«О, Мадлен, моя дорогая Мадлен», -
Тони целует её руки в длинных бальных перчатках. Шелестит стеклярусная бахрома на платье, вуаль мешает дышать, чёрные тени от свечей изгибаются змеями в красном сумраке спальни. На лбу у Тони бисеринки пота. Жарко! Как жарко! Прикосновения горячих губ выше, выше, обжигают обнаженные плечи, грудь. Горячо, пламя лижет ей шею. В раскалённом тумане она видит его глаза. Какие прекрасные у него глаза, карие, лукавые, полные желания и дерзости. Тони, мой мальчик, мой любимый восхитительный мальчик, я жду! Трудно дышать. Как жарко, хочется пить. Ну что же ты тянешь? Как медленно, как упоительно, мучительно медленно он стягивает её кружевные перчатки, страстно целует ладони, запястье… Ах!.. Щекотно…
Свозь щёлки припухших век увидела - по правой руке ползёт большая черная муха. Мадлен шевельнула пальцами, муха исчезла.
От яркого света всё вокруг расплывается. Уже утро? Как жаль, как жаль...
Тони нет рядом. Но простыня теплая, влажная – значит, только что встал. Она слышала сквозь сон, как он пришёл под утро. Почувствовала, как тяжело рухнул рядом. Запах алкоголя. Он что-то ворчал, стягивая с неё одеяло и заворачиваясь в него сам. Пьяный. Но он пришёл, он пришёл. Какое облегчение. Все её мысли, все её слёзы – вздор, вздор, вздор! Ах, как она рада, как рада! Любому – пьяному, неверному, жестокому. Лишь бы он был рядом, лишь бы был…
- Тони, ты где, дорогой?
Кажется, в ванной шумит вода.
Надо сварить кофе, пока он принимает душ. Ну не кофе, не кофе, кофе давно уже нет, - этот гнусный эрзац из молотых жареных каштанов.
Вода на спиртовке закипает чудовищно медленно. Медленно пенится рыжеватый напиток, наполняя комнату сладко-горелым запахом. Что же он не идет? Как медленно, как мучительно медленно тянется без него время…
Тонкий фарфор кофейной чашки почти прозрачен на свету. Солнечный отблеск на ложечке бьёт по глазам. Изумруд плюшевой скатерти притягивает взор. Кажется, лихорадка отступила. Тони вернулся, и всё прошло. Тони – её жизнь, её спасение.
Утренняя прохлада с ароматом лаванды и клементинов наполняет небольшую комнатку с полосатыми обоями в прованском стиле. По розовым стенам, потолку, смятой голубой постели перебегают мелкие солнечные зайчики от кружевной занавески, то и дело вздувающейся парусом на открытом окне и опадающей с тихим всплеском. С улицы доносится неуверенное треньканье мандолины.
Даже не верится, что вчера здесь проходила грань её отчаянья, а эта съёмная спаленка представлялась пределом падения.
- Тони, милый, ты скоро?
Голос её хрипит. Ай-ай-ай, это от вчерашних спазмов. Покашляла.
- Тони?
Мычание из ванной. Зубы чистит.
Надо бы ему сказать. Надо бы. Надо.
- Пообедаешь со мной, милый? У меня совсем пусто в кошельке и, как назло, ужасно хочется есть. Рыбы. Или мяса. Супа. Всё равно. Ты слышишь? Я ведь вчера никуда не ходила без тебя. Думала, ты придёшь, и мы сходим вместе. Ждала, ждала, а потом заснула. Так что я совсем ничего не ела. Только паршивый кофейный напиток. Пойдем куда-нибудь на набережную. Там есть один ресторанчик с неплохой кухней. И кофе. Так хочется настоящего крепкого кофе. Со сливками. Я очень люблю со сливками. Ты слышишь?
Не слышит.
Достала зеркальце. Обильный слой пудры выбелил лицо, тёмные круги под глазами, покрасневший носик. Поправила алой помадой губы. Ярче. Ещё ярче. Взбила мелкие завитки каштановых волос, прихватила атласной лентой у лба. Только бы он не заметил её заплаканных глаз. Тони не любит этого, сердится.
И что было весь вечер вчера реветь? Это всё нервы. Какие-то выдумки, невозможные мелочи. Ерунда всякая. Он избегает её прикосновений. Как капризный ребёнок, уворачивается от объятий, поцелуев. Вытирает щёки, губы, злится. Как-то даже оттолкнул её грубо. О, как это было ужасно. Ужасно! Это всё от жары. И от её постоянной лихорадки… Пусть она уже не так молода, но тело почти безупречно. Почти. В угоду моде даже отказалась от корсета, а на это отважится далеко не каждая, ох не каждая.
Что ещё? Тони перестал брать её под руку на людях. Они гуляли по набережной, не касаясь друг друга, словно моложавая мамаша с внезапно вытянувшимся сыном. Она шла, не поднимая головы, смотрела под ноги, на ободранные мыски своих старых белых туфель, чтобы не видеть взглядов прохожих, которые, конечно же, всё видели и понимали. Видели, понимали и презирали, смеялись над ней.
Ах, ну опять, опять эти выдумки!
А самое главное – он больше не смотрит ей в глаза. Да, да, главное – не смотрит в глаза! Нет, не выдумки, и не ерунда! Не ерунда…
Или ерунда? Все её подозрения – ерунда и плод плохого настроения? Так у всех бывает - люди устают друг от друга. Он немного заскучал, ведь он совсем еще мальчишка. Ему ещё хочется бегать, прыгать, дурачиться с друзьями. Она понимала. Она не возражала, когда он стал уходить по вечерам «переключиться» - поиграть в карты, на бильярде. А сама сидела дома – голодная и одинокая. Наверное, такое настроение у неё от голода. Она не смела ему сказать, что ей не на что заказать себе ужин. Ей очень страшно сказать ему это. И она молчала, терпела и голодала. Все сомнения от пустого желудка. Сейчас они пойдут обедать. У Тони есть деньги. Во всяком случае, были - она видела, как он прятал купюры в бумажник, уходя играть. Стоит только пообедать, и все подозрения улетучатся, как дым. Улетучатся. Как сигаретный дым.
Зажжённая сигарета горчила. Она снова закашлялась.
- Тони, ты почему не отвечаешь? Ты меня слышишь?
Старый венский стул скрипнул от её движения. Она встала и тихо, на цыпочках, прошла к ванной комнате. Шумит вода. Ванная комната у них общая с соседями – пожилой парой из Орлеана. Они, наверное, уже ушли гулять на побережье. Они всегда рано уходят гулять на побережье.
Мадлен прислушалась - сквозь шум душа был различим то ли смех, то ли пение. У Тони хорошее настроение? Это замечательно! Вот он сейчас выйдет, такой красивый, свежий после душа, обнимет ее. Прохлада его кожи, влажные губы у её виска. И все, все подозрения рассыпятся, улетучатся. Это всё от нервов. Настоящая проблема одна – у неё закончились деньги.
Совсем.
После мужа оставались какие-то ценные бумаги, какие-то доли в рудниках, она не разбиралась. К счастью, Тони их удачно продал. Потом продал дом в Нанте, почти задаром, но жить там всё равно они бы не стали. Везде глаза, уши, сплетни. А здесь море, праздник, розовые домики в тени акаций и олив. Ах, как они были счастливы здесь, как счастливы! Правда, приходилось всё время переезжать из больших домиков в маленькие, из маленьких - в комнаты, всё дальше и дальше от моря.
Когда закончились деньги, оставалась розовая шкатулка сандалового дерева. Сначала она достала из неё серьги с бриллиантами, потом ожерелье крупного жемчуга, следом портсигар, инкрустированный изумрудами, потом любимую перламутровую пудреницу с камеей из слоновой кости. Потом горстями - браслеты, цепочки, всякая мишура и - всё, ничего не осталось. Только на шее маленький золотой медальон с миниатюрой Святой Марии Магдалины, её талисман, который она не снимала даже на ночь. Больше не осталось ничего. Но это ерунда. Тони что-нибудь придумает. Надо только сказать.
Шум в ванной прекратился. Сейчас придёт. Мой милый, мой любимый, мой самый замечательный мальчик! Как она любила его темные жесткие волосы, косую морщинку над переносицей, по-детски припухлые губы, трогательную детскую ямочку на подбородке. И глаза – светло-карие, с прищуром, не то хмельные, не то насмешливые. С ним всегда было легко. Её поражала его беззащитность, беззаботность. Словно певчая птица, не ведает забот, не думает о завтрашнем дне. Может, это признак молодости? Может, так и надо? Отринуть все мрачные мысли, все суетные хлопоты, быть лёгкой, весёлой, жить сегодня, сейчас, и всё наладится. Всё наладится.
Она так же, на цыпочках, вернулась к столику и уселась на прежнее место. Старый венский стул взвизгнул под её тяжестью. Солнце ушло, и кофейная чашка сделалась тускло-серой. Ложечка мышью забилась под блюдце. На унылой серой скатерти проступили неопрятные тёмные пятна.
Послышались шаркающие шаги, хлопнула дверь.
- Тони? Ты готов? Отправимся пообедать на набережную? Я страшно голодна, милый. А ты? Ты хочешь есть? Что ты сказал?
Сквозняк утащил занавеску в распахнутое окно, тоненько завыл под дверью:
«Мадлен, моя дорогая Мадлен»…
****
Над их столиком работал большой потолочный вентилятор. Он натужно урчал и нехотя вертел чёрными пыльными лопастями, разгоняя теплый, пропитанный кухонными запахами воздух. Мадлен, как всегда, заказала сама им обоим. Тони как ребёнок, любил только сладкое. Нет-нет, дорогой, парфе только после того, как ты съешь луковый суп или галантин, выбирай. Только после того. Ешь же, что ты уставился в окно?
Мадлен нашла на оконном стекле среди подвижных цветных бликов отражение его лица и наблюдала, как Тони рассматривал гуляющую по набережной публику. Она боялась смотреть на него прямо. Почему? Боялась, что он снова отвернётся, снова отведёт взгляд. Это – самое страшное. Вот и не ерунда! Не ерунда…
Как он смотрит на женщин… На неё давно так не смотрит. А эти и рады выставлять себя на показ. Ходят взад-вперед по набережной в белых кружевных нарядах, с голыми руками, без перчаток. Этак скоро они научатся обходиться и без чулок. И как на зло, все до одной молодые и хорошенькие. Как на зло. Все до одной.
Она приложила салфетку к губам, чтобы Тони не видел, как они дрожат и кривятся.
- Тони, давай прогуляемся к маяку.
Он не ответил. Он её не слушал. Разглядывал пышнотелую блондинку в шляпке-клош с ярко-голубым бантом. Какая пошлость. Вертлявая задница выпирает даже сквозь платье-чехол. Дурацкая плебейская мода, придуманная, чтобы скрыть жирную задницу и отсутствие талии. Не очень-то удаётся. Я не права? Ах, не те выражения. Ну прости. Это пока молодая, так у неё попка. А потом будет задница. Как у торговки. Будет!
- Я говорю, Тони, может, дойдем до маяка? Ты больше ничего не хочешь? Попроси счёт, дорогой.
Он смотрел в окно и молчал. Не расслышал? Или сделал вид, что не расслышал?
Горячая волна отчаяния окатила с макушки до самых пяток. Снова бросило в жар. Как она боялась этих слов, как боялась. Этих слов, именно этих слов, которые сейчас произнесёт.
- Тони, у меня нет денег… С собой…Ты не мог бы…
Что-то грохнуло на кухне, она испуганно дёрнулась и оглянулась. Когда повернулась обратно, Тони уже не было за столом.
-Тони, постой! Я же говорю – у меня совсем нет…
Тони быстро удалялся между столиками. Сердце сжалось – вот его спина, в белой, чуть взмокшей рубашке, склонённая голова, по-мальчишески худая шея, густая кудрявая шевелюра. Неужели это последнее мгновение, неужели сейчас он исчезнет навсегда? Неужели больше никогда не прошепчет жарко в самое ухо:
«Мадлен, моя дорогая Мадлен»!
Нет! Она привстала и хотела крикнуть, но Тони уже скрылся в дверном проёме.
Мадлен застыла с открытым ртом, в нелепой согнутой позе, наполовину встав из-за стола. Наступила ватная глухая тишина. Это, должно быть, из-за того, что посетители бросили есть, замолчали и с любопытством смотрели теперь на неё. Молчали и смотрели. С любопытством и ожиданием, что же она скажет и сделает?
А что она может сказать? Что может сделать? Закрыла рот и неловко плюхнулась на место. Посетители разочарованно отвернулись и вновь загалдели. Вот только без паники! Он просто пошёл вниз позвонить, он часто так убегал в последнее время. Сейчас вернётся, и всё устроится. Это нервы. Нервы.
Мадлен придвинула к себе тарелку Тони с нетронутым галантином и стала есть. Она так изголодалась, что съела бы две, даже три порции чего угодно.
Чёрный вентилятор проворачивал душный воздух, словно мясорубка жилистое мясо.
- Мадам, не угодно ли десерт, напитки?
- Да, кофе и сливки.
- Сию минуту, мадам.
Внезапная слабость подступила тошнотой. Какой, к чёрту, кофе? Ей нечем расплатиться. Тони ушёл. Зачем делать вид, что всё в порядке? Зачем притворяться? Перед кем? Перед праздной толпой за окном, перед жующей публикой в зале, перед официантом? Или перед собой?
Официант бесшумно поставил на стол чашечку кофе и молочник.
Какой горький. Ах да, не добавила сливки…
Нервы, нервы! Ещё ничего не известно. Сейчас Тони вернётся, надо заказать ему парфе…
Сколько прошло? Минут десять? Пятнадцать?
Из распахнутого окна вновь послышались звуки мандолины. Невидимый музыкант всё сбивался, никак не мог взять верную терцию.
На несвежую серую скатерть прямо перед ней, видимо с вентилятора, упала большая черная муха. Это та, утренняя? Как ты нашла меня? Ещё шевелит лапками, но перевернуться не может, только истошно жужжит. Больно? Наверное, у тебя сломан хребет? Здесь всем ломают хребет.
Щёки горели. Кажется, снова начинается лихорадка. Только бы не разреветься здесь, на виду у всех этих потных любопытных рож. Нельзя! Стыдно! Это очень стыдно, когда тебя бросает сопляк, ничтожество, жиголо! Не сметь реветь здесь! Не сметь даже менять выражение лица!
Кажется, прошло уже пол часа. Не вернулся. Смахнула дохлую муху на пол. Всё.
Задохнулась от прерывистого спазма в груди. О господи! Зачем он здесь, при всех? Как стыдно. Умереть бы прямо сейчас, на этом самом стуле!
Чувствовала - все смотрят на неё. Исподтишка, искоса. Смотрят и смеются. Все они – свидетели её греха и позора! И официант, и тип у барной стойки, и компания подвыпивших моряков, и напыщенная мамаша с девочкой-подростком, и даже две вульгарные дамы в пятнистых платьях с чёрными накрашенными ртами. Они все смеются над ней. Они видели, как вот так запросто, без объяснений, без единого слова, в этой дешёвой харчевне её бросил молодой любовник. Бросил одну, с неоплаченным счётом за их последний совместный обед. Предатель! Жиголо! Стыдно, стыдно! Ещё минута, ей принесут счёт, она будет деланно рыться в сумочке, лепетать что-то невнятное про забытый кошелек, просить записать за ней долг. Стыдно! Словно голая и грязная. Официант специально будет говорить громко, привлекая внимание посетителей, будет звать управляющего:
- Эта дама отказывается уплатить по счёту!
Все эти лица уже открыто будут рассматривать её, тыкать пальцем, смеяться, кивать на дверь, куда ушёл Тони. У неё носом пойдёт кровь, в ушах зашумит, она лишится чувств. Её потащат под руки на воздух. Платье задерётся, ноги будут некрасиво волочиться. С правой соскочит туфля, и станет видна бледная жёлтая пятка в дырке чулка. Мерзость! Мерзость…
Голова кружилась, словно зацепившись за этот гнусный чёрный вентилятор.
Она закашлялась, схватилась рукой за горло, наткнулась пальцами на золотой медальон. О, Святая Магдалина! О, последняя её надежда, последняя её золотая вещица! Её хватит, чтобы расплатиться за обед, избежать последнего позора, этой жёлтой пятки в дырявом чулке. А потом, а потом. А потом – к морю, к старому маяку. Как только наступят сумерки, войти в воду, не раздеваясь, и плыть. Плыть, плыть, плыть, пока силы не оставят её, пока последний вдох не захлебнется соленой волной, и она медленно не канет на дно цветной медузой в разбухших шелках поношенного Дусе.
На её бледном лице проступила слабая улыбка. Расстегнула замочек цепочки, ощутила на ладони тёплую тяжесть медальона. Что ж, настал и твой черёд. Жаль, что тебя не будет со мной там, в море. Но именно ты сослужишь самую главную службу. Именно ты – моя последняя плата этому миру.
Пора.
Она обернулась, поискала взглядом официанта. Люди за столиками слились в серую бесформенную массу с десятками любопытных глаз и чёрных глумливых ртов. Что, ждете представления? Не ждите. Его не будет.
Белую куртку официанта она рассмотрела у бара. Он разговаривал с высоким сухощавым типом. Тип смотрел ей прямо в глаза светлыми, почти одного цвета с седым бобриком, глазами. Смотрел без насмешки, прямо и жёстко.
Тип вдруг поднял руку и прикоснулся двумя пальцами к виску, по-военному отдавая ей честь. Если бы он улыбнулся в этот момент, она приняла бы этот жест за издёвку, но тип не улыбнулся. Он поднялся и направился к выходу. Чуть сутулая спина, широкие уверенные шаги. Наверное, моряк. Не тонет сам и не даёт утонуть другим. Такой не пойдёт топиться от несчастной любви и безденежья. Такие всегда знают, что делать. Такие мгновенно оценивают обстановку и принимают единственно правильное решение. У них всегда есть планы на завтрашний день и сегодняшний вечер, от которых они никогда не отступают.
Впрочем, у неё тоже такие планы есть. На сегодняшний вечер. И ей от них не отступить.
- Официант!
Официант обернулся, кивнул, заспешил к её столику.
- Мадам, что-либо ещё?
Как можно твёрже, как можно равнодушнее.
- Счёт, пожалуйста.
- Гм… Мадам, ваш счёт уже оплачен.
Вентилятор дохнул жаром. Тони?!
«Мадлен, моя дорогая Мадлен!»
Яркий солнечный свет залил всё вокруг. Заулыбались розовощекие прохожие на набережной, за столиками радостно защебетали торговки в ярких цветастых платьях, приветливо закивали симпатичные моряки, пожилая дама послала ей воздушный поцелуй.
- Оплачен?.. Как, когда?
- С вашего позволения, мадам, счёт оплатил тот мужчина, что ушёл раньше. Он сказал, что будет ждать вас у выхода.
Она до боли сжала в руке медальон. Спасибо, спасибо, Святая Магдалина! Ты спасла меня, ты услышала мои молитвы! Спасибо! О, Тони… Мой милый мальчик! Как я плохо думала о тебе, мой дорогой. Какие дикие мысли лезли в голову. Ты и правда – божия птичка! Ты такой тонкий, романтичный, такой добрый мальчик!
Слеза всё-таки выкатилась из правого глаза и проложила тёмную дорожку по напудренной щеке.
Мадлен подождала, когда расплывшаяся влажной радугой реальность подсохла и вновь обрела чёткие контуры, поднялась и с высоко поднятой головой прошла к выходу.
Публика в зале не обратила на неё никакого внимания. Всё так же гудел чёрный вентилятор, хохотали красноротые торговки, шумели подвыпившие моряки и строго выговаривала дочери надменная сухопарая дама. Один только официант что-то промурлыкал себе под нос и слегка поклонился вслед Мадлен. Впрочем, подобным образом он провожал всех посетителей ресторанчика.
Снаружи, на залитой вечерним солнцем набережной, вовсю заливалась мандолина. Томительная, щемящая мелодия трепетала, расходилась волнами, заполняла своей нежной печалью окрестные улочки, закоулки, кипарисовые аллеи. Замирало сердце, словно беспощадный рок дохнул ужасом, да отступил до поры. И хорошо, и сладостно, и страшно… Шум деревьев, крики птиц, людские голоса - всё подстраивалось в такт этой мелодии, и даже море, прислушиваясь, едва шелестело прибоем.
У выхода из ресторанчика никого не было.
Мадлен в растерянности оглядывалась по сторонам. Ах, зачем она пила этот кофе! Тони не любит ждать, наверное, пошёл потихоньку вдоль набережной.
- Прошу прощения, мадам.
Ей навстречу из тени каштана шагнул давешний седовласый господин. Он приподнял шляпу.
- Что вам угодно? Кто вы?
Тип поклонился.
- Прошу прощения, мадам. Я судовой врач. Я невольно наблюдал за вами. Мне показалось, вы не совсем хорошо себя чувствуете, ваш кашель... Я позволил себе… Я должен предостеречь… И, пока не поздно, я мог бы назначить…
- Вздор, я здорова. Не стоит утруждать себя. Вы не видели моего спутника, Тони, мы обедали вместе? Он должен был ждать меня здесь.
- Здесь? Я, к сожалению, никого не видел. И… мне показалось, вы всё это время были одна. Возможно, он ушел раньше. Давно ушел.
- Давно ушёл? Как это давно? И как это - одна? Мы были вдвоём. Все видели. Тони пошёл позвонить, расплатился и сказал официанту, что будет ждать меня здесь.
- Прошу простить, но это я взял на себя смелость… это я сказал официанту, что буду ждать вас здесь…
Серым туманом заволокло небо. Мухи замелькали перед глазами. Назойливые, черные, жирные. Жарко! Опять так жарко!
Что такое он говорит?.. Была одна?.. Давно ушёл… Его не было? А как же утро, его губы, нежный шёпот:
«Мадлен, моя дорогая Мадлен!»
Его не было?..
Качнулась, коснулась холодными пальцами пылающей шеи. Святая Магдалина! Что же ты сделала со мной, Святая Магдалина…
Мир закружился чёрно-белой каруселью, поплыл. Захлебнулась в тремоло мандолина. Его не было! Не было! Не было…
Чёрные тени ползли вверх. Цепляясь за стены, за заросли виноградника, за водосточные трубы они взбирались к черепичным крышам, чтобы накрыть и их своей траурной вуалью.
Пора. Темнеет. Пора…
Мадлен молча повернулась и медленно побрела по набережной к старому маяку. На стёртой гранитной брусчатке осталась лежать небольшая золотая вещица на разорванной цепочке.
Седовласый господин внимательно смотрел на уходящую Мадлен. Он покачал головой, оценивая обстановку, и принял единственно правильное решение. Подняв золотую вещицу, доктор решительно направился по набережной вслед за Мадлен. Догнав её, протянул медальон:
- Мадам, вы уронили.
Мадлен посмотрела сквозь него пустыми бесцветными глазами, молча взяла медальон.
- Мадам, когда вы ушли, подошел молодой человек, кажется, его звали Тони. Он уходил позвонить. Он просил передать, что будет ждать вас дома. Просил, чтобы вы тоже шли домой.
Доктор с удовлетворением смотрел, как постепенно розовеют её губы, как становятся голубыми оживающие глаза.
Мандолина вдруг оборвала свою печальную песню, потренькала что-то в раздумье и замолчала до утра. В ночном воздухе оседали последние звуки угасавшего дня. По булыжной мостовой всё дальше и дальше от маяка торопливо отстукивали каблучки:
«Мадлен, моя дорогая Мадлен»…
****
От яркого света всё вокруг расплывается. Уже утро? Как жаль, как жаль…
Тони нет рядом. Но простыня теплая, влажная – значит, только что встал. Кажется, из ванной доносится шум воды. Ах, Тони, Тони, мой милый, мой обожаемый мальчик… Какой жуткий, какой абсурдный сон мне приснился… Как хорошо, что ночные кошмары исчезают утром, исчезают насовсем.
- Тони, дорогой, ты меня слышишь?
Утренняя прохлада с ароматом лаванды и клементинов наполняет небольшую комнатку с полосатыми обоями в прованском стиле. По розовым стенам, потолку, смятой голубой постели перебегают мелкие солнечные зайчики от кружевной занавески, то и дело вздувающейся парусом на открытом окне и опадающей с тихим всплеском. С улицы доносится неуверенное треньканье мандолины.
Надо сварить кофе, пока он принимает душ. Ну не кофе, не кофе, кофе давно уже нет… Вода на спиртовке закипает чудовищно медленно… Что же он не идет?
Тонкий фарфор кофейной чашки почти прозрачен на свету. По золотому ободку ползет большая черная муха. Солнечный отблеск на ложечке бьёт по глазам. Изумруд плюшевой скатерти притягивает взор. Кажется, лихорадка отступила. Странное ощущение, будто всё это уже когда-то было – и эта чашка, и кофе, и мандолина… Во сне?..
- Тони, ты скоро?
Не слышит. Надо ему сегодня сказать. Надо сказать. Сегодня. Надо.
Она мучительно закашлялась, схватилась рукой за горло. Наткнулась пальцами на золотой медальон, её талисман, который она не снимала даже на ночь. О, Святая Мария-Магдалина! Помоги мне, соверши чудо! Сделай так, чтобы Тони никогда не разлюбил, не покинул меня, что бы со мной ни случилось! Чтобы все тревоги, заботы, проблемы развеялись, оказались пустым сном, дурманом. Пусть всегда будет только это солнечное утро, долгий счастливый день впереди, мандолина, море и его голос…
Мадлен прислушалась. Сквозь шум воды из ванной доносился не то смех, не то пение:
«Мадлен, моя дорогая Мадлен»…