Часть первая. Знакомство с анархистами

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЗНАКОМСТВО С АНАРХИСТАМИ

Глава 1

  До отхода поезда на Москву оставалось двадцать минут, когда в здание екатеринославского вокзала вошли два представительных господина профессорского вида в модных пальто и котелках и сразу направились к дверям перрона. В руках у каждого было по чемодану и трости. Один еще умудрялся держать зонт, с которого тонкими струйками на пол стекала вода, – на улице шел сильный дождь. Стоявшие у дверей жандармы с почтением посмотрели на господ-ученых, разъезжающихся по домам с окончившегося накануне XIII Археологического съезда.
  Через несколько метров стояла другая группа жандармов, внимательно оглядывая всех пассажиров и их провожающих. Создавалось впечатление, что они кого-то ищут в толпе.
  – Кеша, замедлим шаг, – сказал господин с зонтом, неторопливо полез в карман пальто, вытащил оттуда билет и стал внимательно его изучать, демонстрируя полное безразличие к стражам порядка. – Нам в начало поезда.
  Проходя мимо жандармов, он громко заговорил по-французски и приветливо помахал им рукой. Те в ответ дружно приложили руки к фуражкам.
  – Веселый народ эти французы, – заметил один из жандармов, – а уж француженки – пальчики оближешь.
  – А по мне, – сказал другой, – лучше наших женщин никого нет. Видел я этих француженок, все у них фальшивое, даже улыбка.
  – Ты имеешь в виду жену начальника электростанции Коттовоза?
  – Да хотя бы и так. На людях изображает улыбку до ушей, а дома, когда мне приходилось у них дежурить, лицо всегда недовольное, говорит раздраженным тоном.
  – Не нравится жить в России. Хочет в свой Париж.
  Между тем господа-ученые, миновав еще одну группу жандармов, подошли к своему вагону. В их купе никого не было. Закрыв дверь на задвижку, тот, кого товарищ назвал Кешей, снял с себя парик, содрал с лица усы и бороду. Затем, вытащив из чемодана сюртук, надел его вместо пальто и достал из кармана фуражку.
  – Ну, вот, Коля, – сказал он, оглядывая себя в зеркале, откуда на него смотрело молодое, здоровое лицо с жизнерадостным выражением глаз, – все прошло успешно. Надеюсь, что также благополучно ты доберешься до Женевы. Не забывай следить за бородой, она у тебя, кажется, отклеивается.
  Его товарищ с важностью погладил свою аккуратную небольшую бородку.
  – Да нет, вроде крепко держится, но придется всю ночь лежать на спине.
  Друзья невесело рассмеялись. Николай подошел к окну, выходящему на другую сторону вокзала и, опустив раму с грязными разводами на стекле, выглянул наружу:
  – Никого нет. Надеюсь, Кеша, и ты выберешься отсюда без приключений.
  – Спасибо ливню, все филеры попрятались. Пока не пришли твои соседи, пальто и котелок спрячь в чемодан. Мою трость придется сломать, а жаль, красивая вещь!
  Полюбовавшись на кожаный набалдашник трости, Иннокентий с трудом разломал ее на несколько частей и засунул под сюртук. Туда же положил парик и бороду.
  – Когда приедешь в Женеву, – снова обратился он к товарищу, – не забудь прислать телеграмму, как договаривались. И прошу тебя, Коля, поменьше заигрывай с жандармами, какое-то глупое мальчишество. Сегодня получилось удачно, а в следующий раз могут оказаться более бдительные люди. Зачем зря рисковать…
  – Что делать, не могу равнодушно проходить мимо наших блюстителей порядка. Так приятно видеть, как они отдают тебе честь.
  – И все-таки будь осторожней. Тебя повсюду ищут.
  Они крепко обнялись. Николай похлопал друга по спине:
  – Не волнуйся, Кеша, все будет в порядке. Еще раз желаю тебе удачи, а я обязательно вернусь в Екатеринослав.
  Ухватившись за верхнюю часть рамы, Иннокентий ловко изогнулся, спрыгнул на землю и, не оборачиваясь, направился в сторону, противоположную вокзалу, где находились хорошо известные ему железнодорожные мастерские. Через полчаса он шагал по Екатерининскому проспекту, погруженный в свои мысли, не замечая, что ботинки полны воды, а сюртук и рубашка насквозь промокли.
  Николай Рогдаев, которого он только что проводил в Москву, был главным в их анархистской группе и теперь срочно бежал за границу: ему «на хвост» села полиция. Вместо него остался он, Иннокентий, и остался, как говорится, у разбитого корыта. За лето группа понесла большие потери, многие товарищи оказались в тюрьме или бежали за границу. Из самых активных едва наберется человек десять. Николай советовал всем временно «залечь на дно». Однако, пока он был в Екатеринославе, Иннокентий осуществил два важных дела. Во-первых, написал письмо в Белосток их общему знакомому Мишелю Штейнеру, чтобы тот помог с типографией и анархистской литературой. Мишель сразу откликнулся, обещал приехать в Екатеринослав на два дня, выступить с лекцией и привезти немного книг и листовок. Во-вторых, решил пополнить группу за счет своих троюродных братьев, гимназистов старших классов, и их друзей.
  Братья отнеслись к его предложению серьезно, согласились войти в группу и во всем ему помогать. Самым толковым из них был Эрик Розанов: он уже писал статьи в местные газеты. Иннокентий предложил ему заниматься листовками и типографскими делами. Остальные братья со временем вполне смогут работать агитаторами среди рабочих и учащейся молодежи.
  Он долго раздумывал, стоит ли втягивать в свои дела двоюродную сестру Лизу Фальк, гимназистку пятого класса, очень близкого ему человека. Несмотря на разницу в пять лет, они дружили с самого детства, не скрывая друг от друга никаких тайн. Сейчас эта девочка превратилась в красавицу с независимым и своенравным характером. У нее были большие музыкальные способности, она много занималась с преподавателями по вокалу и на фортепьяно, готовясь после гимназии поступить в консерваторию.
  Имел ли он право подвергать сестру опасности? Однако, как ни стыдно ему было признаваться самому себе, у Лизы он рассчитывал найти материальную поддержку. Он знал, что сестра постоянно получает на расходы деньги от своего отца, архитектора Григория Ароновича Фалька.
  Иннокентий сам был не из бедной семьи. Его отец, Семен Борисович Рывкинд, занимал должность управляющего на крупном пивном заводе и все деньги, которые тот давал ему на личные расходы или за выполнение отдельных поручений по работе, он вкладывал в группу, но их всегда катастрофически не хватало.
  В отличие от братьев Лиза задумалась над его предложением войти в группу.
  – Ведь это опасно, Кеша, – сказала она. – И потом ты, кажется, раньше поддерживал социал-демократов?
  – Я многого тогда не знал. Ты сама, когда познакомишься с идеями анархизма, поймешь, что это интересное философское учение. И суть его лежит на самой поверхности – все зло в государстве, оно…
  – Подожди, подожди, – остановила его Лиза, которую смущало одно обстоятельство, которое она пока не могла открыть брату, – ты не на митинге. Допустим, я войду в вашу группу, но я ничего не смогу делать, у меня нет свободного времени, да и родители, сам знаешь, нас с Аней никуда не пускают.
  – От тебя пока ничего не потребуется, – успокоил ее Иннокентий, – познакомишься с группой, войдешь в курс дела, а там видно будет. А сейчас, – он замялся и покраснел, – не могла бы ты дать немного денег на развитие нашей деятельности.
  Лиза внимательно посмотрела на него: ее удивила не столько его просьба, сколько виноватый тон и то, что он покраснел. Брату было стыдно, что он просил у нее деньги.
  – За деньгами ты всегда ко мне можешь обращаться без церемоний, – сказала она и, достав из шкафа шкатулку, протянула ему триста рублей. – Надеюсь, они пойдут на благое дело.
  – Не знаю, что ты вкладываешь в это слово, но все, что мы делаем, очень важно для нас. Я тебе даже скажу, для чего они нужны. Ты слышала об убийстве директора машиностроительного завода Германа?
  – Это ужасно. В его квартиру бросили бомбу.
  – Тебе его жаль, а он издевался над рабочими, постоянно урезал им зарплату, давил штрафами. В начале августа уволил триста человек, участвовавших в летних забастовках. За это его и убил один наш товарищ. Это наш акт возмездия. По городу сейчас ползут разные слухи. Чтобы их пресечь, надо срочно выпустить листовку, разъяснить цель убийства. Рабочие должны знать, что есть люди, которые могут за них заступиться и готовы использовать для этого любые средства. Эти люди – мы, анархисты. Твои деньги пойдут на типографские расходы.
  Глаза у Иннокентия блестели, на лице, когда он говорил, появилась жестокость, ранее несвойственная ему: он всегда был таким мягким, интеллигентным мальчиком. Лиза ласково провела рукой по его густой волнистой шевелюре. Брат изменился и как ловко скрывал от нее свое новое занятие.
  – Почему ты мне раньше об этом не рассказывал?
  – Так складывались обстоятельства, и потом я все-таки надеялся поступить в этом году в университет – он в третий раз не прошел в Киевский университет из-за квоты для евреев.
  – Ты же будешь опять поступать…
  – Буду, но, надеюсь, за год нам удастся кое-что сделать.
  Листовку тайно отпечатали в одной из городских типографий.
  «Товарищи рабочие! – говорилось в ней. – В ответ на издевательства капиталистов, наглую эксплуатацию труда, всевозможные притеснения и, наконец, на последние гнусности и насилия над рабочими-стачечниками со стороны Акционерной компании заводов Эзау и Машиностроительного – наши товарищи, коммунисты-анархисты, решили ответить покушением на одного из главных виновников бесчисленных страданий рабочего люда.
  На днях произошел взрыв динамитной бомбы в квартире директора и акционера Машиностроительного завода на Амуре. Эти негодяи, не постеснявшиеся без всякого повода выгнать и лишить работы 300 рабочих, – пусть платятся своею шкурою и своим имуществом!
  Товарищи! Пусть наша первая бомба пробудит в вас «бунтовской дух» – это святое чувство, из которого возгорится пламя революции и зажжет ненавистью ваши сердца!
  Пусть она напомнит всем паукам-буржуа, что отныне вы, рабочие, не позволите им безнаказанно глумиться над собою!
  Пусть она будет боевым кличем, громким призывом всех вас к антибуржуазной, классовой борьбе, к выступлению на путь развитого экономического террора и революционной всеобщей стачки!
  Смерть же буржуазному обществу!
  Вперед, во имя рабочего дела, во имя социальной Революции!»
  Внизу стояла подпись, набранная крупным черным шрифтом: «Екатеринославская группа рабочих анархистов-коммунистов».

      *     *     *

… На углу Мостовой улицы Иннокентий обо что-то споткнулся и со всего размаха упал в бежавший сверху мутный поток.
  Громко чертыхнувшись, он вылез из воды, зашел в ближайший подъезд и стал чистить платком сюртук и брюки. Занятие оказалось бесполезным: въедливая грязь упорно не хотела отходить. Сев на подоконник, он обхватил себя руками, чтобы согреться, и с тоской посмотрел в окно.
  По небу медленно ползли черные, лохматые тучи. Никакой надежды на просветление. Погода нарушала все его планы. Мишель Штейнер уже завтра приезжает в Екатеринослав. На следующий день, в среду, должно состояться собрание группы, которое еще раньше наметили провести на обычном месте своих сборов в Аптекарской балке. Все члены группы об этом предупреждены. Надо отменять собрание или срочно найти какое-нибудь большое помещение. Но где?
  Тут ему пришла мысль обратиться к Марии Завьяловой, знакомой их товарища по группе Сергея Борисова, ныне сидящего в тюрьме. Мария работает в городской библиотеке и сможет разместить где-нибудь участников собрания под видом лектория.
  Тем временем дождь за окном припустился еще сильней, с остервенением барабаня по карнизу. Тоскливо гудели телеграфные провода. На бульваре гулял ветер. Ветви акаций метались из стороны в сторону, задевая проходившие мимо трамваи и экипажи. На соседнем столбе жалобно дребезжал фонарь. Наконец он сорвался и с грохотом упал на мостовую.
Где-то наверху хлопнула дверь, послышались голоса и женский смех. Залаяла собака.
  Иннокентий соскочил с подоконника. Делать нечего, надо идти на поклон к Марии.
  Он нашел ее на выдаче книг в общем читальном зале. Увидев его, девушка побледнела.
 – Что-то случилось с Сергеем? – с тревогой спросила она, и ее красивые серые глаза наполнились слезами. Все в группе знали об их любви. Когда-то, будучи еще токарем на Брянском заводе, Борисов занимался у нее в эсдековском кружке. Тогда она была членом бюро городской организации социал-демократов, активным агитатором и лектором. Учительница оказалась старше своего ученика на шесть лет, но это не помешало ему влюбиться в нее и вскружить ей голову.
  В 1902 году Марию арестовали и на два года сослали в Вологду. Вернувшись домой, она полностью отошла от политики и общественной деятельности. Сергей за это время разочаровался в эсдеках, побыл несколько месяцев у эсеров и перешел к анархистам. Его привлекли их идеи о бесклассовом и безгосударственном обществе, но больше всего – полная свобода действий. Мария резко осуждала его за это, умоляя порвать с группой. Недавно на одном из митингов Сергея арестовали. Пытаясь сбежать, он тяжело ранил жандармского вахмистра. Теперь ему грозили, как минимум, пять лет каторги.
 – Простите, Мария Сергеевна, что я пришел прямо сюда. – Иннокентий взял ее руки, погладил дрожащие от волнения пальцы. – С Сергеем пока все то же самое: суд ожидается в конце ноября. У меня к вам большая просьба. Нельзя ли нам собраться в библиотеке послезавтра в пять часов? Положение просто безвыходное, – жалобно прибавил он.
Мария смотрела на него в раздумье, теребя на груди кончики шелковой шали.
 – Сколько, вы думаете, будет человек?
 – Самое большее двадцать пять. Мы придем по одному, так что никто ничего не заподозрит, и будем вести себя осторожно.
 – Хорошо, можно устроить в малом лекционном зале. Только пусть кто-нибудь приготовит стихи или почитает их по книге.
 – Не только подготовим стихи, – обрадовался Иннокентий, – надеюсь, приведу еще и пианистку. Там есть инструмент?
  Мария посмотрела на него с недоумением: откуда в анархистской группе, о которой она была самого плохого мнения, взялась пианистка?
 – Есть, пианино.
 – Спасибо, Машенька, вы просто ангел, – воскликнул радостно Иннокентий и, увидев, что на них обращают внимание, на цыпочках направился к двери.
  Из библиотеки он отправился к Фалькам, чтобы сообщить о собрании Лизе. Идти было недалеко: они жили в собственном доме на Клубной улице.
  Дверь открыла прислуга Фальков Зинаида и тут же заохала, увидев его грязную одежду. Вышедшая вслед за ней Лизина мама, Сарра Львовна, тоже всплеснула руками и сразу принялась за дело. Его заставили переодеться во все сухое: одежду Артема, старшего брата Лизы, учившегося сейчас в Киеве в университете. Зинаиду попросили поставить чайник, достать малиновое варенье, мед и коньяк. Женщины суетились, как вокруг маленького ребенка. Лиза в это время занималась в гостиной с учителем музыки, оттуда доносились звуки рояля.
  Часы в столовой пробили восемь. Надо было срочно уходить, чтобы успеть предупредить других товарищей, но он не мог уйти, не переговорив с сестрой. Его потянуло в сон. Глаза слиплись, веки отяжелели, где-то вдалеке поплыл «Ноктюрн» Шопена.
  Увидев, что он засыпает, Сарра Львовна и Зинаида оставили его одного. Проснулся он, когда с работы вернулся Григорий Аронович, и Зинаида шумно расставляла на столе посуду для ужина.
  Натянув на себя высушенную и очищенную одежду, он вышел в коридор. Вся семья собралась вокруг Григория Ароновича, слушая рассказ Сарры Львовны о том, что Кеша пришел «весь мокрый до ниточки» и теперь, не дай Бог, схватит пневмонию. Желая поскорее прекратить детскую возню вокруг него, Кеша заявил тетушке, что ему надо срочно уходить. «И слушать не хочу, – возмутилась Сарра Львовна, – только после ужина».
  Пришлось направиться со всеми в столовую. Лиза поняла, что он пришел к ним не просто так, придержала его за руку и повела в гостиную. Там было темно. Не зажигая света и горя от нетерпения – он даже в темноте видел, как блестят ее глаза, она набросилась на него с вопросами, зачем он пришел сюда.
  – Лиза, какая ты молодец, что выручила меня. Послезавтра в городской библиотеке в пять часов состоится собрание группы. Ты сможешь прийти? Возможно, понадобится твоя помощь: что-нибудь сыграть на пианино.
  – Постараюсь. Только мне хотелось бы прийти туда вместе с тобой.
  – Тогда давай встретимся за пятнадцать минут около кондитерской Менца. Я буду с нашим лектором Мишелем. А что ты скажешь своим?
  – Что-нибудь придумаю. В среду у меня дома нет занятий. На родителей что-то нашло в последнее время, они держат нас с Анной на привязи, заставляя после гимназии идти домой. Спасибо, не присылают еще Зинаиду.
  – Они о вас беспокоятся.
  – Беспокоятся... Я по три часа занимаюсь с учителями, да еще до ночи выполняю домашние задания. Некогда вздохнуть. Чахну здесь, как одинокая береза в поле.
  – По тебе этого не скажешь, ты расцветаешь с каждым днем. Если бы я не был твоим братом, обязательно в тебя влюбился: ты просто прелесть.
  Довольный, что все так хорошо решилось, он поцеловал ее в щеку.
  – Мне пора. Придумай за меня какую-нибудь отговорку тете Сарре.
  – Я только и делаю, что
 придумываю, – засмеялась Лиза, закрывая за ним дверь и направляясь в столовую.


Глава 2

  Лиза слукавила, когда сказала брату, что на родителей что-то нашло, и они держат ее и Анну «на привязи». Она сама вызвала их недовольство тем, что несколько раз возвращалась из гимназии после восьми часов вечера. Дело было обычное, девичье: Лиза влюбилась, правда, человек, который удостоился ее внимания, об этом даже не подозревал. Это был студент Екатеринославского высшего горного училища Николай Даниленко, постоянный оратор на всех митингах городской молодежи.
  Первый раз она увидела его еще весной, в начале мая, возвращаясь после занятий из гимназии. Обычно она ходила домой другим путем, но в этот теплый весенний день ей захотелось погулять по городу, зайти на бульвар и в городской сад. Засунув фартук и большой черный бант в ранец, она шла по аллее, любуясь нежной листвой деревьев. Дети бегали вокруг клумб и, встав на колени, смешно тянули носы к распустившимся тюльпанам. Ничто не менялось в этой жизни. Давно ли она сама, гуляя тут маленькой с мамой или няней, вот также нюхала эти цветы и бегала к взрослым рассказывать, как они «вкусно» пахнут.
  На одной из аллей, прозванной в народе «партийной биржей», стояла большая толпа молодежи: обычное явление на бульваре, когда собираются студенты, гимназисты, ремесленники и что-то обсуждают. Полиция их не трогает, только следит издалека, чтобы не было беспорядков. Лиза подошла ближе. Ораторы говорили о неминуемом поражении России в русско-японской войне. Немного послушав, она решила идти дальше, но тут на импровизированной трибуне появился высокий парень в студенческой шинели. У Лизы забилось сердце: его глаза приветливо смотрели прямо на нее.
  Пробравшись в первый ряд, она внимательно его рассмотрела. У него было красивое, мужественное лицо, высокий лоб, густая русая шевелюра, небольшие усики – роскошь, позволительная только студентам, и глаза, синие-синие, как майское небо над головой.
  На его фуражке красовалась эмблема горного училища: кирка и лопата. Говорил он громко, уверенно. Все разговоры и смешки вокруг смолкли. Лиза прислушалась.
  Он рассказывал о каком-то съезде партии, состоявшемся недавно в Лондоне, переходе буржуазно-демократической революции в социалистическую, временном революционном правительстве.
 – Революция в России будет носить буржуазный характер, – говорил он, – но не буржуазия, а пролетариат больше всего заинтересован в ее полном успехе. Его главный союзник – крестьянство, и пролетариат должен поддержать все революционные требования своего союзника. Съезд высказался за конфискацию помещичьих, казенных, монастырских, удельных земель и за немедленную организацию революционно-крестьянских комитетов.
  Лизе все это было непонятно. Она потеряла основную нить его выступления и только неотрывно смотрела на оратора. И, чем дольше она на него смотрела, тем больше он ей нравился.
  В толпе поднялся шум, голос студента зазвучал громче.
 – Съезд взял курс на вооруженное восстание. Оно уже не за горами, по всей стране идут массовые забастовки, и рабочие Екатеринослава готовы их поддержать.
 – Да что его слушать, – зло выкрикнул человек, стоявший в первых рядах, – он большевик, продажная шкура. Ленин и ему подобные решили развалить партию и предать революцию.
  – Сам заткнись, меньшевистский прихвостень, – не дожидаясь, пока ответит оратор, закричал кто-то в толпе. – Это вы раскололи партию и хотите объединиться с буржуазией, вам на народ наплевать.
 – Верно, товарищи, – сказал оратор, стараясь перекричать возникшую перебранку. – Меньшевики полностью отрицают задачи партии в развертывающейся революции. Плеханов, Аксельрод, Мартов и другие их соратники по-прежнему стоят за союз с буржуазией и видят во всем ее главенствующую силу, а не – пролетариата. Они выступают и против вооруженного восстания, считая, что это процесс стихийный, и подготовить его невозможно. Третий съезд РСДРП выработал свою линию поведения без участия меньшевиков и призвал повсеместно давать им отпор. И их позиции с каждым днем слабеют. В екатеринославском комитете РСДРП тоже были временные разногласия и в нем оказались одни меньшевики, теперь большевики опять взяли вверх, и комитет называется «Комитет большинства РСДРП».
 – Кто это выступает? – спросила Лиза у соседа справа, тоже в фуражке горного училища.
 – Коля Даниленко, с первого курса.
  Студент кончил говорить, спустился вниз и попал в окружение толпы. Лиза побрела домой. Синие глаза неотступно следовали за ней. Теперь она все время заходила из гимназии на бульвар и видела его еще несколько раз. Сердце ее учащенно билось, щеки горели от волнения, все мысли теперь были только о нем, этом синеглазом ораторе.
  Наступил июнь. Вместе с мамой и сестрой она уехала отдыхать в Ялту, где семья Фальков уже много лет снимала дом на все лето. Ничто ее не радовало в этот раз: ни купание в море, ни прогулки по набережной с молодыми людьми, которые еще недавно были маленькими соседями по даче, а теперь превратились в ее поклонников. С одним из них, юнкером Михайловского училища в Петербурге Женей Соловейчиком она целовалась прошлым летом в беседке на набережной, а в эту поездку не обращала на него внимания.
  Все девочки из ее класса давно были тайно в кого-нибудь влюблены: в учителей, кузенов, мальчиков из Классической гимназии, артистов и поэтов, чьи фотографии печатались в столичных журналах. Это было модно: иметь предмет тайных воздыханий. Некоторые даже вышивали инициалы своих возлюбленных на обратной стороне форменных фартуков. Тайно вздыхать и мучиться было не в характере Лизы. «Надо самой форсировать события», – решила она.
Однако, вернувшись в город, она еще не видела Николая ни на одном митинге, и каждый раз ждала его до последней минуты, пока толпа окончательно не расходилась. Вот почему она приходила домой поздно, что и вызвало возмущение родителей и последовавшие за этим строгие меры. А тут еще зарядили эти бесконечные дожди. Все ополчилось против нее: и погода, и папа с мамой, которые никак не хотят понять, что она стала взрослой.
  За ужином Сарра Львовна рассказывала о своей поездке в еврейские приюты для детей-сирот и пожилых евреек. Она была председателем Благотворительного фонда «Милосердие», утвержденного Григорием Ароновичем и субсидировавшего его, а сам Фальк – членом попечительских советов этих приютов. Слушая ее краем уха, Лиза думала о том, что даже мама ведет активный образ жизни, имеет в городе много знакомых, ходит иногда играть в лото в соседний с ними Английский клуб, а у нее есть только одна близкая подруга по гимназии Лена Зильберштейн.
Ляля, как звали ее дома и в гимназии, была единственной дочерью одного из крупных горнопромышленников в губернии Наума Давыдовича Зильберштейна. Фальк не любил его по каким-то причинам, но к Ляле, застенчивой, умной девочке, относился доброжелательно и разрешал Лизе бывать у них дома.
  «Вот кто станет моей палочкой-выручалочкой», – решила Лиза и, прежде чем направиться в свою комнату, сказала матери, что в среду она зайдет после гимназии к Ляле, позаниматься перед первой контрольной по немецкому языку.
  – Хорошо, но в семь постарайся быть дома, – согласилась Сарра Львовна. Это, по ее мнению, был крайний срок, когда молодым девушкам можно одним ходить по улице.
  Довольная, что все так удачно устроилось, Лиза поднялась к себе наверх. Спать было еще рано, она забралась с ногами в кресло и стала дочитывать роман Толстого «Анна Каренина». Все философские мучения Константина Левина она пропускала мимо. Этот тип ей был крайне неприятен, она была уверена, что Толстой его специально вывел, чтобы поведать читателям о своих собственных сомнениях и семейных неурядицах. Левин существовал сам по себе, а его мысли сами по себе, занимая в романе много утомительных страниц.
Образ Анны ей также казался малопривлекательным: нервная, неуравновешенная особа. Ее любят, а она сознательно приносит любимому и любящему ее человеку все новые и новые страдания. «Никакая даже самая большая любовь, – рассуждала Лиза, – не выдержит таких испытаний: уж если любить, то любить без остатка, самозабвенно, полностью доверяя своему избраннику, а если не доверять, то за что тогда и любить?»
  Она была полностью на стороне Вронского. Однако ее потрясло описание душевных мук Карениной незадолго до ее трагической гибели. Лиза прочитала это место два раза, и ей стало так больно, как будто не Анна, а она сама все это пережила. Теперь она не осуждала ее, а понимала всю драму ее положения. Было удивительно, что Толстой так точно сумел описать страдания женщины. Подобное, по ее мнению, может отражать только музыка.
Она хотела пойти к сестре, чтобы поделиться с ней своими мыслями, но в этот момент за окном что-то ухнуло, ударилось о раму, приоткрытое окно распахнулось, и через подоконник в комнату свесилась огромная ветка липы. Тут же послышался звон разбитого стекла, стук падающих предметов и испуганный крик мамы: «Бу-р-я!»
  Соскочив с кресла, Лиза сбросила вниз ветку, закрыла окно на все задвижки и побежала к Анне. Сестра стояла у окна, держа раму, жалобно скрипевшую под напором ветра. Лиза бросилась к ней на помощь. За окном творилось что-то невообразимое: неистово стонал ветер, гремел гром, метались молнии, взрывая небо ярким ослепительным светом, как будто открывались врата преисподней.
Прибежала Сарра Львовна, велела им немедленно спускаться в гостиную: там окна целы, а в столовой выбило все стекла.
 – А как же рама?
 – Скорей отойдите от нее, пока она на вас не свалилась, – закричала мама, и, схватив их за руки, потащила вниз.
 – А где папа? – спросила Лиза.
 – Он в кабинете.
 – Можно я к нему пойду?
 – И я, – подхватила Анна.
 – Идите. И скажите ему, чтобы отошел от окна.
  Григорий Аронович – высокий, плотный мужчина, с твердым подбородком и такими же твердыми, проницательными и вместе с тем добрыми, ясными глазами, стоял около окна, вглядываясь в бушующую стихию. При виде дочерей его глаза весело заблестели.
 – Папа, – строго сказала Лиза материнским голосом, – отойди, пожалуйста, от окна. Ко мне в комнату влетела большая ветка липы.
 – Идите ко мне, – засмеялся отец, – ваша мама любит наводить панику. Отсюда видно, как ветер стеной гонит ливень по проспекту и гнет деревья. Однако много дел он натворит в городе, все деревья пострадают.
  Не успел он договорить, как на столе жалобно задребезжал телефон. Вздрогнув, отец быстро снял трубку. По мере того, как он разговаривал, лицо его бледнело, лоб хмурился, собираясь в морщины, что означало крайнее недовольство.
  Услышав звонок, из столовой прибежала встревоженная Сарра Львовна.
 – Что-то в мастерской?
 – Звонил дежурный полицейский. Окна в здании целы, но в одном месте сорвало кусок крыши, вода залила несколько кабинетов в мастерской и банке.
 – Ты же туда не поедешь?
 – Не поеду, – удрученно произнес Фальк. – Уже вызвали нашего инженера и пожарных. Сукины дети, – вдруг взорвался он, не обращая внимания на круглые глаза Сарры Львовны, указывающей на девочек, – только что сделали полный капитальный ремонт крыши, и этот мерзавец Ясулович клялся мне, что она выдержит любую бурю.
 – Успокойся, Гриша, этим делу не поможешь… А Кеша? – вдруг спохватилась Сарра Львовна о племяннике. – Успел ли он дойти до дома? Надо ему позвонить.
  Тут уж Григорий Аронович взял себя в руки и голосом, не терпящим возражений, заявил, что хватит поднимать панику: Кеша взрослый человек, сам знает, как себя вести в подобных случаях.
Ветер тем временем заметно ослаб, дождь перестал, только гром еще недовольно ворчал где-то далеко за Днепром. Такие чудеса с резкой переменой погоды нередко случаются в Екатеринославе. Их дворник Степан вспоминал, что лет этак пятнадцать назад, еще при его покойной жене Ульяне, гроза была в декабре, перед самым Рождеством. Они шли к всенощной в Преображенский собор и видели, как над Монастырским островом носились грозовые сполохи.
  Небо за окном очистилось от туч, и во всей своей красе выплыла полная чистая луна. Фальки разошлись по своим комнатам, но после пережитых волнений еще долго никто не мог уснуть.
  Приоткрыв окно и укутавшись в одеяло, Лиза жадно вдыхала проникавший с улицы пряный запах намокшей листвы и земли. На душе у нее было радостно: теперь на «бирже» опять начнут собираться студенты, и после долгого отсутствия, наконец, появится Николай Даниленко.
  Незаметно она уснула и уже не видела, как луна, совершив свое долгое путешествие над городом, встала напротив ее комнаты, осветила ее постель, нежное девичье лицо и разметавшиеся на подушке волосы.
  Сидевший на крыльце дворник Степан, которого Сарра Львовна попросила подежурить до утра из-за разбитых окон, зевая и крестясь, тоже смотрел на луну. Взяв ее в собеседницы, он долго бормотал себе под нос, что его благородие Григорий Аронович сами много лет назад велели посадить липы близко к дому, чтобы закрыть комнаты от яркого солнца и пыли, да где ему было тогда знать, человеку не здешнему, какие в Екатеринославе бывают ветры. А он-то, Степан, хорошо об этом знает. Он сам тут прожил всю жизнь, и отец его тут жил, и дед, и прадед, собственными глазами видевший, как в город приезжала императрица Екатерина II вместе с сиятельным графом Григорием Александровичем Потемкиным. От самой пристани растянули на несколько метров красные дорожки. Да ветром тут же на них нанесло столько пыли и мусора, что Екатерина сморщила нос и что-то недовольно сказала побледневшему генерал-губернатору. Не понравилось ей, наверное, такое безобразие. Вот так-то, матушка-императрица. Это тебе Днепр и вольные степи, а не какой-нибудь каменный Петербург.
Вот и он советовал Григорию Ароновичу сажать деревья дальше от дома, тогда бы и стекла нынче не побило: ветки-то давно в дом уперлись и так иной раз стучат по крыше и стенам, что жуть берет, а тот настоял на своем и теперь только посмеивается: «Мы, Степан, живем, как в саду, душа радуется». И барышни туда же.
  Долго еще так сидел и бормотал Степан, вспоминая то далекое время, когда молодой хозяин купил этот дом и посадил вокруг него липы. Луна давно скрылась за домами, небо порозовело, обещая хороший день, а он все сидел и вспоминал.
  В шесть часов на крыльцо вышла Зинаида, позвала его растопить печь. «Да побыстрей, – торопила она, – Григорий Аронович скоро встанет, просил разбудить пораньше». Не дожидаясь, пока проснутся Фальки, она стала составлять список работ, которые нужно срочно произвести в доме после вчерашней бури.
  Зинаида, как и Степан, много лет служила у Фальков, выполняя самые разные обязанности: няни, когда дети были маленькие, прислуги, кухарки, и стала для всех родным человеком, а для Сарры Львовны – незаменимым слушателем всех ее материнских горестей и забот. Возраст ее трудно было определить. Когда она появилась у них, ей было около тридцати лет – тогда только что родился старший сын Артем, сейчас ему двадцать лет, а она выглядит все такой же моложавой, подтянутой, с неизменным толстым пучком волос на затылке и быстрой на ногу. В доме еще спят, а она уже обежит все лавки на Троицком базаре, купит в кондитерской Руппанера для Григория Ароновича хрустящие французские булочки, для девочек – кренделя с медом и толченым орехом.
  У нее была одна особенность: когда она волновалась или не знала, что ответить своему собеседнику, начинала путаться в словах и употреблять одни междометия. Говорить с ней тогда было бесполезно. Домашние к этому привыкли, оставляя ее в таком случае в покое.
  Оба они жили тут же, в доме Фальков: Зинаида – в комнате рядом с кухней, Степан – в дворницкой, соединенной с кухней большим коридором без окон. В коридоре во все времена года было прохладно, осенью туда ставили коробки с зимними сортами яблок, лежавшими иной раз до весны.
  Когда-то в дворницкой жила семья Степана: его жена Ульяна и двое мальчишек. Ульяна умерла, сыновья выросли, женились, имели своих собственных детей, и Степан по воскресеньям отпрашивался у Григория Ароновича, чтобы навестить внуков.
 

Глава 3

  С Мишелем Штейнером Иннокентий познакомился три года назад, когда они поступали на юридический факультет Киевского университета и не прошли в него из-за квоты для евреев. На следующий год они снова поступали и опять не прошли по той же причине. Мишель сказал, что на этом он ставит точку, не собираясь больше испытывать судьбу.
  Оба не употребляли спиртного, поэтому, в отличие от других неудачливых абитуриентов, заливавших свое горе в питейных заведениях, ходили по улицам Киева, проклиная царя, премьер-министра Витте и правительство, которые не хотят ничего делать для восстановления прав евреев.
  Мишель, обычно сдержанный, с широко распахнутыми и чистыми, как у ребенка, глазами, неожиданно подошел к стене дома, мимо которого они проходили, со злостью ударил по ней кулаком. Удар был такой сильный, что на землю посыпалась штукатурка, а из подворотни выскочили две огромные собаки и с лаем набросились на них. Они еле унесли ноги.
 – Кеша, – спросил Мишель, когда они вышли к берегу Днепра, спустились вниз и уселись на теплую землю, – ты слышал, что-нибудь об анархистах?
 – Слышал, – ответил Иннокентий, удивленно посмотрев на товарища. – В Екатеринославе на митингах иногда выступают их ораторы, но я, право, никогда ими не интересовался.
 – Вот и зря, что не интересовался. Ты на митинги социалистов, наверное, ходишь уже не год и не два, видишь, что все остается на своих местах. Наши белостокские анархисты решили начать действовать. Ограбили оружейный магазин и заставили фабрикантов выполнять требования рабочих. С теми, кто не подчинялся, разговор был недолгий: убивали или бросали в их предприятия и квартиры бомбы. Я тоже вхожу в эту группу. Конечно, она занимается не только террором, ставит конкретные политические цели. Почитай одну из последних наших листовок, тут все подробно описано.
  Оглянувшись по сторонам, он вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо листок и протянул его другу.
 – Немного помялся, не обращай внимания.
  Иннокентий стал внимательно его читать, а некоторые места перечитывал по два раза:
«Наконец, и мы дожили до счастливого момента в нашем рабочем движении: и из наших рядов брошена бомба в наших притеснителей. Из наших рабочих рядов выступил герой, борец и показал нам, как надо бороться с нашим врагом. Вчерашней бомбой, брошенной в память Лодзинских жертв, мы присоединились к новому направлению рабочей борьбы, мы выступили на путь бомб и террора, на путь анархизма и революции, и трепет и ужас охватили господствующую часть общества. В воздухе пронеслась революция...
  До сих пор мы боролись пустыми руками, мы рассчитывали революционными песнями и речами испугать нашего кровного врага, и буржуазия только смеялась над нашей борьбой. Но жизнь вывела нас из нашей детской игры, и мы стали революционерами; мы взялись за бомбы, и момент нашего освобождения стал ближе, ближе стала победа, ближе Социальная Революция. Никакая сила уже не удержит нас в наших цепях нужды и голода, ничто не отклонит нас больше от нашей прямой анархической борьбы. Мы уже больше не верим в царей, будь то добрые или злые; мы верим лишь в свою собственную силу, мы верим лишь в свою революционную борьбу, мы верим лишь в свои бомбы и генеральные забастовки, мы верим лишь в Анархию и Коммуну.
  Товарищи! Вчерашняя бомба нанесла большой удар нашим притеснителям. Великая слава тебе, герой, бросивший бомбу! Пусть твой пример найдет отклик в великой рабочей массе. Пусть твоя бомба сделает хорошее начало для длинного ряда рабочего террора. Тогда скорее наступит наша свобода, тогда мы скорее положим конец нашему рабству, тогда скорее наступит Анархический Коммунизм! Долой господ! Да здравствует бомба! Да здравствует Анархический Коммунизм! Белостокская группа анархистов-коммунистов».
  Дочитав до конца, Иннокентий аккуратно сложил листок и отдал Мишелю. Сердце его громко стучало, в голове вихрем носились растревоженные мысли – ничего подобного раньше ему не приходилось слышать. А кругом были тишь и благодать: пели птицы, сияло солнце, пчелы гудели и копошились в цветах, собирая в глубине венчика сладкий сок.
  По реке, недалеко от них, проплывала большая баржа с углем. За рулем стоял худой, как жердь, парень в одном исподнем белье. Левой рукой он держался за руль, правой ловко закидывал в рот семечки, смачно сплевывая шелуху через борт в искрящуюся пену. За его спиной на длинной веревке сушилось белье. Рядом в ярком ситцевом платье стояла молодая женщина и, приставив к глазам ладонь, смотрела на берег. На ее губах блуждала улыбка: должно быть, это они с Мишелем привлекли ее внимание.
 – Что же ты молчишь? – спросил Мишель.
 – Засмотрелся на баржу. Живут же люди: ни забот, ни хлопот. Сесть бы сейчас на какой-нибудь пароход или баржу и вот также поплыть, куда глаза глядят.
 – Конечно, не плохо. Да это только кажется, что у кого-то безмятежная жизнь, забот у всех хватает. Ну, как тебе листовка и мой рассказ?
 – Впечатляют... И ты… ты во всем этом участвовал? – спросил Иннокентий с недоверием.
 – Прямо в лицо убивать не приходилось, а во время перестрелок с жандармами, думаю, многих ранил и убил, там не сосчитаешь. В экспроприациях участвовал, и малых, и крупных, ведь нам постоянно нужны деньги.
  А вообще я сейчас работаю на мукомольной фабрике. Вот тебе пример из личного опыта. Зимой мы устроили забастовку, выгнали хозяина и сами стали управлять производством. У него были огромные долги. За первый месяц мы получили прибыль, расплатились с хозяйскими долгами, повысили всем зарплату. И что удивительно: среди рабочих сразу нашлись и экономисты, и технологи – не специалисты с образованием, а просто думающие люди. Так нужно работать, если заботиться не о собственном кармане, а об общем благе. К сожалению, в городе мы оказались такие одни. Через четыре месяца хозяин вернулся, выполнил все наши требования, но вскоре опять принялся за свою прежнюю «экономию» на рабочих.
 – Зачем же ты поступаешь в университет?
 – Как тебе сказать: из принципа. Мой отец был присяжным поверенным, честным человеком. Однажды от него потребовали повернуть одно громкое дело, которое он вел, в другую сторону, в результате могли пострадать невинные люди. Отец не согласился. Тогда как раз был принят особый закон о евреях в адвокатуре, под эту марку его исключили из сословия. Семья у нас большая, кроме меня, еще четыре сестры. Начали голодать, нечем было платить за квартиру. Отец один уехал в Юзовку, устроился на шахту и вскоре погиб там при взрыве газа. Мне захотелось, когда вырасту, стать, как отец, присяжным поверенным и что-то доказать этому миру. Нельзя относиться к евреям так, как это делается в России, лишать нас всех законных прав. Разве это справедливо, что мы с тобой опять не попали в университет? Но видно не судьба. Больше поступать не буду. Вернусь опять на мукомольную фабрику, где я работаю.
 – У меня тоже есть заклятый враг, преподаватель по латинскому языку в гимназии Завальнюк. Он яро ненавидит евреев, на выпускном экзамене из вредности поставил мне тройку, хотя я хорошо знал этот предмет, а так бы у меня был красный аттестат. Я человек – не мстительный, но с удовольствием проучил бы всех антисемитов и погромщиков.
  По реке плыла новая баржа. На ней была такая же картина: рулевой, белье на веревке и женщина, рассматривающая из-под козырька ладони берег. Заходившее за Днепром солнце освещало баржу и фигуру женщины розовым цветом. Розовыми стали вода, лес и хаты на том берегу. Далеко-далеко, на фоне заката засияли золотом кресты на куполах Киевско-Печерской лавры. Мгновение – и розовые краски сменились багровыми. Наконец солнце спряталось за горизонтом, оставив вместо себя красно-лиловую полосу. Вокруг нее, словно горы, застыли фиолетовые облака.
 – Пора идти. Сейчас начнет темнеть, – сказал с сожалением Мишель.
  Поднявшись наверх, они прошли несколько минут в молчании. Мишель что-то обдумывал, искоса посматривая на Иннокентия. Тот ничего не замечал, находясь под впечатлением его рассказа и листовки.
 – У меня тут, в Киеве, есть один знакомый анархист, Арон Могилевский, – произнес, наконец, Мишель. – Наш, из Белостока, учится в университете. Хочешь, познакомлю с ним?
  Иннокентий кивнул головой, хотя намеревался уехать домой ночным поездом.
  Могилевский жил в другом конце Киева. Целый час трамвай тащил их по пыльным, горбатым улицам. На конечной остановке они сошли и долго петляли между заборами, из-за которых свешивались тяжелые ветви с яблоками. В этом году их был небывалый урожай. Плоды падали на дорогу, гнили в пыли, наполняя воздух кисло-сладким ароматом забродившего вина.
Мишель рассказывал об Ароне. Странно было в этом тихом, мирном уголке Киева слышать о погромах в Белостоке, о девятилетнем мальчике, на глазах которого от издевательств погромщиков погибла вся семья. Его взяли на воспитание родственники из Полтавы, определили в гимназию, после окончания отправили в Киев поступать в университет на юридический факультет.
  Однако Арон заупрямился, выбрал историко-философский факультет, так как его интересовали вопросы собственности и социального устройства мира, поступил туда с первого раза и навсегда порвал со своими недовольными родственниками. Теперь он время от времени приезжает в Белосток и вершит свою вендетту, предпочитая все делать в одиночку. С киевской группой анархистов поддерживает чисто символическую связь.
 – Короче, волк-одиночка, – подытожил свой рассказ Мишель, и Иннокентий представил этакого разочарованного в жизни Чайльд-Гарольда с холодным взглядом и каменным лицом. Однако открывший им дверь молодой человек встретил их с приветливой улыбкой, по-братски обнял Мишеля и крепко пожал руку Иннокентия.
 – Вижу, вижу по вашим лицам, – сказал он с сочувствием, – потерпели фиаско.
  В небольшой комнате с пестрыми занавесками и цветущей геранью на окнах, вопреки рассказу Мишеля об одиночестве Арона, сидели еще три человека. На столе стояли тарелки с едой, бутылка французского «Шато-Марго», ваза с яблоками.
  Арон представил гостям своих товарищей. Двое – Дмитрий Богров и Станислав Никольский, тоже были студентами университета. Первый только что поступил на юридический факультет, второй учился с Ароном на одном курсе историко-филологического факультета. Третий, Николай Рогдаев, недавно прибывший из Швейцарии, был немного старше всех и, видимо, пользовался у Дмитрия и Станислава особым уважением: они обращались к нему на «вы».
  Арон вышел из комнаты отдать распоряжение хозяйке. Обратно вернулся с молодой румяной женщиной, державшей в руках кипящий самовар. Она вынула из буфета фарфоровый чайник, всыпала в него много заварки из красивой заграничной банки – подарок Рогдаева из Швейцарии, налила в чайник кипяток и, водрузив его на самовар, накрыла сверху полотенцем. Потом также неторопливо поставила на стол чашки с блюдцами, чистые тарелки и рюмки для новых гостей, достала из кармана другое полотенце и стала все тщательно протирать. Арон сказал ей, что она может идти.
 – Если что, Арон Ефимович, зовите меня, не стесняйтесь, – ласково протянула она и, окинув мужскую компанию томным взглядом, скрылась за дверью.
  Все это время, пока женщина хлопотала около стола, Богров не сводил с нее горящих глаз. Сидевший рядом с ним Рогдаев незаметно подмигнул на его счет Арону, тот криво усмехнулся. Богров заметил это и смутился. Наступило неловкое молчание. Чтобы прервать его, Рогдаев налил Мишелю и Иннокентию оставшееся вино, подождал, пока они выпьют, и специально для гостей коротко повторил то, о чем они говорили до их прихода.
  Речь шла о II съезде социал-демократов в Лондоне, где Ленин поставил вопрос о контроле партии над каждым своим членом и централизме в ее построении. Плеханов его поддержал, старые соратники Георгия Валентиновича: Засулич, Аксельрод, Мартов и другие раскритиковали его в пух и прах, отстаивая принятый во всех социал-демократических партиях II Интернационала принцип «открытых дверей».
 – Кто такой вообще этот Ленин, – воскликнул Арон, – ты хоть раз с ним разговаривал?
 – Нет, не приходилось. Но, судя по тому, что он постоянно употребляет в своих статьях слова «непримиримость» и «беспощадность» и во всех своих намерениях идет до конца, это достаточно сильная натура, если не сказать жестокая.
 – Как я понимаю, – нетерпеливо перебил его Богров, – главный вопрос у эсдеков все-таки упирается в партийную дисциплину, я готов их в этом поддержать и перенести на работу нашей группы. Наши товарищи ведут себя, кто как хочет, не соблюдая никакой конспирации, из-за чего постоянно идут аресты. А недавний случай с Юлией Мержеевской, решившей напасть в Севастополе на Николая II? Эта дура, простите за выражение, иначе ее не назовешь, опоздала на поезд и теперь считает нужным рассказывать каждому встречному о своей оплошности. Весь Киев знает, что она хотела убить Николая и опоздала к поезду. Даже ребенку понятно, что любое покушение на высокопоставленных лиц надо тщательно готовить и, если у эсеров были промахи, то только из-за непредвиденных обстоятельств...
 – ... или трусости, – ехидно вставил Арон.
 – Прости меня, но в этом я с тобой не соглашусь, – недовольно поморщился Богров, который сам еще недавно входил в киевскую группу социалистов-революционеров. – Эсеры удачно убили трех самых ненавистных министров. Ты, Арон, все шутишь, а я серьезно намерен на очередном заседании группы поставить вопрос о дисциплине. И снова хочу оглянуться на эсдеков. Прежде чем принять человека в свою организацию, они долго его проверяют, способен ли он к делу, можно ли ему доверять. А у нас, как проходной двор, одни приходят, другие уходят, сами придумывают себе задания, едут куда-то их осуществлять (камень был явно в сторону Арона, но тот даже глазом не моргнул). Вчера ко мне на улице подходит молодая парочка. «Вы, – спрашивают, – Дмитрий Богров?» «Да, – отвечаю я, – а в чем дело?» «Нам сказали, что вы можете дать денег». Кто сказал, почему направили ко мне, толком не могут объяснить. Потом узнал, что это – бежавший с каторги анархист со своей невестой, им нужны деньги, чтобы уехать за границу.
 – Ты не прав, Дима, ставя нам в пример марксистов, – возразил Рогдаев. – Ленин – умный, хитрый человек, дисциплина ему нужна, чтобы подчинить большинство партийных членов меньшинству, заставить каждый винтик внутри организации вертеться по его собственным указаниям и созданной им иерархии. Я вижу в этом полное отсутствие свободы и унижение личности.
 – Может быть, еще прикажешь, как Нечаев, разбить для контроля и конспирации всю организацию на пятерки, – брезгливо сказал Арон в пику Богрову.
 – А почему бы и нет, – взорвался тот, – ведь мысль об этих пятерках Нечаеву, несомненно, внушил Бакунин…
 – Бакунин назвал его методы иезуитскими…
 – Это произошло уже потом, когда стало известно о совершенном им убийстве в Москве, однако впоследствии в своем письме к Нечаеву Бакунин говорит, что контроль необходим, но в другом виде, предлагая его сделать братским – всем над каждым…
 – Что сейчас ссылаться на Бакунина, – вмешался Рогдаев. – Он видел в Нечаеве истинного последователя своих идей, но после московского убийства и шума, поднятого в прессе, разочаровался в нем. Огарев раскусил его еще раньше.
 – Однако вы не можете отрицать, что «Катехизис революционера» Нечаева основан на идеях и мыслях Бакунина, – снова вступил в бой Богров.
 – Ну и что из этого, – теперь уже Никольский набросился на него, – «Катехизис» не устарел и в наше время может стать «Катехизисом анархистов». А разве он не прав, что в борьбе с властью и буржуазией нужно пускать в ход любые методы, включая кинжал и петлю? И у вас, товарищ, в Белостоке некий Нишан Фишер вонзил кинжал в шею какого-то крупного фабриканта.
 – Ты нас к Нечаеву не причисляй, – вскипел Мишель. – Этот мерзавец расправился со своим товарищем по организации, что я считаю величайшей подлостью, а Нишан отомстил фабриканту за издевательство над рабочими. Все террористические действия, которые осуществляет группа, направлены только на наших кровных врагов.
 – Своим бесчинством в городе, – сказал Богров, – вы только отталкиваете от себя рабочих и дискредитируете идеи анархизма.
 – Эка загнул, чем же мы дискредитируем?
 – Тем, что у вас борьба с буржуазией сводится к отдельным убийствам и экспроприациям, а основная задача – подготовка масс к революции – не решается.
 – Что же в этом плохого, – усмехнулся Арон, – пуля любой вопрос разрешит лучше, чем пустая демагогия…
 – Я говорю конкретно о том, что мешает нашему делу, – оправдывался Богров. – Забота о личном благе иногда ставится выше общего долга. Всем известно, что некоторые наши товарищи совершают «эксы» только для своей выгоды. Мне это не нравится, могу я высказать свое мнение?
 – Можешь, – недовольно сказал Арон, снова почувствовав в его словах камень в свой огород. – Только совсем недавно, как мне помнится, ты за этим столом с восторгом цитировал Штирнера, который как раз и считает высшим законом для каждого человека личное благо и не признает никакого долга.
 – Правильно, но мы тогда говорили о религии, и я ссылался на Штирнера в том смысле, что мне нет никакого дела до того, согласно ли христианство с тем, что я мыслю и делаю, противоречит оно или нет гуманным и бесчеловечным установкам...
 – И это все?
 – К этой мысли все...
 – Нет, не все, – не уступал Арон. – Ты опускаешь конец фразы. Дальше Штирнер говорит: «Если то, что я мыслю и делаю, представляет собой то, что я желаю, если я получаю от этого удовлетворение, тогда называйте это, как хотите: мне все равно. Я все делаю ради себя».
 – Штирнер – не последователен. Он ставит личное благо как первую ступень осознания человеком своей свободы, после этого он считает его готовым совершить путем насилия внешний переворот, то есть приветствует его участие в общем деле, – выпалил Богров одним духом и посмотрел на Арона, ожидая от него новых выпадов. Тот с удивлением на него смотрел, как будто только что увидел.
 – Ну, уж кого-кого, а Штирнера трудно уличить в непоследовательности и не надо ему приписывать ничего лишнего. Он всегда один, Единственный! И свое Я для него превыше всего!
 – Штирнер – расчетливый эгоист, – заметил Рогдаев, – для него другой человек имеет значение постольку, поскольку он ценен для него самого. Глубоко безнравственная личность. Сам стремится к власти и глумится над другими. С ним новое общество не построишь.
 – Правильно, – обрадовался Дима. – Именно это я и имел в виду, говоря о дисциплине. Находясь в одной группе, люди объединены общим делом, должны вместе работать, а если каждый будет действовать сам по себе, то ничего хорошего из этого не выйдет. Николай, вы со мной согласны?
 – Да.
 – Тогда можете во всем на меня положиться.
  Пользуясь паузой, Богров взглянул на часы и заторопился домой. Никольский тоже встал.
Арон проводил их до дверей и, вернувшись в комнату, со злостью сказал:
 – Полетел воробушек собирать золотые зернышки.
 – Зря ты так на него, Арон, – заметил Николай, – Дима – человек неглупый, и, наверное, в чем-то прав: ведь за зиму и лето группа растеряла много людей.
 – Не люблю самодовольных индюков. Всех тут раскритиковал, а теперь побежал в клуб тратить папашины деньги. Он мне лично неприятен, я в нем чувствую подвох. Ты, Коля, намерен восстановить здесь группу, на меня не рассчитывай, но и от этого папашиного сыночка держись подальше.
 – Тогда что он у тебя тут делает?
 – Никольский взял манеру водить его сюда для разрешения своих споров. Присосался к нему, как пиявка, берет у него в долг и в клубе все проигрывает. Тоже порядочная дрянь, хоть и разливался тут соловьем.
 … После ухода Богрова и Никольского разговор снова оживился. Рогдаев сказал, что не стал ввязываться в спор о терроре, так как за границей по этому вопросу среди анархистов назревают противоречия. В Париже появилась группа «Безначалие», призывающая развернуть в России массовый террор против буржуазии. Кропоткин их резко критикует. По его мнению, люди, проживающие за границей, не имеют право призывать к террору тех, кто находится в России. Мало того, он считает, что террор оттолкнет от революционной борьбы многих людей.
 – Чего же он хочет? – сверкнул глазами Арон.
 – Подготовительной, идейной работы.
 – Так мы никогда не сдвинемся с места, – сказал Мишель. – Если бы во всех городах анархисты одновременно развернули такую борьбу, как наша белостокская группа, и люди, прямо заявившие о необходимости террора, сидели не в Париже, а Петербурге или Москве, удар по буржуазии был бы намного ощутимей. По всей стране народ пошел бы за нами.
 – Кто такой Кропоткин? – сказал Арон, и в голосе его прозвучало явное презрение. – Князь, человек благородных кровей, ученый интеллигент. Даже в терроре ищет этику и нравственность, чем окончательно заморочил людям головы. Он, видите ли, осуждает не террористов, а злую судьбу, вынуждающую людей проливать чужую кровь. Готов даже пожертвовать своей жизнью, если спасет таким образом кого-нибудь от эшафота. Нет, нам надо меньше смотреть на Кропоткина и заграницу. Я не люблю социал-демократов, но приветствую Ленина, который мужественно выступил против «стариков» и отстаивает свое собственное мнение. Завтра Кропоткин нам тоже скажет объединиться в партию и что же, мы все побежим в нее записываться?
 – Ты попал в точку. Кропоткин уже ставит об этом вопрос, критикуя Бакунина за его призыв звать в наши ряды разбойников и всякие отбросы общества. Имея рядом с собой сильных тактических противников, считает Петр Алексеевич, надо и нам иметь объединяющий центр, выбрать твердую тактику своих действий.
 – Я вижу, ты на его стороне…
 – Отчасти да. Все партии сейчас настроены против анархистов, и если мы не найдем должной поддержки у рабочих, нас ждет политическая смерть.
 – Ну, это ваше дело, пропагандистов. Что же касается вопроса о партии, я категорически не согласен с Кропоткиным: никакой партии у нас быть не может. Мы – народ вольный. К нам идут люди, уверенные, что никто не будет ограничивать их личную свободу и свободу действий, иначе они уже будут не анархисты, а большевики или эсеры.
 – Разобщенность нам идет во вред. Многие это понимают и ищут пути к объединению.
 – Я тоже согласен с тем, что нам надо расширять поле своей деятельности, – сказал Мишель и обратился к Иннокентию. – А ты, Кеша, не хочешь взяться за работу в Екатеринославе, там, похоже, с анархизмом совсем плохо?
 – Очень хорошая идея, – подхватил Рогдаев. – Но там не так все безнадежно, есть хорошие ребята. Я в Киеве налажу дела и приеду вам помогать.
 – Надо подумать, – неуверенно произнес Иннокентий.
Рогдаев снова завел речь о большевиках. Арону стало скучно. Он рассеянно слушал Николая, иронически улыбаясь. Поняв, что его уже не расшевелить, Николай встал из-за стола и потянулся за шляпой. Мишель и Иннокентий последовали за ним, сожалея, что так неожиданно оборвался интересный для них разговор.
  Все вместе доехали до Крещатика. Здесь Николай взял другого извозчика. На прощанье он крепко пожал обоим руки, выразив надежду на скорую встречу.
Думал ли тогда Иннокентий, что уже через полгода, когда Рогдаев приедет в Екатеринослав, они создадут с ним новую группу анархистов-коммунистов, летом ее почти всю растеряют, и осенью, после очередной своей неудачи с поступлением в университет, ему одному придется заново начинать работу.


Глава 4

  В условленное время Лиза стояла около кондитерской Менца. Поверх коричневого платья с черным фартуком на ней было легкое светлое пальто и миленькая, летняя шляпка. Форменная касторовая шляпа с зеленым бантиком еще утром осталась дома.
  Подошли Иннокентий с Мишелем. Лиза с интересом рассматривала лектора из Белостока. Вопреки рассказам брата о грозном террористе, она увидела молодого человека таких же лет, как Кеша, очень привлекательного и застенчивого. Мишель всегда терялся в присутствии красивых женщин, а Лиза ошеломила его своей красотой. Он густо покраснел и в волнении протянул ей руку: «Мишель, а вы – Лиза!»
  Лиза улыбнулась и, чтобы его подбодрить, крепко сжала его руку. Посмеявшись над растерянностью друга, Иннокентий взял сестру под руку и повел через дорогу к библиотеке.
Малый лекционный зал был переполнен. Вместо двадцати пяти человек, как рассчитывал Иннокентий, собралось гораздо больше народу. Недовольная Мария ходила между столами, раскладывая бумагу и карандаши.
 – Кто-нибудь приготовил наизусть стихи? – спросила она появившегося Иннокентия.
 – Они не понадобятся. Я привел пианистку.
  Мария с удивлением и укором посмотрела на Лизу: «Вам-то, зачем это нужно?» Та недовольно фыркнула и направилась к пианино, стоявшему в углу комнаты. Сразу внимание аудитории, в основном мужской, переключилось на нее.
  Лизе было шестнадцать лет, но выглядела она старше своего возраста: ей можно было дать все восемнадцать. Девушка была очень хороша собой, особенно привлекали ее глубокие карие глаза, обрамленные густыми ресницами, и обаятельная улыбка, от которой, казалось, исходило какое-то сияние. Сидела она прямо, не касаясь спинки стула – так ее с детства приучили сидеть за роялем.
  Лизе было не очень приятно находиться под взглядами всего зала, хотя она давно привыкла не обращать внимания на восхищенные взгляды сверстников, да и не только сверстников, и взрослых мужчин, оборачивающихся на нее на улицах. Однако она научилась владеть собой и в зависимости от обстоятельств накладывать на лицо ту или иную маску. Сейчас она с самым серьезным видом приготовилась слушать докладчика.
  Около окна сидели ее троюродные братья: Эрик, Марк, Виталик и Саша.
  Эрик встал и, чтобы привлечь ее внимание, помахал рукой. Иннокентий решил, что брат машет ему, улыбнулся Эрику и окинул взглядом аудиторию.
  Небольшой костяк группы, оставшийся еще от прежнего состава, был тут. Прямо перед ним сидели рабочие железнодорожных мастерских Андрей Окунь, Володя Петрушевский и Федосей Зубарев, «Зубарь». Чуть дальше – рабочий сапожной мастерской Наум Марголин и слесарь с завода Заславского Сергей Войцеховский. Рядом с ними находились три товарища Сергея, которых он недавно привел в группу, – Гаврила Голубь, Савва Шерстюк и Матвей Коган, или Муня, как его звали в группе.
  Около стены небрежно развалился на стуле Володя Кныш, тот самый товарищ, что бросил бомбу в квартиру директора машиностроительного завода Германа. Кнышу – 16 лет, худой, тщедушный парнишка с угреватым лицом, но он уже два раза сидел в тюрьме за драки и грабежи, говорят, даже кого-то зарезал.
  Кроме Лизы, на собрании присутствовали еще три девушки. Они прятались за спинами товарищей в последнем ряду. Одна из них Эсфирь Лившиц работала в прачечной, две другие, Ирина Звонова и Тая Чумак, – в ателье мужского платья Филозова. По случаю собрания все три были нарядно одеты и одинаково причесаны в модные высокие «валики», вызывая шутки у новых товарищей с завода Заславского.
  Почему-то отсутствовала учительница гимназии Софья Пизова. Иннокентий был у нее вчера, она обещала обязательно прийти.
Все остальные люди ему незнакомы, в основном зеленая молодежь, между шестнадцатью и восемнадцатью годами, – ремесленники и рабочие, приглашенные кем-то из членов группы. Затесался даже один семинарист в подряснике, с козлиной бородой и длинными, ниже плеч, редкими волосами. Это был Степан Тычина. Он давно увлекался идеями анархизма о свободе личности. Узнав от знакомых гимназистов, что в среду в городской библиотеке собираются анархисты, Тычина решил прийти их послушать.
  Часы показывали десять минут шестого, ждать больше нельзя. Постучав карандашом об угол стола, Иннокентий представил аудитории Мишеля как члена белостокской группы анархистов-коммунистов.
С Мишелем происходило что-то странное. Он никак не мог начать свой рассказ, ему мешал пристальный взгляд Лизы, устремленный на него. Он выбрал в первом ряду невзрачного молодого человека в сером чесучовом пиджаке и сосредоточил на нем свое внимание.
 – Мне нередко приходится сталкиваться с людьми, – сказал он, и звук собственного голоса вернул ему обычную уверенность, – которые будучи членами анархистской группы и даже активными боевиками не имеют четкого представления о самом анархизме. Это, как в народной сказке, пошел туда не знаю куда, нашел то, не знаю что.
  Мы должны уяснить себе, что анархизм – это политическое движение, которое ставит перед собой конкретные цели и конкретные задачи, как все другие партии: социал-демократы, эсеры, Бунд, Польская социалистическая партия и так далее. Главная его суть – в полном отрицании государства и любой власти во всех ее проявлениях, так как и государство, и власть опираются на насилие.
  Именно насилие позволяет небольшой группе людей держать остальное большинство в повиновении, наживать их трудом богатство и надежно охранять его.
Это сложилось не сейчас и не 200 или 300 лет назад, а с первых шагов появления человека, когда он еще, может быть, и говорить не умел. В каждой группе людей того далекого первобытнообщинного строя кто-то был более ловким и сильным и брал себе лучшие куски мяса, а кто-то – физически слабым и довольствовался остатками с общего стола. Эти же предприимчивые люди становились начальниками во время войн и, оставаясь ими в мирное время, требовали со стороны подчиненных особого уважения и почета, порождая тем самым армию приближенных. Те в свою очередь за свою верную службу тоже обогащались и попадали в разряд привилегированных.
  Вот вам первое разделение общества на богатых и бедных, возникновение примитивной власти и зависимости одних людей от других. Собственность, полученная таким легким путем, без затраты всякого труда, вела к эксплуатации человека человеком. И чем дальше двигалась история, тем больше это проявлялось.
  При рабовладельческом строе это выразилось в рабстве. Раб принадлежал хозяину. Тот мог продать его, мог сколько угодно издеваться над ним и даже убить, не неся никакого наказания. Затем наступило крепостничество – еще один вид рабства. Крестьянин, являясь собственностью помещика, должен был за крохотный надел земли работать на него и терпеть все его прихоти. Помещик мог его купить, продать, разлучить с семьей, забить до смерти, и все сходило ему с рук.
  Наступила еще одна эпоха, та, в которой мы живем, – капитализм. Крестьяне вроде бы освободились от своих господ, и, не имея ничего за душой, повалили в город, на фабрики и заводы. Здесь их ожидала новая кабала и новый хозяин – капиталист, тот же рабовладелец и крепостник, только в другом обличье. Это мы с вами знаем на своей шкуре. С одной стороны, мы вроде бы свободные люди, с другой – являемся все той же собственностью хозяина, который, покупая наш труд, платит нам копейки, устанавливает 12-часовый рабочий день и нещадно штрафует за все, что ему вздумается.
  Эти господа купаются в деньгах, имеют роскошные дома и экипажи, рабочие же ютятся в жалких лачугах, мясо видят по большим праздникам, а, если потребуют у хозяина увеличить зарплату, их выгонят с завода или посадят в каталажку.
  Почему же сравнительно небольшая прослойка людей имеет все, а остальные ничего? Потому что на их защите стоит государство. Оно охраняет их собственность, оно создало для этого полицию, армию, суд, построило тюрьмы и крепости – то, что в своей совокупности и составляет тот самый орган насилия, который сейчас действует во всем мире, прикрываясь За-ко-ном.
  В этом месте Мишель повысил голос и поднял вверх палец, чтобы слушатели особенно вдумались в это слово.
 – Если бедняк украдет булку, чтобы накормить голодную семью, то закон сразу заработает, и его посадят в тюрьму, как преступника, угрожающего обществу, но если хозяин завода десятилетиями крадет у своих рабочих из их зарплаты деньги и наживает на этом миллионы, государство его в этом только поощряет. Это и есть его главная задача – защищать власть имущих, их собственность, их интересы, а всех остальных держать в ежовых рукавицах. И это будет продолжаться до тех пор, пока каждый из нас не поймет: нельзя уничтожить класс собственников, не уничтожив самого государства с его органами власти и насилия.
  Власть по-гречески архия, а безвластие – анархия. Вот почему мы называемся анархистами. Наша главная цель уничтожить частную собственность и государство и установить вместо них анархию, то есть общество, свободное от всякой власти. В мире произошло много революций, но все они претерпели неудачи только по одной причине – заменяли одно государство другим.
  Сделав такое солидное вступление, Мишель стал рассказывать о Бакунине и Кропоткине, о Парижской коммуне и создании в будущем анархических коммун и федераций – свободных соединений свободных людей. Поэтому анархисты и называют себя анархистами-коммунистами.
 – Ни одна партия, – подчеркнул он, – не решается, как мы, поставить вопрос об уничтожении государства и создании либертарного, то есть абсолютно свободного от всякой власти общества. Так что каждый человек, вступая в наши ряды, должен знать, что он не просто борется с буржуазией, а уничтожает его прямого защитника и покровителя – государство.
 … Где-то в коридоре часы пробили половину седьмого. Мишель остановился и оглядел слушателей. В зале стояла мертвая тишина, слышно было, как о стекло билась муха, и дребезжал за окном трамвай. Только девушки в последнем ряду, устав от обилия информации, перешептывались и улыбались, глядя на лектора, его плотную высокую фигуру и симпатичное лицо.
  Мишелю хотелось посмотреть на Лизу: как она отреагировала на его выступление, но не решился этого сделать.
 – Оставь время на вопросы, – шепнул ему Иннокентий.
 – Хорошо, – сказал Мишель, отводя глаза от улыбающихся девушек, которые уже откровенно кокетничали с ним, строя глазки. – Наша с вами тема неисчерпаема, но вот что еще я хотел вам сказать. Вы должны обязательно вести работу в массах, использовать каждую ситуацию, чтобы пропагандировать наши идеи. В июле в Екатеринославе прошли митинги и забастовки в поддержку восставших моряков броненосца «Потемкин». Их организовали социалисты, вы оказались к ним не готовы, а на своих собственных сходках неоправданно потеряли много людей. (При этих словах Иннокентий удивленно посмотрел на него и несогласно покачал головой: уж в чем, в чем, а в неоправданной потере людей их с Рогдаевым нельзя упрекнуть.) Надо чаще бывать на заводах, беседовать с рабочими и не только с ними, привлекать на свою сторону мелких ремесленников, мастеровых, мелких служащих, безработных, крестьян и особенно солдат. Вчера вечером я был на вашей партийной «бирже»: кто там только ни выступал: большевики, меньшевики, эсеры, бундовцы и ни одного анархиста...
 – Можно подумать, что у вас в Белостоке много выступающих, – подал голос невзрачный в сером чесучовом пиджаке, на которого в начале лекции смотрел Мишель, – развязали такой террор, что весь город живет в страхе. Я там был недавно, все только и говорят о грабежах и убийствах.
 – Это верно, – согласился Мишель. – В Белостоке действует сильная террористическая группа, есть такие и в других городах, но многие анархисты уже стали задумываться, то ли они делают. Убийства отдельных собственников и полицейских, взрывы, поджоги, грабежи не решают главного вопроса о свержении самодержавия и господствующего класса. Сейчас некоторые анархистские группы делают ориентир на забастовки, бойкоты, саботаж, то есть экономический террор. В дальнейшем он даст возможность революционным массам перейти к всеобщей стачке. Я думаю, это правильный подход. Если мы не будем вести работу среди людей вместе с другими партиями, то рискуем остаться на обочине революции...
 – Ты, Мишель, очень хорошо нас просветил, – резко оборвал его Наум Марголин, – но вести работу в массах нам незачем. Пусть этим занимаются эсдеки. Я был в их организации два года, вдоволь наслушался разговоров о постепенности перехода к революции и созревании всяких там исторических условий. Одна пустая болтовня. Сколько еще можно ждать у моря погоды! Полностью поддерживаю террористические действия белостокских товарищей.
  Пора и нам последовать их примеру и показать, кто в городе хозяин. Одну акцию мы провели и еще проведем. Рогдаев прямо сказал перед отъездом: в план наших действий надо поставить террористические акты против директоров заводов и представителей местной администрации. На «бирже», которую ты изволил только что упомянуть, я тоже вчера был и подобрал анархистскую листовку. Там об этом сказано очень красноречиво. Послушайте: «Пусть могучая волна массового и индивидуального террора захлестнет всю Россию! Да восторжествует бесклассовое общество, где каждый будет иметь свободный доступ к общественным хранилищам и работать всего четыре часа в день, чтобы иметь время для отдыха и образования – время, чтобы жить, «как подобает человеку», неся лозунги социальной революции, и «Да здравствует анархистская коммуна!»
  Он оглядел всех с торжествующим видом и для пущей убедительности помахал над головой листовкой:
 – Ораторов от анархистов не было, а листовки кто-то разбросал.
 – Что ты, Наум, завелся, – поспешил на выручку Мишелю Иннокентий. – В городе достаточно много людей, сочувствующих нам. Их сегодня нет среди нас, но разве не об этом говорит Мишель? Мы должны чаще бывать на заводах, в казармах, со временем распространить свою работу на крестьян.
 – Разговоры разговорами, – поддержал Наума Андрей Окунь, – а надо создать лабораторию для изготовления бомб, громыхнуть какой-нибудь полицейский участок.
 – Вот это правильно. Большевики давно имеют такую лабораторию и классного техника, «Ваню-англичанина». Сам видел, как они испытывают свои бомбы на городском кладбище.
 – Подумаешь, «Ваня-англичанин», – усмехнулся Федосей Зубарев, – я тоже могу соорудить такую лабораторию, дайте мне только денег и помещение.
 – Подождите, – вскочил со своего места Иннокентий, – это мы обсудим в рабочем порядке. Еще вопросы к Штейнеру есть?
  Мишель, наконец, осмелился посмотреть на Лизу. Она сидела в той же прямой позе, лицом к залу, но взгляд у нее был отсутствующий. У него пропал ораторский пыл, на вопросы он отвечал без всякого энтузиазма.
  Лиза сначала слушала Мишеля с большим интересом, но стоило ему упомянуть о митинге на «бирже», как мысли ее потекли в другом направлении. Она вчера тоже была на этом митинге и видела Николая Даниленко. За лето он загорел и возмужал. Ее влюбленное сердце окончательно потеряло покой. «Нужно с ним немедленно познакомиться, – размышляла она. – Но как это сделать?»
 – Что ж, товарищи, – голос Иннокентия вернул ее в зал, – давайте подведем итоги. Лекция Штейнера была интересной. Мишель прав: нам надо самим быть активней. Что касается лаборатории для производства бомб, Зубарев берется за это дело, он человек слова, значит, сделает, а помещение ему подыщем и деньги найдем. Как нам теперь расходиться? – обратился он к Марии, вошедшей в зал и слышавшей разговор о бомбах. «Как только Сергей мог связаться с такой компанией?» – возмущалась она про себя. Глаза ее наполнились слезами.
 – Давайте так же, как и пришли, через главный вход, выходите с интервалом по 3 – 4 человека.
  Оживленно переговариваясь между собой, люди потянулись к выходу. Мишель подошел к Лизе.
 – Жаль, что не пришлось послушать ваше пение, – сказал он, – говорят у вас красивый голос и вы... вы сами очень красивая.
  Такое откровенное признание ее возмутило.
– Я не певица, – сказала она недовольно, – мне еще далеко до этого. – Вы уверены, что люди в будущем изменятся, и в анархических коммунах не появятся те же самые ловкачи, которые станут всем руководить и диктовать свои законы? По-моему, человека переделать нельзя, он всегда будет стремиться к власти и завидовать другим.
 – Изменится строй, люди станут другие.
Лиза хотела сказать ему еще что-то колкое, но подошел Иннокентий.
 – Что-то ты, сестренка, сегодня агрессивная, – сказал он, по-братски целуя ее в щеку. – Может быть, зайдем к нам, и ты от нас позвонишь домой.
 – Не получится. Я сказала маме, что буду у подруги, и вдруг ни с того ни с сего окажусь у тебя.
 – У Лизы очень сердитые родители, – пояснил Иннокентий Мишелю, – они не разрешают ей по вечерам никуда ходить.
 – Кеша, это не обязательно всем знать.
 – А я надеялся, что мы погуляем по городу, еще поговорим, – расстроился Мишель.
  Они последними вышли из библиотеки. На улице заметно похолодало. Резкий порывистый ветер опять метался по улицам, ломая ветви деревьев и срывая объявления с афишных тумб. Лиза придерживала руками шляпу и расходящиеся полы пальто.
 – Может быть, пройдем пешком одну остановку, – сделал последнюю попытку Мишель, понимая, что прогулка в такую погоду невозможна, но ему никак не хотелось расставаться с понравившейся ему девушкой.
 – Уже поздно, в следующий раз.
 – Я завтра уезжаю...
 – Жаль, – машинально ответила она, совершенно не думая о том, что одним этим словом вселила в человека надежду.
 – Если хотите, я могу остаться.
  На ее счастье подошел трамвай, и, ничего не ответив, она быстро вскочила на опустившуюся ступеньку.
 – Вижу, тебе Лиза понравилась, – сказал Иннокентий другу, когда трамвай отошел. – Характер еще тот, но сердце доброе. Поет она, действительно, замечательно. Знаешь, что я хочу сделать: уговорить ее собирать у себя дома кружок, сначала, например, можно почитать реферат, обсудить какие-то проблемы, потом послушать музыку и ее пение.
 – А родители?
 – Родителям будет только спокойней, лишь бы она была дома, у них на виду. У нее есть еще младшая сестра Анна, та увлекается поэзией, ее тоже можно со временем привлечь. Одна сестра музицирует, другая читает стихи – чем не музыкально-литературный салон.
 – Гимназистам, возможно, это будет интересно, а вот рабочим и тем, кто постарше, вряд ли, – задумчиво сказал Мишель. – Идеологической работой никто не хочет заниматься, моя лекция, наверное, прошла впустую. Всем подавай только террор.
 – Раньше ты был настроен по-другому.
 – Скажу тебе честно, за этот год я несколько разочаровался в наших товарищах. Первое время «эксы» и грабежи казались оправданными. Сейчас вижу, что все это часто совершается ради личной выгоды, деньги уходят в свои карманы. Даже рабочим терроры надоели, они ждут от нас чего-то другого. Но значительная часть анархистов за него, и вам от этого не уйти. Настрой у твоих ребят решительный.
 – Я сам это вижу. При Рогдаеве мы в основном нажимали на агитационную работу, «эксов» было мало, и то ездили в другие города. Коля сам последнее время говорил, что пора браться за екатеринославских предпринимателей. Так что теперь будем заниматься и тем и другим, начало уже положено. А личную выгоду будем пресекать.
 – Ну, ну, – усмехнулся Мишель.
  Лиза в это момент подъезжала к своей остановке. Ей казалось, что трамвай движется слишком медленно, представляя, как дома все волнуются. Папа и мама никак не могут понять, что она стала взрослой, у нее могут быть свои интересы, своя жизнь, ей нужна полная свобода, особенно сейчас, когда Иннокентий ввел ее в группу анархистов-коммунистов. Правда, она еще мало разбирается в их идеологии и не все поняла из рассказа лектора, но это так романтично – ходить на тайные собрания, участвовать в общем деле.
  Дверь открыла Зинаида. За ней вышла в коридор недовольная поздним возвращением дочери Сарра Львовна.
  Боясь, что ее будут ругать, Лиза бросилась обнимать и целовать обеих женщин. «Вот подлиза», – проворчала мама, но не успела ее отчитать: услышав звонок, сверху спустилась Анна и с ходу выложила сестре новость – с завтрашнего дня к ней будет ходить новый учитель по математике и физике.
  Анна была моложе Лизы на два года, часто болела и основательно запустила эти два своих самых нелюбимых предмета, принося домой раз за разом неудовлетворительные оценки. Отец, специально отдавший дочерей в частную коммерческую гимназию, чтобы они получили экономическое образование и в случае нужды – мало ли что может с ним случиться, могли найти себе достойную работу, нанял ей учителя. Тот ходил к Анне весь прошлый год и почему-то накануне нового учебного года отказался от занятий, порекомендовав вместе себя своего хорошего знакомого. Фальку не понравилось, что этот знакомый был студентом, да еще второго курса, попытался найти более солидного человека, но все хорошие репетиторы были разобраны еще летом.
 – Мама, ты видела его? – спросила Лиза, жалея сестру, которой придется привыкать к новому человеку.
 – Нет, он приходил к отцу на работу. Какой-то странный: выставил требование, чтобы Аня аккуратно выполняла все его задания, иначе он откажется от места.
 – Что же тут странного? Человек хочет честно отрабатывать свой хлеб, а не тратить зря время на эту лентяйку.
 – Мама, – сказала Анна, чуть не плача, – сама подумай, зачем мне зубрить аксиомы и теоремы? Я лучше выучу новое стихотворение Блока.
 – Папа хочет, чтобы вы обе хорошо разбирались в экономике…
 – Разве недостаточно, что Артем учится на математическом факультете?
 – Решения папы не обсуждаются, – сказала Сарра Львовна. – Будет позор, если ты окончишь гимназию с низкими оценками.
 – Я бы пошла ей навстречу, если бы она показала свои стихи, – поддела сестру Лиза. – Аня, признайся, ты же пишешь стихи?
 – Ничего я не пишу. А если бы и писала, тебе, Лиза, никогда не покажу, ты обязательно все высмеешь.
 – Глупости, – сказала Лиза. – Если стихи хорошие, зачем их высмеивать. Мне, например, не нравится у Брюсова:

Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине.

 – Ну, что это такое – «чертят звуки в звонко-звучной тишине»? Три раза подряд слово «звук», а – «лопасти латаний»? Какая-то абракадабра. Другое дело Блок:

Полный месяц встал над лугом
Неизменным дивным кругом,
Светит и молчит.

 – А вот на что я обязательно сочинила бы музыку:

Мы были вместе, помню я...
Ночь волновалась, скрипка пела...
Ты в эти дни была – моя,
Ты с каждым часом хорошела.

 – Я с тобой насчет Брюсова не согласна. По-моему, очень хорошо сказано: «в звонко-звучной тишине», эмоционально выразительно.
 – Поэт защищает поэта.
 – Девочки мои, – расчувствовалась Сарра Львовна. – На вас даже нельзя сердиться, вы обе такие умницы. Лизонька, ты обещала нам с папой спеть новые романсы и арии, которые все эти дни разучивала для концерта в гимназии. Ко мне завтра придут знакомые из Благотворительного фонда, споешь для нас?
 – Спою, – нехотя согласилась Лиза, не любившая выступать дома перед чужими людьми. Она стала подниматься к себе наверх, и вдруг ее как будто пронзило током.
 – Мама, новый учитель Анны, студент какого института?
 – Какого еще в нашем городе – Горного училища.
 – А как его зовут, не помнишь?
 – Кажется, Николай Ильич.
  Лиза переменилась в лице. Сарра Львовна заметила это:
 – Ты его знаешь, вся побледнела?
 – Да нет, мама, откуда... Я ужинать не буду, пойду, почитаю.
 – Папа сейчас вернется, будет сердиться.
 – Я тоже не хочу, – подхватила Анна, которая в отличие от Лизы была полной. – Буду худеть.
 – Вы что, сговорились, – недовольно сказала Сарра Львовна и крикнула в столовую Зинаиде, расставлявшей посуду, что девочки отказались ужинать.


Глава 5

  Николай Даниленко обрадовался, когда его близкий друг Саша Костенко предложил ему место учителя в доме архитектора Фалька. Десять часов занятий в неделю, высокое жалованье – редкая удача. Кроме того, Фальк обещал к праздникам дополнительное вознаграждение. Для важности Николай сразу выдвинул отцу требование, чтобы его дочь выполняла все его задания, иначе ему придется уйти. Фальк на это только усмехнулся: «Попробуйте, заставьте!»
  Это была первая учительская практика Николая и его первый самостоятельный заработок. До этого он целый год исправно получал от отца из Ромен деньги, вполне хватавшие на учебу, квартиру и еду. В ответ отец требовал от него и других своих сыновей, учившихся в высших заведениях, чтобы они все время отдавали учебе и не занимались побочными заработками.
  Илья Кузьмич Даниленко был в этом плане непреклонен. Потомственный крестьянин из села Ерцы Миргородского уезда, он собственными стараниями вышел в люди и поставил цель: дать всем своим семи сыновьям высшее образование.
  Двумя из них родители уже могли гордиться. Самый старший, Михаил, окончил юридический факультет Киевского университета, женился и три года назад был утвержден присяжным поверенным при Киевской судебной палате. Второй сын, Владимир, с отличием окончил тот же университет, только медицинский факультет, и сейчас работал в Екатеринославской городской больнице хирургом. От них родители ждали помощи, чтобы поднять на ноги остальных детей: студентов Сергея и Николая, реалистов Григория и Илью и самых младших – четырехлетнего Ивана и двухлетнюю дочь Елену.
  Из провинциальных Ромен отцу и матери любой большой город представлялся местом, полным соблазнов и опасностей, которые могли свернуть их детей с правильного пути. «Не пейте, не курите, не ходите по увеселительным заведениям, – каждый раз наставлял отец сыновей, провожая их на вокзале после очередных каникул. – И подальше от женщин. От них одни беды». Так он говорил раньше Михаилу и Володе, затем – Сергею и Николаю, и те покорно слушали его.
  Только не мог Илья Кузьмич предусмотреть одного: увлечение братьями социал-демократическими идеями, охватившими, как эпидемия, студенчество Екатеринослава. Оба вступили в местную организацию РСДРП, вели занятия в рабочих кружках на предприятиях города. И когда однажды Дмитрий Ковчан, член комитета, отвечавший за работу с молодежью, посетовал на дефицит с пропагандистской литературой, братья установили в своей квартире ручной станок и работали на нем по ночам.
  Знал бы Илья Кузьмич, что листовки, которые иногда появлялись в конторе Либаво-Роменской железной дороги, где он служил счетоводом, распространяли его любимые сыновья! И уж никак отец благопристойного семейства не мог предположить, что все Даниленко находятся под пристальным оком охранного отделения полиции, а ему лично и его супруге Елене Ивановне присвоены клички «старик» и «старушка».
  17 декабря 1904 года агент наружного наблюдения сообщал начальнику Екатеринославского жандармского управления Богдановичу: «Имею честь донести Вашему превосходительству, что последнее время организации учащихся принимают все более широкие размеры и особенно быстро организуются студентами Горного училища, открыто собирающимися в аудиториях для обсуждения всевозможных политических и организационных вопросов... Наиболее видное участие в студенческой организации играют ... братья Владимир, Сергей и Николай Даниленко, причем у последних в квартире происходит и гектография всех выпускаемых студенческой организацией прокламаций, летучих листков и пр.».
  Володя попал в этот список случайно, наверное, потому что жил с братьями в одной квартире. В университете он тоже одно время состоял в социал-демократическом кружке, ходил, как и все студенты, на митинги и собрания, но вскоре отошел от политики. Он серьезно увлекся наукой, много времени проводил в лабораториях кафедры оперативной хирургии. Сам декан факультета поощрял его исследования, помогая публиковать статьи в солидных столичных изданиях. Но не только медицина повлияла на решение Володи выйти из организации. Как человек дела, причем конкретного дела, приносящего пользу людям, он стал считать всю эту политическую «возню» бессмысленной, и сколько братья ни пытались ему доказать, что он не прав, Володя настаивал на своем.
  Все вечера у них проходили в горячих спорах. Володе это надоело, и чтобы не тратить время на пустые разговоры, он переехал от них на соседнюю улицу. И оказалось вовремя. Через несколько дней после его переезда к братьям нагрянула полиция. В этот момент Николай и Сергей работали на станке, на полу стояли стопки готовой литературы. Улики были налицо. Братьев арестовали. Они просили следователя не сообщать родителям в Ромны, но тот вызвал отца в Екатеринослав.
  Узнав об аресте сыновей, Илья Кузьмич пришел в ярость, на свидании с ними твердил, что они не оправдали его надежд, опозорили семью: как им теперь с матерью смотреть людям в глаза? Из Киева приехал Михаил и добился, чтобы их выпустили из тюрьмы под залог до решения суда.
За каждого из них отцу пришлось выложить по 400 рублей. Они продолжали учебу и, находясь под надзором полиции, жили в ожидании своей дальнейшей участи.
  В июне 1905 года Сергей был задержан на митинге в рабочем поселке Амур, по дороге в участок сумел сбежать, ранив при этом двух жандармов. Теперь он скрывался в окрестностях Петербурга под чужой фамилией.
  По новому делу Сергея следователь вновь вызвал в Екатеринослав отца.
  Илья Кузьмич, простивший, было, сыновей и по-прежнему аккуратно высылавший им деньги на учебу и пропитание, снова вскипел от негодования.
  Николай пытался объяснить ему, что их с Сергеем революционная работа – не преступление, а долг, прямой долг честных людей просвещать рабочих и бороться за улучшение их жизни. «Вот вы, папа, – говорил он Илье Кузьмичу, – трудом и потом заработали деньги, чтобы купить четыре десятины, а наш сосед помещик Сабуров имеет этой земли в десятки раз больше, сам на ней не работает, сдает ее в аренду крестьянам, имея с этого огромную прибыль. Живет припеваючи, а крестьяне гнут спину от зари до зари и при этом ходят у него в должниках».
  Слушая Николая, Илья Кузьмич тяжело вздыхал: сын-то был прав, да только он сам всеми силами стремился вырваться из нищеты, жить, как богатые люди, в сытости и довольстве. Его дед и отец были крепостными. Он же имеет свой собственный дом, большое хозяйство и одного приходящего работника – конюха Ивана. И дети его должны жить, как господа. «Нищета – удел бездельников, – любил повторять он сыновьям, – а тот, кто умеет работать, может достичь многого». Правда, когда речь заходила об их достатке, Илья Кузьмич всегда помнил, что в их имущество вложены деньги и его жены-дворянки, полученные в качестве приданого от ее тети княгини Шаповал.
  Чтобы не расстраивать отца, Николай обещал не отвлекаться от учебы, однако денег больше от него не брал, решив сам подрабатывать частными уроками и чертежами.
  Учительство в доме Фальков оказалось как нельзя кстати. С Димой Ковчаном он договорился, что пока ограничит свою партийную работу занятиями в кружке на Брянском заводе. На все теперь будет меньше времени (он еще занимался самообразованием, штудируя философскую и политическую литературу), но он был в таком возрасте, когда человек не думает об усталости и готов преодолеть любые трудности.


Глава 6

  Уроки с Анной начинались в пять часов вечера. У Николая оставалось время, чтобы после занятий забежать куда-нибудь перекусить и дойти пешком к Фалькам, благо их дом находился не так далеко от училища, на Клубной улице.
  В назначенный час он стоял у подъезда двухэтажного особняка и тянул рукоятку звонка.
  Дверь открыла высокая, стройная и довольно молодая женщина, как он догадался, жена архитектора. Приветливо улыбнувшись, она подождала, пока он разденется, и крикнула в глубину комнат: «Анна!»
  Из гостиной выбежали две девушки: одна невысокого роста и довольно полная. Нетрудно было догадаться, что это и есть его ученица; вторая, как представила ее Сарра Львовна, – старшая дочь Елизавета. Обе присели в книксене, обменявшись между собой незаметными взглядами: учитель им понравился. Лиза быстро ушла в гостиную. Сердце ее бешено колотилось: он, он – предмет ее тайных воздыханий, оказался Аниным учителем и вблизи выглядел еще симпатичней. Николай машинально отметил про себя, что младшая сестра, его ученица – внешне ничего особенного не представляет, а старшая – красавица.
  Пока они поднимались по лестнице на второй этаж в классную комнату, Анна успела ему рассказать, что у Лизы большие музыкальные способности, она готовится поступать в консерваторию. К ней ходят два учителя: по вокалу и фортепьяно.
 – Вы сегодня ее сможете послушать, – сказала она по-детски наивно, – Лиза на днях разучила новые романсы. Придут гости. Оставайтесь с нами на ужин.
  Николай посетовал, что сегодня он занят, но в следующий раз обязательно останется. Не мог же он ей сказать, что предложение на ужин можно принять только от ее родителей.
 – Хотите, я скажу Лизе, она сама вас пригласит?
 – Нет-нет, пожалуйста, не надо. Давайте лучше посмотрим, какие у вас знания.
  Целый час Николай гонял ее по учебникам за прошлый год. Девушка неплохо разбиралась во многих сложных теоремах алгебры и геометрии, но в физике у нее были пробелы по всем разделам.
 – Разве вы не проходили это в гимназии? – спросил он Анну, уже уставшую от вопросов и вертевшуюся на своем стуле.
 – Проходили, но я все позабыла за лето.
 – Сегодня я вам ничего не задам, но впредь будете выполнять все мои задания, а по необходимости делать их в два раза больше, иначе у вас опять появятся двойки.
 – Хорошо, – послушно согласилась Анна. – А вы любите поэзию?
 – Люблю, – сказал Николай, знавший уже от Фалька о литературных наклонностях его младшей дочери. – Вы слышали о поэтах-мистиках?
 – Нет.
 – Я вам о них расскажу, когда увижу, что вы изменили свое отношение к физике.
  Лизу он больше не видел, только слышал, когда часы занятий сестер совпадали, ее пение или игру на рояле, доносившиеся из гостиной и напоминавшие ему о родном доме и маме, любившей петь и музицировать.
  Прошло две недели. Войдя как-то в классную комнату, он увидел там Лизу, стоявшую около окна и рассматривающую багровый закат на другой стороне улицы. Солнечные блики скользили по ее высокой, тонкой фигуре, золотили выбившиеся из толстой косы локоны. Она слышала стук двери, шаги, но даже не шелохнулась, продолжая смотреть в окно. Наконец она повернулась и окинула его насмешливым взглядом. Нельзя было оторваться от ее глаз: глубоких, завораживающих. «Как омут, – подумал Николай, – затянет и пропадешь в нем с головой». Он смутился, не зная, что сказать, как вдруг она спросила:
 – Прежний учитель Анны был социалист, а вы?
  Николай насторожился. Поступая к Фалькам, он скрыл, что находится под надзором полиции.
 – Я вас давно знаю, – не дожидаясь ответа, сказала она, – вы часто выступаете на митингах, а третьего дня видела вас около казарм Севастопольского полка.
 – Около казарм? Там собирались анархисты... И вы…вы там были?
 – Да-а.
  Это была правда. Несколько раз по просьбе Лизы Иннокентий заходил к ним домой, чтобы Сарра Львовна отпустила с ним сестру погулять по вечернему проспекту. На самом деле она участвовала с ним в уличных мероприятиях, проводившихся анархистами около заводских проходных или солдатских казарм, помогала раздавать листовки.
 – Вы водитесь с анархистами?
 – А что, нельзя? – вызывающе спросила девушка, вскинув свои длинные ресницы.
Николай ничего не ответил. Молчание неловко затянулось.
 – У вас в училище тоже не лучше, – наконец, нашлась она, что сказать, вспомнив рассказы одноклассниц о недавней сходке в горном училище. – Притащили из Земской больницы труп и носили его по коридорам и улицам, как жертву полицейских расстрелов.
 – Вы правы, это невероятная глупость. Сходку разогнали. Руководство училища отказалось рассматривать требования студентов.
 – А что они требовали?
 – Вам действительно это важно знать?
 – Конечно, у нас в гимназии тоже собирают подписи под разными петициями, только я в них ничего не понимаю.
  Увидев на ее лице искренний интерес, Николай стал перечислять требования студентов, которые он сам лично составлял и два дня назад передал в числе студенческой депутации ректору училища.
  Не успел он досказать, как в класс вошла Анна. Извинившись, он сказал Лизе, что вынужден прервать разговор.
  Пробормотав «Спасибо!», она быстро направилась к двери. Щеки ее горели, сердце стучало, как кузнечный молот. Она была сердита на себя за то, что наговорила ему какие-то глупости, вспомнила о трупе, до которого ей не было никакого дела.
  Задумав вчера встретиться с учителем в классной комнате, она считала, что это очень просто: завести с ним разговор, намекнуть ему о своих чувствах, короче говоря, вскружить ему голову, как она это делала со своими сверстниками в Ялте. Но Николай! Увидев его так близко от себя, она только сейчас поняла, что он – взрослый, серьезный человек, что у него, может быть, есть жена или девушка: у такого симпатичного человека не может не быть девушки. Ему нет никакого дела до нее и ее чувств. Он – Анин учитель, а она для него – всего лишь старшая сестра его ученицы.
  От этих мыслей ей стало плохо. Вернувшись в свою комнату, она легла на кровать. Голубые глаза и вежливо-учтивый взгляд Николая, смотревшего на нее в классе явно свысока, выплывали из темноты, терзали ее сердце.
В комнату заглянула Зинаида.
 – Лиза, пришел Лазарь Соломонович, ждет тебя в гостиной. Ты что тут сидишь в темноте?
 – Голова болит. Сейчас приду.
  Она спустилась вниз, села за рояль. Хорошо, что сегодня музыка, а не вокал. Музыка ее всегда успокаивает. Она посмотрела на учителя Лазаря Соломоновича: немолодого мужчину, с густой гривой седых волос и розовыми, пухлыми, как у поросенка, щеками.
 – Лазарь Соломонович, – сказала Лиза, – можно я сегодня поиграю что-нибудь Рахманинова?
 – Можно, – нехотя согласился учитель, – но старое задание все равно остается за вами и получите еще новое.
  Лиза порылась в нотах, достала свой любимый второй концерт для фортепьяно Рахманинова и стала играть... Сердечная боль исчезла, мысли потекли в другом направлении, и само собой пришло успокоение.
  Николай, конечно, не женат, он учится только на втором курсе и слишком молод, чтобы заводить семью. Наличие девушки – тоже не факт, а если она и есть, – дело поправимое. Она сделает все, чтобы завоевать его сердце.
  Дома Николай тоже весь вечер думал об этой удивительной девушке Лизе, вспоминал ее глаза, тонкий профиль, насмешливую улыбку. Сел за стол заниматься, раскрыл учебник и не мог осилить ни одной страницы: перед ним стояло ее лицо.
  Неожиданно его пронзила тревожная мысль: зачем она приходила в класс: познакомиться поближе или дать ему понять, что все знает о нем? Девушка, полная загадок.
  Больше они не разговаривали. Николай несколько раз сталкивался с ней на лестнице, причем каждый раз ему казалось, что она специально поджидает его. Длинные ресницы взлетали и падали, глаза излучали сияние, которое слишком о многом говорило. А улыбка? От нее все так и таяло внутри. Смущаясь, как гимназист, чего с ним никогда не бывало, он вежливо раскланивался и под предлогом, что опаздывает на урок к Анне, быстро уходил. Настойчивое внимание этой красавицы не могло оставить его равнодушным. Он стал замечать, что постоянно думает о ней.
  Первым сдвигом в этой немой игре, сразу оцененным Лизой в свою пользу, было его появление в доме Фальков в обычной одежде, а не в студенческой шинели и сюртуке. На это переодевание у Николая уходил целый час. Сбежав с последней лекции, он приезжал домой, выпивал на ходу холодный чай с бутербродами и возвращался обратно в центр. Гардероб его был невелик, и все заработанные в сентябре деньги ушли на покупку нового пиджака, жилета и двух белых рубашек на смену. Черное драповое пальто, хотя и было сшито год назад к поступлению в училище, оставалось в хорошем состоянии, так как он его почти не носил. К нему пришлось занять у Володи денег и купить новую шляпу и модные ботинки.