«Смотри на меня, — это я, возродившись, в доспехах и тевтонском плаще врубаюсь в толпу восточных варваров».
Жан Распай «Стан Избранных», 1973 год
Суданец девятнадцати лет стоит и смотрит в окно на улицу Бельвиль.Он не знает, ненавидит он то, что его ждет на улице. Или, напротив, он пытается убедить себя в том, что пусть так, но он спасен от войны.
Он еще не знает, что такие, как он, принесли во Францию тоже войну. Из-за нее уже был тысяча раз оскорблен леваками настоящий воин Жан Распай, пустил себе пулю в висок на алтаре Собора Парижской Богоматери Доминик Венер.
Он, возможно, смутно догадывается о том, что
тот, кто разделил и вооружил суданцев в минувшую войну,
и сделал так, что дети десяти-двенадцати лет, выходя в школу с портфелями, были похищены людьми без лиц, получая вместо учебников автомат и, скорее всего, пулю в затылок, еще не успевая понять, почувствовать, что же это за вещество - Жизнь?
о том, что тот, кто привел его в прекрасный европейский город, хочет разрушить и его тоже черными суданскими руками.
Нет, они с французами не по разные стороны в этой новой бойне, а по одну, но братания и на этот раз не будет, жизнь вынуждает ненавидеть сейчас друг друга и они сделают это.
Суданец спускается по лестнице, на его голове вязаная африканская шапочка, в черно-белом сюжете ее цветов не видно, наверное, красно-бело-зелено-черная, белая длинная джеллаби под теплой осенней курткой с опушкой на капюшоне...навстречу ему попадается красивая грустная азиатка с маленькой девочкой...
Ален Сушон уже давно не пытается развеселить зрителя в первоклассной комедии. Он постарел и выцвел, стал похож на сухой лист на бульваре Распай.
Песня его, как тихий шелест, упавшая откуда-то сверху на нудную, как зубная боль, молитву уда. Сушон смотрит в себя, в свое марокканское детство, начавшееся как раз в год открытия Второго фронта. Сушон о чем-то мучительно вспоминает, желает утешить как французов, так и суданца,
пропевает его растянутые, чужие и обрывочные мысли, о том, что на улице Бельвиль все не для него, он повсюду ищет антилоп. Хотя понимает, что в этом городе они могут быть только там, где Кортасар, родившийся в год начала Первой мировой, и бежавший у мамы на руках из бельгийского Икселя, стоял совсем недавно напротив глаз аксолотля, и Париж, похоже, в последний раз распускал свой павлиний хвост...Суданцу не нужна антилопа в зоопарке, ее страшные обугленные глаза. Теперь он сам антилопа.
Суданец выходит на улицу Бельвиль, и прямо у парадного подъезда его поджидает такой же суданец. Они здороваются за руку, и делают проходку к метро.
Идут вроде бы вместе, но в то же время на удалении друг от друга, как совсем чужие. Оба этих молодых черных человека, которые никогда не были не только молодыми, но и детьми, идут сквозь Париж, мимо его витрин, и реклам, написанных китайскими иероглифами, арабской вязью, машин, случайных прохожих, с которыми они никогда не перемолвятся и парой-тройкой фраз, вне зависимости от того, пикардийцы они или с Нормандского побережья, вьетнамцы или сирийцы, никогда вместе не выпьют кофе...
Вдруг торговая улица превращается в сплошной металлический рифленый забор промзоны. Суданец идет, сжав плотно черные, большие, как будто припухшие губы, с такой ожесточенностью, и иллюзией воли, как будто у него есть цель...
Откуда-то сверху, из маленькой комнаты, снова смотрит сквозь окно на суданца Ален Сушон, и в другой половине окна ползет длинная, широкая, грязная дорога, как подохшая змея, метафора их общей с суданцем жизни.
C'est d;j; ;a
Суданец со своим попутчиком идет по самому графитерскому кварталу Парижа - они попадают на районный рынок, где в параллельной отчужденности стоят у прилавков пожилые французы, носители старой великой культуры, и вдруг на этих двух суданцев из какого-то бокового пространства смотрит такой же суданец, как и они. А этот совсем чужой, из другого прайда, в европейском свитере с новогодними снежинками, в дрейдах. Он хотел бы подойти к этим двум, но не может, зона отчуждения разрастается, тут уже нет бывших своих.
Суданец приходит на помойный развал. Такие же, как и у него черные руки владелец дрейдов, вместо того, чтобы намазывать чуть теплым пеплом от сожженных кизяков шкуры и великолепные рога коров, или держать в руках новорожденного белого козленка, или лепить круглодонную лохань из хартумской глины, шарятся по ящикам, где еще недавно лежали зелень или желто-оранжевые фрукты с картины Гогена,
в пакете ищущего пока только воздух.
Пусть Судан, моя страна, внезапно возродится.
Мечтать - это уже хоть что-то...
Когда я танцую во время того, как иду в джеллаби,
это заставляет прохожих улыбаться
Чтобы Судан был демократическим,
мы готовы сломать ему зубы.
Но пока я сижу на улице Бельвиль,
посреди толпы,
гемофильное время не позволяет свернуться крови
нашего Судана, истекающего...