Граждане или подданные
После каждого посещения какого-нибудь российского городка с туристической целью, прослушивания лекции бодрого экскурсовода о том, как хорошо жилось россиянам до 1917 года, я почему-то впадаю в тоску. Сую руку в карман, где раньше, так как лет мне уже не мало, должен бы лежать советский паспорт, который, как декларировал Владимир Маяковский:
«Жандарм вопросительно
смотрит на сыщика,
сыщик на жандарма.
С каким наслажденьем
жандармской кастой
я был бы исхлестан
и распят за то, что
в руках у меня молоткастый,
серпастый советский паспорт.
Я волком бы выгрыз бюрократизм.
К мандатам почтения нету.
К любым чертям с матерями катись
любая бумажка. Но эту...
Я достаю из широких штанин
дубликатом бесценного груза.
Читайте, завидуйте,
я - гражданин Советского Союза».
А лежит там паспорт российский, но тоже успокаивает, так как паспорт ещё есть, а значит, ещё есть и гражданство, завоёванное предками в огне революции и гражданской войны, сохранённое в героическом подвиге Великой Отечественной войны.
Но я всё равно впадаю в тоску, особенно если посещаю маленький городок с населением тысяч в 30-50 или посёлок, кое-как вошедшей в туристическую индустрию по факту пролёта над ним змея Горыныча и битвы с ним какого-нибудь добра молодца в аккурат из этой бывшей сказочной деревеньки.
Долго не мог понять: почему впадаю в тоску? Но, стоя с не покрытой головой, на осеннем ветру, на могиле своего хорошего приятеля – художника, удостоившегося при жизни приставки «падшего», так как он лет двадцать писал только женщин, я вспоминаю наши длинные разговоры в бане.
Падший художник очень много знал. Может быть от отца, готовившего в годы Великой Отечественной войны диверсионные отряды для заброски в тыл фашистов, может от деда прошедшего пламя гражданской войны. С такими родственниками он должен бы возненавидеть ту действительность, которая стала его окружать и в которой всё вытеснила алчность. Он, наверное, с утра до вечера должен был бы ругаться матом, но он смотрел на текущую жизнь вполне благодушно и подслеповато. Видимо мольберт и краски, ну и конечно, натура, приводили его душу в гармонию с самим собой и со всем миром. Конечно, и его можно было вывести из себя, и та или иная очередная натура это делала. И падший художник выходил из себя. На этот случай у него было только одно матерное слово. Если из себя его выводила единичная натура, то он ругал её словом «писька». Если портрет был коллективным, то он ругал всех: «письки». Других матерных слов я от него не слышал никогда.
Я же матерюсь постоянно, а после посещения «опорных» точек краеведения, готов материться круглосуточно. Ну а как не материться, если мне в мозг втюхивают глупость о замечательной жизни крепостных, о том, как купцы молодцы кормили всех подданных Российской империи даром, как даром учили крестьянских, крепостных детишек в школах и гимназиях и т.д.
Я опять лезу в свой карман и ощупываю паспорт, чтобы вновь убедиться, что я ещё гражданин, а не подданный. Вокруг меня уже давно поданные с паспортами. Конечно, я злюсь на эту наглую ложь про светлую жизнь до 1917 года.
Я тоже, как и падший художник, ещё помню своих предков. Помню, как они тянули «лямку» на барщине, как избавлялись от неё, как избавившись налетели на грабли бесконечных доносов, которые писали те, кто хотел «взад» и т.д. Это беда России – бег по кругу, сад у нас круглый. Шагаем вперёд приходим назад, пятимся назад выходим вперёд.
Я ругаюсь и снова иду на могилу падшего художника за советом. И слышу из глубин земли: «Письки».
- Поясни, - требую я.
И вновь слышу, но уже с небес: «В крепостном праве великая мудрость. Сам посуди. У барина право первой брачной ночи. В деревеньке душ триста крепостных, это значит мужиков, бабам душа не полагается. Девственниц, вошедших в возраст, на всю деревню не меньше сотни. Сил у барина на всех сразу не хватает, удовольствие приходится растягивать. А эти, на французский манер, Жанны Д* Арк пылают здоровьем и страстью. Барин им облегчает страдание. И вдруг попадается не девственница, хотя барин её ещё замуж за мужика не выдал. Возмущение барина не знает границ. Бабу пытать, пока имя искусителя не назовёт. Бывало, забивали до смерти, а баба всё молчала. Ну а если называла, то пареньку сначала розги, а затем, душу эту заблудшую, на государевы потребности – в солдаты, родину защищать, на 25 лет. Разве это плохо. Все первые младенцы от барина, последующие от кого попало, в основном от французских гувернёров, от немецких чиновников, и от еврейской нищеты. Но какого родство и ассимиляция.
Если не веришь мне, то справься у ирландцев и шотландцев. Англичане ещё до русских помещиков ввели у себя право первой брачной ночи. Этим путём они ассимилировали ирландцев и шотландцев. Всё было точно также, но ирландцы и шотландцы до сих пор ненавидят англичан, «письки» у них другие, а у русских получилось, но наоборот, они рассосались, то есть ассимилировались с другими…Хотя, русский барин был большой редкостью в Российской империи. Бары были в основном других национальностей».
Стою я с непокрытой головой у могилы. На лысую голову капает дождь и как-то успокаивает. Натура, она ведь дура, «писька». Да и Родина – мать ведь не ****ь. Откуда же это стремление у текущего поколения, даже уже выживающего из ума пенсионного поколения, вновь из граждан попасть в подданные.
- Откуда? - кричу я падшему художнику.
И слышу: «А куда ему деваться? Граждане – это не поданные. Граждане - это связь двусторонняя, по согласию. А зачем по согласию, когда по принуждению слаще. Сначала из этого поколения сделают «девственниц», а затем и крепостных, и всё опять повториться сначала, ибо ничто не ново под Луной.
Стою я у могилы падшего художника и сам того не осознавая начинаю напевать, наверное, не популярную песню Михаила Исаковского:
«Никто солдату не ответил,
Никто его не повстречал,
И только теплый летний ветер
Траву могильную качал.
Вздохнул солдат, ремень поправил,
Раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
На серый камень гробовой.
«Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотел я выпить за здоровье,
А должен пить за упокой.
Сойдутся вновь друзья, подружки,
Но не сойтись вовеки нам…»
И пил солдат из медной кружки
Вино с печалью пополам.
Он пил — солдат, слуга народа,
И с болью в сердце говорил:
«Я шел к тебе четыре года,
Я три державы покорил…»
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд…»
А может нет больше народа, может быть его надо вновь собирать, и я уже громко пою в честь падшего художника, в честь будущего героизма «писек»:
Сейчас по Нью-Йорку холодному,
А может быть, по Лондону,
А может, по Мюнхену бродит он,
Смоленский мальчишка Иван.
Войной от России отринутый,
Слоняется по миру он,
Пока ещё веря заученным,
Чужим, иностранным словам.
… Давно на чужбину заброшенный,
Всё бродит он, всё бродит он,
И знает одно лишь о Родине -
Что Родины нет у него.
Ненастными днями, ночами ли,
Он горбится в молчании.
Кто знает, о чём размышляет он,
Смоленский мальчишка Иван?..
За годы скитаний измученный,
Издёрганный, приученный
При встрече здороваться левою,
А правую руку - в карман...
Когда-то в Смоленске он в прятки играл,
Пел песни и марки в альбом собирал,
Он помнит немножко
Ветлу под окошком,
И думает вновь - для чего?..
Давно на чужбину заброшенный,
Всё бродит он, всё бродит он,
И знает одно лишь о Родине -
Что Родины нет у него.
Источник teksty-pesenok.ru
Сейчас по Нью-Йорку холодному,
А может быть, по Лондону,
А может, по Мюнхену бродит он,
Смоленский мальчишка Иван.
Глядит он на небо недоброе,
И думает о доме он,
И верит всё меньше заученным,
Чужим, иностранным словам.
Рекламы в глаза ему плещут огнём,
Но видит мальчишка ветлу под окном,
Смоленской весною -
Себя под ветлою,
И рядом - отца своего...
Давно на чужбину заброшенный,
Пусть бродит он, пусть бродит он,
Всё больше тоскуя по Родине,
А Родина есть у него!
Эх, художник, художник! Где твои нетленные картины, способные вдохнуть в Ванек, Сашек, Коль, Вовок и в «писки» надежду, а не текущую тухлую жизнь. Но знай одно: «Есть рай или нет рая, перспективы у России всегда есть и будут. Россия смогла создать настоящую народную армию, Красную армию, создаст и новую. Давай художник споём вместе с Марком Лисянским:
Мелькает девичий платочек,
Прощай, родительский приют!..
"Последний нонешний денечек"
Уже сегодня не поют.
Гармошка пьяная не плачет,
Спит колокольчик под дугой.
Другая армия - а значит,
И паренек совсем другой.
Перрон в осенней позолоте,
Цветы - в руках,
Цветы - вокруг.
Пришел товарищ по работе,
Пришел твой самый первый друг.
Ты здесь в кругу напутствий, шуток,
А сердце где-то впереди.
Отец, не спавший двое суток,
Кричит:
- Счастливого пути!
Оркестр грохочет.
Кто-то пляшет.
Твоя любовь не прячет взгляд.
И только мать в сторонке плачет,
Как триста лет тому назад.
06.09. 2022 г.