(Очерк о жизни Михаила Михайловича Пришвина на Смоленской земле)
Всем с детства знакомо это словосочетание - «Мирская чаша». И связано оно с именем Михаила Михайловича Пришвина, известного писателя и пропагандиста, как сейчас бы сказали любви к природе.
Вообще Пришвин – удивительный человек, и мы это увидим на примере совершенно небольшого отрезка его жизни. Исключительно сложный жизненный и творческий путь: от агронома в писатели. Как агроном по образованию, он длительное время работал по специальности, занимался научной деятельности в данной сфере: издавались его брошюры по сельскому хозяйству, книга «Картофель в полевой и огородной культуре». Затем став корреспондентом ряда петербургских газет, Пришвин обратился в писательство. Первый его рассказ «Сашок» был написан, когда Михаилу Михайловичу было 33 года.
Михаил Пришвин прожил непростую, яркую жизнь. Он своим писательско-природным взглядом на своем веку видел всё: и все русские революции, и гражданскую войну, и НЭП, с последующим строительством развитого социализма, и Великую Отечественную, и восстановление страны, и дожил до смерти Сталина…
Какие только «прозвища» ни «клеили» ему: и певец природы, и бунтарь, и чуть ли не пособник фашистов, и … многое другое. А он был человеком, свято веровавшим в жизнь, со всеми ее проявлениями, верил в то, что все вокруг образуется в природном поле Планеты Земля…Вот, что он сказал: «Конечно, это трагедия всей цивилизации, что народ при переходе на высшую ступень сознания утрачивает данное ему от природы, стирает пыльцу со своих крылышек, проползает гусеницей, окукливается мещанским коконом, но противно, что школа не смягчает этот неизбежный процесс, а, по моим наблюдениям, даже способствует ему».
Это был человек свободы, человек, сохранивший «вольницу» не смотря на тяжелые и жестокие времена, в которых ему приходилось жить, все свои взгляды он отразил и в своих «природолюбивых» книгах и своих Дневниках, возможно – главном своем произведении.
Многие критиковали его за, как им казалось, нарочитое безлюдие, а проникнув в творчество Пришвина видишь, как вся описанная им природа насыщена людьми, настоящими живыми людьми в природе.
Только особенный представитель рода человеческого мог сказать: «Весь путь мой был из одиночества в люди». Это сказал он о себе. От всего, что написано Пришвиным веет особым духом - русским духом. Есть в это духе и смоленский след.
Предлагаю вместе со мной пройти тропами, которыми ходил Михаил Михайлович по Смоленской земле.
Итак, в начале двух-тысячных я, волей судеб, попал в старинное смоленское село Алексино[1], где надолго сросся с его атмосферой, природой, историей и тайнами. Здесь и усадьба Барышникова с таинственным возникновением сокровищ у первого из этого рода, и «Богова горка» - как сакральное место для местных жителей, и глухие леса, и – люди, с их непростыми судьбами, и конный завод имени Семена Буденного со всей инфраструктурой, и многими другими, окружающими это замечательное село, событиями и реликвиями.
А еще, я в былые годы, также, как и Михаил Михайлович, увлекался охотой и рыбалкой. Благо места вокруг Алексино для этих занятий весьма подходящие. Исхаживал я окрестные леса, и с родственниками жены, завлекающими меня дальними поездками за грибами и ягодами. Для этих целей была и куплена старенькая «Нива», которая не раз выручала на разбитых лесных дорогах, проходящих мимо бывших когда-то деревень, от которых сейчас остались только лишь названия.
А еще с местными жителями ходили мы и на утку, и на вальдшнепа, и на тетерева, и на зайца…
А когда у меня появился верный пёс Балу, из породы охотничьих собак, ходить стало веселее, но к тому времени ружье у меня превратилось только походный атрибут, но не в средство убийства птиц и зверей. Мы просто бродили с псом и разбирались кто где ходит, кто пролетает.
Слыхал я и про совсем короткое, пребывание здесь одного из самых загадочных писателей ХХ века – Михаила Пришвина. Личность совершенно неординарная, я бы сказал – противоречивая. Споры о его взглядах и жизни «кипят» до сих пор.
А еще, как-то мне попалась в руки школьная экспозиция Алексинской средней школы, собранная силами учителя русского языка и литературы Селедцовой Валентины Демьяновны и ее воспитанников, которая то ли по ненадобности, то ли по устарению, то ли по утрате интереса, в общем, не знаю зачем, была изъята из школьного оборота и оказалась дома у учительницы биологии данного учебного заведения Веры Степановны Новиковой. Прознав про мои писательские дела, она благосклонно подарила мне это совсем небольшое «сокровище», собранное заботливо детскими руками о М.М.Пришвине и также по наивному просто оформленное на небольшом стенде и в старых потертых папках.
Кстати, не только Алексино связывало Пришвина со Смоленщиной, у него была искренняя и прочная дружба со скульптором Сергеем Тимофеевичем Коненковым, который для могилы Пришвина на Введенском кладбище изваял в камне памятник "Птица Сирин".
"Птица Сирин в древней русской мифологии - птица счастья. Когда я думал о памятнике поэту природы, то ясно представлял себе: ведь каждая строка Пришвина вечно будет дарить людям счастье", - так объяснял Конёнков причину, побудившую его обратиться к этому символу создания могильного памятника.
А еще, Михаил Михайлович работал на Батищевской опытной станции Энгельгардта.
В своем рассказе «Мирская чаша» Пришвин пишет о работе в качестве управляющего музеем Усадебного быта. Это – Алексино и усадьба Барышникова. Ныне пришедшая в упадок, а тогда на заре Советской власти заботливо охраняемое новой власть имущество.
Свой рассказ Михаил Михайлович начинает с рассуждений о России: «Россия… Или это лишь чувство прошлого? Но какое же у нас прошлое – народ русский в быту своем неизменный; история власти над русским народом и войн? Огромному большинству русского народа нет никакого дела до власти и до того, с кем он воюет; история страдания сознательной личности, или это есть история России? Да, это есть, но когда же кончится наконец такая ужасная история, и сам Распятый просил, чтобы миновать ему эту чашу, и ему даже хотелось побыть».
Рассуждения писателя о Родине, заканчиваются мыслью: «В день грядущий, просветли, господи, наше прошлое и сохрани в новом все, что было прежде хорошего, леса наши заповедные, истоки могучих рек, птиц сохрани, рыб умножь во много, верни всех зверей в леса и освободи от них душу нашу».
Алексинский дворец 20-х годов ХХ века им описывается, как вместилище всего, что обитало в тот период в городах и села бескрайней Руси: «Дворец владельцев этих лесистых обширных угодий признали высокохудожественным памятником искусства и старины, и некоторое время он стоял в полной сохранности, только уж, конечно, липы в парке постепенно обдирали на лыко, из павильонов и теплиц тащили стекло, завесы, гвозди, в большом искусственном озере стал подгнивать спуск, вода убывать, травы показались на мелких местах, цапли налетели рыбу клевать. Чудака не находилось на холод и голод вгнездиться во дворец и охранять его, и придумали самое плохое, что могло только быть для охраны: поселили тут внизу детскую колонию, с этого и началось заселение дворца. И началось!
Колония испортила быстро всю восточную часть и достала мандат на часть западную, а на ее место явилась школа. Колония движется во второй этаж, за ней школа, внизу начинает спектакли и танцы. Культком тоже вслед за школой перебирается вверх. В каком виде все тут внизу осталось, срам и рассказывать, не потрудились даже вымести шелуху от подсолнухов, полное безобразие: валяется белая туфля без каблука, стоптанный валенок, и на ступеньках лестницы из дряни грибы растут и зеленые мухи летают, – гадость ужасная. Обратили внимание, вычистили, разгородили комнаты шелевкой, устроили разные проходы, дверцы и впустили сюда «контрибуцию» – так называлась у нас Комиссия по сбору налогов деньгами, продуктами, еще тут вгнездилась лесная контора Цейтлина, часть совхоза, старуха с барскими павлинами, другие разные лица с мандатами. Всюду теперь по лестницам шныряли военные и полувоенные, что-то искали, организовывали, кто силен – грач, кто прозевал – ворона, кто поет хорошо – скворец, а воробей вон из скворечника. У нас же было наоборот: ворона гонит грача, воробей – скворца.
Пять комнат во втором этаже, однако, были нетронуты, ручки на дверях завязаны и запечатаны печатью. Не посмотрели бы, конечно, ни на веревки, ни на печать и замки, а так не доходило и проскакивало из памяти. На этих комнатах было написано: «МУЗЕЙ УСАДЕБНОГО БЫТА» – какое дело помещичий быт в такое разгромное время, а вот слово «Музей», – и не тронули, тоже слово «павлин» – и не тронули двух павлинов, мало того, для охраны этих павлинов на полном совхозном пайке состоит Павлиниха, барская нянька, старуха, враждебная советской власти столетием собственного ее опыта жизни…»
Свои переживания того времени, действия, которые он предпринимал по спасению дворца и его имущества описаны Пришвиным в автобиографической повести «Мирская чаша», в которой отражены подлинные событие тех дней. Описание того времени можно найти также и в рассказах «Школьная робинзонада» и «Охота за счастьем». В этих художественных произведениях автор пишет то, что можно поведать широкому кругу читателей, а свои наблюдения и глубокие искренние мысли он доверяет исключительно Дневнику – удивительной летописи деревенской жизни интеллигента – писателя. В Дневниках правдиво отражаются вопросы его личной жизни, взаимоотношения с окружающими, каждодневные заботы, впечатления, размышления, выводы.
Вот как Пришвин описывает эту свою двуликость, когда в открытый доступ можно одно, а сокровенные мысли – в Дневник, в том числе и литературную: «Каждому, кому случится устроиться со мной наедине, женщине, ребенку, все равно, удастся овладеть мной всецело, и я думаю, что люблю и живу так, будто люблю это существо, и все удивляются нежности и глубине моего чувства. Но стоит мне переместиться куда-нибудь, сойтись с другим, и то существо как будто умирает, и кажется мне, что я его никогда не любил, а было так, недоразумение…»
В отличии от «Мирской чаши» в своем дневнике Пришвин несколько по другому обрисовывает Алексино и дворец Барышникова: «6 Августа. Алексино. Мы переехали в Алексино: перешли, а вещи переехали. И мы стали грызть кость барского быта. Это было очень крупное имение, в котором жить можно было в созерцании леса и плавающих по широкому озеру лебедей» - очень интересно то, это первым впечатлением писателя об Алексине, были не барский дом и усадьба, а лес и озеро с лебедями.
Писатель стал преподавателем русской словесности в школе 2 ступени, расположенной в усадебном дворце Алексина. В тот период в ней обучались учащиеся 6-9 классов. Вот еще его впечатления того времени: «22 Августа. Алексино — громадная усадьба, из конца в конец, от школы до больницы идешь почти час, и все почти берегом искусственного озера, окруженного сплошной кущей вековых деревьев. На озере есть островок, и там на деревьях живут аисты, а в домике на озере лебеди и павлины ходят по берегу; все эти птицы намекают на немецкую кровь у владельцев, особенно аисты (надо узнать, где в роду Барышниковых скрывается немец). Барский особняк выходит одной стороной на озеро, другой в парк — большое трехэтажное здание с колоннами. Парк просторный, в нем свободно разбросаны группами и в одиночку вековые деревья. Теперь в парке пасут коров и мальчики жгут костры, обжигая часто драгоценные деревья. Озеро начинает вытекать понемногу: видно, спуск испортился и некому починить. В особняке живет детская колония и устраивается школа 2-й ступени.
В такой громадной усадьбе можно совершенно отделиться от жизни полевых и лесных людей того края».
Он восхищен окружающей природой, рукотворной и дикой и огорчен одновременно тем, что его с семьей поселили в холодной, разоренной усадьбе. И теперь в его жизни появилась конкретная цель: спасти культурное наследие алексинского дворца, сохранить то, что еще можно сохранить. Отныне судьба этого имения – боль и забота писателя.
Печально, что тогда, при всем множестве населявших дворец Барышникова людей, сохраняли богатство, пусть и чужое, но ставшее вдруг – народным, а сегодня мы, ныне живущие на Смоленщине, не смогли сберечь…Печально, как многое, совершаемое сегодня с природой с благими намерениями экономического развития.
На месте, где когда учительствовал и работал знаменитый любитель природы и эколог Пришвин, чудным образом по иронии судьбы в советские времена в 1963 году началась Всесоюзная комсомольская стройка «Завод азотных удобрений Дорогобуж», экологическая опасность для Смоленщины которого до сих пор не оценена. Но, думаю, этому придут время и мы поймем какой урон экологии края нанесло ПАО «Дорогобуж» за свою почти 30 летнюю историю.
Что сейчас из себя представляет «Дворец Барышниковых», кстати, являющийся федеральной собственностью? Страшное зрелище разрушающегося здания и всей усадьбы. За последние годы, правда, произошли изменения, теперь полуразрушенное здание обнесли лентой и поставили охрану.
До недавнего времени, а я еще помню, что в 2000 году в этом здании находились: на первом этаже – детский садик, куда, кстати, еще и моя младшая дочь ходила. Полностью оборудованное помещение со спальной и игровой комнатами, столовой и кухней. На втором этаже – контора конного завода, музей этого завода. Потолки залов были расписаны картинами. Еще – были гостиничные номера для приезжих. Была здесь размещена и библиотека с большим количеством книг.
Вернемся к Пришвину М.М. Кроме доставшегося мне школьного архива, опубликованных дневников Михаила Михайловича, а еще многочисленных вырезок из газет, к сожалению, не датированных и без обозначения издания, имеется большое количество высказываний современников, мнение писательского сообщества, официальных лиц.
Михаил Михайлович был певцом природы средней полосы – сердцевины России, несмотря на то, что писал он и о природе и севера, и юга, и Дальнего Востока.
Осенью 1918 года восставшие крестьяне изгнали Пришвина из собственного дома, и жена его Ефросинья Павловна с младшим сыном Петей уехала к себе на родину в Дорогобуж, а Михаил Михайлович со старшим Левой остались в Ельце.
За 1919 год чего только не было в жизни писателя: Пришвин служил библиотекарем, экспертом по вопросам археологии, занимался краеведением, ссорился с деревенскими большевиками, пережил нашествие Мамонтова, когда писателя едва не расстреляли как пособника новой власти, а по другой версии приняв из-за черного цвета волос за еврея, осенью состоялось его назначение в елецкую гимназию на должность учителя географии, умерли брат Николай и сестра Лидия, и, хотя близки братья и сестры между собою не были, он почувствовал страшное родовое одиночество, погиб на гражданской войне в Сибири призванный в армию пасынок Яков. Пришвин вернулся к литературному труду и написал пьесу под названием “Чертова ступа”, хотя тогда же заметил: “Я живу, и связь моя с жизнью — одно лишь чувство самосохранения: я торговец, повар, дровосек — что угодно, только не писатель, не деятель культуры…»
О причинах переезда из Ельца на Смоленщину М.М.Пришвин рассказывает в очерке «Школьная робинзонада», вышедшем в 1924 году: «У меня была семья на руках, мало приспособленная к городской борьбе за хлеб при помощи добывания соли, главное же – я не мог рассчитывать, что в скором времени явится спрос на художественную литературу, больше я ничего не умел, итак, мне оставалось тоже «зашиваться» в деревню.
Мысли о предстоящей жизни все больше занимали мысли писателя. В какой-то момент он был готов от возвращения отказаться: “Я представил себе ясно ту избу, где мы должны бы жить, родственников Ефросиньи Павловны, соседей, что нет ни одной книжки, нет ни одного образованного человека и, может быть, даже, что я голый, обобранный живу на иждивении родственников Ефросиньи Павловны — невозможно! не избавление, не выход!” Но эта мысль пришла и ушла, и летом 1920 года Пришвин и Лева покинули Елец.
Как видим, в смоленскую землю Пришвина привела тяжелые жизненные условия: голод, болезни, смерть родных в дорогой ему Орловщине. Его жена Ефросинья Павловна с сыном Петром полтора года уже проживали в деревне Следово Дорогобужского уезда.
По дороге он заглянул в Москву, где едва не угодил под машину Максима Горького и выписал у наркома А. В. Луначарского мандат на собирание фольклора (таинственная надпись красным карандашом на тюках переселенца: “Фольклор, продукт не нормированный” — спасала в пути его вещи от досмотра ВЧК), а у другого наркома здравоохранения – своего липецкого земляка Н. А. Семашко— шесть футов пороху, попросту в то время, не имевших цены.
В книге Андрея Варламова о Пришвине в цикле «Жизнь замечательных людей» отмечено также, что помощь в переезде Пришвина в Дорогобужские края поспособствовал И.С.Соколов-Микитов, собиравшийся в этот период в эмиграцию.
Вот как описывает Пришвин в Дневнике свои первые впечатления на Дорогобужской земле: «Благословенный край Дорогобуж… 9 (22) Июля 1920 года, пришли в Следово (Прим.автора Данного населенного пункта в настоящее время не существует). Благословенный остров, который нашел я в Следове (когда вступил членом в крестьянский род), вдруг стал понятен: пришла учительница и сказала, что ей за три месяца выдали 3 фунта муки и зимой школа не топилась, потому что дров не было! Тогда я понял, что этот остров может быть, и у нас, в голодном Елецком краю, есть, если вступить в крестьянский род, в это господствующее теперь мужицкое сословие; а интеллигенция в таком же рабстве теперь, как раньше были мужики».
Впечатления от крестьянской избы в которой он с семьей остановился: «Жизнь в избе у Андрея Прокопьевича хороша тем, что тут как бы нервный узел природы, и небо, и лес, и вода, и воля – все посылает сюда свои нервы, и, живя в избе, вы чувствуете всё в природе…»
В этой природной среде автору «Кладовой солнца» не долго пришлось наслаждаться: у Андрея Прокопьевича не было достаточных средств, чтобы кормить две семьи, надежды на то, что охота позволит безбедно существовать, также не оправдались. Нужен был постоянный заработок. Поэтому Пришвин принимает решение переселяться в Алексино. Вот как этот процесс описан в его Дневнике: «4 августа. Писатель Пришвин с семейством идёт лесами в Алексино определяться на службу «шкрабом». («Шкраб» - школьный работник, так сокращенно, как и многое в те времена обозначался школьный работник).
«Шкрабы» бывали двух типов — сельские и городские. Различие между ними состояло в том, что одним давали капусту, а другим нет. Пришвин был «шкрабом» сельским, и ему овощ не полагался, так что на пропитание он должен был зарабатывать сам.
В Алексине, что в сорока верстах от железной дороги, Пришвину, по его собственному выражению, предстояло грызть кость барского быта — мясо, надо полагать, было съедено — и в отличие от подлинной крестьянской избы, живущей по законам необходимости жизни (позднее он назовет это “помирать собирайся — а рожь сей!”), здесь, на обломках самовластья, все казалось писателю подозрительным.
В «Школьной робинзонаде» вот как описано его прибытие в Алексино: Место моего назначения, бывшее имение Барышниковых Алексино, находилось еще дальше в глубь уезда, в семи верстах от моей пуни и в восемнадцати от Дорогобужа. Я думаю, одна усадьба этого громадного имения с озером и парками занимает от пятидесяти до ста десятин; тут были – и посейчас действуют – больница, школа первой ступени, сыроваренный и конный заводы, лесопилка. Дом – дворец, громадное каменное здание стиля александровского ампира –стоит на берегу прекрасного озера, окруженного парками. Вначале весь дворец находился в ведении Комиссии по охране памятников искусства и старины и назывался музеем усадебного быта. Потом сюда внедрилась детская колония, отбив у музея три четверти всего дома, за колонией въехал в нижний этаж ссыпной пункт, еще клуб местной культкомиссии, театр и, наконец, школа второй ступени, в которую я и определился. Совершив в течение следующих двух лет цикл обычных разрушительных действий в отношении прекрасного здания, в последнее время все эти учреждения рассыпались, и дворец опять весь стал музеем усадебного быта.
Начало школы второй ступени положила курсистка физико-математического факультета Елена Сергеевна Лютова. Она сначала была тут же учительницей школы первой ступени, но по своей доброте занималась отдельно с учениками, окончившими школу. Вот из этих ее учеников и учениц мы составили приготовительную, первую и вторую группы школы второй ступени и перешли в здание алексинского дворца.
Нас было всего только четверо преподавателей: всей математикой занималась эта болезненная, но неутомимая работница просвещения Елена Сергеевна, естественной историей - сестра ее Александра Сергеевна; историей культуры занимался студент, сын местного сапожника, Сергей Васильевич Кириков, и словесностью – я. Вся руководящая роль была у Елены Сергеевны, мы только ей помогали.
Много пришлось бы рассказывать, как мы среди дремучих лесов синели в классах от холода, как добывали всей школой в лесу дрова, как приходилось на третий этаж таскать вязанки дров и отапливать музей усадебного быта, как ночью, бывало, и приворуешь дров в соседнем враждебном учреждении.
А то, бывало, придет какая-нибудь бумага из города, и, намотав онучи получше, чтобы ноге в лапте было помягче, отмахнешь в день туда восемнадцать да назад столько же верст. То же случалось, когда бывало в волости собрание шкрабов, где всерьез обсуждались вопросы, например, такие, нельзя ли бумагу заменить берестой или писать стилетом на струганых дощечках; с этих собраний мы тащили на себе иногда и муку, но больше – овес.
Это была настоящая школьная робинзонада; занятно, поучительно и подчас весело вспомнить, но как было жить и притом учить, считать себе это дело выходом из создавшегося сложного морального состояния духа – это, ох и ох!.. Вот это и было самое ужасное, что великое наше духовное дело упиралось своей райской вершиной в самое пекло ада материального и постоянно палило себе молодые ростки, но зато как же незабываемо прекрасны остаются навсегда моменты признания отдельными крестьянами учительского труда.
Раз осенью в холодный моросливый день меня встретил один крестьянин – его звали Ефим Иванович Барановский – и ужаснулся, что я иду на босу ногу в дырявых резиновых калошах; сам он ехал в город на базар с возом. Поздно ночью – слышу я, кто-то стучится ко мне в музей, открываю и вижу: весь серый от дождя с новыми сапогами в руках стоит Ефим Иванович и говорит мне, передавая подарок, парадными своими словами:
– Категорически вам сочувствую, потому что взять вам нечего.
Да, я знаю, как доставались ему эти пуды ржи, отданные им за сапоги, и что значил этот подарок! Но мало того, передав мне сапоги, он еще сказал:
– Вы не думайте, что помрете с голоду, этого я не допущу, вы только учите, а душку вашу я подкормлю.
Это было только в самом начале моего шкрабства, и заслуг у меня еще не было; это был результат личных заслуг, конечно, Елены Сергеевны, это она сумела дать какой-то свой тон школе.
Вот это что-то, вызванное из недр народа бескорыстной деятельностью курсистки, отличало нашу никому не ведомую и заброшенную школу.
После в наш Музей усадебного быта из города приезжали школьные экскурсии, и можно было сравнить тех учеников и наших. Нельзя было сравнивать: те ученики были совсем иного мира, с явным налетом чего-то продувного, мещанского. Тех и других я водил по залам музея, рассказывал о Пушкине; наши ученики делали иногда глупейшие вопросы, но никто не осмелился не только спросить, но, наверно, и подумать, как спросили меня городские ученики прямо после моей лекции: «Нельзя ли нам в этих залах сегодня вечером поплясать?» Ни одной из наших девиц не пришло в голову примерить на себя музейную шляпу александровской эпохи, а у тех она сразу пошла по головам. Было очевидно, сравнивая тех и других, что при известных условиях можно миновать совершенно мещанскую стадию в юношеском развитии».
Алексинские годы оказались для него еще более тяжелыми, чем елецкие. Страна была разорена гражданской войной, повсюду царили голод, эпидемия тифа и бандитизм, страдали не только люди, но даже животные — голуби, воробьи, галки, собаки, зато раздолье было воронам и волкам; не было здесь у Пришвина ни любовных романов, ни близких друзей, в разговорах с которыми он бы мог отвести душу.
Но его спасает природа, 1 августа 1920 года Пришвин записывает в Дневнике: «Сколько грациозной ласки, привета, уюта бывает у деревьев на опушке леса, когда входит в лес человек; и потому возле дома непременно сажают дерево; деревья на опушке леса как будто дожидаются гостя…»
В бытовом плане жизнь писателя была крайне неустроена, Пришвин с горечью отмечает: “Как я опустился в болото! Немытый, в голове и бороде все что-то копается. Мужицкая холщовая грязная рубашка на голое тело. Штаны продраны и назади и на коленках. Подштанники желтые от болотной ржавчины. Зубы все падают, жевать нечем, остатки золотых мостиков остриями своими изрезали рот. Ничего не читаю, ничего не делаю. Кажется, надо умирать? Лезет мысль — уйти в болото и там остаться: есть морфий, есть ружье, есть костер — вот что лезет в голову”.
Годы революции и гражданской войны были для Пришвина «тьмой распятия», и всю жизнь отрицавший, не принимавший идеи Голгофского христианства, Пришвин глубоко страдал и по-прежнему проповедовал идею воскресения. Это был его своеобразный духовный бунт, упрямство природного человека, охотника, не привыкшего уступать трудностям и верить в конечную победу.
Вспоминая о той поре, один из пришвинских учеников, будущий партийный работник и узник ГУЛАГа, судя по всему очень душевный и добрый человек, Н. И. Дедков написал, что «душа Пришвина была не с нами. Он делил ее между нами и смоленскими лесами и, безусловно, не в нашу пользу».
Но, видимо, не только с лесами он ее делил — в большей степени со своими мыслями, сомнениями, надеждами и верой.
И было еще одно тяжкое и очень существенное обстоятельство, испытание — это его отношение к крестьянству и с крестьянством, о чем по понятным причинам говорилось очень мало и глухо.
Учительскую семью на Смоленщине и впрямь встретили мрачно. Свободной от лесов земли в округе было мало, крестьяне боялись, что Ефросинья Павловна, как уроженка здешних мест, потребует надел на всех едоков, не желали сдавать жилье и объявили пришельцу бойкот. Пока было лето, родители с двумя детьми обитали в лесном сенном сарае, а потом перебрались во «барышникоский» дворец. Но жизнь во дворце была совсем не барская.
“Несем с Левой из лесу дрова, встречаются мужики. “Что же,— говорят,— каждый день так на себе носите?” И захохотали сатанинским хохотом. Лева сказал: “Мало их били!” Какое скрыто в мужике презрение к физическому труду, к тому, чем он ежедневно занимается, и сколько злобы против тех, кто это не делал, и какая злая радость, что вот он видит образованного человека с дровами. “Мужики” — это адское понятие, среднее между чертом и быком”.
Уже несколько лет подряд Пришвин практически безвылазно жил среди крестьян, и чем лучше их узнавал, тем выше становился его счет к ним, более жесткие выносились оценки, и при этом претензии он предъявлял, как и в 1917 году, не с традиционной интеллигентской точки зрения, где смешивались в разных пропорциях чувства ксенофобии, вины и идеализации народа, что отчасти и отразил знаменитый сборник начала века “Вехи”, а со взыскующей гражданской позиции: “Гражданская тоска: неужели, в конце концов, Семашко, когда жил в деревне доктором, “все презирал в ней и ненавидел” и был прав, для жизни — тут нет ничего. Похороны — красивейший обряд русского народа, и славен русский народ только тем, что умеет умирать”.
Как-то в своем дневнике алексинского периода Пришвин напишет: «Деревня — мешок злобно стукающих друг о друга костей» и «Мужик готов служить корове, лошади, овце, свинье, только бы не служить государству, потому что корова своя, а государство чужое».
А еще, говоря об историческом развитии, Михаил Михайлович с горечью замечает: «Истории русского народа нет: народ русский остается в своем быту неизменным,— но есть история власти над русским народом и тоже есть история страдания сознательной личности».
Пришвин мог сравнивать, людей до революции и после, он рассматривал свой народ, также как и рассматривал природу: пристально, внимательно, бескомпромиссно. Он «препарировал» свой народ в самые трагичные и тяжкие для него годы великой смуты, когда в народную душу вошел и на время победил ее страшный соблазн, названный Буниным окаянством, а самим Пришвиным — черным переделом, в те минуты, которые народ и сам в себе не любит и стремится их позабыть, залить вином и готов принять расплату (может быть, поэтому не встретила сопротивления коллективизация и воспринималась в народной душе как наказание за грех революции и грабежа), но только простить и забыть увиденное Пришвин не мог.
И он сельский шкраб задает себе вопросы и не может ответить на них, поэтому выносит свой суровый приговор крестьянству. Впечатления и размышления Пришвина в горькие провинциальные года русской смуты легли в основу одного из самых пронзительных пришвинских творений — повести “Мирская чаша”, написанной весной 1921 года, впервые с купюрами опубликованной только в конце семидесятых годов, а без купюр напечатанной лишь недавно. События именно этого произведения основаны на собственном житейском опыте писателя на смоленской земле, в самом ее центре – в Алексино.
Это - самое автобиографическое произведение Пришвина. Герой повести по фамилии Алпатов, сельский шкраб и смотритель музея, интеллигент, живет среди мужиков в послереволюционной деревне, охваченной гражданской войной, в среде, по словам писателя «добела раскаленным эгоизмом», при этом героя он считает идеальной личностью, пытающуюся идти по пути Христа, приобщается, причащается народной жизнью через мирскую чашу.
Возвращение к писательскому труду было для Пришвина нелегким и случилось не сразу. Дневник он свой вел неустанно, но до того, что мы называем по настроению то беллетристикой, то высокой литературой, у писателя не доходили руки, ибо теперь «писать и предлагать обществу свои рассказы, все равно как артистически стрелять ворон и приносить их домой» и «Мирская чаша», оказалась той самой вороной, которую стреляешь, а пользы для семьи никакой, поскольку писательством в ту пору Пришвин зарабатывать не мог.
Пришвин преподавал в Алексинской школе русский язык, литературу, географию. Все эти предметы он объединял в один большой познавательный комплекс – краеведение. Он учил детей любить родную землю, чувствовать её красоту и силу, а вместе с тем уязвимость природы от бездумного воздействия человека, зависимость природы от человека и человека от природы. Рассказывал Михаил Михайлович и об истории родного края, о климате, растительном и животном мире, местных промыслах.
Об образовании Михаил Михайлович высказывался много, вот, в частности, его мысли в «Школьной робинзонаде» и о школе, об учительстве и оценке учительского труда: «Наша народная школа, какой она была до революции, могла только отрывать людей от земли, превращая лучших учеников в писарей, городовых, в дьяконов, ничуть не заботясь о воспитании любознательности к стихийному творчеству своего родного края. Я не люблю русскую школу, я не расстаюсь с мыслью, что мое лучшее досталось мне только борьбой со школьной выучкой. Всю жизнь до сих пор мне казалось, что самое ненавистное, самое противное моей природе занятие есть именно учительство. И вот, верно, за это мое высокомерие суждено мне было сделаться народным учителем в самое лихое время жизни, когда шкраб в наших местах в иной месяц получал только фунтов шесть овса, ведро кислой капусты и две восьмушки махорки...»
В своем дневнике М.М.Пришвин писал: «Мы хозяева нашей природы, и она для нас кладовая солнца с великими сокровищами жизни. Мало того, чтобы сокровища эти охранять – их надо открывать и показывать. Рыбе – вода, птице – воздух, зверю – лес, степь, горы. А человеку нужна Родина. И охранять природу – значит охранять Родину. Все живое в природе поднимается от земли к солнцу: травы, деревья, животные – все растут. Так точно и человек, сливаясь с природой, тоже возвышается и растет. Вся природа содержится в душе человека».
В сентябре 1920 года Пришвин становится хранителем музея усадебного быта, который располагается в пяти комнатах Барышниковского дворца, куда помещают все наиболее ценные предметы дворца и других помещений. Теперь, судьба имения, наследие поколений людей создававших эту красоту, становится заботой писателя. В этот же период его принимают в члены Дорогобужской уездной комиссии по делам музеев и охраны памятников.
Жизнь Пришвина в Алексино была непростой, наряду с борьбой за выживание и различными обстоятельствами, была еще забота о душах детей, переживающих эпоху перелома, слома старых традиций и возникновения новых условий жизни, новых принципов и идей, а еще защите духовных и материальных ценностей в этих краях.
При этом в Михаиле Михайловиче сохранялась какая-то особая детская наивность, поэтому учительствуя он чутко чувствовал детей, как души, наиболее близкие к естеству и природе, тем самым он смог найти с ними общий язык.
Все время пребывания в Алексино писатель проявляет интерес к местному фольклору: записывает сказки, песни, поговорки и притчи смоленской земли. Свои записки он использует для создания своих произведений той поры. Кроме этого, Пришвин увлекается фотографированием алексинских окрестностей, за годы работы в этих краях у него сохранилось большое количество фотографических снимков.
Работа и в школе и в музее требовала от писателя огромных душевных усилий.
Михаил Михайлович относился к своей жизни как к объекту творчества. Он творил ее (недаром жизнетворчество было одним из ключевых для него понятий), и свой Дневник, свои тетрадки, куда заносил он каждодневные обширные свидетельства жизни, считал главным своим произведением. Все, что ни есть в них тайного и интимного, того, что люди обыкновенно скрывают, что завещают своим душеприказчикам после смерти уничтожить или уничтожают сами, Пришвин бережно хранил для будущего Друга-читателя, в роли которого оказались все мы, дожившие до времени публикации его архивов. Обыкновенно, когда мы думаем о Пришвине, эти обстоятельства забываются: образ благостного певца русской природы, философа-космиста затмевает его невероятно самолюбивую, страстную, фантастическую и по-охотничьи наблюдательную земную натуру.
То, что он пережил в революцию и годы разрухи в русской деревне, сначала елецкой, а потом смоленской, не довелось переживать никому из литераторов того времени при всеобщем богатом жизненном опыте нашего старшего поколения. Он написал об этом в повести «Мирская чаша», которую не пропустил в печать Троцкий, наложив резолюцию: «Признаю за вещью крупные художественные достоинства, но с политической точки зрения она сплошь контрреволюционна».
И все же, оставшись в России, Пришвин не прогадал. Трудно сказать, как сложилась бы его жизнь, если бы он эмигрировал, но вряд ли бы он смог написать там столько, сколько написал здесь. Это очень точно подметил Валентин Курбатов: Пришвин не уехал потому, что был охотником. Но дело не только в охоте. Воспоминаниями, реконструкциями прошлого могли жить Ремизов или Бунин, а вот Куприн на чужбине заскучал и под конец своих дней вернулся на родину. И Пришвину нужна была каждодневно живая натура, этот снег, весна света, и осень с ее могильным запахом речных раков, нужно было, чтобы «после морозов сретенских и ужасных февральских метелей пришла бы мартовская Авдотья-обсери проруби, становилось бы вовремя жарко, налетало оводье и комарье около Акулины-задери хвосты, и так начался бы великий коровий зик...». А в какой бы Франции или Германии он все это нашел?
В его отношении к русской жизни всегда присутствовал созидательный момент: он пытался увидеть во всем творческое начало, верил в то, что умные русские люди рано или поздно «переварят и выпрямят всякую кривизну» и призывал к той же вере своих читателей тогда, когда это выглядело непонятно чем — безумием, утопией или особым писательским мужеством и прозрением.
В его жизни было много счастья и много несчастья, страдания, бедности, одиночества и непонимания, но еще больше радости и любви, и, пожалуй, мало кто из русских писателей ХХ века сумел прожить свою жизнь так полнокровно и вольно, как он, не поступившись ни совестью, ни честью. И дело не в том, что в отличие от Алексея Толстого или Максима Горького Пришвин чурался столбовых дорог в литературе, а шел незаметными боковыми тропками, зорко поглядывая по сторонам и записывая в дневник, что там делается на большаке. Просто помимо таланта писать у него был такой же несомненный талант жить — тот, который он позднее назвал «творческим поведением» и повторял вслед за Грибоедовым «пишу как живу».
Все это говорит о том, что личность Михаила Михайловича крайне противоречива, да он и сам к себе, как мы видим, критически относился. Но очень важно, как к нему относились другие. Мнение собратьев по перу мы услышали, а вот мнение человека, непосредственно проживавшего в Алексине, знавшего Пришвина и общавшегося с ним Огородникова Владимира Павловича, жителя села Алексино, записанное учениками Алексинской средней школы уже в восьмидесятые годы 20 века: «В то время, когда Михаил Михайлович Пришвин жил в нашем селе, я был председателем школьного совета, а он – заведующим музея усадебного быта. Мне часто приходилось общаться с Пришвиным. Михаил Михайлович был человеком добрым, сердечным, но для семьи и хозяйства, по мнению многих жителей Алексина, он был человеком непрактичным.
Он любил природу, обожал охоту. Много времени проводил реке, озере, в лесу. Музею он уделял мало внимания, да и крестьяне совсем не интересовались историей. Одновременно, Пришвин работал учителем словесности в Алексинской школе второй ступени (5-7 класс).
Михаил Михайлович был человеком необычным, его богатая внутренняя жизнь, углубленное созерцание окружающей жизни делали его очень рассеянным. Иногда он так был поглощен своими думами, что не замечал ничего кругом. Например, шел дождь, а Пришвин замечал это только после того, как струйки воды попадали ему на шею. Или вот еще один пример: однажды на лугу около ракит паслись общественные овцы. Вдруг пастух услышал выстрел. Он подбежал к дереву и увидел Пришвина. Оказалось, что Михаил Михайлович убил овцу, которую принял за тетерева. Был еще такой случай: мельник увидел Пришвина, который шел с охоты и нес шесть убитых уток. Мельник поинтересовался, где он подстрелил уток. Пришвин объяснил. И мельник сказал: «Знаете, а ведь это – мои утки». Писатель смутился и, извинившись, отдал уток владельцу». Вот такой рассказ очевидца жизни Пришвина в Алексино.
А вот еще воспоминания Николая Ивановича Дедкова, также являющегося жителем села Алексино и обучающегося в двадцатых годах 20 века в Алексинской школе: «И вот – школа. Первый урок русского языка. Открылась дверь класса, неторопливой легкой походкой проходил через класс невысокий, собранный, с черными слегка вьющимися волосами, смугловатый человек. Вот он повернулся к нам и своими сияющими лучистыми глазами всех нас увидел, по своему оценил и еле заметно одними глазами лукаво улыбнулся. Голос М.М. Пришвина негромкий, приглушенный, интеллигентный, голос раздумья и манящих вопросов. В тот урок он говорил нам о великой силе и значимости записанного слова, о дошедших до нас памятниках письменности и изобразительного искусства по которым ученые создают историю жизни человеческого общества. Говорил об устном творчестве, о летописях русского народа, о сказках, былинах, в которых простые люди оставили след своего бытия, создали культуру России. Урок русского языка закончился тишиной. Ушел учитель, завязав во мне на всю жизнь узелок любви к себе.
В один из дней, после занятий Михаил Михайлович пригласил меня к себе на квартиру. Он с семьей жил здесь, в барском доме. Жилье его было скромное и беспорядочное. Позднее, много раз я убеждался, что сам Михаил Михайлович не обращал никакого внимания на окружающую его обстановку, ему нужно было только место для работы, орудия его производства и ничто другое его не трогало».
Он начал скитанием, а закончил домом в Сергиевом посаде, а затем в … Дунино. Он размышлял о своем доме, как бы размышляя о всей стране и статусе интеллигенции в стране: «Меня та мысль, что мы к концу подошли, не оставляет. Наш конец — это конец русской бездомной интеллигенции. Не там где-то за перевалом, за войной, за революцией, наше счастье, наше дело, наша подлинная жизнь, а здесь — и дальше идти некуда. Там, куда мы пришли и куда мы так долго шли, ты и должен строить свой дом… Лучшее разовьется из того, что есть, что под ногами, и вырастет из-под ног, как трава».
За это пристальное вглядывание в себя многие его не любили. Еще раньше, когда были опубликованы только выдержки из пришвинских Дневников, И. С. Соколов-Микитов, хорошо Пришвина знавший и по-своему очень ему близкий писатель, раздраженно отзывался о прочитанном: «Игра словами и мыслями. Лукавое и недоброе. Отталкивающее самообожание. Точно всю жизнь в зеркальце на себя смотрелся»
В то время, когда многие еще видели в природе бездонную кладовую: бери – не хочу, трать - сколько влезет, не жалко – конца-края не будет, Пришвин в начале 20 века предупреждал: «Помните – бесценное богатство своей человеческой души мы утратим, если не будем оберегать природу».
Пристальный и зоркий пришвинский взгляд, роднит нас великим миром природы, дает понимание, что Земля – колыбель человечества, навсегда останется неисчерпаемым в богатстве своей красоты Домом, где многим поколениям людей жить и трудиться.
В октябре 1921 года Михаил Михайлович оставляет Алексинскую школу, а в ноябре этого года увольняется и с должности заведующего – организатора музея усадебного быта. За время пребывания в этой должности писатель многое успел сделать для сохранения богатств усадьбы и способствовал передачи их смоленскому музею. Кроме этого, Пришвин сделал многое для организации краеведческого музея в городе Дорогобуже.
В декабре 1921 года Пришвин оставляет Алексино и переселяется в деревню Иваники [2] того же Дорогобужского уезда, где устраивается агрономом в Батищевскую опытную сельскохозяйственную станцию [3], имея целью научно-литературную редакцию трудов станции.
Всего в Дорогобужских краях прожил писатель 1 год и 8 месяцев, 21 марта 1922 года Пришвин с сыном прибыл в Москву.
Примечания:
1. Алексино— село в Смоленской области России, в Дорогобужском районе. Расположено в центральной части области в 18 км к юго-востоку от Дорогобужа, на запруде реки Ведрошь, в округе известной как Алексинское озеро (на окраине села Ведрошь впадает в искусственное русло реки Рясна) Население — 580 жителей (2007 год). Административный центр Алексинского сельского поселения.
Название села произошло от «Олекса», варианта имени Алексей. На территории села в древности располагалось село Ведроши, известное тем, что возле него в 1500 году произошла Ведрошская битва в Русско-Литовской войне 1500—1503 года. Первое упоминание Алексина относится к 1610 году (как село, пожалованное Михаилу Бартеневу). Было частью вотчины известных землевладельцев Салтыковых.
В 1774 году куплено И. С. Барышниковым для графа И. Г. Орлова. В 1794 году в бывшей деревне построена церковь Михаила Архангела и Алексино становится селом, а село Ведроши упраздняется. В XVIII—XIX веках село активно застраивается его хозяином Барышниковым И. И. Построена церковь Михаила Архангела, Андреевская крепость (оригинальный скотный двор в виде крепости, 1798—1810 гг.), конюшня (конец 1780-начало 1790 гг.), комплекс хозяйственных построек (1780-е гг.) — все под руководством архитектора Казакова М. Ф. Предполагается, что барельефы в церкви были выполнены Шубиным Ф. И. С 1810-х годов усадьба застраивается под руководством Доменико Жилярди. Под его руководством построен усадебный дом и музыкальный павильон. В это же время в усадьбе разбивается парк, устраиваются каскадные пруды, цветники, оранжерея.
В 1847 году построена вторая церковь Андрея Стратилата. В 1859 году в селе проживало 172 жителя, также в селе писчебумажная фабрика, конный завод. В 1913 году построена 2-х этажная кирпичная школа (работает до сих пор). В 1914 году построена каменная больница. В 1920 годах в селе располагается педагогический техникум и музей усадебного быта.
В 1920-21 в сельской школе работает известный русский писатель Пришвин М. М. На основе алексинских впечатлений им была написана повесть «Мирская чаша». В 1922 году на основе существовавшего конного завода Барышниковых создан Смоленский конезавод № 16 (в 1938 ему присвоено имя С. М. Будённого, в 1940 награждён Орденом Ленина).
2. Иваники – деревня в Сафоновском районе Смоленской области, Расположена в центральной части области в 5 км к востоку от города Сафонова, в 4 км южнее автодороги М1 «Беларусь». В 2 км к северу от деревни железнодорожная станция Дурово на линии Москва — Минск. Входит в состав Дуровского сельского поселения.
Упоминается в 1503 году в духовной грамоте великого князя Ивана III-го, как входящая в состав волости Негомля Дорогобужского уезда [2]. В годы Великой Отечественной войны деревня была оккупирована гитлеровскими войсками в сентябре 1941 года, освобождена в 1943 году.[3] деревня в Смоленской области России, в Сафоновском районе. Население — 45 жителей (2007 год).
3. Батищевская селекционно-опытная станция. Была организована в 1894 г., когда имение Батищево было куплено у наследников Энгельгардта государством.
В 1913 г. персонал станции состоял из трех человек, объем исследований был ограничен. Крупномасштабная работа станции развертывается в 1920-е — 1930-е гг., в связи с коллективизацией сельского хозяйства и созданием крупных сельхозпредприятий. В это время расширяется ее территория, улучшается экспериментально-производственная база, увеличиваются кадры научно-технического персонала.
Сельскохозяйственное предприятие в Батищеве образовано профессор химии, декан химического факультета Петербургского земледельческого института Александром Николаевичем Энгельгардтом, который был сослан в свое имение под надзор полиции за сочувствие к антиправительственным выступлениям студентов. В Батищеве он вел хозяйство, в котором широко использовал сельскохозяйственный опыт крестьян и данные науки, провел многочисленные опыты по использованию минеральных удобрений. Возродить свое запущенное хозяйство позволил Энгельгардту лен. По мере того как в хозяйстве появлялись деньги, он тут же пускал их в оборот: заводил хороших рабочих лошадей, железные плуги, стал нанимать батраков, уходил от рутинного трехполья, истощавшего почву.