость на наших лицах, но в детали вдаваться не стал. Он проверил давление у Синицына и прописал ему какие-то таблетки. Это, однако, не означало, что подполковник совсем завязал со спиртным. Время от времени он навещал заветную лавку, правда, уже не так поздно.
Делать перевод медицинского талмуда в такой обстановке было непросто. Но спустя две недели я его все же завершил, упросив за это доктора Жору поскорее решить вопрос с моей выпиской. В это время меня как раз навестил Серега Филиппенко. Он вместе с женой Мариной приехал по каким-то делам в Аддис-Абебу и уезжал назад через пару дней. С ними я и решил ехать до Авассы. Серега был при машине, и мы провели прекрасный день в столице. Прогулялись по Черчиль-роуд, закупились на огромном вещевом рынке Меркато, заглянули в ювелирный магазин итальянца, выпили пива в приличном заведении. На этот раз Аддис-Абеба была солнечной и теплой. Сухой сезон был в разгаре. И на душе у меня было тепло от встречи с друзьями.
НОВОЕ НАЗНАЧЕНИЕ
По дороге домой Серега рассказал мне последние новости. Старшего группы ЮОК полковника Солошенко после окончания командировки, в декабре, с большими почестями отправили домой. На его место прибыл военком города Новосибирска полковник Геннадий Васильевич Морозов.
– Ну и как он тебе? – спросил я.
– Да вроде ничего. Пьет, правда, много.
– Он что, сибиряк?
– Вроде того. Родом из Гусиноозерска, это где-то около Байкала.
Это обстоятельство сыграет в дальнейшем важную роль в моей судьбе. Из рассказа Сереги я узнал, что Морозов не спешит наводить свои порядки в группе, однако принцип единоначалия и авторитет командира блюдет строго.
Однажды они ехали на двух уазах по размытой дождями проселочной дороге и Колосовский решил обогнать машину старшего группы, чтобы лучше раскатать колею. Морозов маневра не понял и обложил того матом: мол, как ты посмел обогнать машину командира?
Улучив момент, Серега также сообщил мне новость, которая касалась лично меня.
– Хочу тебя предупредить, – сказал он, – что Паненко и Киргинцев решили оставить у себя в Негелле Толю Сырова, а тебя отправить в Гобу в 12-ю дивизию к Грицуку. Они уже переговорили с Морозовым, и, скорее всего, решение такое им принято. Так что будь готов к разговору на эту тему.
Новость была для меня неожиданной, но нисколько не огорчила. Работа с Паненко мне удовольствия не доставляла, а с гиперактивным замполитом и подавно. Ну а если Анатолию негеллийское болото пришлось по душе, то наша рокировка, полагал я, может оказаться выгодной для обоих заинтересованных сторон.
Серега просветил меня немного о нашей группе в Гобе. Там она значительно больше по составу, чем в Негелле. Всего двенадцать человек плюс жены и дети. И еще ожидают пополнение. Переводчиков трое. Условия жизни аскетичные, но вполне сносные. Правда, прохладно, поскольку Гоба находится на высоте 2 800 метров над уровнем моря. …
За разговорами путь в 270 километров показался совсем коротким. Когда мы въехали в Авассу, я заметил значительные перемены в ее облике: сухой сезон вносил свои коррективы в местный пейзаж. Некогда зеленая эвкалиптовая роща стала серо-коричневой. С обочин на дорогу ветер наметал скрученные жухлые листья. Песчаные залысины виднелись то тут, то там на бывших травянистых массивах.
На ночь я остановился у Филиппенко. Марина накрыла нам аппетитный стол с местными изысками. Она оказалось девушкой образованной и умело поддерживала беседу, образно рассказывая о жизни в Авассе и своих впечатлениях об Африке. Утром я со всей компанией дальних вилл отправился в офис. Все же надо было прояснить ситуацию насчет моего будущего.
Мы вышли из машины у нашего «переводческого офиса». Там уже толпилось несколько человек, среди которых оказались замполит Киргинцев и Анатолий Сыров. Было очевидно, что их присутствие здесь неслучайно. Вскоре подъехал на уазике полковник Морозов. Сразу бросилось в глаза его неухоженное лицо, мешки под глазами. Вот уже пару месяцев он «холостяковал» и, по словам Сереги, жил на подножном корме.
Уверенным шагом Геннадий Васильевич подошел к собравшимся и с каждым поздоровался за руку. Сгруппировавшись в кружок, все немного поговорили о делах и планах, о последних новостях из Аддис-Абебы. Потом Морозов отозвал меня в сторону.
– Вот что, Александр, – начал он. – Принято решение отправить тебя в Гобу. Тебе сейчас надо поправиться после болезни, а в Негелле условия для этого не самые подходящие. Поэтому вместо тебя отправляем туда Анатолия Сырова.
Несмотря на свой командирский вид, Морозов говорил глядя куда-то в пол, как бы извиняясь: мол, так надо, что я могу поделать? Было ясно, кто проявил столь трогательную заботу о моем здоровье и благополучии: Киргинцев издалека наблюдал за нами и прислушивался к нашему разговору. Я ответил, что раз надо, значит надо. Какие могут быть вопросы. На этом разговор с Морозовым был закончен. Он подозвал Киргинцева с Сыровым и объявил:
– Значит, так! Александр едет в Гобу, а Анатолий в Негелле. Езжайте за вещами и перебирайтесь на свои новые места. Все!
И я, погостив еще пару дней у Филлипенко, с первой же оказией поехал в Негелле забирать свои пожитки, а Сыров с этой же целью отправился в Гобу.
***
И вот снова я трясусь в уазике по горному серпантину в направлении Негелле. Едем вместе с Евгением Артюхом, водитель – эфиоп. В какой-то момент Артюх просит остановиться у эвкалиптовой рощи.
– Надо бы веников наломать для бани, – по-хозяйски говорит он.
Мы набираем охапку пахучих эвкалиптовых веток и кладем их в багажник. Кабина тут же наполняется неподражаемыми ароматами. Артюх просит водителя сесть на заднее сиденье, а сам садится за руль. Впереди сложный участок горной дороги, с обрывами и крутыми поворотами, и он не хочет полагаться на полусонного эфиопа.
По дороге Артюх делится последними негеллийскими новостями. В его рассказе сквозит то юмор, то недовольство, то сарказм.
В Доло слетать так и не удалось. То ли эфиопы не очень-то хотят нас брать, то ли действительно за три месяца у них не было такой возможности. Впрочем, Паненко это нисколько не огорчает. Киргинцев по-прежнему за киномеханика: крутит кино и регулярно заказывает фильмы из Аддис-Абебы. Вечерами они расслабляются в барах. На семейном фронте назревают конфликты: Демины с Умаровыми не нашли общего языка на общей кухне. Типичная коммунальная история. В разрешение спора хотят вовлечь Паненко, но он держит нейтралитет. Только подсмеивается над теми и другими. Как практичного украинца, Евгения не устраивает то, что Паненко раздает эфиопам без разбору тушенку и шпроты, которые куплены вскладчину…
Было видно, что Евгению хотелось много рассказать о наболевшем и во мне он видел единственного слушателя. Однако меня уже мало волновали служебные и житейские коллизии негеллийского сообщества. Мои мысли были о Гобе, о новых людях, с которыми придется работать. Я жалел, что в госпитале мало общался с Грицуком. Что он за человек? Как ведет себя с подчиненными? Какая у него атмосфера в коллективе? Мнения о нем ходят разные: от «нормальный мужик» до «сам себе на уме». В конце концов, Сырова что-то не устраивало в Гобе, раз он согласился перебраться на новое место.
11 марта 1981 года стал последним днем моего пребывания в Негелле. Выезд был намечен на завтра рано утром. К вечеру все вещи были уложены.
Я уже решил отчалить ко сну, как напротив нашей виллы, пыля суглинком, резко затормозил УАЗ. Из него выскочил мэтолека Гырма и со своим раскатистым «гы-гы-гы» подошел к нам. Он откуда-то узнал, что я завтра уезжаю, и решил заехать попрощаться. Гырма предложил мне прокатиться по ночному Негелле и посидеть в ресторане «Турист», лучшем во всей округе. По инструкции я не имел права отлучаться один в двенадцать часов ночи. Но старший группы на этот раз не возражал.
– Езжайте, только поаккуратней там! – сказал он.
Мы крутанулись по главным улицам Негелле. Они были совершенно пусты и едва освещены. Жизнь теплилась в нескольких барах в центре. Там было больше света, из распахнутых окон доносились амхарские лиричные мелодии.
В «Туристе» посетителей было немного. Гырма заказал пиво, какой-то местной еды, и мы поболтали на разные темы. Он посетовал, что теперь ему не с кем будет совершенствовать русский язык.
– Не расстраивайся, – успокоил я его, – Анатолий тебе поможет. Только ты старайся не употреблять плохие слова!
Он громко захохотал и пообещал, что будет говорить только на хорошем русском языке. Гырма нравился мне своим чувством юмора, напористостью, желанием учиться и умением быстро принимать решения. Я был признателен ему за то, что он посчитал нужным заехать попрощаться и отметить мой отъезд таким образом. Около часу ночи он отвез меня на виллу. Мы обнялись на прощание, как давние друзья, и пожелали друг другу удачи.
В ГОБЕ
13 марта 1981 года в плотно набитом уазике я ехал к новому месту службы в Гобу. Компанию мне составили Александр Деревщиков с женой Татьяной и Владимир Иванович Абрамов с женой Валентиной Ивановной. Весь багажник был доверху набит чемоданами, сумками, пакетами. Ехали в ужасной тесноте, но, как говорится, не в обиде.
С Абрамовым мы были немного знакомы по Авассе. После нескольких месяцев пребывания в штабе Южного фронта его теперь направили советником по артиллерии 12-й пехотной дивизии. Первый год Владимир Иванович служил на севере Эфиопии без жены, и вот теперь у него появилась возможность «выписать» Валентину Ивановну к месту службы. Это была худощавая спокойная женщина с практичным подходом к жизни. Было похоже, что весь быт и забота о внешнем виде супруга находились в ее ведении. Для непрактичного щеголя Абрамова это был большой плюс.
Майор Александр Деревщиков был тучен, круглолиц, в толстых роговых очках, на вид ему чуть более тридцати. Прибыл в Эфиопию из Москвы. Потомственный военный. Судя по речи, хорошо образован, не попадает под стереотип вояки-исполнителя, готового бездумно выполнять даже самые бестолковые приказы начальства. Как и Абрамов, он какое-то время прослужил на Севере Эфиопии, где успел получить контузию и покалечить позвоночник.
Получилось так, что прибыв к месту службы, он тотчас решил ознакомиться с обстановкой. А тут как раз БТР шел в сторону одного из опорных пунктов. Саша попросился проехать на нем, чтобы своими глазами увидеть, как обстоят там дела. По дороге наскочили на мину. Спасло его то, что он сидел на правом борту БТРа. Взрывной волной его отбросило метров на двадцать в колючий кустарник. Потом было несколько месяцев госпиталя, награждение орденом Красной Звезды. И вот он снова в строю, на должности советника командира бригады.
Его жена Татьяна, стройная миловидная девушка, выглядит гораздо моложе Саши. Поженились они недавно, и в Москве у них остался годовалый сын, которого Татьяна называет Лапся. Вот, собственно, почти все, что удалось узнать о моих попутчиках. Ехать с ними было не скучно. Дорога в Гобу отличалась от негеллийской. Она в основном была ровной, без крутых горных изгибов, постепенно поднималась вверх. В конечном итоге мы должны были забраться на высоту 2 800 метров над уровнем моря, именно на такой высоте находится Гоба.
На место прибыли часам к шести вечера. Проехав немного по главной улице, мы повернули правее, на окраину поселка, к комплексу серых невзрачных домишек, которые здесь тоже называли виллами. У одной из них уже толпился народ. Люди ждали письма с родины и, конечно, хотели взглянуть на вновь прибывших.
Выйдя из машины, я почувствовал, как меня пробирает холод. Полевая куртка от него не спасала. Высокогорье самым непосредственным образом влияло на температуру: чем выше, тем холоднее. Как полагается, старший группы Грицук приветствовал нас первым. Мы представились, называя свои имена и звания. Пожимая мне руку, Валентин Григорьевич заметил: «А, старый знакомый!».
Рядом с ним стоял замполит Анатолий Николаевич Черняев, советник командира бригады Джони Пирцхалашвили, специалист по техническому обслуживанию Николай Коваленко, уже знакомый мне Юрий Иванович Каширин и переводчик Александр Разуваев. Подошли также несколько женщин. Некоторые члены группы находились в командировке в Баррее и должны были прилететь через несколько дней.
Пока мы выгружали вещи, раздавали письма и общались, заметно стемнело. Деревщиковых и Абрамовых определили на виллы, а мне места для проживания не нашлось. То есть комната для меня была выделена, но… в ней не было даже кровати. Александр Разуваев пояснил, в чем дело:
– Понимаешь, кровать заказали, но эфиопы так и не смогли ее привезти за весь день. Поэтому переночевать тебе придется в местной гостинице, это совсем рядом. Условия, конечно, не очень, но перекантоваться можно. А завтра с кроватью все решим.
Он провел меня к месту ночлега, а прощаясь, пригласил к себе на завтрак. Гостиницей оказалось барачного вида здание с несколькими мрачными комнатами-каморками. В моей комнате было все по минимуму: односпальная кровать,тумбочка и вместо вешалки крючок на стене. Под кроватью стояла «утка». Насчет душа нечего было и мечтать – только кран с холодной водой во дворе. Но самым главным неудобством был ночной холод. Одеяло от него не спасало. Пришлось сверху набросить полевую куртку, а на себя натянуть спортивный костюм.
Утром я отправился на завтрак к Разуваевым. Александр жил с женой Людмилой в крайней вилле, как бы на отшибе. Мне показалось даже, что это не случайно. Он производил впечатление человека закрытого, чересчур деловитого даже по московским меркам и без сантиментов. Между ним и всей группой как бы пролегала невидимая стена. В свой внутренний мир он никого впускать не собирался, и сам ни к кому в душу не лез. Он прекрасно знал, зачем приехал в Эфиопию и что от этой поездки хотел получить.
Важной особенностью внешности Разуваева был парик. Вероятно, в двадцать с лишним лет лысина а-ля Ильич его не устраивала. Парик у него, однако, был качественный, и отличить его от естественных волос мог не каждый. В противоположность Александру его жена Людмила, высокая и крепко сбитая, была веселого нрава, общительна и кокетлива. Сложно сказать, что свело этих людей вместе, но, вероятно, имел место некий взаимный интерес.
За завтраком Разуваев посвятил меня в специфику работы переводчиков группы. Он особенно делал акцент на том, что, как самый опытный и наиболее профессионально подготовленный специалист, он работает исключительно со старшим группы. Себя он представил старшим переводчиком, хотя официально такой должности не существовало. Второй переводчик, Сергей Беляков, больше всего работал на советников и специалистов бригад, которые дислоцируются в Баррее, таким образом, мне остаются все остальные. В том числе, разумеется, и поездки с ними в войска. Последнее было подчеркнуто особо, из чего я заключил, что посещения дальних гарнизонов энтузиазма у Александра не вызывают.
В нашем разговоре Саша то так, то эдак пытался убедить меня, что он прекрасно владеет английским языком и знает его малейшие нюансы. Забегая вперед, скажу, что у него была привычка в присутствии коллег как бы между прочим спросить: а ты знаешь, как правильно перевести такое-то слово? И, получив не совсем точный ответ, он начинал важно разъяснять, как это самое слово следует понимать.
Справедливости ради надо признать, что английским Разуваев владел прекрасно. Длинными африканскими вечерами он не признавал посиделки с коллегами и работал над языком. Однако, чтобы не остаться в долгу, я тоже выискивал какое-нибудь слово типа «ложного друга переводчика» и между прочим спрашивал, как бы он его перевел. Незнание несколько смущало Александра. Но в конечном итоге такие пикировки помогали нам осваивать незнакомую лексику.
После легкого завтрака мы вышли в восемь часов к уазику, чтобы поехать на работу. Однако по заведенной в Гобе традиции перед выездом все, собравшись у машины, должны были прослушать информацию о событиях в СССР и за рубежом. Ее готовил по очереди каждый член коллектива, ловя поздним вечером радио «Маяк» или иные радиостанции.
В то утро перед нами выступил замполит Анатолий Николаевич Черняев, грузноватый человек лет сорока, с крупной бородавкой на правой щеке. Он с серьезным видом зачитал подготовленную информацию. Было в ней что-то об отзывах на прошедший недавно XXVI съезд КПСС, о полете космонавтов Ковалёнка и Савиных на корабле «Союз» и прочих незначительных событиях, которые затерялись в массивах истории.
На работу тронулись на двух уазиках. Штаб 12-й ПД находился километрах в десяти от Гобы. Он представлял собой довольно большой комплекс различного рода зданий и сооружений, обнесенных хлипким заборчиком. Можно было предположить, что сфера деятельности у 12-й дивизии побольше, чем у 4-й. А вот главное штабное здание выглядело несолидно. Это был вытянутый барак из рифленого железа с земляным полом. То есть пола как такового не было, вместо него была плотно утрамбованная земля. На ней и стояли несколько зашарпанных столов в закутке, отведенном советским советникам и специалистам. У Грицука был «отдельный кабинет» – 5–6 квадратных метров, отгороженных от остальных двумя металлическими листами.
Мне пришлось делить стол с Разуваевым или пользоваться свободным столом того, кто находился в командировке или отсутствовал по какой-либо причине. Условия, конечно, не ахти. Но что есть, то есть. В первый рабочий день, а это была суббота, я по большей части был предоставлен сам себе. Грицук не посчитал нужным вводить меня в курс дела: мол, по ходу сам во все вникнешь. Вместе с Деревщиковым и Разуваевым они ушли на беседу с комдивом и долго не появлялись. Советники уселись за свои столы и чтото писали или просматривали какие-то документы.
Я же решил осмотреться. Прошелся по территории штаба и еще раз оценил ее масштаб. Около парка техники застал капитана Николая Коваленко. Невысокий, худощавый на вид, он по-хозяйски проверял тягачи и автомобили, порой сам залезал под днище и что-то ремонтировал или подсказывал местным механикам. Было видно, что он пользуется среди местной стороны большим авторитетом как специалист. С разных сторон только и доносилось «Шамбль Николяй!», «Шамбль Николяй!». Он нужен был всем и немедленно.
Успел я также немного переговорить с замполитом. Анатолий Николаевич поинтересовался моей недлинной биографией: что заканчивал, женат или холост, кто родители. Немного рассказал о специфике службы в Гобе. В случае бытовых или иных проблем предложил к нему обращаться. Он показался мне серьезным и приличным человеком, несколько реабилитировав тем самым в моих глазах звание политработника.
А оставшуюся часть дня мы с Разуваевым «выбивали» мне кровать. Эфиопы пообещали, что она будет к утру, но, как это часто бывает, свое обещание не выполнили. Мы трясли какого-то офицера-логиста, чтобы он что-то предпринял. Наконец к обеду у входа в офис появилась узкая панцирная кровать далеко не первой свежести. Но вот проблема: как ее доставить на виллу? Была суббота, короткий день, почти все уже закончили работать и пошли пить пиво. Транспорт найти было проблематично.
И все же в тот день фортуна оказалась на моей стороне. Кто-то из местных ехал в Гобу и вызвался подбросить мою кровать. Комнату мне выделили на вилле переводчика Белякова, который находился в Баррее. Вилла представляла собой довольно большой холл с огромным столом и несколькими стульями, две комнаты-распашонки, небольшую кухоньку с выходом во внутренний дворик и рядом с ней через стенку санузел. Поскольку горячей воды не было, под потолком санузла был горизонтально прикреплен металлический бачок с отверстием сверху, в которое были всунуты два советских электрокипятильника. Внизу бачка крепился собственно душ. С помощью кипятильников температура воды доводилась до нужной кондиции. Было очень важно, чтобы не отключали электричество, а это, как мне сообщили, случалось довольно часто.
Моя комната размером 3х3 чем-то походила на келью: серые цементные стены, такой же серый цементный пол, небольшое окно со ставнями. Ни шкафа, ни тумбочки, только пара-тройка гвоздей в стене в качестве вешалки. Однако порядком подзаржавелая кровать и два моих чемодана сразу внесли некоторый уют в это абсолютно необжитое пространство.
Спартанская обстановка меня совершенно не огорчала. Некоторые наши товарищи на Севере и Востоке вообще жили месяцами в палатках, поэтому иметь собственную «келью» был далеко не худший вариант. Все, как говорится, в этом мире относительно.
С пропитанием у меня поначалу были сложности. С собой я привез лишь пару банок тушенки и какие-то макароны. Но радушие Деревщиковых помогало выжить в первые дни пребывания в Гобе. По вечерам они приглашали меня в гости на ужин или на чай, за которым мы вели беседы о высоких материях и бытовых мелочах.
***
Спустя несколько дней после моего приезда в Гобу Джони Пирцхалашвили сообщил, что намечается вылет в небольшой гарнизон Ими. Там располагалась рота его подсоветной бригады. Задача заключалась в том, чтобы ознакомиться с местностью и провести занятия по боевой подготовке с личным составом. Лететь с Джони предстояло мне. С датой вылета, однако, ясности не было. Самолет «Дуглас», на котором планировалось лететь, был задействован где-то в Баррее. Но вот в субботу 21 марта, ближе к вечеру, Грицуку сообщили, что наши вылетели из Баррея домой. Значит, самолет будет.
Встречать «баррейцев» поехали двумя машинами. Местным аэродромом оказалось узкое, вытянутое травяное поле, кое-как огороженное жердями. Буквально в двух-трех десятках метров от него уже теснились глиняные хижины и тукули. Ждать «Дуглас» пришлось недолго. Уже через минут десять после нашего приезда мы заметили в предвечерней небесной мгле мерцающие огоньки. Они быстро приближались к нам. Вскоре показались очертания небольшого самолета.
Летчик удачно посадил его на узкую посадочную полосу. Наши трое вышли из «Дугласа» последними. Среди них я сразу определил Сергея Белякова – тучного, но довольно подвижного, с располагающим лицом. Вместе с высоким русоволосым Житнюком и шустрым торопливым Тороповым они сразу оказались в окружении встречающих; последовали крепкие рукопожатия, расспросы.
Домой ехали в некотором возбуждении, баррейцы наперебой рассказывали об обстановке на периферии. Там было неспокойно. Дважды со стороны Сомали производились обстрелы района Баррея. К счастью, безуспешно.
Только приехав на виллу, я смог нормально переговорить с Сергеем Беляковым. И вот мы сидим на кухне, пьем крепкий ароматный кофе, заваренный Сергеем, и он, покуривая Winston, с удовольствием делится своими впечатлениями от поездки, рассказывает о себе. Серега закончил престижный МГИМО, попасть в который было не так-то просто. Своей удаче об был обязан «пролетарскому происхождению». Дело в том, что, помимо детей дипломатов и высших советских чинов, в МГИМО резервировали небольшой процент мест для выходцев из рабочих, чтобы как-то формально соблюсти классовую справедливость. Для таких ребят проходной балл был ниже. А Серега как раз успел поработать на заводе и отслужить в армии. И ему удалось набрать проходной балл.
Окончание столь престижного заведения однако не означало, что каждый выпускник становился карьерным дипломатом и получал распределение за рубеж. На это как раз могли рассчитывать дети дипломатов и высших чинов. Сереге удалось получить место лишь в некой внешторгфирме. А затем через военкомат он смог в качестве офицера-двухгодичника попасть в Эфиопию переводчиком. Но и это было неплохо, чтобы поправить свое финансовое положение, хотя, конечно, можно было бы попасть в страну более спокойную и с климатом получше.
Сергей в шутку подсмеивался над тем, как у нас в Союзе обывателям рисуется образ заграницы.
– Все думают: вот поехал за границу, поживет нормально, накупит там всякого импортного барахла, – говорил он с улыбкой, – а на самом деле какая тут заграница? Дохлятина одна!
Несмотря на свой внушительный вид, Сергей Беляков показался мне натурой философской и чувствительной. Дымя в потолок своим Winstonом, он любил размышлять о бренности нашего бытия, о взаимоотношениях людей. В армейской среде он никак не мог принять жесткой иерархии и патологической зависимости от воли начальника. Не любил он и начальственного барства. Проще надо быть, считал он.
В отличие от Разуваева, который вылетать в районы боевых операций не любил, Серега с непонятным для многих желанием вылетал периодически в Баррей дней на десять или более. От этого он получал своеобразный кайф. Не в том смысле, что, когда вступаешь в стычки, появляется реальное ощущение риска и прилив адреналина. Совсем наоборот.
– Вот заканчивается день, спадает жара, – рассказывает он, – я ополаскиваюсь теплой водой из нагретого солнцем бака, ложусь на свою раскладушку под открытым небом, включаю транзистор и смотрю на звезды. И думаю обо всем на свете. Или просто слушаю музыку. Голова ни о чем не болит. Еду приносят. Все хорошо! А что еще надо?
– Но ведь в Баррее постреливают, – возражаю я.
– Бывает, конечно. Но это ненадолго. А вечером снова тишина, звездное небо...
Правда, один эпизод стоил Сереге немало нервов. Когда рассказывал эту историю, его лицо становится задумчиво-серьезным.
– Летим мы как-то из Баррея домой. Все вроде как обычно. Вдруг прямо над нами сомалийские «миги». Делают круг, берут наш самолет на прицел и открывают огонь. Наш летчик-эфиоп прижимается к земле, старается уйти из зоны обстрела. А эти опять лупят по нам, снаряды свистят буквально в нескольких сантиметрах от борта самолета. Все в напряжении: подобьют? не подобьют? Даже не помню, сколько времени прошло, пока сомалийцы не улетели назад: десять, двадцать или тридцать минут. По мне, так целый час. Мы сидим, молчим, смотрим в иллюминатор. А там внизу солнце, зелень, жирафы бегают. Когда домой прилетели и вышли из самолета, у меня вся рубашка мокрая, хоть отжимай. Я с трапа сошел, и слезы на глазах. Живые! Грицук храбрился: ну что, мол, скис. Бывает…
Серега гасит окурок в пустой консервной банке. За окном темная африканская ночь. Единственный худосочный солдатик-эфиоп, которому поручено охранять наши виллы, протяжным голосом тихо напевает что-то себе под нос. Мы расходимся по своим комнатам, пора спать. Завтра у меня непростой день: мы с Джони Пирцхалашвили вылетаем в Ими.
ПРОВОДИМ УЧЕНЬЯ В ИМИ
В воскресенье, 22 марта, около полудня наш старенький самолет берет курс на Ими. Сиденья внутри салона – вдоль бортов. Мы с Джони садимся поближе к иллюминатору. Вместе с нами летят несколько эфиопов, в хвосте навалены коробки с пайками, какое-то оборудование. Погода отличная, солнечная. Внизу зеленые плато чередуются с гористой местностью. Но спустя полчаса полета пейзаж начинает меняться, преобладающим цветом становится красновато-коричневый, растений немного – только сухостойкие кустарники и низкорослые деревца. Это значит, что высота над уровнем моря стала ниже.
В какой-то момент я замечаю изгиб широкой реки. Вода в ней мутная, грязно-рыжего цвета. Это Ваби Шебелле. Где-то впереди на ее берегу находится местечко Ими. Мы летим почти над самой рекой, она служит летчикам хорошим ориентиром.
Весь перелет до Ими занял часа полтора. И вот перед нами взлетно-посадочная полоса – узкая полоска плотно утоптанного суглинка, вытянувшаяся вдоль берега. Самолет жестко садится, поднимая клубы рыжей пыли. В нашу сторону бегут несколько человек в военной форме. Я вглядываюсь сквозь запыленное стекло иллюминатора. Вокруг ровная глиняно-песчаная местность с редкой растительностью. Только к самой реке прижимаются два холма-близнеца, похожие на спину двугорбого верблюда.
Метрах в ста от самолета стоит пара сооружений из рифленого железа. Одно – длинное, вытянутое, типа ангара. Другое – поменьше, квадратной формы. Рядом несколько глиняных хижин с соломенными крышами. А где-то вдали виднеются тукули и какие-то хлипкие лачуги, которые образуют небольшую кривую улицу. Вот и все Ими.
Среди встречающих особо выделялся высокий худощавый лейтенант с двумя звездочками на погонах. На вид ему было больше сорока. Его курчавые черные волосы и редкие усики заметно тронуты сединой. Он представляется:
– Metoleka Tesfai Michael, company commander.
Он старался говорить по-английски, но было заметно, что английский дается ему с трудом. Джони представился эфиопам по-амхарски, Тесфайе Микаэль расплылся в улыбке. Мне показалось, что они понравились друг другу.
Тем временем из самолета выгрузили привезенные с большой земли грузы. А в салон стали затаскивать на носилках раненого бойца. Второй ковылял сам, опираясь на товарища. Его сильно лихорадило. Прилетевший с нами эфиопский офицер отдал какие-то распоряжения Тесфайе Микаэлю, затем вслед за больным ловко поднялся по трапу-лесенке в салон. Самолет сделал разворот и взлетел в направлении Гобы.
Мы с Джони остаемся на четыре дня в пустынном, отрезанном от цивилизации Ими. Так во всяком случае запланирована наша командировка. Тесфайе Микаэль с несколькими местными бойцами подвел нас к ангароподобному строению, поясняя на ходу, что квартировать мы будем в нем. Внутри него, посередине, нам уже приготовлены две раскладушки с чистым бельем. У самого входа – раскладушка самого Тесфайе Микаэля. В глубине помещения навалены какие-то коробки, баки для воды. Обычные полевые условия.
Время приближалось к полудню, хорошо припекало солнце, и жара была явно выше сорока градусов. Металлические стены нашего жилища раскалены, внутри духота. Мы вышли наружу, сели в теньке в плетеные кресла. Тесфайе Микаэль незаметно подал знак двум бойцам, и они как бы прикрывают нас со стороны реки. Как выяснится позднее, на противоположном берегу Ваби Шебелле промышляет шифта, которая в бинокль наблюдает за действиями эфиопских военных. Прошла информация, что у них есть снайперы. Если они обнаружат советских офицеров, то могут быть неприятности. На протяжении всего пребывания в Ими ко мне и Джони прикрепили личных телохранителей, которые сопровождали нас повсюду. Даже когда я выходил в туалет, расположенный на пустыре в стороне реки, за мной тотчас же бежали четыре бойца с калашниковыми и становились по периметру. Никогда в жизни у меня не было и, наверное, не будет такой охраны, как в Ими.
Много лет спустя в книге, посвященной локальным войнам СССР, я наткнулся на такие строки: «Сомалийцы развернули за советскими военнослужащими настоящую охоту. За голову советника была назначена награда в 2 тыс. долларов. Когда об этом стало известно, советских военных советников стали усиленно охранять. Солдаты из роты полиции сопровождли их даже в туалеты» (цит. по «Солдаты удачи». 1995. № 3. С. 31).
…В день прилета мы долго общаемся с Тесфайе Микаэлем, расспрашиваем его об оперативной обстановке, о личной жизни.
– Скажи, Тесфайе, много шифты вокруг? – в лоб спрашивает Джони.
– По-всякому бывает, – уклончиво отвечает командир роты.
– Как так «по-всякому»?
– Ну, случается, что они нападают на нас, а потом скрываются и долго не появляются.
– А что разведка докладывает?
Упоминание о разведке заставляет Тесфайе Микаэля задуматься. Похоже, с разведданными у него проблема, но показывать этого он не хочет. Он ссылается на то, что шифта очень мобильна и трудно отследить ее местоположение.
– А ты давно здесь командуешь ротой? – спрашивает Джони.
– Уже семь лет.
– А как семья, дети?
– Они в Аддис-Абебе.
– И часто ты видишься с ними?
– Раз в году, бывает, и реже…
Джони искренне удивляется такому аскетизму. А Тесфайе Микаэль рассказывает, что не так давно здесь шли боевые действия против Сомали и у него вообще не было возможности получить отпуск. Его рота тогда почти наполовину была уничтожена. Теперь она состоит в основном из молодого малообученного пополнения.
Из разговора узнаем, что Тесфайе Микаэль в начале шестидесятых проходил службу в Конго в составе эфиопского контингента войск ООН. Тогда он был прзван в армию рядовым, а после Конго решил стать офицером.
…К вечеру жара немного спадает. Напротив нашего жилища полногрудая эфиопка кочегарит что-то в печке, представляющей собой кирпично-глиняный каркас с металлической плитой поверх него. На плите пыхтит чайник. Тесфайе Микаэль предлагает почаевничать. Нам подают по стакану крепкого чая с галетами. И этого вполне достаточно, потому что на жаре есть ничего не хочется. За чаем обсудили план завтрашнего дня. Джони решил ознакомиться с местностью, определиться с местами, где будут проходить занятия по боевой подготовке.
В семь часов наступает полная темнота. В нашем жилище по-прежнему душно. Мы зажигаем свечу на табурете и ложимся на свои раскладушки в одних трусах. Заметив, что мое одеяло свисает до земляного пола, боец-охранник подсказывает, что его надо приподнять. Выясняется, что ночью по полу бегают тарантулы и их укус ничего хорошего не сулит.
Часа два мы проговорили с Джони о делах житейских, такие беседы дают возможность лучше узнать друг друга. Джони – человек довольно открытый, подробно рассказывает о себе. Родом он из грузинского Ланчхути, с детства мечтал стать военным. После окончания училища служил на Урале. Там его подчиненным был Грицук. И вот метаморфоза: теперь здесь, в Эфиопии, Грицук является его начальником. Джони окончил Академию имени Фрунзе и очень этим гордится. И снова появляется ощущение, что мир тесен: в академии он учился вместе с Александром Деревщиковым, который теперь в Гобе проживает напротив его виллы. Джони самоуверенно заявил, что когда-нибудь станет генералом. Что ж, у него для этого есть все данные. Он честолюбив, позитивен, умеет адаптироваться к ситуации, выстраивать отношения как с начальством, так и с подчиненными, всегда может подать себя с выгодной стороны. В нем есть командирская жилка.
Как-то у нас зашел разговор о Сталине. Для Джони этот исторический деятель – предмет национальной гордости. Никаких возражений не принимается.
– Ты знаешь, какой первый тост произнес Сталин, когда объявили о победе над Германией? – спросил он меня.
– Нет, не знаю.
– Так вот, он произнес тост за великий русский народ! – сказал многозначительно Джони.
Веский аргумент!
***
На следующее утро сразу после легкого завтрака мы в сопровождении Тесфайе Микаэля и нескольких бойцов идем знакомиться с Ими и его окрестностями. Еще не слишком жарко, чуть ниже тридцати градусов, поэтому идти легко и пить пока не хочется. Около тукулей и хибар местных жителей уже теплилась жизнь. Женщины на примитивных самодельных жаровнях или просто на кострах готовили еду, суетились по хозяйству. Мужчины в длинных зеленых клетчатых юбках, собравшись в группки, что-то обсуждали. Некоторые, что постарше, сидели с задумчивым видом на лавках, глядя куда-то вдаль. У них узкие лица, точеные носы. Цвет кожи угольно-черный.
Сопливые дети, одетые в потрепанную одежонку, носились босиком по теплой рыжей земле. Увидев нас, мужчины прекратили разговоры и все как один повернулись в нашу сторону. На их лицах – холодное любопытство, взгляд настороженный. Детвора стайкой подбегает к нам. Они что-то радостно выкрикивают, тянут руки. Джони треплет мальчишку лет шести по жестким кучерявым волосам и, обращаясь к Тесфайе Микаэлю, говорит:
– Вот будущие защитники революции!
Тесфайе Микаэль слегка морщится и отвечает:
– Нет, это будущая шифта.
Эта реплика как бы напомнила нам, что мы находимся отнюдь не в дружественном окружении. Местное население здесь сомалийцы, и они, скорее всего, охотно помогают бандитским группировкам, рыскающим по противоположному берегу Ваби Шебелле. А у некоторых наверняка припрятан в тукуле под подстилкой какой-нибудь ствол.
Миновав поселение местных жителей, мы выходим на неровный, слегка холмистый пустырь с несколькими кустарниками. Джони останавливается: вот оно – место с естественными укрытиями, подходящее для тактических полевых занятий. Берем его на заметку. Идем дальше. На ровной низине, упирающейся в два холма-близнеца, вырисовывается отличное место для огневой подготовки. Холмы – хороший барьер для поглощения пуль. Джони просит Тесфайе Микаэля подготовить к завтрашнему дню мишени и крепления для них.
На протяжении нашего пути Джони не расстается с карандашом и планшетом. Он всматривается в окрестности, делает схематичные зарисовки местности. Для полноты картины ему надо подняться на один из каменистых холмов. Он уверенно идет в сторону узкой, тянущейся вверх тропинки, поросшей карликовыми колючими кустарниками. Уловив его намерение, Тесфайе Микаэль пытается отговорить нас идти на вершину холма: там мы можем послужить хорошей мишенью для сомалийцев. Но бесполезно. Джони упрямо идет в гору. Я за ним. Эфиопам с большой неохотой приходится тянуться за нами.
После полудня мы завершаем обход зоны ответственности роты, которой командует Тесфайе Микаэль, и возвращаемся в свой лагерь. Жара усиливается, на термометре плюс сорок пять, и это еще не предел. Наша легкая полевая форма вся мокрая. В жилище-ангаре из рифленого железа страшная духота. Я прошу одного из охранников принести ведро воды, обливаюсь, и на какое-то время мне становится легче.
Раздевшись до трусов, ложусь пластом на свою раскладушку. Впереди самое приятное – обед и вечерняя прохлада. На обед подают ынджэру, не слишком насыщенную мясом, но с обилием овощей. Я уже научился есть ее, не вымазывая руки в соусе. На этот раз ынджэра довольно перченая, и это понятно: чем жарче климат, тем лучше должна быть профилактика для желудка. После нее еще сильнее хочется пить. Тесфайе Микаэль дает команду, и худосочный солдатик несет нам огромный чайник. Мы жадно пьем одну кружку, другую, третью…
Вечером, когда спала жара, Джони расспрашивает Тесфайе Микаэля, как у них проводятся занятия по боевой подготовке. Из разговора становится понятно, что они вообще не проводятся. Большая война с сомалийцами уже год как закончилась, и началась размеренная жизнь. Роте поставлена задача удерживать опорный пункт Ими и окрестности от проникновения шифты. А когда шифты нет, бойцы по очереди несут караул и отдыхают. Женщины-шармуты готовят им еду, стирают одежду, а по ночам за деньги предлагают себя. Так и идет служба в гарнизоне Ими.
Джони что-то поясняет насчет поддержания боевой готовности, и Тесфайе Микаэль с ним в общем-то соглашается. В отличие от некоторых эфиопских подсоветных, он прислушивается к рекомендациям Джони и старается их выполнять. В Тесфайе Микаэле я обнаружил типичную для эфиопов того времени черту – тягу к знаниям. Вечерами в свободное время он с удовольствием проводит время за чтением. На его табурете – несколько книг и брошюр на амхарском и английском, изданных в нашей стране: об Октябрьской революции, о Чегеваре, о сотрудничестве СССР со странами Африки. По ходу чтения у него появляются к нам вопросы, порой непростые.
***
Следующим утром Тесфайе Микаэль выводит своих «орлов» к намеченному месту проведения занятий по боевой подготовке. Мы с Джони подходим туда вслед за ними. Все начинается с построения. Тридцать шесть бойцов роты по команде становятся в одну шеренгу. Джони проходит вдоль нее и внимательно осматривает каждого. Бросается в глаза некоторое разнообразие экипировки. Большинство одето в обычную полевую форму зеленого цвета и черные ботинки. Однако у двоих форма светло-зеленая, пятнистая. Один боец вместо полевой рубашки пришел в серо-зеленой майке-алкоголичке.
Но всех превзошел сержант-политработник. Вместо ботинок он надел на ноги… кеды. Джони останавливается около него и спрашивает:
– А ты почему не в ботинках, как остальные?
– Так ведь сегодня придется много бегать, – искренне отвечает боец, – а в кедах бегать гораздо лучше!
Джони едва сдерживает смех.
– А если война, ты тоже будешь в кедах? – спрашивает он.
– Нет, ботинки надену. А может, и кеды. Как получится…
Обойдя строй, Джони объясняет задачу учений. Рота должна отработать действия в наступлении. В обозначенной зоне ответственности бойцам необходимо, используя естественные укрытия, уничтожить условного противника и продвинуться вперед до указанного рубежа. Мы с Джони показываем элементы наступления: короткие перебежки, залегание за пригорок или куст в случае огня противника, движение вперед ровной цепочкой, рациональное распределение огня. Бойцы смотрят с интересом. Похоже, они никогда этим еще не занимались.
Мы назначаем несколько человек условным противником, а остальных выводим на исходный рубеж. Еще раз разъясняем, как действовать при наступлении. Кажется, всем все понятно. Из калашниковых на всякий случай вынимаем рожки с боевыми патронами.
Практические занятия начинаются. Рота выстраивается в длинную цепочку. Дается команда: «В атаку!» И тут каждый рванул с присущей ему скоростью, не глядя на остальных. Боец в кедах резко выходит вперед. Цепочка превращается в какую-то извилистую змейку. Команду «Ложись!» услышали не все. Кто-то залег за песчаный холмик или куст, а кто-то продолжает бежать вперед, имитируя стрельбу из автомата. Впереди появился «пораженный противник»: несколько человек лежат на земле, имитируя убитых.
Боец в кедах вместо того, чтобы бежать дальше, останавливается и «добивает» уже убитого «врага», имитируя раз пять или шесть удары штыком и прикладом. Он делает это с большим усердием и довольно долго, в то время как его товарищи уже на 30–40 метров впереди… Джони пришлось остановить «атаку» и заняться разбором полетов. Многое из того, чему он учил, с первого раза делалось неверно.
– Ты зачем добивал «убитого»? – спрашивает Джони бойца в кедах. – Он ведь уже уничтожен. А в итоге ты отстал от остальных.
– Так он же враг, его надо до конца добить, – последовал совершенно иррациональный ответ.
– Но он ведь уже убит!
– Ну и что, можно его и еще раз прибить.
– Но ты же отстал от остальных.
– Ничего, я в кедах и быстро бегаю. Я бы их догнал.
Джони усаживает всех в круг и терпеливо разъясняет ошибки. Тесфайе Микаэль внимательно слушает, потом на амхарском еще раз что-то разъясняет своим бойцам. Упражнение повторяется еще и еще раз. Мы наконец добиваемся того, чтобы рота координировала свое движение в атаке и не отвлекалась на ненужные действия типа добивания убитого противника.
К полудню рубашки на бойцах полностью мокрые от пота. Выиграл в этой ситуации тот, который явился на занятия в майке-алкоголичке: ему было легче переносить жару. В лагерь возвращаемся усталые, но видно, что занятие по боевой подготовке вызвало бурю эмоций. Бойцы идут и энергично обсуждают наиболее интересные эпизоды. Тесфайе Микаэль доволен.
***
Следующий день – стрельба по мишеням. Рано утром, пока не жарко, выдвигаемся к импровизированному стрельбищу. Там уже стоят стенды для мишеней, сделанные из кривых жердей и досок от ящиков. На всякий случай Джони разъясняет бойцам, как брать десятку в прицел.
Однако вначале автомат должен быть хорошо пристрелян. Мы первые ложимся на кусок брезента и делаем три одиночных выстрела по мишени. Идем смотреть результат. У Джони все три дырки в правом верхнем углу – семерка, шестерка и четверка. У меня две дырки внизу – пятерка и шестерка, одна тройка чуть правее. Результаты не впечатляют, бойцы что-то энергично обсуждают на амхарском.
Джони объясняет, что теперь по результату пристрелки можно поправить прицел и учесть отклонение от цели. Он делает еще три выстрела, я – вслед за ним. Все бегут посмотреть на мишень. У Джони на этот раз десятка и две девятки, у меня – две восьмерки и девятка. Бойцы опять что-то восторженно обсуждают и цокают языками.
Тесфайе Микаэль внимательно наблюдает за происходящим. Теперь он должен показать свое мастерство подчиненным. Джони осматривает его калашников и делает из него несколько пробных выстрелов, после чего дает совет, как правильно целиться. Это очень важно. Нам необходимо, чтобы командир роты показал хороший результат. Таким образом он укрепит свой авторитет среди бойцов.
Тесфайе Микаэль не спеша ложится на брезент, долго целится и наконец делает первый выстрел, затем, так же не спеша, второй и третий. Его результат – десять, восемь, восемь. Когда бойцы, подбежав к мишени, увидели десятку, они бурно, с восторгом стали обсуждать это событие на своем языке и тыкать пальцами в мишень. Командир роты не подкачал!
Упражнения проходили до полудня. Стреляли по трое как одиночными, так и очередями. По всей округе разносился гул, будто шла активная перестрелка. Получалось далеко не у каждого, некоторые палили в молоко и никак не могли справиться с прицельным огнем. Лучший результат показал Юсуф, боец, который на вчерашних полевых занятиях был в кедах. На этот раз он, как и все, надел ботинки. Подводя итоги, Джони поздравил Юсуфа с отличным результатом и пожал ему руку. Боец расплылся в улыбке.
***
…Наша программа выполнена, и после обеда мы ждем самолет, чтобы вернуться в Гобу. Но самолета нет. Не прилетел он и на следующий день. Мы просим Тесфайе Микаэля связаться со штабом дивизии и выяснить, в чем дело, но ясного ответа нет. Изнывая от жары, Джони пишет рекомендацию по итогам нашего пребывания в Ими, а я ее перевожу. Работаем только до обеда, а потом обливаемся водой и лежим пластом на своих раскладушках. Я от скуки читаю попавшую мне на глаза книжку про Чегевару на английском языке. Сцена его убийства поражает мое воображение.
А самолета все нет. Джони просит Тесфайе Микаэля еще раз связаться со штабом дивизии и подозвать к рации кого-нибудь из русских. Удается переговорить с Грицуком, он обещает решить вопрос с самолетом. В одну из ночей я слышу выстрелы: очередь, другая. Похоже, какая-то перестрелка. Джони спит на соседней раскладушке и слегка похрапывает. Я не стал его будить. Встаю с постели, чуть не наступив босой ногой на тарантула. Выхожу наружу и сталкиваюсь лбом с Тесфайе Микаэлем. Спрашиваю, что происходит, но он успокаивает: ничего особенного, так где-то постреливают.
На всякий случай я подтягиваю поближе свой калашников, чтобы его можно было легче схватить в темноте левой рукой, и ложусь на раскладушку. Сон не идет. Только уже в Гобе мы узнаем, что группа сомалийской шифты, получив информацию о нашем пребывании в Ими, готовила наш захват, но что-то пошло не так. Возможно, охрана, которую к нам приставили, сработала грамотно.
Вместо четырех дней мы проторчали в Ими почти десять. Ближе к полудню 1 апреля, когда я по привычке облился водой и шлепнулся на свою скрипучую раскладушку, в небе послышался гул самолета. Снаружи бойцы-эфиопы радостно загалдели. Самолет с большой земли для них всегда событие.
Наступает момент прощания. Мы крепко жмем руку Тесфайе Микаэлю и нескольким его бойцам, которые оказались около самолета. Они просят Джони приехать еще раз в Ими. За десять дней в этой забытой Богом полупустыне мы успели наладить хорошее взаимопонимание и доверие и теперь расстаемся как старые друзья.
А по радиоприемнику передают экстренную новость: вчера было покушение на Рейгана. «Неужели проклятье Тукумсе сбывается?» –подумалось мне. Однако вскоре последовало сообщение, что президент ранен и у него есть все шансы выжить. Во мне борются смешанные чувства. По-человечески жаль Рейгана, которого могли вот так запросто пристрелить, как кабана на охоте. А с другой стороны – это человек, который снабжает сомалийцев оружием и ведет против нас здесь, в Ими, реальную войну.
…Мы снова летим над рыжей саванной, которая затем сменяется зелеными плато и горными массивами. Джони посматривает в иллюминатор и говорит:
– Не представляю, как Тесфайе Микаэль мог просидеть в этой чертовой дыре семь лет, и неизвестно, сколько еще просидит.
– Это эфиопы, они к такому привычны, – отвечаю я.
– Да, наверное, привычны...
В Гобе на аэродроме нас по традиции встречали наши. Выйдя из самолета, я ощутил жуткий холод. После сорокаградусной жары Гоба встретила нас пятнадцатью градусами тепла и хмурыми тучами. Джони пригласил к себе на ужин. Кроме меня, к нему приглашены Грицук и его правая рука – Алексей Житнюк. Жена Джони Татьяна накрыла обильный стол, и мы за несколькими бутылками джина Gordon до полуночи вспоминали нашу эпопею в Ими, которая впоследствии будет иметь для нас некоторое продолжение.
МАЛЯРИЯ
После поездки в Ими моя жизнь вернулась в привычное русло: утром выезжаем в штаб, работаем с подсоветными, а вечера коротаем как придется. У нас сложилась компания: Деревщиковы, Серега Беляков и я. Татьяна Деревщикова частенько приглашала нас на чай и угощала своей выпечкой.
Иногда с Серегой мы слушали музыку на его мощной магнитоле Philips. Он был большим меломаном и привез с собой десятка три кассет с записями известных рок-групп. Дымя сигаретой, Серега попивал крепкий кофе и, покачивая в такт правой ногой, искренне наслаждался лучшими композициями зарубежных исполнителей.
А тут еще Алексей Житнюк затеял строить баню и стал в добровольно-принудительном порядке после работы всех привлекать на ее строительство. Он где-то достал огромный ржавый котел, трубы разного диаметра и привез десятка два ящиков, в которых поставлялось наше вооружение. Доски в ящиках были отменные, из них не стыдно было строить не то что баню, но и дом.
Высокий, под два метра, Алексей, подобно Петру Великому на строительстве Петербурга, расхаживал с чертежами своего детища, давал ценные указания, а частенько и сам, засучив рукава, брался за молоток или топор. Эфиопские охранники дивились нашей стройке, и это иногда отвлекало их от своих обязанностей. А раз так, Алексей привлек и их к вспомогательным работам: нечего, мол, просиживать на траве с автоматом и распевать свои заунывные песни, глядя, как другие пашут.
Как-то, спустя неделю после нашего возвращения из Ими, когда утром мы собрались ехать на работу, к нам в халате выбежала Татьяна Пирцхалашвили. Лицо ее выражало тревогу.
– Валентин, – обратилась она к Грицуку, – Джони совсем плохо. Температура под сорок. Надо что-то делать.
– Давай отвезем его к кубинцам, пусть посмотрят, – сказал хладнокровно Григорьевич.
– Но он еле встает с постели.
– Ничего, поможем.
Через четверть часа мы усадили совсем бледного Джони в уазик и повезли в кубинский госпиталь. По дороге его бил озноб, лицо и шея покрывались потом. Было видно, что он держится из последних сил. Взяв экстренно анализ крови, врачи сообщили диагноз: малярия.
Джони сделали жаропонижающий укол, и температура на время спала. На следующее утро его отправили в Аддис-Абебу. Было очевидно, что малярию он подхватил в Ими, поскольку в Гобе на высоте 2 800 метров она не водилась, тем более что инкубационный период у малярии неделя и более.
Для меня это тоже был сигнал, однако шли дни, и самочувствие мое было в норме. 9 апреля мы всем коллективом весело отпраздновали мой день рождения. А через несколько дней с Александром Деревщиковым я поехал в Гинир – местечко в двухстах с лишним километрах от Гобы, где на обширном высокогорном плато был расположен учебный центр.
Несмотря на небольшое расстояние, ехать на машине до Гинира приходится около пяти часов. Туда ведет грунтовая горная дорога, которая часто извивается крутыми горными серпантинами. Добрались мы под вечер. Разместились на полигоне в одном из наших вагончиков-цилиндров, в котором были четыре спальных места, небольшая кухня и санузел. Электричество приходилось подавать через отдельный генератор.
В Гинире было еще холоднее, чем в Гобе, поскольку он находится еще выше над уровнем моря. Полевые куртки едва согревали. Ужинать поехали в бар к уэзэре Мулю. Бар представлял собой комбинацию тукуля и большой глиняной хижины с внутренним двориком. Его владелица, дородная пожилая эфиопка госпожа Мулю, смогла открыть заведение и получить определенную поддержку от властей благодаря своей активной революционной деятельности в прошлом. Бар пользовался большой популярностью, особенно среди военных, которых в Гинире было немало.
У госпожи Мулю можно было отведать традиционные эфиопские блюда. Ынджэра подавалась в нескольких вариантах. Большой популярностью пользовалось доро-вотт – кусочки куриного мяса в бледно-салатовом луковом соусе. Любителям остро перченого мяса с подливой подавался тыббс. Еще одно мясное блюдо – китфо – представляло собой обжаренный говяжий фарш с острым перцем, топленым маслом и ароматными пряностями.
Из напитков в меню всегда имелся тэж – что-то типа легкой медовой бражки. Расположившись во внутреннем дворике, мы сделали заказ: я отдал предпочтение доро-вотт, а Александр высказался в пользу тыббса. Госпожа Мулю решила обслужить нас сама. Она уже знала наши вкусы и предпочтения, особенно насчет того, какой остроты должен быть перец в блюдах.
Вечером, когда вернулись в вагончик, я почувствовал усталость и вялость в теле. Полагая, что это от долгого переезда, холода и резкого перепада высоты, я тотчас же лег в постель, накрывшись двумя одеялами. Мои надежды восстановиться к утру оказались тщетны. Утром вялость в теле не прошла, появился легкий озноб, голову поламывало.
В первой половине дня мы с Деревщиковым отправились в расположение его подсоветной бригады: переговорили с комбригом, проверили, как идет подготовка молодого пополнения. Александр пообещал местным офицерам выдать несколько рекомендаций по улучшению процесса боевой подготовки.
На обед поехали с компанией местных офицеров в госпоже Мулю. А когда вернулись передохнуть в вагончик, я почувствовал жар. Похоже, поднялась температура. Термометра у нас с собой не оказалось, но и так было ясно, что со мной что-то не в порядке. Я улегся в постель, а Саша отправился в бригаду решать свои вопросы самостоятельно. Было большим плюсом, что он мог говорить на ломаном английском, дополняя его несколькими десятками амхарских фраз, которые он усвоил за время пребывания в Эфиопии.
Так что ему удавалось общаться с подсоветными и без моей помощи. К вечеру жар у меня усилился, температура явно зашкаливала. На ужин решил не ехать, а только попросил Деревщикова привезти несколько бутылок колы или спрайта.
Наглотавшись аспирина и колы, я стал сильно потеть. Это сбило температуру, и мне удалось поспать несколько часов. Утром как будто полегчало, но ощущалась слабость во всем теле. Было решено возвращаться домой. Александр узнал у местных, что днем в Гобу идет машина IFA и в кабине найдется для нас два места. Этим шансом мы и воспользовались.
Дорога до Гобы мне далась непросто. Узким серпантином она тянулась через перевалы, то спускаясь в низины, то вновь поднимаясь почти на вершины гор. Перепады температур были большими. В низинах было жарко, в горах – холодно. Спустя час езды голова моя стала чугунной, и я весь обливался потом. Особенно тяжело было на низких участках дороги. В кабине становилось душно, было тяжело дышать. За весь путь до Гобы я осушил три литровые бутылки воды, на этикетках которых красовался странный для нашего слуха бренд Amba. Ощущения оптимизма он явно не вызывал.
Приехав домой, я с порога плюхнулся на кровать. Серега предложил перекусить, но есть не хотелось. Хотелось только пить. Дома я наконец смог измерить температуру. Ртутный столбик остановился на отметке 40,2.
Деревщиков доложил Алексею Житнюку (он во время отпуска Грицука был за старшего) о случившемся, и вечером меня отвезли к врачам-кубинцам. Они взяли анализ крови и вкатили жаропонижающий укол. Уже через час мне стало легче. Весь следующий день наши искали машину, чтобы отправить меня в Аддис-Абебу, но бесполезно. У меня же к вечеру снова поднялась температура под сорок, и я стал бредить. Решив не оставлять меня один на один с лихорадкой, Серега снял со своей кровати матрас, плюхнул его на пол в моей комнате и, ворочаясь на нем с боку на бок, присматривал за мной всю ночь.
На следующий день, это было 20 апреля, кубинцы сообщили, что у меня малярия. Этого и следовало ожидать. Утром эфиопы наконец выделили нам старенький амбуланс с подвесными носилками. Меня кое-как загрузили на эти носилки и в сопровождении Сереги Белякова отправили в Аддис-Абебу. По дороге шофер-эфиоп подхватил какую-то женщину с ребенком, которой, видимо, тоже надо было в госпиталь. Уже с утра я чувствовал жар в теле, но надеялся, что как-нибудь до Аддис-Абебы доберемся, а там уж врачи за меня возьмутся.
Однако произошло непредвиденное. Спустя час после того, как мы отъехали от Гобы, амбуланс сломался. Машина стала колом около какой-то деревушки из двух десятков тукулей. Из-под капота валил дым. Местная ребятня набежала поглазеть на чудо техники. Водитель-эфиоп в машинах, похоже, ничего не соображал и на все вопросы и просьбы Сереги твердил одно и тоже: «Нужен механик!»
Между тем мне становилось все хуже и хуже. Температура стала резко расти. В течение получаса, пока Серега и водитель решали, что делать, она поднялась с 39 до 41,2 градуса. Дальше – больше. Я ворочался в промокших от пота простынях, и внутри меня все кипело. Новый замер температуры показал 41,9. Еще одна десятая градуса – и шкалы термометра уже не хватит. Меня стало трясти, во рту пересохло, началась рвота.
Серега сумел купить в местной лавчонке несколько бутылок минеральной воды. Он смачивал ей полотенце и каждые пять минут прикладывал к моему телу. Потом я попросил его просто лить мне воду на грудь и живот, чтобы хоть немного сбить жар. Было ощущение, что я куда-то плыву, в глазах замелькали желто-оранжевые пятна. В какой-то момент хотелось поддаться этой стихии – а там будь что будет. Умирать, оказывается, не так уж и страшно.
Но в сознании мелькали мысли о доме, о родителях... Каково будет им? И я решил бороться за жизнь. Нашему водителю удалось чудом разыскать в этой Богом забытой деревушке единственный телефон. Он сумел дозвониться до штаба дивизии и вернулся к нам с хорошей новостью: нам высылают другую машину, она уже выехала из Гобы. Это придало мне сил: значит, надо просто немного потерпеть, продержаться.
Не знаю, сколько еще поливал меня водой Серега – полчаса, час или больше, пока не пришел новый темно-болотный амбуланс. Я держался из последних сил, чтобы не потерять сознание. Температура не спадала. И тут мне стало понятно, что одиннадцать часов пути до Аддис-Абебы я едва ли протяну без жаропонижающих уколов.
Ртутный столбик упорно стремился к 42-градусной отметке, а там – все, конец. Водитель с Серегой стали снимать меня с носилок, чтобы перетащить в другую машину. Когда они поставили меня на ноги, мои колени подкосились, как у пьяного.
– Слушай, Серега, поехали назад в Гобу, – сказал я.
– Да ты что, а как же госпиталь?
– Какой нафиг госпиталь, если я до него не доеду! Мне нужен срочно укол, чтобы сбить температуру…
– Но…
– Какое «но», у меня уже 42 градуса, как мы будем так ехать одиннадцать часов? Прошу тебя, поехали домой…
Какое-то время Серега колебался. Он растерянно смотрел, как я, опираясь о борт машины, с трудом пытаюсь передвигаться. Наконец он подошел к водителю и стал объяснять ему, что мы решили ехать назад в Гобу. Тот упирался, но Серега настаивал и что-то объяснял, указывая на меня пальцем. Ему удалось добиться своего. Меня уложили в новый амбуланс, и мы тронулись в сторону Гобы. Женщина с ребенком что-то проворчала в сторону водителя, но, понимая, что положение безвыходное, тут же смолкла. Это был самый критический момент во всей эпопее с моей отправкой в госпиталь. Может быть, врачи-специалисты и могли гарантировать безопасность одиннадцатичасового переезда с температурой 42 градуса, однако я в тот момент в этом сильно сомневался. Все могло закончиться очень печально. Но мы повернули назад! И в этом было мое спасение. Спасибо тебе, Серега Беляков!
Мы запаслись еще несколькими бутылками минеральной воды, и весь обратный путь Серега поливал меня ею, стараясь сбить температуру хотя бы на две десятых градуса. Так мы и доехали до Гобы. Я попросил везти меня прямо к кубинцам. Жар был почти невыносим, и сбить его можно было только уколом.
По дороге неожиданно встретили один из наших уазиков. Пришлось остановиться. Серега вышел из кабины и что-то долго обсуждал с замполитом Черняевым. Как я потом узнал, они решали, что делать дальше: везти меня в тот же день в Аддис-Абебу или нет. Пока решили все отложить до завтра. Наконец мы доехали до кубинских врачей, которые сделали мне долгожданный жаропонижающий укол.
Действовать, правда, он стал не сразу. Когда под вечер амбуланс подъехал к виллам, я едва смог сползти с носилок и устоять на ногах. К машине подошли несколько наших. Я двинулся навстречу, и тут перед глазами все расплылось, ноги подкосились, я стал заваливаться назад. Послышались крики, кто-то пытался меня подхватить. Затем все исчезло. Я потерял сознание. Сколько длилось состояние небытия? Несколько секунд? Минута? Две? Даже не могу представить.
Из потустороннего мира я вышел уже в холле своей виллы. Саша Деревщиков и Коля Коваленко поддерживали меня с двух сторон за руки. А по всему холлу разносились вопли и ругань. Алексей Житнюк держал Серегу Белякова за ворот его рубахи и орал на него:
– Ты какого хрена повернул назад? Тебе что было сказано?
Серега был в ступоре и ничего не мог сказать в ответ. Алексей же продолжал гнобить его за то, что он нарушил приказ отвезти меня в Аддис-Абебу и вернулся в Гобу. Деревщиков попытался утихомирить Алексея, но тот отмахнулся и продолжал добивать Серегу. Сцена была не из приятных.
Получалось, что правильнее было бы исполнить указания начальства и, если бы по дороге в госпиталь я загнулся, то все, как говорится, было бы «по уставу», и никто ни в чем не был бы виноват. А так выходило, что Серега создал проблему. Правда, при этом спас мне жизнь.
Когда все улеглось и народ разошелся по домам, Серега закрылся в своей комнате и не выходил из нее до следующего утра. Я попытался поговорить с ним через закрытую дверь, но он не отвечал.
На следующее утро около восьми часов мы снова тронулись в Аддис-Абебу. Почти всю дорогу Сергей молча курил свой Winston, а я большую часть времени дремал, стараясь экономить силы. Машина тянулась медленно, а на перевалах и вовсе еле двигалась. После вчерашнего укола и нескольких таблеток аспирина моя температура была в норме вплоть до того, как мы подъехали к пригороду Аддис-Абебы.
И вот, когда мы почти были у цели, я снова почувствовал жар. Ртутный столбик термометра вновь подскочил за 39 градусов. Водитель долго плутал по городу, пока не нашел госпиталь. Мы подъехали к приемному отделению, и Серега отправился искать кого-нибудь из наших медиков. Совсем некстати дежурным врачом оказался дантист. Он ничего не знал о малярии и растерянно разводил руками. Местные медсестры отказывались делать жаропонижающий укол без назначения нашего врача. Все, что мог сделать дежурный дантист, – это положить меня в отдельную палату без какого-либо оперативного лечения.
Тем временем моя температура уже была выше сорока. Дежурному все же удалось дозвониться домой нашему главврачу. Спустя полчаса в моей палате нарисовался доктор Жора собственной персоной.
– А-а-а, давно не виделись, – сказал он мне с порога.
– Давненько. Успел по вас соскучиться, – попытался отшутиться я.
– И где у нас болит на этот раз?
– Похоже, малярия…
Жора распорядился взять у меня кровь из вены, срочно поставить укол и капельницу. С иглой в руке я задремал, а когда приоткрыл глаза, снова увидел перед собой доктора Жору. Уловив мой взгляд, он произнес:
– Ну что, поздравляю с 36-часовой малярией!
Поздравлять было с чем, поскольку у меня оказалась малярия ни 72-часовая, ни тем более тропическая. Однако в тот вечер от этого было не легче. Вот уже шесть дней меня колбасило от этой чертовой малярии. Все это время я держался только на воде, еда почти не лезла, и чувствовал себя ужасно.
Госпиталь давал надежду. Однако первые несколько дней я никак не мог сбить жар, ворочаясь в мокрых от пота простынях. Мне ставили уколы и капельницы, но улучшения не было. От перегрева не мог даже дойти до туалета, поэтому под моей кроватью поставили утку. Только рано утром 23 апреля, хорошо помню тот момент, я проснулся в холодном поту и обнаружил, что температура спала. Термометр показывал 35,3.
Держась за стену, я самостоятельно доковылял до туалета с одной лишь мыслью: «Только бы она не поднялась снова!» И она больше не поднималась.
Вскоре мои дела пошли на поправку. Появился аппетит, я стал набирать вес. Соседи по палате – полковник Костюченко, капитан-переводчик Власенко, майор Кротких и прапор из ГВС Володя – частенько приглашали присоединиться к картежным баталиям. В госпитале я познакомился с эфиопским летчиком Алимайе Уольде. Он расхаживал по коридору с книгой Марио Пьюзо Godfather.
Мне давно хотелось найти эту книгу, и я попросил у Алимайе ее почитать. Однако Алимайе просто подарил мне ее. Это был царский подарок! Два дня я зачитывался историей о семействе Корлеоне, острый сюжет не отпускал до самой ночи. Godfather стал для меня хорошей терапией в то нелегкое время.
А на Первое мая нашу палату навестила делегация женщин. Это были жены Главного военного советника Чаплыгина, других офицеров ГВС. Они принесли горячие, с пылу с жару, пироги, разнообразную выпечку и угощения, интересовались нашим самочувствием, спрашивали, чем помочь.
Все это было неожиданно и потому вдвойне приятно. Такова была давняя традиция русского офицерства, когда даже жены высших военных чинов посещали лазареты и оказывали посильную помощь. И эта прекрасная традиция, судя по всему, продолжалась.
В начале мая мне в госпиталь передали очередную пачку писем. Одно из них было от Сергея Белякова.
«Здравствуй, мой дорогой Саня! – писал он. – Тебе сейчас уже получше, и ты сможешь прочитать это письмо. Перед тем как проведать тебя утром, мне удалось переговорить с главврачом. Он мне сказал, что у тебя высокая температура и тебе будет не до меня. После визита к тебе мы почти сразу поехали в Авассу. Просил я водителя показать золотые магазины на Пьяццо, но он меня завез черт знает куда. Ну, я махнул рукой, да и настроение было далеко не магазинное, и мы рванули вперед на Авассу.
Дорогой почти не разговаривали. Настроение было поганое, все готовил себя к разговору с Алексеем по поводу его представления. Но потом пришел к выводу, что извиняться передо мной он не собирается …да и Саня Деревщиков мне посоветовал не заваривать каши с разбирательством, потому что для нас обоих она не закончится добром. Так что я решил проглотить сопли. Главное, что ты доехал до А-Абебы в нормальном состоянии и сейчас, надеюсь, уже чувствуешь себя хорошо.
Переводчик Исаков сказал мне, что тебя, видимо, оставят в госпитале переводчиком или даже в офисе. Саша, мой тебе совет: если будет такая возможность, не отказывайся. Все-таки в А-Абебе спокойней насчет болезней. Ты только пойми меня правильно. Я говорю это тебе от души, мой дорогой. Ты думаешь, почему Парика не очень-то загонишь в Баррей, Бур Хош, Йет, Бара Бир, Год Дере? Потому что он не дурак и знает, что там не очень легко и просто. Работы на три дня, а ожидание самолета и голодовка с невыносимой жарой на 20–25 дней.
Честно говоря, я бы очень хотел, чтобы ты вернулся, очень по тебе соскучился. Женщины здесь постирали все твои простыни, намыли полы и убрались. А мне дико скучно одному, даже поворчать не на кого…
Наша старая машина УАЗ сломалась, и мы пока временно получили ГАЗ-66. Опять всех гоняют на строительство этой еб**ой бани. Дожди идут проливные и днем, и ночью. Свет дали, воду включают редко. Мне остается 22 дня до отпуска. Молю Бога, чтобы ничего не случилось и я спокойно уехал в отпуск. Инае один со своими мыслями и мнительностью я совсем ох*ею.
Когда будем ехать в отпуск, обязательно к тебе заедем, так что ты пиши, что тебе привезти. Тебе большой привет от всех наших гобских и авасских, все за тебя очень беспокоятся, как ты переносишь эту проклятую малярию…
Посылаю тебе немного бумаги, ручку, стержней и конверты – пиши письма на Родину. Если соберешься черкануть пару строк мне, то письмо можешь передать с Саней Д. Они, когда будут уезжать, к тебе заедут. Ну вот, пока вроде и все. Выздоравливай, мой дорогой! Напиши, как себя чувствуешь. Твой Серега. Гоба, 25 апреля 1981 г.»
Второе письмо было от моего институтского преподавателя и куратора нашей группы Лии Степановны Лещенко. Месяц назад я черканул ей пару строк о своем распределении в Эфиопию и жизни в далекой Африке. Как человек хорошо воспитанный, Лия Степановна посчитала нужным тотчас ответить. Ее письмо пришло как никогда вовремя.
«Здравствуйте, дорогой Саша! – писала она. – Письмо Ваше получила, огромное спасибо. Было очень интересно узнать, как Вы распределились и устроились. Я не сомневаюсь, что все у Вас будет хорошо с работой и в личной жизни...
Вас помнят все, кому Вы передавали привет. М. Н. Боркун даже просит, чтобы Вы прислали ей через меня однокопеечную монетку. Она их собирает и страстный любитель этого дела. Я Вашу группу всегда с теплом вспоминаю. Она в целом была дружной, сильной. В ней не было ни одного человека, который не вызывал бы симпатию…
На факультете, как всегда, много всяких дел. Боремся за хорошую успеваемость студентов, за посещаемость, стараемся вырастить из них настоящих людей во всех отношениях. Если кто-то недооценивает это, будучи в институте, то потом, несомненно, поймет. Сейчас изучаем материалы ХХVI съезда КПСС, XXIX съезда КПБ. Работаем по благоустройству города. Мне всегда нравится апрель тем, что в это время город очищается от грязи, он становится чистым и очень уютным…
Саша, я думаю, Вам надо держать связь со всеми студентами группы. Ведь так интересна переписка с друзьями юности… и чем ближе ты подходишь к закату, тем все это становится роднее: твоя молодость, бесконечные дни юности, студенческая жизнь.
Пишите мне, заходите, когда будете в Минске. Буду всегда рада Вас видеть. С наилучшими пожеланиями, Лия Степановна. 11 апреля 1981 года. Поздравляю Вас с 1 Мая! Здоровья, радости, творческих успехов Вам, Саша!»
Моя кровать находилась у окна, сквозь которое било яркое африканское солнце. От него и от писем с родины на душе было тепло, и это, вероятно, тоже способствовало моему выздоровлению. Утром 12 мая доктор Жора вошел в нашу палату и сообщил, что меня пора выписывать. Это была хорошая новость.
К этому времени монотонная больничная жизнь мне порядком надоела. Покидая госпиталь, я поблагодарил Георгия Коломейцева за то, что вновь поставил меня на ноги, а заодно спросил его совета, как мне быть дальше.
– Главное – следи за печенью, – посоветовал он. – Алкоголь полностью исключить на несколько месяцев. Курение тоже. Ну и, конечно, избегай укуса комаров…
СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ
Из госпиталя на какой-то попутке я добрался до офиса. Сразу пошел устраиваться в гостиницу и… кого я вижу? Саня Исаков и Владимир Синицын, мои компаньоны по предыдущему пребыванию в госпитале, сидят на одной из кроватей и что-то обсуждают. Это было невероятно, но, видимо, звезды решили снова свести нас вместе.
Как оказалось, Исакова после лечения на какое-то время придержали в ГВС, а Синицын только что прибыл с Восточного фронта и на следующий день должен был лететь в отпуск. Мы были рады столь неожиданной встрече. После крепких рукопожатий и объятий Синицын тотчас же перешел к делу:
– Значит, так, – сказал он, – это событие надо отметить.
– Так ведь нечем, – возразил Исаков.
– У меня есть знакомый в посольстве, там в их магазине можно купить «Столичную».
Находчивости и умению решать оперативные вопросы у подполковника Синицына стоило поучиться. Через полчаса он уже организовал нам места в микроавтобусе, который направлялся в советское посольство. Мы ехали по зеленеющей Аддис-Абебе, настроение было приподнятое.
Посольство СССР располагалось на довольно большой территории, с аккуратным газоном и обилием деревьев и кустарников. Чтобы добраться до главного корпуса, надо было проехать извилистой асфальтированной дорожкой по обширной парковой зоне. Здесь я впервые в жизни увидел «лежачих полицейских». Они располагались через каждые 40–50 метров, и, как водитель ни старался сбавить скорость, наш микроавтобус с грохотом подбрасывало на высоких выступах.
Синицыну понадобилось минут десять, чтобы раздобыть в недрах главного дипучреждения страны две бутылки качественной водки «Столичная» экспортного розлива. В придачу он прихватил банку шпрот и ломоть сыра. Проблема, как отметить нашу встречу и отъезд подполковника в отпуск, была решена.
Вернувшись в гостиницу, мы быстро накрыли нехитрый стол, и Синицын принялся разливать водку. Я помнил рекомендацию доктора Жоры, поэтому попросил налить мне чисто символически. Ребята что-то побухтели на этот счет, но настаивать не стали. Мы пили за предстоящий отпуск нашего товарища, желали ему провести его на родине наилучшим образом.
Синицын был в приподнятом настроении. Он стал рассказывать, на что употребит кровно заработанные чеки Внешпосылторга. А кроме того, поделился секретом, как он их намерен пронести через погранично-контрольный пункт в аэропорту Аддис-Абебы.
Дело в том, что все наше годовое жалование, начисленное в чеках Внешпосылторга (их можно было реализовывать в специальных магазинах «Березка»), выдавалось нам прямо в офисе ГВС в Аддис-Абебе. Суммы, как правило, были большие, и случалось, что эфиопские таможенники останавливали наших товарищей с пачкой непонятной для них «валюты» и требовали пояснений.
Система была дурацкая. Зачем надо было содержать за рубежом штат финансистов, создавать проблемы людям с провозкой чеков через границу, если их можно было бы выдавать в Москве? Но, наверное, на то были высшие соображения. Вот и приходилось придумывать способы, как лучше спрятать эти самые чеки. Кто-то запихивал их на дно чемодана, кто-то – под одежду. Владимир Синицын с гордостью приподнял правую штанину и пояснил:
– Я свои чеки затолкаю в носки! Там их никто не найдет.
Мы немного посмеялись над столь креативной идеей и вскоре про нее забыли. Между тем наш товарищ встретил еще одного сослуживца и отправился к нему дальше отмечать свое убытие на родину. В гостиницу он вернулся около часа ночи. Не раздеваясь, прямо в пиджаке и брюках, он плюхнулся на кровать, которая стояла рядом с моей. Вскоре раздался мелодичный протяжный храп.
Как сосед по кровати и человек, посвященный в определенные тайны, я чувствовал некоторую ответственность за Синицына. Приподнявшись с постели, я решил проверить, все ли с ним в порядке, и с некоторым ужасом обнаружил, что его правая штанина задралась чуть ли не до колена, а из носка торчит толстая пачка чеков Внешпосылторга. В нашем «номере» обитало человек семь, и любой мог спокойно «позаимствовать» у спящего Владимира энное количество банкнот.
Хуже всего было то, что я знал о его тайнике и в случае пропажи мог стать первым подозреваемым. Я поправил Синицыну штанину и до утра старался караулить его чеки. В комнату приходили новые постояльцы, иногда они ненадолго зажигали свет. В такие моменты я старался повнимательнее присматривать за правой штаниной Владимира. Когда рано утром в несколько помятом виде он стал собираться в аэропорт, я наконец крепко заснул до самого обеда.
***
Машина из Гобы, на которой я мог бы поехать домой, пришла через пять дней. На ней приехали Тороповы и Серега Беляков. Я был рад встрече с Серегой и на следующий день с удовольствием составил ему компанию в поездке по Аддис-Абебе. Города он совсем не знал, поэтому мне пришлось побыть немного гидом по лучшим торговым точкам, чтобы за день Серега смог закупить подарки для всех своих родственников и знакомых.
– Знаешь, Саня, – как-то сказал он мне, – все еще не верю, что завтра улетаю в Москву. Кажется, что-нибудь такое произойдет и скажут: «Товарищ Беляков, а не вернуться ли вам в Гобу ввиду особых обстоятельств!?»
Но все на этот раз сложилось удачно. Ранним утром 20 мая я помог Сереге забросить его баулы в автобус и мы крепко обнялись на прощание. Настроение у него было прекрасное, и, похоже, он избавился от недавних переживаний и обид. Впереди были 48 дней отпуска, Москва, встречи с родными и друзьями. В тот же день я поехал в Гобу.
МОСТ
Домой я приехал ночью, однако это не помешало Деревщиковым организовать традиционное чаепитие. Мы сидели допоздна на их вилле, обсуждая новости и события, которые произошли за время моего отсутствия. А на следующий день, когда все приехали на обед, ко мне на виллу заглянул Анатолий Николаевич Черняев.
– Послушай, Саша, – сказал он, – Алексей попросил меня узнать, сможешь ли ты прямо сейчас полететь в Чиретти. Там произошла какая-то авария с мостом.
– Если надо, значит, поеду, – ответил я.
– Ну вот и хорошо. Тогда собирайся. Машина придет минут через сорок. С тобой летят Коваленко и Деревщиков.
Меня немного удивила такая манера постановки задачи. Неужели Алексей сам не мог об этом сообщить? Только когда мы садились в машину, он подошел ко всем и пожелал удачной поездки.
Спустя час мы уже летели над зелеными горными хребтами провинции Боле. Однако минут через сорок пейзаж внизу резко изменился. Пошла рыжая саванна с редкими вкраплениями низкорослых зеленых деревьев.
Как выяснилось, в местечке Чиретти после обильных дождей мощным водным потоком снесло часть моста, имевшего определенное стратегическое значение. Он связывал дорогу, через которую осуществлялись поставки вооружения и продовольствия в южные гарнизоны. Мост нужно было срочно восстановить. Местные спецы бились над этим уже два дня, но пока безуспешно. Понадобилась наша помощь.
Чиретти представляло собой два десятка тукулей, сгрудившихся около бурной реки. Здесь же, вдоль реки, была утрамбована глиняная взлетно-посадочная полоса. Приземление на нее было далеко не мягким. Прямо с самолета мы поспешили к месту события. Там уже суетились местные военные, а поодаль собралось десятка два зевак, в основном это были худосочные мужчины в зеленых клетчатых юбках.
Все надежды на инженерное решение проблемы возлагались на Николая Коваленко. Александр Деревщиков также мог чем-то помочь, хотя прибыл он с нами по причине того, что мост находился в зоне ответственности его бригады.
Подойдя к мосту, мы увидели такую картину: бурная река, лавируя меж каменных глыб, снесла его центральный пролет. Он вздыбился вверх одним своим концом и в любой момент мог оторваться от основной части. Николай долго расспрашивал местного инженера, как это случилось, каков характер креплений, сколько времени прошло с момента аварии.
Заметив два мощных «Урала», он спросил, в каком они состоянии и можно ли их использовать при необходимости. Получив исчерпывающие ответы, он долго расхаживал по берегу, всматриваясь в речной поток и торчащий из воды кусок моста. Потом, взяв ручку и бумагу, стал что-то чертить. Свои схемы он принялся обсуждать с местными и Деревщиковым.
Николай придумал креативную идею: зацепить снесенный пролет в определенных местах тросами и с помощью двух синхронно работающих «Уралов» подтянуть его так, чтобы он по максимуму стал на свое место, после чего его можно было бы прочно прикрепить к неповрежденным элементам.
Операция была сложная, был риск зацепить неповрежденные конструкции и тем самым усугубить положение. Но других реальных вариантов никто не предложил. Надо было принимать решение. Деревщиков идею одобрил. Местные начальники и спецы дали понять, что раз идея наша, нам и отвечать за нее. И Николай принялся за дело.
Сразу возникла проблема: кто может забраться на вершину поврежденного пролета и зацепить там трос в нужном месте? Кандидата нашли среди местных бойцов. Худощавый длинноногий эфиоп по имени Тэсфай разделся до трусов, взялся за крюк на конце троса и по-обезьяньи ловко полез по торчащему из воды пролету. Человек десять на берегу, как водится, давали советы, подчас противоречащие друг другу.
С первого раза ничего не получилось, и Тэсфай едва не свалился в бурный мутный поток. Немного отдохнув, он решил повторить попытку. На этот раз все прошло удачно. Второй трос должен был крепиться внизу у самой воды, поэтому с ним не возникло проблем.
Теперь настал черед за «Уралами». Они с ювелирной точностью должны были подтянуть поврежденный пролет так, чтобы он стал на свое место. Здесь требовались согласованные действия, и Николай Коваленко принял на себя роль дирижера. Он разъяснил водителям, что они должны делать по его команде. Те кивали головами: мол, все понятно. И вот заревели моторы. Николай носился от одного «Урала» к другому, выразительно жестикулировал, чтото кричал водителям. Поскольку английского они не знали, я переводил слова Николая эфиопскому англоговорящему лейтенанту, а тот – на амхарский водителям. Так мы и разговаривали.
С первой попытки ничего не вышло. Одна из машин резко рванула вперед, и трос сорвался с верхнего конца пролета. На лице Тэсфая я заметил глубокое разочарование. Ему снова предстояло карабкаться наверх и цеплять трос. И все же к вечеру нам удалось сделать большую часть работы. Из вертикального положения поврежденный пролет был развернут в почти горизонтальное.
Оставалась самая малость, но тут резко стемнело. Нас пригласили поужинать в дощатое сооружение амбарного вида, посреди которого стоял длинный деревянный стол с лавками. После жары и солнцепека есть не хотелось. Я с трудом заставил себя пожевать перченого тыббса и больше нажимал на воду.
На десерт подали кофе. И тут произошел забавный случай. Кофе был необычно густого серого оттенка. Размешав сахар, я сделал глоток и… почувствовал во рту маленький комок, который при этом шевелился. Я быстро сплюнул его на пол. Николай Коваленко это заметил. Каково же было его изумление, когда он увидел, как мой «плевок» вдруг быстро пополз по дощатому полу в направлении двери. Оказалось, что в мой кофе каким-то образом проник небольшой темно-серый жучок размером с божью коровку. Он-то и оказался ползучим «плевком». Николай, однако, не сразу сообразив, что это было насекомое, долго размышлял над столь загадочным явлением.
Ту ночь мы провели при свечах в просторном тукуле на скрипучих раскладушках. По местным меркам это были самые элитные условия. Я прихватил с собой москитную сетку и укрылся ей так, чтобы ко мне не пролез ни один комар. Очень не хотелось схватить еще раз малярию, не оправившись полностью от первой. Однако под сеткой было душно, и временами я приподнимал ее, чтобы глотнуть прохладного ночного воздуха.
Хуже всего пришлось Деревщикову. Его грузная фигура не вмещалась в прокрустово ложе раскладушки. Саня ворочался с боку на бок, ржавые пружины под ним поскрипывали.
Мы долго травили анекдоты, пока Николай Коваленко не стал издавать легкий храп. За день он изрядно вымотался, за что получил привилегию хорошо выспаться. Мне же не спалось. Нас предупредили о том, что шифта уже пронюхала об аварии на мосту и может этим воспользоваться. Не полагаясь на наружное охранение, мы положили на пол вдоль раскладушек наши калашниковы. Но применять их не пришлось.
В семь утра мы поднялись со своих постелей в добром здравии и отправились по холодку к мосту. Оставалось немного подтянуть один край пролета и состыковать его с неповрежденными частями моста. На это ушло часа три. Мост был готов к эксплуатации. На удивление быстро за нами прилетел самолет. Местные офицеры особенно горячо благодарили шамбля Николая за результативную работу. Поставленная задача была выполнена.
НАШИ ПОЕЗДКИ В ГИНИР
Всю первую половину лета 1981 года мы с Александром Деревщиковым с завидной периодичностью выезжали в учебный центр Гинир. Там шла подготовка нового пополнения. Эфиопское командование уделяло этому все больше внимания. В стране явно что-то затевалось.
В середине июня, когда мы уже неделю торчали в Гинире, по нашим каналам прошла информация, что учебный центр намерен посетить лидер страны Менгисту Хайле Мариам. Командир дивизии Абеба и начальник разведки Акубай также были здесь и туманно намекали на прибытие важных персон. Но мы делали вид, что нас это не касается, и с утра до вечера пропадали на полигоне.
17 июня мы отправились домой в Гобу. Едва выехали на окраину Гинира, как увидели вдоль дороги длиннющую цепочку солдат. Они стояли на расстоянии 30– 40 метров друг от друга, цепочка была растянута на многие километры.
– Видишь, как нас охраняют, – пошутил Деревщиков.
Охраняли, конечно же, не нас, а Менгисту Хайле Мариама. Его ожидали в Гинире, но он, долетев до Гобы на вертолете, пробыл там несколько часов и повернул обратно в Аддис-Абебу. Как мне рассказывали люди бывалые, Менгисту часто неожиданно для всех менял свои планы, опасаясь покушения. Вот и на этот раз, имитируя приезд в Гинир, он отбыл в совсем другом направлении. Так что повстречаться с ним нам с Саней не довелось.
А спустя неделю поступила новая информация: в наши края едет министр обороны Тесфайе Гебре Кидан. Никто точно не знал деталей его маршрута, но на всякий случай Алексей отправил меня с Деревщиковым снова в Гинир. То, что туда отправился G2 (начальник разведки дивизии) Акубай, давало повод предположить, что министр действительно планирует побывать с инспекцией в Гинире. В пользу этого говорило и то, что на полигоне бойцы делали свежую разметку, чинили лестницу на наблюдательной вышке, красили служебные здания, чистили дорожки.
Как обычно, мы с Александром разместились в нашем вагончике-цилиндре. И вот на вторую ночь, часа в три, мы услышали громкий стук в окно. Кого могло принести в столь поздний час? Стук был настойчив, и я по-английски спросил:
– Кто там?
– Открывайте, свои! – услышали мы голос Грицука.
Открыв дверь, мы увидели на пороге Грицука, Черняева, Житнюка и Разуваева. Вот так делегация! Грицук только вчера вечером вернулся из отпуска, и увидеть его ночью в Гинире было большой неожиданностью. Как выяснилось, узнав про возможный визит министра обороны в Гинир, Грицук решил лично засвидельствовать ему свое почтение и для этого посреди ночи за компанию выдернул из постели весь свой «генералитет» и переводчика Разуваева. Тут я вспомнил одну из его характеристик: «Сам себе на уме».
Утром выяснилось, что министр находится в Авассе и вовсе не собирается лететь в Гинир. Пришлось Грицуку и компании возвращаться назад, так и не поручкавшись с министром. Экая досада! Однако через два дня пришла новая вводная: министр все же летит в Гинир. И нам с Деревщиковым предстояло принимать участие в его торжественной встрече.
После обеда нас с несколькими местными офицерами подбросили к взлетно-посадочной полосе. Там вдоль нее уже выстроились шеренги солдатиков, почетный караул отрабатывал слаженность действий, оркестр репетировал приветственный марш. Самолет министра ждали долго, больше часа.
Наконец он появился на фоне облачного неба и трапециевидной горы. Мягко сев на травянистую полосу, он подрулил к встречающим. Оркестр заиграл марш. Дверь самолета распахнулась, и из нее вышел… невысокий пузатый человек с огромной черной сумкой в руке, в котором мы разглядели начальника политотдела фронта Тэсфая. Оркестр продолжал играть в надежде, что за Тэсфаем появится сам министр, но за ним стали выходить какие-то младшие офицеры и сержанты.
Сцена была комичной. Маленький пузатый Тэсфай шел под звуки оркестра вдоль почетного караула в сопровождении разношерстной толпы младших офицеров. А министр так и не появился. Нам сообщили, что ему было срочно предписано явиться в Аддис-Абебу. Эта новость нисколько не огорчила местное дивизионное начальство. Огромный стол с обилием яств, накрытый для министра в местной школе, теперь можно было оприходовать самим. Нас с Деревщиковым тоже пригласили на этот праздник жизни. Джин лился рекой, мясные и овощные вкусности аппетитно поглощались собравшимися под веселые разговоры и хохот.
В свой вагончик мы вернулись за полночь и сразу заснули. На следующий день в компании Абебы и Акубая мы возвращались в Гобу. Шофером был Легесса, тот самый, что вез меня с Кашириным впервые из Аддис-Абебы к месту службы. Через полчаса пути вдруг выяснилось, что Легесса потерял свой пистолет. Непростительная оплошность для водителя командира дивизии. Однако полковник Абеба был в хорошем расположении духа и, приметив по пути неплохой бар, приказал Легессе ехать назад и искать свой пистолет, а нас пригласил посидеть в баре за бокалом пива. За потерю пистолета Легессе полагался штраф в 1150 быр – сумма, составлявшая его трехмесячное жалование.
Попивая пиво, мы держали пари: найдет он пистолет или нет. Шансы были невелики, но я поставил на то, что найдет. И оказался в выигрыше. Через пару часов Легесса явился с улыбкой во весь рот. Пистолет он нашел около туалета.
ОТПУСКНАЯ ИНТЕРМЕДИЯ
С начала июля я стал вычеркивать в своем настенном календаре прожитые дни, приближаясь к заветной дате своего отпуска. Мой вылет на родину планировался на 16 число.
5 июля весь коллектив праздновал день рождения полковника Бессеребренникова. Вначале по традиции были тосты, потом кто-то танцевал, а кто-то, собравшись в кружок, обсуждал служебные и бытовые дела.
В самый разгар вечеринки наш шеф Грицук в хорошем подпитии подошел ко мне и, глядя в упор стеклянными глазами, вдруг громко сказал:
– Твой отпуск я отменяю! Поедешь позже.
– А почему? – спросил я в недоумении. – Так надо. Не хватает переводчиков.
Это, мягко говоря, не соответствовало истине. Через несколько дней из отпуска возвращался Серега Беляков. Саша Разуваев был на месте. Более того, в августе нам обещали пополнение.
Решив, что Григорьевич спьяна выдал экспромт, я подошел к нему на следующее утро, чтобы прояснить ситуацию на трезвую голову. Мы с Леной планировали официально оформить наши отношения во время моего приезда в Союз, уже договорились о дате, и перенос отпуска никак в мои планы не входил. Я попытался это объяснить своему начальнику. Но он с легкой издевкой произнес:
– Ничего, поедешь через месяц. Если любит, подождет…
Я понял, что дальнейшее обсуждение этого вопроса бесполезно. Человек «сам себе на уме» едва ли будет менять свое решение. Было ужасно обидно. Заработав за минувший год амебу, малярию, проведя немало времени в полях в собачьих условиях и потеряв восемь килограммов веса, я полагал, что имел право поехать в отпуск в запланированное время. Но начальники в подобных ситуациях любят порой показать свой мелкий гонор. Я мог бы понять и принять такое решение, если бы группа оказалась в ситуации боевых действий или каких-либо катаклизмов. Но ничего подобного не предвиделось. Все утром, как обычно, дружно направлялись в офис, писали там свои рекомендации и даже не планировали поездки в отдаленные районы. Имело место элементарное начальственное «Я так решил!».
Качать права со ссылкой на Трудовой кодекс в армии не полагается. И я решил посоветоваться с Сашей Деревщиковым. Он дал мне очень дельный совет.
– Понимашь, – сказал он, – в армии решение командира – закон для подчиненного. Однако, если ты с ним не согласен, ты можешь обратиться к вышестоящему начальнику. Но! Перед этим необходимо предупредить своего начальника, что ты решил подать рапорт в вышестоящую инстанцию. Это надо сделать обязательно.
Я решил действовать. Причем по всем направлениям. Прежде всего я набросал письмо своему другу в Авассе Сереге Филиппенко с просьбой неформально переговорить с Геннадием Васильевичем Морозовым и объяснить ему мою ситуацию: что у меня, мол, намечается свадьба, родители живут в Иркутской области и сдвигать сроки очень проблематично. Также я написал рапорт о предоставлении мне отпуска в самое ближайшее время.
В тот же день с попутной машиной я передал свои письма в Авассу. Для страховки я позвонил Сереге по служебному телефону, когда в офисе никого не было, и еще раз настоятельно попросил помочь. Улучив момент, когда Грицук оказался один в своем закутке, я подошел к нему и сообщил, что с его решением я не согласен и буду писать рапорт на имя старшего группы ЮОК. Он ухмыльнулся, как бы говоря: «Ну-ну, давай, пиши. Посмотрим!»
Серега Филиппенко провернул мой вопрос самым наилучшим образом. Как он мне после рассказал, он подошел к Морозову и, зная, что тот родом из сибирского городка Гусиноозерска, сказал ему с озабоченным видом
: – Геннадий Васильевич, тут вот переводчика из Гобы в отпуск не пускают. Сам он ваш земляк, из Сибири, из Гусиноозерска. У него свадьба планируется, а Грицук распорядился отпуск отменить.
– Как так?
– Да без всякой причины, особой необходимости в этом нет.
Серега бил на земляческие чувства Морозова и оказался прав. Спустя несколько дней после моих посланий и звонка в Авассу я сидел в офисе за каким-то письменным переводом и сквозь перегородку из рифленого железа хорошо слышал, как Грицук с кем-то говорит по телефону.
– Да, да, я принял решение, – каким-то неуверенным голосом говорил он в трубку, – но нам нужны переводчики…
Из трубки доносились матерные слова и недовольство. Грицук пошел на попятную:
– Да, да, решим вопрос. Да, отправим с первой же машиной
Я вышел из офиса, чтобы у Грицука не сложилось впечатление, будто я умышленно подслушивал его разговор с Морозовым. Какое-то время он молча сидел в своем кабинетике-закутке. Только под вечер, когда мы собирались уже ехать домой, он подозвал меня и, глядя куда-то в пол, сказал:
– Ладно, езжай в свой отпуск. Машина в Адисс-Абебу пойдет послезавтра, так что поедешь на ней.
Через два дня я был проездом в Авассе и Серега во всех деталях рассказывал, как он смог убедить полковника Морозова решить мой вопрос с отпуском. Как выяснилось, Геннадий Васильевич воспринял решение Грицука почти как личное оскорбление.
– Только я ведь не из Гусиноозерска, – заметил я.
– А какая разница. Родители же твои где-то в Сибири. Ну и пусть будут как бы в Гусиноозерске. Главное, что отпуск дали.
***
В Аддис-Абебе мне выдали билет на 27 июля, и у меня было три дня, чтобы поболтаться по столице и прикупить подарки родственникам и друзьям. Неожиданно в офисе ГВС встретил Колю Махоня. Оказалось, что он летит в отпуск тем же рейсом, что и я. Мы были рады нашей встрече и тому обстоятельству, что вместе полетим домой. Коля составил мне компанию в поисках подходящих подарков.
Что обычно покупали в Эфиопии? Оригинальные резные маски из черного дерева, золотые цепочки и кулончики Нефертити, портативные радиоприемники Philips, хорошие сигареты типа Danhill, Kent, Winston, красный чай каркадэ, свежий местный кофе, солнечные очки. Из одежды, конечно, джинсы и штроксы, легкие летние рубашки и принтованные футболки.
Многое из этого я успел прикупить и плотно затрамбовал в свой не слишком большой чемодан. Немалую часть моих чемодана и сумки занимали посылки от сослуживцев, которые надо было в Москве отправить их родственникам или знакомым. Таких посылок у меня набралось штук двенадцать. Некоторые из них были весьма объемны, но отказать людям я не мог.
В последний вечер перед отлетом на родину Колю Махоня пригласил его хороший товарищ к себе домой отметить это событие. Коля с его позволения прихватил и меня. Мы добыли две бутылки «Столичной» и с ними вечером направились в гости. Товарищ Коли на тот момент холостяковал, то есть временно жил без жены. И оказалось, что у него в холодильнике нашелся лишь один-единственный ананас. После того как мы опорожнили обе бутылки и заели водку сочным едким ананасом, наши языки стали шершавыми, как терка. Но это нас не смутило. Мы летели домой.
Ранним солнечным утром наш Ту-154 оторвался от взлетной полосы аэропорта Боле. Вместе с нами в отпуск летел переводчик из офиса ГВС по имени Володя. Мы втроем заняли места в одном ряду и всю дорогу проболтали, вспоминая интересные моменты года, прожитого в Эфиопии. Коля Махонь красочно рассказывал, как он охотился на крокодилов. Володя поведал нам забавные детали жизни и быта нашего коллектива в Аддис-Абебе.
Володя оказался воспитанным и доброжелательным парнем, без столичного гонора и высокомерия. Когда перед самой посадкой мы с Махонем стали обсуждать, где нам перекантоваться до утра, Володя неожиданно предложил поехать на ночлег к нему. Он успел уже построить однокомнатную квартиру за инвалюту, что для молодого парня в 26 лет тогда было роскошью.
В Шереметьево мы приземлились около одиннадцати вечера. Москва встретила нас июльской духотой, почти африканской. Дома Володю ждали жена и годовалая дочь. После легкого совместного ужина нам с Колей выделили кухню. Он пристроился на узком кухонном диванчике, а я разлегся на полу на мягком матрасе. Как говорится, в тесноте да не в обиде. Ну а на следующий день Десятое управление поместило меня в хороший номер гостиницы «Украина».
В Москве я пробыл два дня. Решил все вопросы, связанные с отпуском, проехался по магазинам «Березка», прикупив себе приличной импортной одежды и еще немного мелких сувениров для друзей…
ВОЗВРАЩЕНИЕ В АВАССУ
… В Гобу я прибыл в двадцатых числах сентября, после того как несколько дней проторчал в Аддис-Абебе в ожидании машины. За время моего отпуска там произошли некоторые изменения. Серега Беляков привез свою семью – жену Людмилу и пятилетнюю дочку Юлю. Они заняли всю виллу, в которой мы с Серегой холостяковали. Меня же определили на соседнюю – к только что прибывшему переводчику Александру Риганову. Он сменил убывшего в Союз Разуваева.
Таким образом, неофициальным старшим переводчиком стал теперь Беляков как самый опытный. Наша группа пополнилась еще одним новичком – капитаном Виктором Камышным, специалистом по технической части. У Александра Деревщикова что-то не сложилось с руководством. Он строил планы покинуть Гобу и перебраться в другое место.
К моему прибытию из отпуска наконец-то была построена баня. В первую же субботу мы хорошо в ней попарились. К сожалению, детище Алексея Житнюка прослужило нам недолго. В одну из темных африканских ночей в бане возник пожар, и она сгорела дотла.
Общая обстановка в регионе стала чуть более напряженной. В окрестностях Гобы активизировалась сомалийская шифта. Сергей Беляков рассказал мне забавный эпизод по этому поводу. Как-то он пошел с Грицуком к командиру дивизии узнать про обстановку. А тот и говорит, что вокруг Гобы были замечены «guerillas», то есть бандиты-партизаны. Сергей же перевел Грицуку, что, мол, в окрестностях появилось много горилл.
Григорьевич никак не мог уловить, почему какие-то обезьяны так осложняют жизнь нам и эфиопским воинским частям. Только после долгих разъяснений все стало понятно. Слово «guerilla» переводится как «партизан», а не как «горилла». Серега попался на случае, который в нашем профессиональном кругу называется ложным другом переводчика.
В конце сентября в Гобе было все еще прохладно. Ночью температура воздуха опускалась до трех-пяти градусов тепла, а днем она держалась на отметке двенадцати-четырнадцати градусов. Такая вот нетипичная Африка.
Мой сосед по вилле Саша Риганов, крепкий, чуть рыхловатый парень с улыбчивым выражением лица, сумел где-то раздобыть пару дополнительных одеял – для себя и для меня. Они здорово спасали нас от ночного дубара.
С Александром мы по-соседски хорошо ладили, хотя по характеру и взглядам на жизнь заметно отличались друг от друга. Он окончил московский иняз, женился на москвичке, но жену решил в Эфиопию не брать, поскольку у нее была интересная работа в столице.
Предприимчивость и практичность были важными чертами его характера. Как-то он предложил взрыхлить небольшой кусок земли на нашем заднем дворе и посадить там морковку и свеклу. Зачем, мол, на рынке их покупать, когда можем сами все вырастить. Сказано – сделано. Вскопали две грядки, засеяли их и стали ждать урожая. К началу декабря у нас выросла свекла величиой с грецкий орех и морковка чуть толще карандаша. Больше они в размерах прибавлять не стали. Но Саню это не огорчило. Весь наш скромный урожай, какой уж удался, он использовал для приготовления борщей. Более того, в борщ он добавлял свекольную ботву, приписывая ей некие полезные свойства.
Готовил Риганов неплохо и с удовольствием, да к тому же экономно. Так что после отпуска вопрос питания для меня решился очень положительно. При этом хочу заметить, что приготовление еды в Гобе, особенно мясных блюд, было делом непростым. На нашем высокогорье вода закипала при 80–85 градусах, и мясо в обычной кастрюле варилось 4–5 часов. Выручала скороварка. Она порой свистела, как летящий фугас, норовя разорваться в любой момент. Скороварка ускоряла процесс до 40–45 минут, однако мясо все равно оставалось жестковатым.
Временами я заглядывал в гости к Беляковым. Жена Сергея Людмила угощала чаем с выпечкой и любила рассказывать о том, как она была в Германии, то есть в ГДР. Рассказывала она интересно, с типичным московским акцентом. Однако Сергей ее в шутку постоянно передразнивал, пародируя излюбленную фразу Людмилы: «Вот когда я была в Германии…» Но Людмила не обижалась.
Их дочка Юля тоже говорила на акающем московском наречии. Это была шустрая и живая девочка, которая любила рассказывать про себя разные истории и слушать мои сказки про нее, которые я сочинял на ходу. С приездом Людмилы и Юли Серега немного размяк, растворился в семье и уже не так стремился в Баррей, как тогда, когда был «холостяком».
Весь октябрь и ноябрь 1981 года был заполнен у меня письменными переводами и выездами с Деревщиковым в Гинир. Однако вскоре Александр сообщил, что переводится на север в Асмэру. Я не знаю точно, что стояло за таким решением, но, полагаю, причиной мог быть его прямой и бескомпромиссный характер. Саша называл вещи своими именами, но не всем это нравилось.
***
В начале декабря Грицук отправил меня в Аддис-Абебу по каким-то делам. И снова встречаю в офисе ГВС Серегу Филиппенко. У него были не очень хорошие новости. Его жену Марину положили в «русский» госпиталь Балча с язвой желудка.
Госпиталь Балча в Аддис-Абебе был построен советскими специалистами еще при императоре Хайле Селассие в качестве дара эфиопскому народу. Он был платным, и Сереге пришлось внести немалую сумму за лечение. Мы навестили Марину, поговорили с врачами. Они сказали, что ситуация под контролем, а весь курс лечения займет пару недель.
По дороге в офис ГВС я стал расспрашивать Серегу об авасских новостях. Главной из них был отъезд советника командующего фронтом Морозова в отпуск. А точнее то, что с этим связано. Все уже давно гадали: вернется ли он назад в Эфиопию или нет. Слухи на сей счет ходили разные, и на то были свои причины.
Дело в том, что весь первый год пребывания Геннадия Васильевича в качестве военного советника столь высокого ранга прошел под знаком зеленого змия. В африканской глубинке, где нет строгого постоянного контроля свыше, он совсем слетел с катушек: пропивал под чистую всю зарплату и еще одалживал у подчиненных. Правда, все долги отдавал четко – быра в быру.
В состоянии же подпития порой чудил и выкидывал номера… Случалось, что и на беседу с командующим фронтом генералом Зауде он приходил подшофе. Разумеется, такие беседы не отличались содержательностью. А генерал Зауде делал для себя выводы и, скорее всего, сообщал о них куда следует.
В нашем авасском коллективе начался разброд и шатание. Те, кто составлял Морозову компанию за булькой джина, были в фаворе. А те, кто проявлял некоторое недовольство поведением начальника, попадали в немилость. Коллектив разделился на противоположные лагеря, атмосфера деловитости и взаимной поддержки, созданная при Солошенко, улетучилась. Пожалуй, один Серега Филиппенко, имея дипломатическое образование, умел находить верный путь в выстраивании отношений как со старшим группы, так и с каждой из враждующих группировок.
Пробыв год в Эфиопии, Морозов заработал язву. Лицо его стало дряблым, мешки под глазами увеличились и посинели. Все это так или иначе доходило до ушей большого начальства в Аддис-Абебе. И Геннадию Васильевичу в конечном итоге предложили поскорее поехать в Союз, чтобы подлечиться. Логично было предположить, что такая «забота» о здоровье вызвана желанием тихо выпроводить его домой.
Серега по секрету сказал мне, что, по его информации, Морозову уже нашли замену и из отпуска он точно не вернется. Временно старшим группы в Авассе был назначен советник начальника штаба фронта полковник Игорь Вячеславович Заиченко. Описать его внешность очень просто. Он был почти копией известного советского артиста Вельяминова. Когда нам привезли для просмотра фильм «Пираты XX века», некоторые шутили: а не Игорь ли Вячеславович снялся в нем в роли капитана советского корабля? Заиченко ответственно подошел к своей новой роли и попытался оздоровить отношения в коллективе.
Еще одной авасской новостью стал отъезд на Родину Александра Бузылева. Таким образом, одно место переводчика при штабе фронта было вакантным. Я спросил Серегу, можно ли мне перебраться теперь в Авассу. В конце концов за минувший год я сильно прибавил в профессиональном плане и, отработав в двух дивизиях, хорошо владел обстановкой в подразделениях Южного фронта. А потому имел полное право на такое своеобразное повышение.
– Так ты действительно хочешь к нам перебраться? – удивился Серега. – Я-то думал, ты в Гобе уже хорошо прижился.
– В Гобе холодно, – пошутил я. – Хотелось бы поработать в Авассе. Да к тому же жена ко мне приедет, а условия у вас получше.
– Ну, я поговорю с Заиченко, попробую его убедить.
…В Авассу я приехал под вечер и, как обычно, остановился на ночлег у Филиппенко. Серега сообщил, что утром, перед отъездом в Гобу, мне стоит заехать в штаб фронта и переговорить с Заиченко насчет моего перевода. Вопрос вроде решается положительно.
Игорь Вячеславович был по-военному краток. Отозвав меня и Серегу в наш переводческий офис, он обратился ко мне:
– Значит так, Саша. Езжай в Гобу за вещами и с первой машиной – в Авассу! Но одно условие: ты остаешься на третий год.
Поскольку Филиппенко уже точно уезжал после двух лет пребывания в Эфиопии, Заиченко хотел, чтобы кто-то из более опытных переводчиков остался при штабе фронта. Отсюда и его условие – продлить срок командировки на третий год. На тот момент меня это устраивало. Почему бы нет?
Я поблагодарил Игоря Вячеславовича и в прекрасном настроении отправился в Гобу. Узнав о моем переезде, Грицук слегка скривил губы, но чинить препоны из вредности не стал. Через три дня в Аддис-Абебу через Авассу шла машина. Григорьевич сказал, что я могу поехать на ней.
В последний вечер я сидел на кухне у Беляковых, мы пили чай с остатками сладостей, которые они привезли из Москвы, и долго вспоминали наши гобовские приключения.
***
12 декабря после полудня я благополучно добрался до Авассы. Она встретила меня солнцем и теплом. В отличие от холодной Гобы, где в худшие времена вода ночью превращалась в лед, климат в Авассе был мягкий и стабильно теплый. О том, где мне разместиться и куда сбросить вещи, я не имел никакого понятия, поэтому пришлось заехать в штаб фронта и прояснить этот вопрос.
Заиченко распорядился отвезти меня на виллу старшего группы.
– Временно поживешь на вилле Морозова, – сказал он, – а потом что-нибудь придумаем. Там уже живут трое ребят. Будешь четвертым.
Как я узнал, на вилле проживали переводчики Кравцов и Соловьев и технарь капитан Русаков. С Андреем Кравцовым я успел познакомиться и перекинуться парой слов, когда в прошлый раз был проездом из Аддис-Абебы. Это был худощавый парень лет двадцати двух со свисающей на бок черной шевелюрой. Он окончил Военный институт иностранных языков, вторым языком у него был амхарский. О выпускниках из своей аlma mater он пропел мне такую частушку:
А ребята из ВИИЯ
Не боятся ни х*я.
Андрей был женат на москвичке, но, поскольку она доучивалась в институте, в Эфиопию он пока ее не приглашал. Он произвел на меня впечатление человека, с которым легко поладить.
Александр Соловьев прибыл в Авассу недавно. Это был высокий худощавый парень с русым прямым чубом, свисающим над самыми глазами. Саня окончил Горьковский иняз. В Эфиопию он приехал один, поскольку жена по каким-то причинам была вынуждена остаться дома. Это обстоятельство его сильно расстраивало.
Встретив Андрея и Саню в офисе штаба фронта, я сообщил, что буду временно квартировать с ними на начальничьей вилле. Мне показалось, что это их нисколько не огорчило. Все же вилла старшего группы вполне могла вместить и больше людей.
Кравцов дал мне ключи от виллы, чтобы я смог сбросить вещи.
– Спальню я уже занял, – сообщил он мне.
– Во второй поселился Серега Русаков, но он сейчас в командировке. Ну а тебе придется расположиться в холле на диване по соседству с Саней. Так что давай обустраивайся и подходи в офис.
И вот я снова на вилле, где когда-то меня представили полковнику Солошенко. В огромном холле у раздвижных стеклянных дверей все тот же бледно-зеленый диван. Бросив свои чемоданы в прихожей, я растянулся на нем и прикрыл глаза. Сквозь приоткрытые жалюзи окон на пол ложились яркие полоски солнечного света. Снаружи в холл проникал запах жухлой листвы. Мне было хорошо. После мытарств по дальним гарнизонам, тропических болезней и долгих холодных ночей жизнь как будто стала налаживаться.
е помню, сколько я так пролежал, наслаждаясь тишиной и покоем. Шаги эфиопа-охранника за окном заставили меня выйти из нирваны и подняться. День клонился к закату, а мне еще надо было сходить в офис.
От виллы до офиса рукой подать – 4–5 минут ходьбы вдоль озера. В нашей переводческой келье я застал Кравцова и Филиппенко. Саня Соловьев был с кем-то на устном переводе. Мы немного поболтали о том о сем. Потом Серега положил на мой стол стопку исписанных листков, которые надо было перевести в ближайшее время. Распределяя обязанности между нами троими, он сказал, что я главным образом буду прикреплен к советнику по политической работе Ивану Ивановичу Брюховецкому. При этом он как-то сочувственно улыбнулся.
Только позже я понял смысл этой улыбки: Иван Иванович денно и нощно писал длинные доклады и рекомендации, которые надо было переводить в срочном порядке. Впрочем, эта лексика была мне хорошо знакома, в словари заглядывать не было необходимости. И я полагал, что вполне смогу справиться с валом материалов на общественно-политические темы.
В авасском офисе я обнаружил немало новых лиц. За минувший год коллектив там заметно обновился, штат разросся. Так, у Брюховецкого появилась правая рука в лице майора-политработника Сергея Бутнаря. Советником начальника артиллерии фронта был уже подполковник Кисов. Еще одним «артеллеристом» оказался подполковник Синькевич. Обязанности советника начальника связи исполнял подполковник Стец. Появился в Авассе и советник начальника разведки подполковник Алейников. Сюда же чуть раньше меня перебрался из Гобы Николай Коваленко со своей упитанной супругой Анной и дочкой Алесей.
Пока я со всеми перезнакомился, рабочий день подошел к концу. По пути домой Андрей Кравцов посвящал меня в хитросплетения отношений в авасском коллективе. С присущим молодости максимализмом он давал чересчур резкие оценки тем или иным коллегам. Когда мы подошли к крыльцу нашей роскошной обители, Андрей взял длинную палку и поводил ей по козырьку над входной дверью.
– Там иногда бывают змеи, – пояснил он. – И не очень хочется, чтобы змея плюхнулась на голову или за шиворот.
Мой приезд мы отметили праздничным ужином. Андрей оказался силен в кулинарии и в качестве основного блюда приготовил шикарный говяжий язык. Саня Соловьев больше выступал в роли ассистента. У меня нашлась бутылка джина, и мы весь вечер проговорили на разные темы.
Андрей был весьма эрудированным для своих 22 лет, его голова была напихана информацией из разных отраслей знаний. Кроме того, он хорошо играл на гитаре, знал десятки песен Высоцкого и Окуджавы. С ним было интересно.
Саня Соловьев также был очень начитанным и толковым парнем. Он мог поддержать любую интеллектуальную беседу. Как и Андрей, Саня любил в часы досуга побренчать на гитаре. Правда, его репертуар в основном состоял из приблатненных песен и частушек с непечатной лексикой. Но как-то раз он спел песню из фильма «Ошибка резидента»:
Я в весеннем лесу пил березовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал,
Что имел – не сберег, что любил – потерял,
Был я смел и удачлив, но счастья не знал…
Песня хорошо ложилась на душу, и это подвигло меня на то, чтобы научиться играть на гитаре. Саня показал мне нужные аккорды, и почти целый месяц под его руководством я отшлифовывал переходы с аккорда на аккорд, чтобы довести игру до приемлемого уровня. Спустя несколько дней после моего приезда на нашей вилле появился и Серега Русаков. Он работал в паре с Николаем Коваленко и много времени проводил в командировках или в местечке Шешемань, где располагалась большая база военной техники. Был он невысок, худощав, чересчур серьезен и проявлял патологическую недоброжелательность по отношению к начальству. Его козырной шуткой была такая: в армии есть три вида препятствий – надолбы, выдолбы и долбо*бы. Мне было непонятно: зачем же тогда Серега пошел в армию?
С первых же дней наша жизнь в Авассе была подчинена определенному ритму. Утром вставали в начале восьмого, дежурный готовил завтрак и ровно в восемь шли пешком в офис. Там каждого из нас ждали стопки исписанных листов для письменного перевода или устный перевод с подсоветными. Время пролетало быстро
. В процессе письменного перевода случались казусы или смешные ситуации. Однажды Иван Иванович Брюховецкий выдал мне на перевод рекомендацию о способах ведения партполитработы с личным составом в различных условиях боя: в наступлении, в обороне и так далее. Рекомендация большая, страниц на шестьдесят, но лексика мне хорошо знакома, и я почти автоматом строка за строкой кладу на бумагу английскую версию.
И вдруг натыкаюсь на заголовок, который вызывает у меня некоторый ступор. Читаю – и глазам своим не верю: «Ведение партполитработы с личным составом в условиях ядерного конфликта». Под ним четыре страницы текста. Мать честная, думаю я, неужели и далекая Эфиопия может быть втянута в ядерный конфликт? А ведь у них, пожалуй, ни одного бомбоубежища-то нет. Даже у самого товарища Менгисту. И вообще, к чему пугать бедных эфиопов ядерным армагеддоном только потому, что во время него необходимо активно вести партполитработу? Что-то здесь не так.
Иду к Ивану Иванычу, спрашиваю, нужно ли переводить про ядерную войну. Он долго просматривает свой собственноручно написанный текст, потом говорит:
– Ты это пока пропусти и переводи дальше. А я позже решу, в каком виде нам оформить рекомендацию.
В итоге четыре аккуратно переписанные из какого-то устава страницы про ядерный конфликт в рекомендацию не вошли.
К сожалению, в ряде случаев перевод эфиопской армии с американской на советскую систему осуществлялся посредством бездумной переписки фрагментов наших уставов и выдачи их в виде рекомендаций. При этом никакой адаптации к местным климатическим условиям или менталитету не делалось.
Вероятно, такие рекомендации писали на автомате, не вникая в смысл написанного. Как-то весьма грамотный офицер Сергей Бутнарь, расписывая, какую форму одежды военнослужащие Эфиопии должны носить в разное время года, не задумываясь, написал: «В зимнее время года с наступлением холодов личный состав должен перейти на валенки…»
Мне было сложно себе представить эфиопа в валенках. Но еще сложнее было отыскать в словаре хороший английский перевод слова «валенки». Мы с Кравцовым ради профессионально-спортивного интереса перерыли несколько словарей. Наконец нашли у Мюллера. Все оказалось просто: слово «валенки» переводилось как «valenki». Правда, едва ли хоть один эфиоп поймет, что это такое.
Сергей Бутнарь был человеком самокритичным и с юмором. Взглянув на свой пассаж про валенки, улыбнулся и сказал:
– Да-а-а, дал маху. Надо, пожалуй, вычеркнуть этот отрывок. …
Вечерний досуг на нашей огромной вилле не отличался разнообразием. Андрей и Саня под настроение брякали на гитаре, иногда мы играли в карты или строчили письма домой. Ужинали под водочку или джин.
Саня Соловьев частенько грустил, получая письма из дома. Порой, чтобы залить тоску, он уходил в близлежащий ресторан при отеле «Авасса». Однажды он ушел часов в семь и до двенадцати ночи не появился на вилле. Мы с Кравцовым заволновались. В городе комендантский час, а Сани все нет. Запихнув за пояс свои пистолеты, пошли вдоль озера под вой гиен на поиск товарища. Застали его в ресторане. Он одиноко сидел за столом, смотрел в пол, подперев голову рукой. На столе стояла недопитая бутылка джина и никакой закуски.
Стали уговаривать его пойти домой, но захмелевший Саня сопротивлялся. Тогда Кравцов решил разрядить атмосферу: предложил допить остатки джина. Идея Сане понравилась, и в процессе пития у нас завязался разговор. Саня что-то говорил насчет несправедливости в жизни, ругал начальство.
Сидевшая за соседним столиком компания шведов настороженно косилась на нас. Три молодых парня, выясняющие отношения за бутылкой джина и при пистолетах, вероятно, вызывали у них опасения. После очередной рюмки джина Саня захотел в туалет. И… что-то долго не показывался оттуда.
Вдруг дверь туалета распахнулась, и из него вылетел упитанный розовощекий швед с расстегнутой ширинкой. Его лицо выражало испуг. Там явно что-то произошло. Мы с Андреем вскочили со своих мест на выручку товарищу, но тут в дверях туалета показался наш Саня. Как потом выяснилось, он оказался у писсуара рядом со шведом. А когда расстегивал ремень, у него на пол вывалился пистолет, который, громко ударившись о плитку, загремел и подлетел к ноге шведа. Тот, почуяв опасность, решил ретироваться, не доведя свое дело до конца. А Саня с трудом смог подобрать на скользкой плитке свое табельное оружие, потому и задержался.
Ближе к часу ночи мы покинули ресторан при отеле «Авасса» и с уговорами и словами сочувствия довели Саню до виллы. Плюхнувшись на свою раскладушку, он тотчас же заснул.
…Новый 1982-й год мы встречали вчетвером в узком холостяцком кругу. Общего празднования руководство решило не делать из соображений безопасности. Отмечали все на своих виллах. Это был не самый веселый Новый год в моей жизни. Опустошив почти две бутылки водки «Столичная», специально припасенной для такого случая, мы прослушали по радиоприемнику поздравления советского правительства, в частности тем, «кто выполняет свой нелегкий долг вдали от Родины», и завалились спать.
Утро 1 января началось для нас с сообщения по радиоприемнику о том, что в Гане совершен очередной военный переворот во главе с капитаном Джерри Роллингсом. Об Эфиопии мировые агентства ничего не сообщали.
За окном лил дождь, и настроение было так себе. Немного посовещавшись, мы решили пойти на виллу Брюховецких и Пастухова. Она находилась у самого штаба, недалеко от нас. В ее небольшом дворике был дислоцирован узел связи «Бамбук» в виде автомобиля с радиостанцией и двух бойцов-срочников.
Инженер Павел Корнеевич Пастухов был большим любителем шахмат. Играл он сильно, и выигрыш у него считался высоким достижением. С большим удовольствием он объявлял шах сопернику, при этом смачно произнося его как «ш-ш-шух!».
В тот день мы решили, что после новогоднего празднования Павел Корнеевич будет не слишком внимателен, а значит, у нас есть шанс у него выиграть или хотя бы свести партию вничью. Пастухов, как и мы, холостяковал и был рад нашему визиту. Первую партию с ним стал играть Кравцов, но уже через два десятка ходов, несмотря на наши подсказки, проиграл. Я сменил его за шахматной доской. Продержался я чуть дольше, однако тоже получил мат.
– Зло играет Корнеич, – прокомментировал его игру Андрей.
Саня Соловьев и Серега Русаков играть не решились. Поражение за шахматной доской настроения нам, разумеется, не прибавило. Вернувшись домой, мы допили свою «Столичную», совершенно не догадываясь, что в ближайшие дни жизнь наша круто изменится.
***
3 января все мы, как обычно, пришли в офис с обеда и занялись своими делами. Однако спустя полчаса в переводческую келью решительным шагом вошел полковник Заиченко и четко скомандовал:
– Значит так, ребята, все бегом домой, пакуйте свои вещи и поскорее перебирайтесь на дальние виллы. Машину для переезда сейчас организуем.
– А почему так срочно, Игорь Вячеславович? – поинтересовался Кравцов.
– Из Аддис-Абебы на вертолете вылетает наш новый советник командующего фронтом с супругой. Будет здесь через пару часов. И его надо успеть расселить.
Так закончилась наша dolce vita на начальничьей вилле. Собрать все свои пожитки оказалось непросто. Чемоданов и сумок для них не хватало. Постельные принадлежности пришлось заворачивать в газеты и перевязывать бечевкой. Еду из холодильника побросали в пластиковые мешки. Прихватили с собой и раскладную кровать Сани Соловьева.
Между тем грузовая машина, которую нам обещали, запаздывала в лучших эфиопских традициях. Над нашими головами уже пронесся вертолет с новым начальником, а машины все не было. Она появилась, когда село солнце и стало быстро темнеть. Мы уже забрасывали свои манатки в кузов, как к вилле подъехал уазик и из него вышел наш новоиспеченный старший группы – полковник Бочкарев. На нем была хорошо подогнанная полевая форма. Роста он был среднего, неплохо сложен для своих сорока с лишним лет. Командирский «мозоль» еще не нарастил, вероятно, был дружен со спортом. Волосы зачесаны на пробор. Лицо скорее добродушное, нежели суровое.
Заложив руки за спину, он разглядывал свое новое жилище и пристальным взглядом оценивал обстановку. Вслед за ним из машины вышла его супруга, черноволосая упитанная женщина с выражением некоторого недоумения на лице: не могли, мол, даже жилье для командира приготовить как положено.
Кравцов приветливо с ней поздоровался, но супруга ответила лишь легким холодным кивком. Затем мы представились на ходу своему новому начальнику и продолжили погрузку. Закончив ее в ускоренном темпе, мы запрыгнули в кузов поверх своих манаток и поехали ночной Авассой на дальние виллы.
На черном небе ярко светила луна, веяло романтикой приключений. Кравцов взял в руки гитару и во всю глотку, перебивая рев мотора, стал орать песни. Для тех немногих авассцев, которые застали наше перемещение по их замечательному городку, это было неожиданным бесплатным перформансом. Люди останавливались и глазели на нас, словно мы были инопланетяне. Андрея это еще больше заводило, и он старался изо всех сил. Мы же с Саней и Серегой ему подпевали тогда, когда знали слова песни.
Это был самый веселый переезд в моей жизни. На новом месте, на не до конца достроенной вилле, мы застали газовую плиту, холодильник, одну кровать, две раскладушки и четыре табурета. Вокруг валялись какие-то ящики, лишняя дверь, фанерные щиты. Из двери мы соорудили стол, из фанеры придумали полочки для кухни. Ящики пригодились для хранения овощей. Какое-то время мы не могли избавиться от ностальгии по жизни на вилле старшего группы, но, будучи людьми военными, старались нормально воспринимать любые «тяготы и лишения» и приноравливаться к новой обстановке.
«АНТИПАРТИЙНАЯ ГРУППА»
Прибытие нового старшего группы не могло не изменить сложившийся уклад жизни нашего авасского коллектива. Как говорится, новая метла метет по-новому. Все происходило по классическим законам жизнедеятельности социума, в котором появляется новый лидер.
Поначалу Бочкарев знакомился с обстановкой, присматривался к людям. Но вскоре начал делать выводы и перешел к действиям. Его первым простым новшеством стало построение на пятачке узла связи. Каждое утро все офицеры должны были в наглаженной форме и с блестящими ботинками предстать по линеечке перед начальником.
Во время переезда в тесном уазике с дальних вилл к месту сбора полевая форма, бывало, мялась, у кого-то на ботинках появлялась пыль. Бочкарев придирчиво осматривал каждого и, если, к примеру, стрелки на брюках не соответствовали его представлениям об аккуратности, делал строгое замечание. У старших офицеров, которых, словно солдатиков, выгоняли на плац, это вызывало некоторое раздражение.
Оказалось, что с Иваном Ивановичем Брюховецким Бочкарев когда-то служил в ГДР. А поскольку Иван Иваныч при Заиченко в фаворе не был, он стал доверительно описывать новому начальнику в ярких красках все изъяны и нарушения, которые имели место быть при Морозове, а значит, и при Заиченко.
Бочкареву в Москве, да и в офисе ГВС, наверняка сообщили о проделках и образе жизни Морозова и рекомендовали «навести в коллективе дисциплину и порядок». Рассказы Ивана Иваныча и его праведное возмущение «существующими порядками» лишь подливали масла в огонь. Теперь он стал правой рукой нового шефа, а Заиченко, как наследник всех дел Морозова, отходил на задний план.
В своих воспоминаниях полковник Бочкарев так описывал обстановку в коллективе, которую он застал по приезде в Авассу: «Отправляя меня в командировку, наш направленец в отделе кадров пророчил, что с местными наладить отношения не будет большого труда, вот наладить отношения в своем коллективе – это будет проблема. Так оно и получилось. Я принял коллектив, который жил своей жизнью, которым практически никто не руководил, который находился в стадии физического и морального разложения. Я оказался, образно говоря, как капитан на бунтующем корабле вдали от берегов в открытом океане, только вместо волн – густые джунгли. Всякие мои начинания были встречены агрессивным саботажем. Партийные собрания (профсоюзные) превратились в разбор моего персонального дела…»
Мемуары, увы, грешат субъективностью. Автор, как правило, интуитивно стремится показать себя с выгодной стороны и умалить роль других, особенно своих недругов. Мне кажется, это произошло и с Борисом Васильевичем Бочкаревым. Лично я видел ту ситуацию совершенно в ином свете.
С отъездом полковника Морозова в Союз Игорь Вячеславович Заиченко попытался оздоровить атмосферу в коллективе. Я как раз переехал в это время в Авассу и никакого «физического и морального разложения» не заметил. Все вовремя приезжали на службу, работали со своими подсоветными, выезжали с ними в дальние гарнизоны, писали рекомендации.
Сам Заиченко спиртным не злоупотреблял, да и не одобрял этого среди подчиненных. Однако отношения его с партработником Иваном Иванычем, претендовавшим на более важную роль в служебной иерархии, уж точно не складывались. Накачанный же информацией о разложении и разболтанности группы Бочкарев, до конца не разобравшись, принялся принимать меры. В свои сторонники, но, как оказалось, временные, он записал замполита Брюховецкого и еще ряд товарищей, которые интуитивно и без раздумий брали сторону того, у кого больше власти.
И началась классическая Санта-Барбара. Заиченко, по должности второй в иерархии и наиболее опытный в отношении оперативной обстановки, теперь оттирался на задний план. Характер у него был резок и крут, и такого отношения к себе он позволить не мог. Его начали раздражать некоторые решения Бочкарева и особенно то, что главным советчиком он выбрал для себя замполита. Все это не могло не привести к конфликту.
У Заиченко была своя группа поддержки, важнейшим в которой стал его друг, советник начальника разведки Петр Алейников. И на одном из партсобраний произошло бурное выяснение отношений. Заиченко возмущался, что с его мнением не считаются и принимаются какие-то странные решения. Ему не нравилось, что замполит начинает лезть не в свои дела, прикрываясь авторитетом партии. Он ставил вопрос о персональном деле старшего группы. Бочкарев же, пытаясь утвердить свое лидерство, стремился дать понять, кто здесь главный, настаивая на дисциплине и исполнении своих решений.
Когда, разгоряченные, все вышли с собрания на перекур, я услышал реплику, которую Заиченко в сердцах бросил на ходу Бочкареву: «Я, Борис Васильевич, не привык быть на вторых ролях, вот так!» Бочкарев вызов принял. Спустя пару недель на очередном утреннем построении офицеров он достал из кармана лист бумаги с заготовленным текстом и стал громко читать.
Суть его выступления сводилась к тому, что внутри парторганизации в лице Заиченко и Алейникова сложилась «антипартийная группа» и что она «повесила домоклов меч» над всей организацией. Бочкарев читал текст медленно, порой сбиваясь. Всем стало ясно, кто его подлинный автор. Лицо Ивана Иваныча рдело от удовольствия.
Составленная им речь отдавала нафталином конца пятидесятых, ставя в один ряд Заиченко и Алейникова с Молотовым, Кагановичем и Маленковым. Слушая пафосное выступление Бочкарева, я давился от смеха. Я мысленно представил себе, как по ночам на дальних виллах Заиченко с Алейниковым сколачивали тайно свою группу, замышляя захват партийной власти посредством меча-кладенца, который они намеревались подвесить на волоске над дверью комнаты, в которой должно было состояться очередное партсобрание.
Когда Бочкарев закончил чтение и мы стали расходиться, Заиченко в ироничном запале обратился к Алейникову:
– Ну что, Петя, вот мы с тобой врагами народа стали! Дожили!
Оба стали громко смеяться, провоцируя Бочкарева и таким образом демонстрируя свое отношение к происходящему.
Следующим ходом старшего группы стал рапорт наверх. Зачитанная им пламенная речь была отправлена в аппарат ГВС с целью разобраться в ситуации. Он явно хотел избавиться от «смутьянов». В тот день вечером в нашем переводческом кругу мы долго саркастически смаковали гениальные метафоры Ивана Иваныча, сравнивая его шедевр с Геттисбергской речью Линкольна.
Борисом Васильевичем Бочкаревым данная ситуация виделась и воспринималась иначе. Вот что он пишет в своих воспоминаниях:
«Пришлось направить Главному военному советнику (генералу Демину) нарочным письмо, где я обрисовал ситуацию, просил направить комиссию для проверки положения дел в коллективе и свои предложения по исправлению ситуации. На утреннем построении я зачитал это письмо перед строем офицеров и, положив в конверт, передал старшему политработнику, именно он ехал старшим машины в Аддис-Абебу. Письмо ввело многих офицеров, особенно самых агрессивных, в шоковое состояние… Я понимал, что воспитывать столь взрослых людей методом бесед бесполезно, и видел только один способ санации коллектива – освободиться от самых ретивых и наглых. Пять полковников поехали со своими женами в очередной отпуск, вернулись только двое, остальным командировку прервали».
Насчет пяти полковников память Бориса Васильевича, скорее всего, подводит. У нас всего-то их было три, включая самого Бочкарева и Брюховецкого. Сплошной Расемон-эффект!
Как бы там ни было, но дело кончилось тем, что Заиченко вскоре отправили на Северный фронт, Алейникова тоже перевели куда-то. А спустя год с лишним Бочкарев уже собирался писать рапорт наверх на своего соратника поневоле Ивана Ивановича Брюховецкого, который настойчиво стремился «повышать роль партии» и свою собственную в нашей небольшой группе. Вероятно, штудируя классиков марксизма-ленинизма, Иван Иваныч не нашел времени полистать Макиавелли. А вот Борис Васильевич, возможно, о его идеях что-то слышал.
ПОД ОБСТРЕЛОМ
Пока в верхнем эшелоне шла борьба кто кого, наша четверка кантовалась в недостроенной вилле. Жизнь была нудной и однообразной. Допекала жара. А у нас все было по-походному: голые цементные стены, скрипучие раскладушки, стол из входной двери, вместо вешалок – гвозди в стене.
Гладя свои выцветшие зеленые штаны для очередного построения, Сергей Русаков бухтел на Бочкарева: ему, мол, стрелочки подавай, а вот чтобы нам быт улучшить, так до этого никакого дела нет.
Серега хотел сделать вызов жене, но Бочкарев пока отказывал по причине нехватки жилья. Это распаляло нашего товарища еще больше. Воспитанный в советском социалистическом обществе, Сергей Русаков эмоционально возмущался «классовым расслоением», которое имело место в нашем авасском коллективе: одни живут на прекрасных виллах, а другие ютятся в недостроенных каморках.
Мне повезло. Я вызов жене успел сделать еще в Гобе, и теперь оставалось терпеливо ждать от нее новостей о прибытии в Эфиопию. Лена писала, что ее документы уже ушли в Москву и, значит, долгий процесс оформления вот-вот завершится.
Почти весь январь мне приходилось заниматься одним и тем же – переводить опусы по партполитработе, которые подбрасывал Иван Иваныч. Он был неутомим, писал инструкции и рекомендации даже по ночам. Такого преданного делу партии человека я в своей жизни больше не встречал.
Однако в самом конце января в рутину и однообразие моего существования вклинилось событие, которое могло закончиться для меня самым печальным образом. Начальник артиллерии Южного фронта Мульгета предложил своему подсоветному Кисову проехать в пару удаленных опорных пунктов, чтобы проверить, как там установлены недавно прибывшие гаубицы Д-30, а заодно посмотреть их в деле.
Николай Поликарпович, томившийся от штабной рутины, предложение Мульгеты воспринял с энтузиазмом. Переводчиком к нему прикрепили меня.
29 января в четыре часа утра мы втроем отправились на уазике в направлении Шакисо. С восходом солнца свернули с гравийки и въехали в классические африканские джунгли. Теперь нашу узкую проселочную дорогу с обеих сторон обступала густая растительность: высокая трава, крупные деревья с серыми, как будто в коросте, стволами, густые кустарники, обвитые лианами.
Изредка по обочине шли небольшие группки людей. Их лица были угольно-черного цвета, на некоторых мужчинах – клетчатые зеленые юбки. Они останавливались и пристально рассматривали нашу машину, почти заглядывая в окна. Я заметил, что в такие моменты Мульгета нервничал, жал сильнее педаль газа и старался поскорее уйти от любопытствующих глаз.
Дорога была размыта дождями, ехать приходилось очень медленно. К первому месту дислокации гаубиц мы добрались лишь часов через восемь. Это было небольшое высокогорное плато, скорее даже пятачок посреди джунглей, на котором были установлены три гаубицы. Рядом небольшая хибарка из досок, несколько палаток. Личный состав – человек 15–17, не больше.
Кисов с подсоветным и местными бойцами осмотрели орудия. Они были в полном порядке. Прояснив обстановку, Поликарпович давал на ходу советы, как лучше развернуть гаубицы, чтобы они покрывали максимальную зону обстрела. Потом Мульгета о чем-то долго говорил с командиром этого небольшого гарнизона. Лицо его хмурилось, выражало озабоченность. Кисов же так увлекся боевой работой, что попросил Мульгету остаться заночевать на опорном пункте, а заодно произвести несколько учебных стрельб.
Однако обычно вежливый Мульгета ответил резким отказом. Никакие аргументы и настойчивые просьбы не возымели действия. Мульгета сел за руль, и мы тронулись обратно.
Снова мы ехали по джунглям. Дорога петляла, огибая невысокие, густо заросшие пригорки и холмики. Поликарпович сетовал, что мало пробыли на опорном пункте и толком ничего не успели сделать. Мульгета молчал, стараясь ехать как можно быстрее.
И вдруг, не доехав метров пятьдесят до небольшого холма, мы услышали, как раздались выстрелы. Несколько очередей прошили густые джунгли, отдавая долгим протяжным эхом. Откуда велась стрельба, было неясно. Мульгета жиманул на газ, стремясь поскорее забраться на холм. Это ему удалось. На холме мы заметили своих – несколько бойцов, которые, как оказалось, были выставлены вдоль нашего маршрута в качестве охраны.
Мульгета остановил машину около огромного, в три обхвата, дерева и пошел переговорить с бойцами. В это время раздалась еще пара очередей совсем неподалеку. Прихватив автоматы, мы с Кисовым вышли из уазика. Осмотрелись. Одна сторона холма, откуда мы заехали, была пологой, а другая, впереди нас, круто обрывалась вниз. Вокруг машины было что-то вроде небольшой поляны, обрамленной густыми кустарниками.
– Кажется, мы влипли, – после молчаливого осмотра местности резюмировал Кисов.
– Да уж, – ответил я, – а вы еще хотели заночевать под боком у шифты.
– Так откуда ж я знал…
Мы пытались шутить, но было не до шуток. После разговора со своими Мульгета подошел к нам, лицо его было бледным. В первый и в последний раз я видел бледное лицо эфиопа, которое из коричневого вдруг стало светло-коричневым.
– Ну что, Мульгета? Как обстановка? – спросил Кисов и, не дожидаясь ответа, добавил. – Может, нам снять автоматы с предохранителя?
Мульгета кивнул. Мы клацнули предохранителями и сели на траву спиной к задней стенке уазика. Поликарпович, видимо, посчитал, что это самая выгодная для нас позиция. Со спины мы были прикрыты, а спереди могли держать в зоне видимости все пространство, откуда потенциально исходила опасность.
Между тем неподалеку снова раздалось несколько автоматных очередей, за ними – еще и еще. Наши бойцы тоже полоснули вслепую по джунглям на звуки выстрелов.
Я посмотрел в сторону крутого спуска холма. Метрах в тридцати от нас горела жухлая трава. Похоже, шифта решила использовать все возможные средства, чтобы блокировать наш холм. Было ясно, что кто-то из людей, которых мы встретили утром, сообщил куда надо и за нами устроили охоту. Мульгета догадывался об этом, но не хотел нам говорить. Надеялся, что пронесет. Теперь он метался между горсткой своих людей, так кстати оказавшихся на нашем обратном пути, и пытался организовать оборону.
Большой удачей было то, что у бойцов оказалась рация. Каждые пять минут Мульгета пытался с кем-то связаться, и вскоре на другом конце ему ответили. Наши бойцы залегли по кругу и время от времени палили наугад в пустоту. Джунгли – такое место, где противника можно увидеть только перед самым носом: ему не надо искать, где спрятаться.
По тому, как все громче звучали выстрелы, можно было сделать вывод, что неприятель где-то рядом. Кто они? Сколько их? В такие минуты опасности происходит странное: страх пропадает, ты впадаешь в прострацию и как бы не принимаешь реальности. И, наверное, только получив пулю или осколок, начинаешь чувствовать реальный страх.
Трудно сказать, сколько мы просидели со своими калашами, прижимаясь спиной к уазику. Автоматные очереди с обеих сторон сменялись затишьем, потом снова возобновлялись. Мы с Поликарповичем были последней линией обороны. По инструкции участвовать в боевых действиях нам не полагалось. Мы имели статус советников и специалистов. Однако просто так идти в плен к про-сомалийской шифте не было никакого желания.
День клонился к закату, когда со стороны дороги послышался рев грузовой машины. Это был «Урал» с полным кузовом бойцов. Мульгете все же удалось по рации вызвать подмогу. Это нас и спасло. Бойцы повыскакивали из кузова и врассыпную кинулись по всем направлениям, прошивая джунгли автоматными очередями. Те, кто так настойчиво вел за нами охоту, поняли, что перевес не в их пользу. Их очереди поутихли.
Мульгета распорядился завести «Урал», мы на уазике пристроились метрах в двадцати за ним. Так наша колонна из двух машин двинулась в направлении ближайшего опорного пункта. Было опасение, что дорога может оказаться заминированной. В таком случае «Урал» мог взять на себя удар взрыва.
Часам к семи вечера, когда уже стемнело, мы добрались наконец до опорного пункта. Он находился на небольшом высокогорном плато. В середине – несколько тукулей, вокруг них по внешнему периметру – штук пять армейских палаток, около которых суетились местные бойцы. Нас одолевала усталость, вечерний холод пробирал до костей. Хотелось поскорее сбросить ботинки и лечь.
Нам выделили один из тукулей. Рядом с ним, метрах в пяти, мы заметили глубокую яму, прикрытую густыми ветками. В ней наблюдались признаки жизни: какое-то шевеление и тихий ропот. Мульгета пояснил:
– Это пленный. Сегодня его выловили и посадили в яму, чтобы не сбежал. Будем допрашивать…
Яму охранял часовой. Он сидел под деревом с автоматом и негромко напевал заунывные амхарские песни.
В нашем временном жилище царила спартанская обстановка: земляной пол, три плетеные кровати, похожие на нары, и один табурет. Моя кровать стояла у небольшого оконца, которое выходило на яму с пленным сомалийцем. Через него доносилось пение часового.
– Как думаешь, – спросил Кисов, – этот охранник ночью не заснет?
– А кто его знает, – ответил я.
– Так ведь из ямы можно легко выбраться.
– Да, пожалуй, можно.
Мы поставили автоматы к стене рядом со своими кроватями. Несмотря на усталость, сон не шел. Поликарпович ворочался с боку на бок, а я лежал на спине и размышлял о том, какую роль играет в нашей жизни случай и предначертана ли каждому из нас определенная судьба. Ответить на эти вопросы я так и не смог, заснув под утро крепким сном.
***
Второй день нашей поездки оказался более удачным. Снова была узкая дорога сквозь джунгли, группки местных людей на обочине. Однако часа через три мы выехали на ровное плато, которое хорошо просматривалось. До опорного пункта добрались без приключений.
На этот раз Кисов отвел душу стрельбами. Проверив готовность орудий, мы выдвинулись вперед на склон холма. Там Поликарпович вместе с местным командиром гаубичного дивизиона долго разбирался с таблицами для стрельб. Гаубицы стреляют по навесной траектории, и потому очень важно рассчитать по таблицам точку разрыва снаряда.
– Знаешь, в каком роде войск в царской армии были самые грамотные солдаты и командиры? – спросил по ходу Кисов. И сам же ответил: – В артиллерии! Потому что артиллерия – это не в штыковую идти. Здесь головой думать надо!
Сделав расчеты, Поликарпович приказал передать их по рации тем, кто стоял у орудия. Там координаты были зафиксированы. Теперь можно было производить выстрел. Мульгета отдал команду: «Огонь!» Через полминуты высоко над нашими головами просвистел снаряд. Мы наблюдали в бинокль его траекторию и разрыв далеко в предгорье в нескольких десятках метров над поверхностью земли.
Когда Мульгета отнял от глаз бинокль, лицо его выражало озабоченность. Он подошел к Кисову:
– Кажется, мы обстреляли нашу территорию, – взволнованно сказал он. – Шифта орудует дальше, там, за горой.
Второй выстрел оказался более удачным. Третий тоже. Кисов вошел в раж и намеревался покрыть огнем весь горный район, на котором предположительно находились формирования бандитов. Видя его энтузиазм, Мульгета шепнул мне на ухо:
– Надо сказать Николаю, чтобы мы прекратили стрельбу. У нас очень мало снарядов.
Уговорить Поликарповича было непросто. Он очень хотел пострелять и возомнил себе, что сможет разогнать всю шифту в данной местности. Но Мульгета уже принял решение, и на этом стрельбы закончились.
– Ну что, Поликарпыч, может, здесь заночуем, а завтра еще попросим пострелять? – подначил я Кисова.
– Э-э-э нет! Поехали лучше домой.
В Авассу мы прибыли поздно ночью. Вначале заехали на виллу Бочкарева и доложили ему о своих приключениях. Он покачал головой, но был удовлетворен тем, что вернулись мы целыми и невредимыми.
НАША ЖИЗНЬ НА ОБЪЕКТЕ «БАМБУК»
Как-то в конце рабочего дня 16 февраля, когда мы уже собирались ехать по домам, ко мне подошел прапорщик узла связи Василий и неожиданно сообщил:
– Ну что, Саша, поздравляю! К тебе жена летит.
– Когда?
– Сегодня вылетает. Будет завтра утром в Аддис-Абебе.
– А что ж так поздно сообщили?
– А я почем знаю. Вот только пришла телефонограмма.
Обычно о прилете супруги сообщали за 3–4 дня, пока она оформлялась в «десятке» и делала прививки. А тут на тебе, как снег на голову. Я помчался к Бочкареву, чтобы решить вопрос с машиной. Хотел поехать прямо вечером, мне уже было не привыкать. Но Борис Васильевич остудил мой пыл:
– Подожди до завтра. Утром что-нибудь придумаем. А пока давай решим, где вас с женой поселить…
Бочкарев подозвал Ивана Ивановича Брюховецкого. Отойдя в сторонку, они немного посовещались и подошли ко мне.
– Вот что, Александр, – сказал Бочкарев, – на вилле Ивана Ивановича есть свободная комната Павла Корнеевича. Пока она пустует. Так что давай, перебирайся туда. Подполковник Пастухов вот уже месяц находился в длительной командировке в Асмэре. Там намечались серьезные дела, и его инженерная специальность была весьма востребована. Возвращаться в ближайшее время он не собирался. Так что его жилище оказалось свободным очень кстати.
На следующее утро я перевез свои вещи в новые апартаменты – большую квадратную комнату гостиничного типа с двуспальной кроватью и встроенными шкафами. По сравнению с моей раскладушкой в четырех цементных стенах это было роскошью.
Вилла находилась рядом со штабом фронта на берегу озера. Здесь же в одном дворе располагался узел связи, который состоял из автомобиля с радиостанцией и двух наших бойцов-срочников – они ютились в небольшой подсобке. К вилле примыкал участок, густо заросший тропической растительностью. Весь этот комплекс во внутреннем обиходе назывался «объект «Бамбук» – по кодовому названию узла связи.
Приехав в офис, я принялся решать вопрос с машиной до Аддис-Абебы. И удача мне улыбнулась! Капитан политотдела Дегарег как раз планировал поехать в столицу по каким-то делам. Он любезно согласился меня подбросить.
…В Аддис-Абебу мы приехали около шести вечера. Попав на территорию офиса, я тотчас принялся разыскивать Лену. Очень кстати мне попался подполковник Иван Петрович Чиж, которого я знал еще по Негелле. Он встречал кого-то из своих и располагал информацией о приезжих. Иван Петрович направил меня в вагончики-цилиндры, где те расположились. Я метнулся туда и на полпути между клубом и вагончиками встретил Лену. Она направлялась на ужин с попутчицей Машей, с которой вместе летела в самолете. Мы обнялись, а Маша деликатно отошла в сторону.
Весь вечер мы проговорили обо всем на свете. Мне стало ясно, почему о прибытии жены мне сообщили в самый последний момент. Оказывается, попав в «десятку», Лена полагала, что сможет улететь в Аддис-Абебу через день, максимум через два. Однако наш направленец Стрельцов сообщил ей, что, поскольку после прививок надо пробыть еще неделю в Москве, ее вылет планируется через десять дней. Это Лену никак не устраивало.
Будучи девушкой эмоциональной, она в слезах и легкой истерике «наехала» на Стрельцова: мол, как он может так долго разлучать молодую семью. Стрельцов понял, что случай экстраординарный и держать еще десять дней в «десятке» человека в столь волнительном состоянии – себе в обузу. Он дал Лене дельный совет – уговорить медиков поставить дату прививок на неделю раньше. Если получится, он готов выписать билет на завтра. С медиками договориться удалось, и вечером следующего дня Лена уже шла на посадку в самолет, а мне пришла информация о ее неожиданном прибытии.
В солнечной и теплой Аддис-Абебе мы провели несколько прекрасных дней. Домой в Авассу поехали 23 февраля в компании Сергея Белякова. Он оказался в столице по каким-то делам и захватил нас с собой. Несмотря на сушь и унылость африканского пейзажа, Лена восторгалась видами из окна. Для нее все это было новым и необычным. В Дэбрэ-Зэйте мы остановились в довольно популярном придорожном заведении, где нам предложили свежий папайевый сок и невероятно ароматный кофе. День был солнечный, но не жаркий. Лучи солнца весело играли на ободках наших высоких стаканов с соком.
В Авассу приехали под вечер. На вилле Брюховецких стоял пир горой: праздновали День советской армии. Я представил всем жену, и нас потянули за стол. Но после длительного перелета и смены климата у Лены поднялась высокая температура. Пришлось тут же укладывать ее в постель и заняться лечением.
Трех дней ей хватило, чтобы прийти в себя. Хозяйка виллы, Любовь Ивановна Брюховецкая, приложила к этому немало усилий и заботы. Она поила Лену каким-то особым чаем, делилась своими лекарствами. А потом и вовсе «взяла шефство» над молодой соседкой: стала учить ее готовить салаты и борщ, давать советы, что и почем покупать на рынке.
Для недавней выпускницы иняза, влюбленной в живопись и литературу, это не было деятельностью, на которую она была готова охотно тратить свое время. Тем более что готовить приходилось на простой электрической плитке. Но жизнь заставила.
Между тем в Авассе установился теплый, нежаркий климат. Вокруг нашей виллы все стало зеленеть и оживать после долгого засушливого сезона. Получилось так, что у меня выдался месяц без выездов в дальние гарнизоны и я смог показать Лене окрестности Авассы и ее достопримечательности.
Первые впечатления она смогла получить, даже не выходя из дома. Достаточно было подойти в холле к окну, выходившему на заросший зеленью и деревьями небольшой участок, и понаблюдать за стайкой обезьян макак, которые там обитали. Это было большое семейство из десятка мартышек, во главе которого стоял вожак по имени Мамон. У него было несколько жен и детей. Его главная жена Анчи таскала на своем животе маленького детеныша. С ним она ловко прыгала с ветки на ветку. Детеныш цепко держался за мамин живот, а Анчи подстраховывала его своими крепкими лапами.
Однако самым интересным представителем обезьяньего семейства был для нас маленький щупловатый подросток по имени Семен. Он был ловок, подвижен и не боялся влезать в наш дом через приоткрытое окно. Семен мог по-хозяйски расхаживать по всем комнатам в поисках чего-нибудь съестного. При этом его старшие товарищи зорко наблюдали за ним с веток деревьев. От него у нас были одни убытки.
Как-то Лена поставила в холле на журнальном столике вазочку с конфетами-леденцами. Для заскочившего на виллу Семена это была сущая находка. Он проворно запрыгнул на столик, ухватил своей цепкой лапой леденец и прямо в бумажной обертке затолкал себе за щеку. Мы не стали его отгонять, решив понаблюдать, что он будет делать дальше. Осмелевший Семен достал из вазочки еще одну конфету, потом еще и еще, запихивая их за щеки. Я насчитал восемь штук. С раздутыми щеками он ретировался на деревья к своим.
А там произошло вот что. Обезьяны накинулись на Семена и стали вытаскивать у него изо рта добытые им конфеты. Похоже, самому Семену так ни одной и не досталось. Теперь мы поняли, в чем заключалась его роль в стае. Пользуясь тем, что он вошел в доверие к людям, старшие посылали его добывать еду для всех. Но конфеты оказались мелочью по сравнению с тем, что этот маленький проказник натворил позже.
По какому-то случаю Лена решила испечь торт «Наполеон». Он был готов как раз к моему приходу с работы. Отлучившись с кухни на несколько минут, чтобы открыть мне дверь, она не заметила, как за ее спиной туда прошмыгнул Семен. Однако большой торт за щеки не запихаешь. Семен быстро сориентировался в обстановке и успел позвать на помощь еще несколько мартышек. Когда мы с Леной вошли на кухню, торт лежал на полу и наши незваные гости аппетитно его уплетали. Увидев нас, они рванули к окну, а Семен при этом еще и огрызнулся, поскольку, похоже, не успел насладиться лакомством. Было и обидно, и смешно. Пришлось остатки торта вынести во двор и продолжить праздник жизни для наших соседей-макак.
Если продолжить рассказ об окружающем нас животном мире, то стоит упомянуть бегемота Роби. От нашей виллы до озера было метров сто, не более. Рано утром грузный, похожий издали на кита Роби подплывал иногда к самому берегу. Лена любила перед завтраком выйти к озеру и, хлопая в ладоши, громко кричать его имя. По ее словам, Роби приподнимал свою тушу из воды, отвечая на приветствие. Правда, в этом у меня были определенные сомнения. Как бегемот мог слышать какие-либо звуки, находясь под водой?
На озере Роби жил со своим семейством. Случалось, что они выходили на берег и могли создать реальную угрозу жизни людей. Вот какой случай описывает полковник Бочкарев в своих воспоминаниях:
«Во время сильной жары бегемот-папаша, бегемотиха и маленький бегемотик сидели в густых зарослях камыша, который рос прямо в воде… К вечеру, когда жара спадала, вся семейка выходила на берег. Они казались добрейшими существами. Как-то мы ехали на микроавтобусе вдоль берега озера и остановились посмотреть на семью бегемотов, которые, как коровы, паслись на берегу. Соня захотела сфотографировать их и подошла поближе, бегемот стал пятиться, а она, наоборот, приблизилась к нему. Тут местные мальчишки что-то закричали, а переводчик Андрей тоже крикнул, чтобы она быстрей садилась в машину, что она и сделала и, как оказалось, вовремя. Оказывается, отход назад означает, что бегемот готовится к рывку вперед, и, конечно, перед такой массой не только Соня, но и наша машина вряд ли бы устояла. Потом нам сообщили, что буквально пару дней назад бегемот сильно помял двух солдат-эфиопов, которые стирали свои вещи на берегу озера. Их в тяжелом состоянии отвезли в госпиталь».
***
Прогулки вдоль озера всегда радовали нас новыми открытиями и свежими впечатлениями. Озеро было обрамлено невысокой травянистой дамбой. На ее склоне, обращенном к воде, мы часто замечали бедно одетого мальчугана лет десяти-двенадцати. Он сидел с книжкой или тетрадкой в руках, сосредоточенно читая и делая карандашом какие-то записи. Как-то я поинтересовался, как его зовут и почему он так много времени проводит на дамбе. Оказалось, что Бекеле, так звали мальчугана, ходит в школу, а после нее приходит к озеру делать домашнее задание или просто почитать интересную книгу. Так ему было удобней, потому что в тукуле, где он жил еще с четырьмя братьями и сестрами, заниматься было сложно. Да к тому же родители нагружали его всякой работой по дому.
Это было время, когда в Эфиопии правительство объявило борьбу с неграмотностью. Сотни тысяч детей смогли ходить в школу и научиться читать и писать. Картина с Бекеле была типичной. В разных частях страны мы не раз видели, как дети со своими холщовыми сумками сидят на пригорке или под тенистым деревом и жадно читают книги. А над Бекеле мы с Леной взяли шефство. Прихватив с собой конфету, печенье или банан, мы вручали его мальчугану, чтобы он лучше мог грызть гранит науки.
Метрах в пятистах от нашей виллы мы во время прогулок обнаружили огромное жилище в стиле тукуля. Крыша его была традиционно соломенная, но стены были добротно выполнены из камня и покрашены в белый цвет. Этот гранд-тукуль находился в глубине уютной рощицы из баобабов и кустарников и был обнесен высокой плетеной изгородью. Как-то я поинтересовался у Дегарега, что это за строение и кому оно принадлежит.
– О, это вилла Афеворка Текле, нашего знаменитого художника, – ответил он.
– А чем он знаменит? – поинтересовался я, поскольку имя его мне ничего не говорило.
– Его картины – об Эфиопии. Он очень хорошо передает наши традиции и характер. Лучшие его картины высоко ценятся знатоками в Европе, но он их не продает.
Решив разобраться в творчестве Текле, мы с Леной нашли кое-какие брошюры о нем на английском языке. Там были и репродукции его картин. Качество их было не очень высоко, однако даже по ним можно было сделать вывод, что Афеворк Текле весьма талантливый художник. В его работах впечатляли композиционная стройность, гармоничность линий, цветовые решения, но главное – чувствовался характер и дух народа.
Картины «Цветок Мескаля» и «Мать Эфиопия» можно назвать шедеврами африканской живописи. Ходили разговоры, что за каждую из них европейские ценители предлагали Текле по 600–700 тысяч долларов, что в те годы считалось очень большими деньгами. И вот однажды, проходя мимо, мы решили заглянуть на виллу художника. Ворота внешней ограды были открыты. Мы подошли к входу в жилище и заметили, что дверь тоже открыта. Постучав, вошли. Навстречу нам вышла горничная. Она сообщила, что Афеворк Текле в Авассу приезжает редко и сейчас он в Аддис-Абебе. Так что встретиться с выдающимся художником Африки нам не удалось.
***
Не менее захватывающие события происходили и во внутреннем дворике нашей виллы – на узле связи «Бамбук». Там в основном хозяйничали два бойца-дембеля – Славка и Генка. А командовал ими временно прапорщик Василий, который жил на дальних виллах. Славка, родом из Украины, был парнем смекалистым и к отъезду на родину готовился основательно: прикупал себе и на подарки родственникам джинсы, радиоприемник, китайские фонарики и всякую мелочь. Жалование им платили небольшое – по 40 быр в месяц, так что особо не разживешься. Но Славка находил варианты.
Об одном из них мы узнали уже после его отъезда в Союз. А дело было так. Принимая дела в качестве старшего группы, полковник Бочкарев однажды поинтересовался, какие действия мы должны предпринять в случае военного переворота или серьезных волнений в стране. Ему сообщили, что есть, мол, директива, которая предписывает по сигналу «Гроза» быстро выдвигаться в сторону Джибути на побережье Красного моря. Оттуда всю советскую колонию должны будут эвакуировать в дружественный нам Йемен.
Однако подробный план выдвижения так и не был разработан. Поворчав в адрес своих предшественников, Бочкарев лично взялся за составление плана. Вскоре он созвал на совещание весь состав группы и огласил его суть. Были определены места сбора и транспортные средства, на которых должны были двигаться в сторону Джибути наши советники и специалисты, а также члены их семей. Меня определили на машину связи, а Лену почему-то на микроавтобус рафик, который недавно у нас появился. Я задал вопрос:
– Почему все семьи едут вместе, а нас разделили?
Бочкарев разъяснил:
– На узле связи должен быть обязательно переводчик, а места для жены там не имеется.
Такой вариант меня, конечно, не очень устраивал, но что делать: интересы группы важнее личных. И вот как-то я решил проверить: а готово ли транспортное средство, к которому я приписан, к выдвижению в Джибути? Дело в том, что машина связи стояла колом во внутреннем дворике виллы, уже несколько лет не двигаясь. А в условиях африканского климата мало ли что с ней могло случиться.
Я обошел машину и оглядел ее со всех сторон. Попинал колеса: вроде накачаны. Постучал по бензобаку и… услышал звонкий металлический звук. Он свидетельствовал об одном: бензобак совершенно пуст, в нем нет ни капли бензина. Вот это фокус! На следующий день я подошел к Бочкареву и иронично заметил:
– Борис Васильевич, вот вы меня определили для эвакуации на машину связи, но, похоже, хотите оставить на съедение тем, кто затеет военный переворот. Хорошо хоть, что жена сможет уехать.
– Почему это ты так решил?
– Потому что машина узла связи даже не тронется с места.
– ?
– Ведь в ее баке нет бензина.
– Как это нет бензина?
– А вот так: нет и все. Я только что проверил…
Бочкарев назначил служебное расследование. Прибывшие на смену Славке и Генке новые бойцы раскололись. Они сообщили, что Славка перед самым отъездом продал весь бензин эфиопам, чтобы прикупить побольше дембельских подарков. В тот момент он уже, наверное, жевал мамины блины и галушки в далекой Киевской области, а нам пришлось срочно добывать 80 литров бензина, чтобы заправить машину узла связи.
…Все очень надеялись, что на смену двум бойцам-разгильдяям приедут более ответственные ребята. Все же для службы за рубежом отбор должен быть строгий. Однако эти идеалистические рассуждения наталкивались на простой практический расчет: с хорошими солдатами в воинских частях ни один командир расставаться не хотел, а потому, едва приходил запрос, он выпихивал самых нерадивых куда подальше, даже за границу.
Так на смену Славке прибыл боец по фамилии Алтынбаев. Сын казахских степей, по-русски он говорил слабо, а о воинской дисциплине имел весьма общее представление. А вскоре на смену Генке прибыл водитель Володька. Шесть месяцев в учебке его готовили на шофера. Однако оказалось, что машину водить он так и не научился.
Когда он впервые сел за руль уазика, то едва не снес металлические ворота. Шефство над ним в плане приобретения навыков вождения поручили Алтынбаеву, поскольку он был постарше и прибыл в Авассу на месяц раньше. Алтынбаев хоть и не был шофером, но должен был контролировать действия Володьки во время движения, сидя рядом на переднем сиденье.
И вот, малость погоняв Володьку в качестве шофера уазика по пустой утренней улице, мы впервые отправились с ним на маркат. Это была уже более сложная ситуация для нашего горе-водителя. Маркат в Авассе – это большое событие для жителей городка и окрестных деревень. С самого утра к нему по обочинам узких пыльных улочек устремляются потоки людей, ишаков и скота.
Едва выехав из ворот нашей виллы, Володька проявил признаки растерянности. Еще бы! В густой пыли по правой обочине на рынок гнали небольшое стадо овец, а впереди, поодаль, по левой обочине волочилась пара сонных мулов. По обеим обочинам хаотично двигались группки эфиопов.
Овцы шли беспорядочно, совершенно не беспокоясь о своей безопасности. Володька едва не наехал на одну из них.
– Ты че, слепой че ли, – прикрикнул на него Алтынбаев, – задавишь овцу, че будем делать? Давай налево!
От испуга Володька замешкался, потом резко крутанул руль влево. Но тут из пыли вдруг показалась задница мула.
– Ты че, не видишь, что бык впереди? – снова закричал на него Алтынбаев. – Давай, едь по центру.
С реакцией у Володьки не ладилось. Уворачиваясь от мула, он не заметил, как перед правым крылом машины вдруг возник эфиоп в белой одежде.
– Ты че, вообще вперед не смотришь? – зло прокричал Алтынбаев. – Задавишь человека – в турма попадешь!
Такие вот нам попались бойцы очередного призыва. И однажды они меня жестоко подвели. …Месяца через два после того, как мы с Леной поселились на объекте «Бамбук», чета Брюховецких уехала в отпуск. Меня назначили старшим виллы, ибо больше назначить было некого. Я должен был приглядывать за двумя бойцами и состоянием машины связи. Обязанности весьма простые, рутинные. И все поначалу шло тихо и гладко.
Но вот однажды Лена вдруг стала будить меня посреди ночи.
– Саша, вставай, кажется, за окном стреляют, – с испугом в голосе шептала она.
Сквозь сон я слышал какой-то звон за окном, но поскольку сплю я крепко, то не уловил природу этого звона.
– Да это кот, наверное, что-то опять сбросил, – ответил я спросонья.
Кот Васька, который пристроился к нашей вилле, частенько под вечер сбрасывал со стола на улице то металлическую банку, то крышку от кастрюли, которую не убрали за собой бойцы. Вот мне и показалось, что это он опять решил ночью дать о себе знать. Разбудить меня Лена так и не смогла.
Утром она рассказала, что вокруг виллы происходило что-то странное. Приезжала какая-то машина, были слышны крики. Но и на это было свое объяснение: на соседскую виллу, которую занимал местный муниципальный функционер, часто по вечерам приезжали гости, порой они вели себя шумно. Утром я спросил Алтынбаева, слышали ли они ночью выстрелы или какой-нибудь шум. Тот отрицательно покачал головой.
Но как только я пришел на службу, полковник Бочкарев вызвал меня к себе:
– Что у вас там за стрельба была ночью на вилле?
– Стрельба? – удивился я. – Да вроде ничего такого…
– Как ничего, когда мне доложили, что выезжал целый взвод охраны на выстрелы?
Заметив, что я не в курсе, он поднялся из-за стола и предложил мне пойти с ним к месту происшествия. На узле связи мы застали полусонных Алтынбаева и Володьку.
– Что тут у вас произошло? – строго спросил Бочкарев.
– Да ничего, – промямлил Алтынбаев.
– А стрельбу слышали?
– Не-е-е…
Мы обошли «Бамбук», внимательно рассматривая все вокруг. Потом заглянули в каморку, где спали бойцы. И вдруг заметили в стене у одной из кроватей свежую дырку, внутри которой просматривалась блестящая задница пули.
– А это что? – глядя в глаза Алтынбаеву, спросил Бочкарев.
Отпираться больше бойцы не стали. Они признались, что ночью, распив бутылку джина, Алтынбаев стал показывать Володьке, как пользоваться автоматом. Сидели они на одной кровати, а дуло заряженного калаша было направлено на противоположную стену, где стояла вторая кровать. Алтынбаев сдвинул рычажок предохранителя и нечаянно нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел.
А дальше, по рассказам эфиопов, вырисовывалась такая картина. Взвод охраны штаба фронта тотчас выехал на машине к нашей вилле. Его бойцы залегли вдоль забора и стали кричать на амхарском, кто тут стрелял и что-то в этом роде. Тогда захмелевший Алтынбаев решил их «успокоить». Он вышел из своей коморки к забору и громко крикнул:
– Чигир елем, макина водефит!
В дословном переводе с амхарского это звучит как «Нет проблем, машина вперед!». Алтынбаев же имел в виду, мол, все в порядке, можете уезжать. Эфиопы все же пролежали на траве почти до рассвета, а утром сообщили Бочкареву о происшедшем.
Было очевидно, что бойцы наши после суровой службы в Союзе явно расслабились под палящим африканским солнцем. К ним следовало приставить строгого командира. А тут, ну просто как по щучьему велению, на узел связи прибыл новый старший – капитан Валера Штурба. И первым делом Бочкарев приказал ему наладить дисциплину в своем подразделении.
За исполнение приказания начальника Валерка взялся со всей ответственностью. Начал он с элементарного построения и строевой подготовки. Как оказалось, даже в этом простом деле у Алтынбаева и Володьки были серьезные пробелы.
Проснувшись однажды утром, я мог наблюдать из окна своей комнаты такую картину. Валерка выводил бойцов на «плац» – небольшой пятачок около машины связи – и громко командовал:
– В одну шеренгу становись!
Алтынбаев и Володька хаотично топтались, как истуканы, долго соображая, кто должен стать во главе шеренги из двух человек. А Алтыбаев, похоже, и вовсе не понимал, что такое шеренга. Валерка, видя их несобранность и неумение стать в одну шеренгу, кипятился:
– Я вас, суки, научу дисциплине! Будете у меня строиться за полсекунды!
Он детально показывал, как надо становиться плечом к плечу, чтобы образовать шеренгу. Бойцы хлопали глазами, и что-то до них стало доходить. Однако новая команда снова застала их врасплох. – А теперь, – приказал капитан Штурба, – в колонну по два становись!
Для Алтынбаева и Володьки это было выше их понимания. Они ходили кругами один вокруг другого, не совсем представляя, чего вообще хочет от них командир. А Алтынбаев, похоже, опять не понимал, что такое колонна.
– И чему вас, распиз**ев, в учебке учили? – искренне возмущался Валерка. – Вы чего сюда приехали? Бананы жрать? Не-е-ет, ребята, здесь тоже армия!
«Наука побеждать» давалась бойцам нелегко. Но я был рад, что Валера Штурба взялся за бойцов всерьез, стараясь заполнить их время боевой работой. Теперь им не удавалось по ночам баловаться джином и палить из табельного оружия куда ни попадя.
…Как-то при случае я заметил Бочкареву, что, мол, Валера старается, подтянул дисциплину на узле связи. И сделал я это не без умысла. Штурба с первых дней мечтал о приезде жены. Но его рапорт Бочкарев не подписывал за неимением свободных площадей. Мне хотелось как-то помочь Валерке, поэтому все его успешные инициативы на узле связи я пытался донести до старшего группы.
Впрочем, сам он излишней скромностью не страдал и, проявляя смекалку, пытался решить свою проблему с помощью нестандартных подходов. Как-то перед просмотром кинофильма на дальних виллах Валера подсел к жене старшего группы и, изобразив на своем лице эмоциональный порыв, полусерьезно-полушутливо сказал:
– Софья Львовна, вот если Борис Васильевич не подпишет мне рапорт, я не знаю, что будет! Кинусь на первую встречную эфиопку! А вам нужны такие неприятности?
– Ну что ты, Валера, – утешала она его, – ну потерпи немного.
– Ой, не могу, Софья Львовна. Боюсь, что сорвусь…
Содержание этого разговора, без сомнения, было доведено до Бочкарева. На это и рассчитывал Валерка. Борис Васильевич какое-то время держал оборону против валеркиных фланговых атак, но в конечном итоге сдался. Подписал-таки рапорт насчет приезда Зои Штурбы в Эфиопию.
***
В конце марта мне было неожиданно присвоено звание старшего лейтенанта. Его тогда могли бы и не присвоить, но в дело вмешался случай. Незадолго до этого мы всем мужским коллективом отмечали присвоение звания майора Николаю Коваленко. Для кадрового военного это всегда большое событие.
По заведенной традиции был накрыт стол, в стакан с водкой была брошена звездочка и эту водку виновник торжества выпил до дна. В разгар пиршества захмелевший подполковник Стец вдруг спросил:
– Ну а кому следующему будем отмечать звание? Идея поскорее собраться вместе за обильным столом всем понравилась. Стали гадать, кому какой срок остался до очередной звездочки. На ближайший год ни у кого такой перспективы не намечалось. И тут, обведя присутствующих внимательным взглядом, Стец остановил его на мне.
– Саша, а тебе сколько еще ждать старлея? – спросил он.
– Да, наверное, долго еще, – ответил я. – Я ведь лейтенантом только год с небольшим.
Стец на минуту задумался, и вдруг его осенило:
– Так ведь в Эфиопии год за два идет! Получается, что ты уже засиделся в лейтенантах! Борис Васильевич, надо писать рапорт.
Утром на трезвую голову мне написали рапорт и в тот же день с попутной машиной отправили его в Аддис-Абебу. Рапорт ушел, и вскоре про него все забыли. Но оказалось, что присвоение звания старлея – прерогатива не министра обороны, а командующего сухопутными силами, а это значит, что бюрократический процесс с изданием приказа значительно ускоряется. И уже через месяц на наш узел связи пришло сообщение, что 17 марта я стал старшим лейтенантом. Новость эту я воспринял вполне спокойно, а вот мои товарищи ей обрадовались, поскольку представился повод вновь собраться вместе. И снова был накрыт стол, на него поставили стакан водки со звездочкой и эту водку я выпил до дна. А захмелевший подполковник Стец пояснил мне, что, помимо престижного статуса старлея, я еще получу десять рублей сверху к зарплате, которая мне идет в Союзе.
***
Наше проживание на объекте «Бамбук» в середине мая было прервано внезапным приездом на побывку Павла Корнеевича Пастухова. Пришлось освободить ему комнату и перебраться временно на дальние виллы. Наша вилла находилась в первой линии от берега, ее окна выходили на рощу баобабов с толстенными стволами. По вечерам мы с Леной любили делать там небольшие прогулки. Как-то, улучив момент, она сказала:
– Знаешь, похоже, что у нас будет ребенок.
Эта новость на какое-то мгновение ввела меня в ступор. Вообще-то мы планировали детей, и при более спокойных обстоятельствах это было бы прекрасной новостью. Но здесь, в Африке? Где во всей округе ни одного толкового врача, а до Аддис-Абебы пять часов езды. В моей голове роились тревожные мысли. Как Лена справится с этой ситуацией? Как отправлять ее в Союз? А тут еще мое обещание руководству остаться на третий год в Эфиопии. Жизнь повернулась самым неожиданным образом. Оставалось лишь одно: принять все как есть и надеяться на лучшее.
ПРИГРАНИЧНЫЙ ИНЦИДЕНТ
В начале июля до нас стали доходить сведения о том, что на границе с Сомали что-то намечается. В приграничные гарнизоны зачастили высшие офицеры Южного оперативного командования. На вопросы наших советников они давали уклончивые ответы. Между тем полковнику Бочкареву никак не удавалось наладить рабочие отношения со своим подсоветным.
Генерал Зауде при всякой возможности избегал с ним встреч, ссылаясь на занятость, и не посвящал в оперативные проблемы. Отмечая тот факт, что некоторые высшие эфиопские офицеры относились к своим подсоветным недружественно, а порой со скрытой враждебностью, Бочкарев в своих воспоминаниях пишет:
«Примером может быть мой подсоветный бригадный генерал Зауде, который не особенно скрывал свою ненависть к СССР и неприязнь ко мне и открыто симпатизировал США, где он, кстати, проходил обучение в военном колледже».
Бочкарев даже допускал мысль, что если случится военный переворот, то его подсоветный с радостью даст команду расстрелять всю нашу группу. Жена Бориса Васильевича в приватном женском кругу жаловалась:
– Борис сильно переживает, что с Зауде у него никак не получается наладить отношения. Плохо спит. А я ему говорю: возьми бутылку водки, подарки да пойди поговори с ним по душам. В гости пригласи…
Долгое время Зауде не брал с собой своего советника, когда вылетал в войска. Однако человек он был осторожный, скрытный, умудренный опытом и на открытое противостояние не шел. Возможно, он понимал, что в таком случае и сам мог получить некоторые неприятности. Как бы там ни было, но, когда на середину июля планировался вылет Зауде в Баррей, он впервые пригласил с собой Бочкарева.
Обычно с Борисом Васильевичем работал Серега Филиппенко, но в то время он готовился к отъезду на родину и передавал мне свои полномочия. Так что лететь с Бочкаревым в Баррей выпало мне. Утром 14 июля мы заняли места в вертолете и взяли курс на юг в сторону границы с Сомали. День выдался туманным и облачным. Мне было непонятно, как пилот при такой плохой видимости отыщет верный путь к месту назначения. Однако лицо его выражало полную уверенность.
В какой-то момент наш вертолет оказался плотно окутан стаей облаков. А когда в них внезапно оказалась брешь, я увидел в иллюминатор отвесную скалу. Она была метрах в двадцати от лопасти вертолета, прямо напротив нас. Поверни пилот чуть влево – и нам несдобровать.
Мы пролетали район, где хозяйничала шифта. Внизу простирались темно-зеленые джунгли. Пилоту приходилось маневрировать, поскольку с земли в любой момент по нам могли произвести прицельный огонь и тогда было важно увернуться от выпущенной в нас ракеты. Такое уже случалось с нашими товарищами. Но на этот раз полет прошел без происшествий.
В полдень мы успешно приземлились на темно-коричневый песок Баррея. Едва я вышел наружу, как весь покрылся потом. В Баррее было около пятидесяти градусов жары. В таких условиях всем телом овладевает вялость, движения замедленны, нет никакого желания что-либо делать.
Пребывание в Баррее началось с небольшого перекуса в компании местных офицеров. Под легким соломенным навесом нам подали ынджэру и тэф. За трапезой обсудили план работы на день. Зауде решил посовещаться с командным составом, а Бочкареву выделил худощавого капитана с джипом, чтобы тот провез нас по огневым позициям, растянутым вдоль границы. Было ощущение, что командующий фронтом не очень хочет посвящать нас в текущую обстановку.
И вот в полдень, в самое пекло, мы тронулись осматривать систему обороны границы с Сомали. Бочкарев, по-наполеоновски заложив руки за спину, внимательно рассматривал каждую огневую точку, задавал много вопросов командирам подразделений. К вечеру у него сложилась четкая картина увиденного. Сравнивая ее с установками, принятыми в Советской армии, он цокал языком и не мог скрыть своего разочарования.
– Ну как можно смешивать позиции 4-й и 7-й бригады? – делился он своими мыслями. – А структура обороны? Она же совершенно не продумана. Артиллерию расположили как попало, система огня не отработана. Сомалийцы первым же ударом разнесут здесь все в пух и прах…
Вечером мы долго ждали Зауде к ужину. Он все еще совещался с командирами бригад. Когда он появился, Бочкарев подсел к нему и в более мягких выражениях поделился своими нерадостными впечатлениями от осмотра огневых позиций. Зауде как будто внимательно выслушал, но легкий хитроватый прищур и старательно скрываемая усмешка выражали что-то вроде: «Говори, говори, но мы знаем, что делаем».
Ближе к семи часам солнце резко завалилось за горизонт и темнота ночи укрыла все вокруг. Затрещал мобильный генератор. В нескольких местах загорелись лампочки, давая возможность расположиться на ночлег.
Я хорошо запомнил ту ночь в Баррее. Было довольно жарко, под тридцать градусов. Ночлег нам предложили либо в душном тукуле, либо на открытом воздухе. Мы выбрали второй вариант. Генерал Зауде также решил спать на открытом воздухе. Местные бойцы быстро выставили на песке в один длинный ряд около тридцати высоких раскладных кроватей для всех желающих. Нам отвели места в середине. Генерал со своими приближенными разместился ближе к краю. Очень кстати я прихватил с собой москитную сетку, чтобы не заработать еще одну малярию.
Сон посреди пустыни под открытым небом – особая привилегия. Легкий ветерок,зефир, приятно освежает, отгоняя жару. Лежа на спине, можно бесконечно смотреть в черное небо, утыканное яркими звездами, и размышлять о вечном. Все заботы и тревоги куда-то исчезают. Ощущение полного покоя. И если сомалийцы сдуру не пальнут в нашу сторону, то можно сказать, что ночь удалась.
В ту ночь я хорошо понял, почему Серега Беляков так любил вылетать в Баррей. Я представил, как после напряженного жаркого дня он с удовольствием вытягивается на раскладушке, закуривает сигарету, включает приемник и под звуки музыки смотрит на звездное небо.
…Проснулся я в начале пятого. Легкий изгиб утреннего малинового солнца уже показался над горизонтом. Четырех с половиной часов сна на открытом воздухе вполне хватило, чтобы полностью восстановиться. После завтрака генерал Зауде приказал готовить вертолет к вылету. Спустя пару часов мы были уже в Авассе.
***
Наши предположения о том, что поездка генерала Зауде в Баррей была отнюдь не рутинной, вскоре стали подтверждаться. Западные радиостанции вдруг стали сообщать об инцидентах на эфиопско-сомалийской границе. Эфиопию обвиняли в прямой агрессии и поддержке Демократического фронта спасения Сомали (ДФСС). Бочкарев напросился на встречу с генералом Зауде, чтобы прояснить обстановку. Понимая, что шила в мешке не утаишь, командующий фронтом кратко сообщил, что в местечке Уакшен, на самой границе с Сомали, была совершена провокация против эфиопского гарнизона. Однако силы 4-й мехбригады отбили спонтанную атаку сомалийцев. Словом, произошел обычный приграничный инцидент.
Однако генерал явно что-то не договаривал. Борис Васильевич попросил меня приватно поговорить с капитаном Дегарегом, с которым у меня сложились хорошие отношения, и разузнать подробности. Дегарег подтвердил информацию Зауде, но добавил одну существенную деталь. Оказывается, силы 4-й мехбригады не просто отбили атаку сомалийцев, но и нанесли им потери в живой силе и материальных средствах, уничтожив склад боеприпасов, 6 автомобилей и 4 артиллерийских орудия. А это уже говорило о том, что эфиопы вторглись на территорию Сомали. Не могли же сомалийцы создавать свои склады на эфиопской территории.
Второй визит к Зауде 26 июня ясности не внес. Генерал твердил одно и то же: это, мол, простой приграничный инцидент и ничего более. Однако по радиостанциям стали сообщать, что таких инцидентов становится все больше.
Между тем правительственная газета Ethiopen Herald напечатала опровержение МИД Эфиопии, заявляя, что эфиопские вооруженные силы на территорию Сомали не вторгались и что «карабинер Муссолини» Сиад Барре пытается путем провокаций на границе отвлечь внимание от политического кризиса в стране.
По нашим каналам из Аддис-Абебы стала приходить информация о том, что Демократический фронт спасения Сомали предпринял активные боевые действия по захвату власти в стране. Были вполне определенные намеки на то, что эфиопские вооруженные силы в этом деле также участвуют и оказывают поддержку оппозиционным сомалийским партизанам.
События на эфиопско-сомалийской границе оказались в фокусе мировой прессы. Советские газеты наперебой твердили о том, что «отряды ДФСС наносят серьезные удары по сомалийским правительственным войскам». Так в результате двухдневных боев близ города Йет в области Бакол (зона ответственности Южного фронта) армия режима Могадишо потеряла 43 человека убитыми и 59 ранеными («Красная звезда», 23 июня 1982 г.).
Наша пресса всячески пыталась отвести подозрения от того, что Эфиопия замешана в создавшемся конфликте. «В подобной обстановке, – писала «Красная звезда» от 25 июля, – режим Могадишо и его американские покровители пытаются распространять измышления о «вторжении в Сомали эфиопских войск». Цели этого маневра ясны. Они состоят в том, чтобы замаскировать тот очевидный факт, что сомалийский режим переживает глубокий кризис, а также получить предлог для резкого увеличения американской военной помощи властям Могадишо».
Западная же пресса напрямую обвиняла Эфиопию в эскалации напряженности и вторжении на сомалийскую территорию. А вскоре пришло сообщение, что США начали срочные массированные поставки оружия в Сомали. Между военной базой на Диего Гарсия и Могадишо был установлен воздушный мост, по которому самолеты ВВС США перебрасывали вооружение сомалийцам.
***
Вот и получилось, что так называемый приграничный инцидент стал одним из небольших инцидентов холодной войны. Воспользовавшись слабостью соседнего государства, Эфиопия сделала попытку свергнуть враждебный ей режим Сиада Барре, поддерживая оппозиционный ДФСС. Американцы же, обустроившись в Сомали, просто так отдавать его назад Советскому Союзу не намеревались. Завязалась типичная пропагандистская и военная пикировка двух держав.
В один из дней августа 1882 года мы попивали с капитаном Дегарегом местное горьковатое пиво и рассуждали о возможных последствиях случившегося приграничного конфликта. Разговор получился доверительным и откровенным. Дегарег не отрицал, что эфиопские вооруженные силы действовали на территории Сомали. Они оказывали поддержку в приграничных районах отрядам ДФСС.
– А что было конечной целью таких действий? – спросил я.
– Я могу лишь догадываться, – задумчиво произнес Дегарег. – Нам было важно свалить режим Сиада Барре. Он никогда не откажется от своего плана Великого Сомали. И в данный момент было очевидно, что его позиции ослабли. Мы также полагали, что американцы еще недостаточно закрепились в Могадишо. Так что момент был вполне подходящий. В любом случае в результате военного конфликта режим Барре окажется слабее, и это отведет угрозу от наших границ.
– И ставка была сделана на ДФСС?
– Да, они представляли наиболее мощную силу. Мы помогали им оружием и поддержкой боевых действий в приграничной полосе.
– Ну, хорошо, – продолжал я, – допустим, ДФСС придет к власти в Сомали. Что тогда?
После некоторого раздумья Дегарег ответил:
– К сожалению, у ДФСС нет ясной политической программы. Они просто хотят прийти к власти. Как они поведут себя, сложно сказать.
– Но будут ли они дружественно настроены к Эфиопии?
– В этом я сомневаюсь. И я не удивлюсь, что однажды они могут вернуться к идее Великого Сомали…
ДОМОЙ
В середине августа мы проводили в Союз Серегу Филиппенко. Произнося тост на его отвальной, я сказал, что мне здорово повезло иметь такого сослуживца, как он. И это была не просто дань традиции. Серега сделал для меня многое, за что я ему был благодарен.
На смену Филиппенко приехал крепкий, хорошо накачанный Сергей Скоков. Поскольку Андрей Кравцов был в отпуске, мне пришлось экстренно вводить Скокова в обстановку и адаптировать к местным условиям. Он оказался смышленым напористым парнем с хорошей языковой подготовкой. По вечерам он вытягивал меня на спортплощадку поиграть в бадминтон или погонять футбольный мяч.
Тогда же, в августе, мне пришлось заняться отправкой Лены в Союз. Сроки поджимали, и на 7 сентября я заказал ей билет до Москвы. Это была почти та дата, когда заканчивались два года моей эфиопской командировки. Если бы не обещание написать рапорт на третий год, я мог бы тоже взять себе билет до Москвы. Но не всегда получается предусмотреть неожиданные повороты судьбы.
Ранним сентябрьским утром Валера Штурба сел за руль рафика и повез нас в Аддис-Абебу. Лена старалась держаться изо всех сил, но все же приходилось делать небольшие остановки, чтобы отойти от укачивания и ощущения тошноты.
Теперь, по прошествии многих лет, остается лишь удивляться, как на протяжении почти семи месяцев она ни разу не обратилась к врачу. Все, что она получила, – это лишь советы более опытных женщин нашего коллектива, которые уже имели детей и могли поделиться своими историями.
В Аддис-Абебе нас ждала не очень хорошая новость. Билета на 7 сентября для Лены не оказалось. Видимо, беременные женщины были не в приоритете и кому-то за преподнесенный подарок хотелось поскорее улететь в Союз. Я пошел выяснять отношения к кадровику, но тот хамовато стал меня поучать, как надо разговаривать со старшим по званию. Ничего не оставалось, как покантоваться еще несколько дней в гостинице ГВС с десятиместными номерами.
Но нет худа без добра. Лишние несколько дней, которые мы смогли провести вместе, пригодились, чтобы посмотреть немного Аддис-Абебу и прикупить подарки.
10 сентября Валерка отвез нас в аэропорт. Провожая Лену к таможенному контролю, я вдруг заметил, что эфиопский таможенник как-то очень пристально меня разглядывает. Осмотрев себя, я сразу понял почему. На моем боку под ремнем болтался массивный ТТ, который Бочкарев заставлял всегда иметь при себе. Пришлось быстро ретироваться и кинуть пистолет на пол рафика. …Лена улетела, а мне было тревожно: как она перенесет перелет, как устроится в Москве. Ни позвонить, ни дать телеграмму родственникам в Союз тогда не было никакой возможности. Все осложнялось еще и тем, что у Лены не было с собой теплой одежды. При вылете в феврале в Аддис-Абебу она оставила все теплые вещи отцу, который провожал ее в Шереметьево.
Только в конце сентября с очередной машиной из ГВС от нее пришло письмо. Лена сообщала, что до дома добралась хорошо и даже смогла прикупить в магазине «Березка» подарки для родителей и сестры. С той же машиной пришла и другая новость. В ГВС несколько возмущенно задавали вопрос, почему меня все еще не оправили в Союз, поскольку на мое место уже направляется новый переводчик.
Бочкарев стал выяснять, в чем дело. Ему сообщили, что срок моей командировки истек и я давно уже должен быть на родине. Надо полагать, что либо мой рапорт где-то затерялся, либо кто-то наверху срочно решил вопрос о моей замене. Так или иначе, но я был вполне доволен подобным исходом и принялся паковать чемоданы.
***
В один из последних дней моего пребывания в Авассе на территорию штаба фронта доставили трех пленных сомалийских офицеров. Худые и потрепанные, они имели жалкий вид. Их выловили в районе, граничащем с зоной ответственности Восточного фронта.
При обычных обстоятельствах их могли просто расстрелять на месте. Однако со слов одного из них выяснилось, что они видели каких-то русских, которые попали в плен к сомалийцам. Именно поэтому из 12-й дивизии пленных передали в штаб Южного фронта.
Появилось предположение, что речь могла идти о шести советских офицерах, пропавших без вести два года назад. Начальник штаба Кынфэ пригласил нас с Бочкаревым на допрос. Отвечал в основном высокий прыщавый сомалиец, который неплохо говорил по-английски. Он путанно говорил, что видел на территории Сомали двух русских и одного кубинца, которых куда-то вели под конвоем. Кроме того, он якобы слышал, что один из русских хотел сбежать и его застрелили.
Была ли эта информация правдивой или сомалийцы просто решили продлить себе жизнь, придумав историю про русских пленных, определить было сложно. Чем закончились допросы пленных, я уже не мог знать, поскольку улетал домой, на родину.
***
Рано утром 4 октября 1982 года я в полулежачем положении трясся на заднем сиденье рафика, которым управлял шифровальщик узла связи Валера Штурба. Мы неслись по трансафриканской трассе в направлении Аддис-Абебы. Состояние мое было скверное, голова гудела. Накануне вечером я по традиции организовал отвальную для всего авасского коллектива и как виновник торжества перебрал джина и водки.
Было много тостов, воспоминаний, шуток. Вечеринка длилась до четырех утра. Два с лишним года службы в Эфиопии оставались позади. Подводя итог моему пребыванию в Южном оперативном командовании, полковник Бочкарев сказал первый тост и произнес неожиданно трогательную речь. После нее он зачитал мою служебную характеристику:
«…Дисциплинированный и исполнительный офицер с хорошо развитым чувством ответственности за порученное дело, отличается большим трудолюбием и прилежанием… Оказал большую помощь советнику командующего оперативного командования в установлении делового и доверительного контакта с командующим ЮОК… Обладает хорошей дикцией и методикой перевода… имеет богатый запас общественно-политических и военных терминов… Постоянно совершенствует свои знания, в значительной мере освоил амхарский язык… По характеру спокоен, общителен, скромен… всегда подтянут и аккуратен… Среди офицеров местной стороны и товарищей по службе пользуется большим авторитетом…»
Не скрою, было приятно услышать такие слова из уст начальника, с которым у нас случалось всякое. На память коллектив подарил мне оригинальный радиоприемник Philips, и в этом, как потом оказалось, была некая символика. Спустя двенадцать лет я получу работу в компании Philips, где проработаю семнадцать лет и вырасту профессионально от торгового представителя до главы представительства в Беларуси. Но это будет уже другая история.
10 ДНЕЙ В АДДИС-АБЕБЕ
…Валерка привез меня в Аддис-Абебу около полудня. Всю дорогу от Авассы я проспал. Уже не было того желания рассматривать из окна экзотические эфиопские пейзажи, которые так интриговали глаз во время моей первой поездки с Юрием Ивановичем Кашириным. Да и состояние мое к этому не располагало. В гостинице при ГВС я продолжил отсыпаться, пропустив обед. Проснулся только к вечеру. За окном накрапывал мелкий дождь, в комнате я был один. И тут до меня дошло, что я уже никому не подчиняюсь, никому ничего не должен и, собственно, никому здесь уже не нужен.
Это как в игре: тебя вышибли, про тебя забыли, а другие продолжают играть. На какое-то время ты абсолютно свободен и можешь распоряжаться своим временем как пожелаешь. Нечто похожее я ощутил, когда спустя несколько лет посмотрел фильм «Парад планет». Его герои, попав на сборы, принимают участие в больших учениях. В какой-то момент им объявляют: «Вы убиты, ваше подразделение накрыло огнем условного противника», а учения продолжаются. И вот эти «убитые» мужчины заплывают на небольшой островок, разжигают костер и мирно беседуют о делах житейских, глядя на звездное небо. В этот момент ничто их не напрягает, голова ни о чем не болит…
…Кадровик сообщил мне, что я лечу в Москву 13 октября. Это означало, что десять дней придется провести в Аддис-Абебе.
Каждое утро я садился на попутную машину, которая шла в город, выходил где-нибудь в центре и хаотично бродил по его улицам, наблюдая за бурлящей жизнью эфиопской столицы. Те десять дней дали мне возможность спокойно, без спешки разглядеть Аддис-Абебу, отснять на кинокамеру и фотоаппарат интересные виды.
Передвигаться по городу оказалось легко. Синие пошарпанные такси попадались на каждом шагу. Стоимость проезда была невысока. Правда, всегда был риск попасть в какой-нибудь дорожный инцидент. Жестких правил движения по улицам не существовало, автомобили и люди двигались хаотично, каким-то шестым чувством улавливая, когда надо двигаться, а когда – остановиться.
Как-то, проезжая на такси по Черчилль роуд, мы слегка столкнулись со встречной машиной. Отделались легким испугом и небольшими вмятинами на бампере. Оба водителя высунули головы из кабин, эмоционально поругались минуты три, потом махнули рукой и поехали дальше.
Битая машина для эфиопа – вполне нормально. Главное, чтобы она могла ехать. Черчилль роуд – одна из главных артерий города, вздымающаяся на холм, в центре которого стоит современное двукрылое здание муниципалитета. Это деловая часть Аддис-Абебы, где сгруппировались банки, респектабельные офисы известных компаний, дорогие магазины. На зданиях была размещена неоновая реклама известных брендов. За несколько дней я исходил Черчилль роуд вдоль и поперек.
Здесь всегда многолюдно и шумно. Мальчишки прямо на асфальте гоняют потрепанный мяч. Малышня в рваной одежонке просит денег. Если дашь сущую мелочь, могут обидеться и швырнуть монеты назад: у них «такса» только в бумажных деньгах.
Взрослая публика одета довольно прилично, но попадаются и калеки или прокаженные. На Черчилль роуд можно зайти в относительно чистые бары или кофейни, не рискуя подхватить расстройство желудка. В каждом заведении на стене портрет товарища Менгисту. Говорят, раньше на месте Менгисту висели изображения императора Хайле Селассие. Но времена меняются. Спустившись вниз к железнодорожному вокзалу, попадаешь на огромную площадь Революции. Здесь проводятся парады, на одном из которых присутствовал советский премьер Косыгин. С одной стороны площади высится белоснежное современное здание, а напротив простирается травянистый пустырь, которым заканчивается современный центр города.
Дальше – железнодорожное полотно -узкокалейка, за которым совсем иная жизнь: шлакобетонные лачуги, битые тротуары, много мусора, который непонятно кто и когда убирает. Но если с площади повернуть левее, на Менелик авеню, то сразу оказываетесь в «цивилизованной Европе»: аккуратно стриженые газоны, отель «Хилтон», «Африка-холл».
Однако в любом районе города была проблема с общественными туалетами. Такое впечатление, что их не было вообще. Но, как я заметил, это не создавало больших сложностей для жителей и гостей города. Женщины решали эту проблему таким образом: присаживаются на канализационную решетку, широко распускают над ней свою юбку и делают свое дело. Мужикам еще проще, даже приседать не надо.
Как-то под вечер я наблюдал совсем экзотичную картинку. Парень шел с девушкой, обнимая ее левой рукой, а правой, ловко расстегнув ширинку, направил свой детородный орган чуть в сторону и по ходу принялся справлять нужду.
Маркеры Аддис-Абебы – это знаменитый памятник императору Менелику Второму, разбившему итальянских интервентов; огромный каменный лев с короной на голове, выполненный в оригинальной кубической манере; собор Святой Троицы…
Однако советского человека по понятным причинам больше тянуло на Меркато – огромный рынок, где можно было купить все, что хочешь, – от дородного петуха до современной магнитолы. Там вас тотчас поглощает рыночная стихия, и покинуть это место так просто уже невозможно. Крытые и открытые торговые ряды манят обилием товара. Сервис на уровне. Вам нужны джинсы? Кожаная куртка? Яркая футболка? Торговцы ловят вас уже на входе и даже выкрикивают по-русски: «Эй, иди сюда!», «Что хочешь?».
Специальные гиды предлагают свои услуги по поиску нужного товара. В поисках приличных штроксов я наткнулся на лавчонку с довольно богатым, как мне показалось, выбором. Услужливый продавец, парень лет двадцати, завел меня за импровизированную ширмочку и стал подавать одни, вторые, третьи брюки. Но ни одни не подошли. Я уже было собрался уходить, но парень сталь энергично уговаривать меня остаться. Сам он рванул куда-то и через несколько минут притащил охапку новых брюк. Одни из них оказались в самый раз. Далее пошел торг:
– Сколько хочешь?
– Сорок пять быр.
– Ну, это дороговато. Давай за сорок.
– Да ты посмотри, какое качество, как хорошо они на тебе сидят.
– Сорок быр или я ухожу. – Ладно, давай за сорок две.
– О’кей.
Торг на Меркато дело святое. Если не торгуешься, некоторые продавцы смотрят на тебя как на чудака. Меркато считается самым крупным рынком Африки, чем его торговцы очень горды. Чтобы обойти его и все разглядеть, одного дня точно не хватит.
Еще одной Меккой советских покупателей был ювелирный магазин на Пьяццо «у итальянца». В прекрасно оформленных витринах можно было увидеть немало оригинальных золотых и серебряных украшений, которые хозяин-итальянец ненавязчиво предлагал примерить или повертеть руках. Наибольшей популярностью пользовались тончайшие, словно нить, цепочки, золотые кулончики «Нефертити» и знаки зодиака, особой остроугольной формы кольца,перстни. Все это по совету людей бывалых я приобрел на подарки и не пожалел. Качество золота оказалось высоким.
***
В офисе ГВС я неожиданно встретил Саню Васьковича. Он приехал по каким-то делам. После двухлетнего перерыва мы были рады вновь встретиться и поболтать за бутылкой пива. Саня сообщил, что он летит в Союз 13 октября. Так что и назад домой нам выпало лететь вместе.
Ясным солнечным утром мы забросили наши чемоданы на задние сиденья пазика, уселись поудобнее и тронулись в сторону аэропорта Боле. Боец в панаме в последний раз закрыл за нами металлические ворота офиса ГВС. За окном замелькали убогие строения и лачуги, лавки с разделанными тушами и фруктами, зашарпанные щиты с логотипами Pepsi, Coca cola, Philips.
Сухощавые эфиопы все так же спешили по своим делам. Чумазая детвора махала нам руками и что-то выкрикивала. Мы махали в ответ. Мы прощались с Эфиопией.
ЭПИЛОГ
Прошло много лет, мы пережили перестройку, распад СССР, лихие девяностые, подъем нулевых. Многое изменилось в нашей жизни и в оценках прошлого. Задаваясь вопросом, чем же для нас была Эфиопия 70–80-х, я обнаружил широкий разброс мнений участников тех давних событий.
Одни по-прежнему считали, что в условиях холодной войны мы выполняли свой интернациональный долг, сдерживая экспансию США в мире. Другие мыслили более приземленно, сугубо по-военному: нам была поставлена задача, и мы ее выполняли в интересах своей страны. Третьи полагали, что участие в локальных конфликтах – это возможность получить реальный боевой опыт и поддерживать вооруженные силы в боеготовом состоянии.
Мой бывший начальник полковник Бочкарев высказал мнение, что американцы, будучи людьми рациональными, сознательно загоняли нас в ловушку, втягивая в чересчур затратные военные авантюры, чтобы ослабить экономически. Несколько сомнительно, поскольку они сами в подобные ловушки попадали, но…
Но это все в плоскости глобальных политических рассуждений. Однако есть еще и сугубо личный аспект, свой уникальный опыт и восприятие событий, которые прошли лично через тебя. И здесь многие сходятся в том, что Эфиопия оставила особый, неповторимый отпечаток в их судьбе, вызывая ностальгические воспоминания и желание вернуться в места, где было непросто, где случалось быть на грани между жизнью и смертью. Некоторые так и поступили, посетив спустя три десятка лет страну Эфиопию, которая не отпускала все эти годы.
***
А что же случилось с героями моего повествования? С некоторыми я долгие годы поддерживал контакты, порой случались совершенно неожиданные встречи, кого-то удалось разыскать в последние годы через соцсети. Было интересно узнавать, как сложилась их жизнь после Эфиопии, чего они добились, кем стали. Вот их истории.
Лидер Эфиопии Менгисту Хайле Мариам
С Менгисту Хайле Мариамом мы разминулись в Гобе. В сентябре 1982 года он прилетал туда открыть новый отель на 100 мест, а мы за пару дней до этого уехали из Гобы. Тем не менее считаю нужным упомянуть здесь и его как персону, определившую ход событий в Эфиопии. Судьба его сложилась незавидно. 16 мая 1989 года группа офицеров попыталась совершить в Эфиопии военный переворот. Мятежники захватили Министерство обороны и Генштаб, расстреляли высших офицеров, лояльных Менгисту. Однако мятеж был подавлен, а 12 участников заговора были тут же расстреляны. В дальнейшем были расстреляны еще несколько десятков заговорщиков.
В 1990 году СССР прекратил военную помощь Эфиопии. Революционно-демократический фронт народов Эфиопии воспользовался этим и вынудил Менгисту бежать из страны. 21 мая 1991 года он вылетел в Кению, а оттуда в Зимбабве. Там он и проживает до сих пор. О своей деятельности на посту руководителя страны Менгисту написал книгу мемуаров.
26 мая 2008 года Верховный суд Эфиопии приговорил Менгисту и 18 его соратников к смертной казни через повешение за совершенные по его прямому указанию пытки и убийства тысяч ни в чем не повинных людей. Есть некоторые свидетельства, что Менгисту лично задушил престарелого императора Хайле Селассие I и приказал спрятать его останки под полом туалета императорского дворца. Однако Менгисту опровергает это.
Главный военный советник в Эфиопии (1977–1981), генерал-лейтенант Чаплыгин Петр Васильевич
Петр Васильевич Чаплыгин не раз встречался мне во время пребывания в офисе ГВС, когда важной походкой он проходил в сторону штаба или клуба. Это был настоящий генерал-десантник. С ним связана такая история. Когда в 1977 году его назначили Главным военным советником в Эфиопию, он поставил в «десятке» такое условие: «Сначала отзовите из Сомали моего брата полковника Чаплыгина, который там является советником, иначе с ним могут сделать все что угодно, когда узнают, что я ГВС в Эфиопии». Пришлось брата отозвать. Петр Васильевич умер в 2005 году, прожив 84 года.
Командующий Южным оперативным командованием, генерал Зауде Гебриес
По словам полковника Бочкарева, генерал Зауде был настроен проамерикански и порой этого не скрывал. По некоторым источникам, генерал принял участие в военном перевороте 1989 года и был расстрелян.
Начальник артиллерии ЮОК Мульгета
Полковника Мульгету отличало то, что он не засиживался в штабе, а старался почаще бывать в войсках. В один из выездов на передовую он был убит осколком снаряда.
Советник Командующего ЮОК (1980–1981), полковник Солошенко Анатолий Александрович
Полковник Солошенко дослужился до генерал-майора и закончил службу военкомом Новгородской области. Умер 8 мая 2008 года. Я узнал об этом, найдя в интернете фотографию его памятника.
Советник Командующего ЮОК (1982–1985), полковник Бочкарев Борис Васильевич
Оттрубив три с лишним года в Эфиопии и заработав три малярии, полковник Бочкарев вернулся в родной Новосибирск, где получил должность начальника отдела боевой подготовки и управления ГО Сибирского военного округа. В 1988 году ушел на пенсию, но продолжал работать на гражданке. В 1990-м демонстративно вышел из КПСС. А в 2006 году написал мемуары, в которых подвел итог своей службы и жизни. В них около 80 страниц посвящено Эфиопии. Они опубликованы на proza.ru.
В 2011 году я разыскал Бочкарева в «Одноклассниках», и мы часто общались по скайпу и обменивались письмами. Он глубоко увлекался историей и даже предложил свою версию ликвидации Лаврентия Берии. Часто вспоминал годы, проведенные в Эфиопии, и весьма критично высказывался о коммунистической идеологии. В январе 2022 года после острой коронавирусной инфекции Борис Васильевич скончался. Он прожил ровно 85 лет.
Советник командира бригады, майор Пирцхалашвили Джони Михайлович
Джони Михайлович очень хотел стать генералом, и он им стал, даже более того.
В 1999 году в новостях по телевизору я услышал его имя из уст тогдашнего руководителя Грузии Эдуарда Шеварднадзе, а потом показали и самого Джони. Отвечая на какой-то вопрос журналиста, Шеварднадзе сказал примерно такую фразу: «…для этого у меня есть начальник штаба Джони Пирцхалашвили».
Как позднее я выяснил, Джони в 1991 году был назначен президентом Гамсахурдия министром обороны независимой Грузии. Он занимал проамериканскую позицию и ратовал за вступление Грузии в НАТО. А позже, в 1998-м, после некоторых карьерных кульбитов Пирцхалашвили был назначен начальником Генерального штаба при Шеварднадзе. Через одного своего приятеля-грузина я попытался связаться с Джони, но безуспешно. По некоторым данным, он находится в Украине.
Советник командира бригады, майор Деревщиков Александр
Александр Деревщиков вырос до полковника, стал кандидатом военных наук. Многие годы он посвятил геральдике и одно время был членом Геральдического совета при Президенте РФ. Мы отыскали друг друга в «Одноклассниках» и несколько лет переписывались, обменивались поздравлениями. Но в начале 2020 года Саша не стал отвечать на мои письма. Вскоре его сын сообщил мне, что 30 мая 2020 года Александра Деревщикова не стало.
Советник начальника артиллерии ЮОК, подполковник Синькевич Анатолий Степанович
Степаныч, как мы называли подполковника Синькевича, после Эфиопии сумел построить кооперативную квартиру в Ленинграде. В июне 1983 года я оказался там в командировке и напросился к нему на ночлег. Синькевич в тот момент дома был один (жена и дочь уехали отдыхать) и был рад моему неожиданному визиту. Мы прекрасно провели время за бутылочкой красного вина.
ПЕРЕВОДЧИКИ
Филиппенко Сергей
Как-то в программе новостей показали визит в Киев какой-то делегации. И у трапа самолета рядом с президентом Украины стоял не кто иной, как Серега Филиппенко. В июле 1993 года я оказался в Киеве и поселился в гостинице «Славутич». Набрал номер Сереги, он поднял трубку. Сказал, что вечером за мной заедет. Я ждал, ждал, но, решив, что что-то пошло не так, лег спать. Однако в одиннадцатом часу вечера в дверь номера постучали. Открываю. Передо мной стоит тот самый Серега, с которым мы расстались в Эфиопии в 1982 году. Он совершенно не изменился. Будто не было этих одиннадцати лет. Серега работал тогда при МИДе начальником по приему делегаций. Он повез меня домой, там собрались какие-то его друзья. Мы просидели за хорошим вином до двух ночи, вспоминая былые дни. На следующее утро у меня был экзамен по G-mat, который я «успешно» провалил. Потом мы еще какое-то время перезванивались. Потом Серега куда-то пропал, и его номер не отвечал. А не так давно я смотрел по интернету фильм о советских советниках в Эфиопии и там в одном из фрагментов увидел Сергея Филиппенко. Он рассказывал о службе в Эфиопии.
Лактюшин Олег
После возвращения из Эфиопии Олег поселился в Слониме. Мы какое-то время довольно активно переписывались. Олег работал учителем в школе, но, видно, заметили его организаторский талант и пригласили работать в роно. А оттуда он в 1995 году попал в кресло председателя Слонимского горисполкома.
В 1998 году он учился в Академии управления и приезжал на сессии в Минск. Тут-то мы и встретились. Однажды я вытянул его из общаги к себе домой, и мы проговорили всю ночь. После этого долго не общались. Но в 2003 году я приезжал из Гродно через Слоним и разыскал Олега. Он уже работал директором филиала «Слонимский хлебозавод». В отдельной комнатке его директорского кабинета мы опустошили бутылку водки и душевно поговорили. Олег посоветовал мне тогда почитать книгу «Журналист» Константинова. «Там здорово написано про нас, переводяг», – сказал он.
На прощание он вручил мне два душистых батона, которыми потом долго еще пахло в салоне моей машины. Батоны были особые, из спеццеха. Таких батонов я не ел ни до, ни после. Потом Олег как-то заехал в Минске ко мне в офис. Мы посидели в ресторанчике «У Франциска». После этого снова наступила пауза.
И вот, приступая к написанию этой книги, я хотел воскресить кое-какие детали нашей жизни в Негелле. Решил разыскать Олега. Нашел в интернете номер Слонимского хлебозавода. Позвонил. На вопрос, как связаться с Олегом Лактюшиным, мрачный мужской голос ответил:
– Олега Лактюшина похоронили на прошлой неделе.
Олег умер 26 декабря 2021 года от коронавируса. В некрологе были такие строки: «…Многим он запомнился своей справедливостью, открытостью, объективностью и внимательным отношением к проблемам людей. Слонимчане старшего поколения уважали и ценили Олега Николаевича за его значительный вклад в развитие нашего района. Глубоко скорбим и выражаем искренние соболезнования родным и близким».
Беляков Сергей
С Сергеем Беляковым после возвращения из Эфиопии мы долго переписывались и нередко встречались в Москве. Однажды я даже остановился на ночлег в их маленькой квартирке, где он жил тогда с тещей. Серега работал в какой-то внешторговской фирме. В начале девяностых мне приходилось часто ездить в командировки в столицу, и мы находили время пересечься и пообщаться. Потом он переехал в новую квартиру, и наше общение прекратилось. А несколько лет назад в «Одноклассниках» объявилась его дочь Юля. Она сообщила, что в октябре 2009 года Сергея не стало, а спустя два года не стало и Людмилы Беляковой.
Васькович Александр
После Эфиопии Саша Васькович жил в Бресте и работал на таможне. Мы изредка созванивались, а однажды в 1986 году он заглянул ко мне в Могилев. Спустя одиннадцать лет я случайно узнал, что он стал начальником таможни аэропорта «Минск-2». Как-то, вылетая в 1997 году в командировку, я разыскал его, и мы немного поговорили в его кабинете. Он сообщил, что начал строить себе дом в поселке Сокол, правда, пока только был возведен фундамент.
А через два года Александр неожиданно улетел на ПМЖ в США, куда чуть раньше перебралась его жена.
Ручаев Юрий
С Юрием Ручаевым мы практически земляки, поскольку после Эфиопии какое-то время одновременно проживали в одном городе – Могилеве. Правда, до октября 1986 года, как это ни странно, ни разу не общались.
В том самом октябре мы случайно столкнулись в дверях Могилевского райвоенкомата, поскольку нам обоим предложили еще раз съездить в Африку. Оформление тянулось долго. И только в августе 1987 года мы вылетели одним рейсом в Замбию. Там и провели два интересных года на виллах по соседству. Дружили семьями, часто ходили друг к другу в гости.
Юрий в девяностые работал в Вологде менеджером, потом успел съездить переводчиком в Ирак. Сейчас на пенсии, живет в Могилеве. Мы с ним по-прежнему в контакте.
Евдоченко Андрей
Андрей Евдоченко в начале девяностых смог устроиться в Министерство по внешнеэкономическим связям Республики Беларусь. В то время я только перебрался в Минск, и Андрей здорово мне помог с работой. Когда МВС слился с МИДом, Андрей продолжил карьеру на дипломатическом поприще.
В марте 1997 года я оказался в командировке в Брюсселе, где Андрей работал советником при белорусском посольстве. Мы встретились, проведя вечер в его небольшой уютной квартире. Потом в Минске мы пару раз встречались на каких-то приемах и мероприятиях. Его имя часто мелькало в прессе в связи с налаживанием деловых отношений с Венгрией. Кажется, он там был послом какое-то время. Андрей вырос до первого замминистра иностранных дел. Затем он был снова отправлен в Копенгаген в качестве посла.
Махонь Николай
Коля Махонь объявился в начале нулевых годов, заехав в гости в Минск к нашему однокурснику Юрию Подольскому. Юрий позвонил мне, и втроем мы провели у него весь вечер за разговорами и бутылочкой водки. Коля жил тогда в Гродно, работал в какой-то фирме. Потом он пропал лет на десять. А в 2015-м написал мне письмо, в котором сообщил, что пробует добиться звания участника боевых действий. Для этого он собирал какие-то бумаги и просил помочь. Все его просьбы я выполнил. После этого Коля снова куда-то пропал, но есть надежда, что вновь объявится.
Жудро Валерий
После Эфиопии Валера сумел на инвалюту быстро построить квартиру в Минске и нашел работу во Внешэкономбанке в двух шагах от дома. В 1992 году я столкнулся с ним в коридоре этого самого банка, когда решал свои денежные вопросы. Какое-то время мы поддерживали контакт и даже побывали друг у друга в гостях. А в конце девяностых Валера с семьей перебрался в Канаду, и след его затерялся.
Соловьев Александр
Саню Соловьева я также разыскал через «Одноклассники» в 2012 году. Он сообщил, что работает в компании по охранным системам. Много занимается переводами инструкций. Поначалу он каждый день мотался за 130 км в Москву на работу, но потом осел в своем родном Костерево. Сейчас на пенсии. Судя по фото в интернете, бодр и энергичен.
Риганов Александр
Об Александре Риганове я узнал не так давно от Саши Соловьева. Он сообщил, что Риганов работал в представительстве ирландской продовольственной фирмы. На фото в «Одноклассниках» он выглядел упитанным жизнерадостным мужиком. Такому, как говорят, жить да жить. Но не судьба. Его знакомая сообщила, что 3 октября 2020 года Александр скончался от коронавируса.
Скоков Сергей
Уезжая из Эфиопии, я прихватил харьковский адрес и телефон Сергея. Мы обменивались открытками и изредка письмами. В марте 1990 года я оказался в командировке в Харькове, позвонил Сергею. Мы встретились и долго сидели в какой-то забегаловке за кружкой пива. Запомнилась одна Серегина история, которая случилась после моего отъезда из Авассы. Как-то после работы офицеры по обыкновению заглянули в один из баров, чтобы пропустить по бульке. Но где одна булька, там и вторая, и третья. После четвертой или пятой Серега отошел в уличный сортир. А когда вернулся в бар, то увидел картину, которая вызвала у него, захмелевшего, панику. Вокруг стола, где сидели наши, бесилась толпа эфиопов и что-то выкрикивала.
Сереге показалось, что наших бьют. Недолго думая, он вынул из-за пояса пистолет и выстрелил вверх. Эфиопы вмиг повалились на пол, а за ними кое-кто из наших. Когда шок прошел, кто-то выхватил у Сергея его ТТ, все накинулись на него с воплями: «Ты что, охренел?», «Ты зачем стрелял?». Оказалось, что за нашим столом решили провести соревнование – кто сильнее: русские или эфиопы? От русских выдвинули украинца Стеца, от эфиопов – самого сильного, который оказался в баре. И вот они устроили армрестлинг.
Конечно же, эфиопы стали бурно поддерживать своего. Но всего этого Серега не знал. Дело со стрельбой замяли и в Союз Серегу не отправили.
…Лет на двадцать контакт с Сергеем пропал, но 24 августа 2012 года он прислал мне через «Одноклассники» небольшое послание. Судя по всему, Серега осел в Штатах. На мои последующие письма он не ответил.
Лобанов Владимир
Владимир Лобанов объявился в июне 2016 года. А в 2021 году он стал публиковать в «Одноклассниках» свои эфиопские дневники, дополняя их фотографиями. Это еще одна личная история о нашей службе на Африканском континенте.