За четыре страницы до завершения означенной исповеди можно прочитать довольно примечательные строки: «О вреде спиртного написаны десятки книг. О пользе его – ни единой брошюры. Мне кажется, зря…»
Автор стремится восполнить этот пробел. Действие происходит в самый разгар горячо любимой нами брежневской эпохи. Герой записок, пытаясь решить свои житейские проблемы, переезжает в памятный уголок исконной России, устраивается экскурсоводом на целое лето на знаковый для русских людей объект, не пьет, а начав злополучный процесс, приходит к финишу почти победителем.
Вот и мы станем цитировать с самого интересного: «В тот день я напился. Приобрел бутылку “Московской“ и выпил ее, не закусывая. Только курил одну сигарету за другой и жевал рябиновые ягоды в леске за баней».
Дальше – больше. В местной забегаловке наш герой знакомится со злостным нарушителем общественного порядка Валерием Марковым – фотографом, который, будучи неисправимым пьяницей, умеет делать деньги из воздуха. У него в измятом черном пакете для фотобумаги оказывается куча купюр.
Он в горячечном пьяном угаре кричит: «Эх, поработила бы нас американская военщина! Может, зажили бы, как люди, типа чехов…» Заканчивается эпизод таким образом: «Я хотел встать и не мог. Затем из-под меня вылетела дюралевая табуретка. Падая, я оборвал тяжелую, коричневого цвета штору…»
На следующее утро, отмечает автор изучаемого нами повествования, фотограф Марков чувствовал себя прекрасно. «Стонал он, как мне показалось, для виду… В тот день мы обошли четыре шалмана. Возвратили с извинениями коричневую штору. Пили на лодочной станции, в будке киномеханика и за оградой монастыря… Даже Михал Иванович предпочитал быть от нас в стороне…»
О Михаиле Ивановиче нужно сказать пару слов устами автора саги и ее главного героя: «Что он за личность, я так и не понял. С виду – нелепый, добрый, бестолковый. Однажды повесил двух кошек на рябине. Петли смастерил из рыболовной лески… Как-то раз я нечаянно задвинул изнутри щеколду. И он до утра просидел на крыльце, боялся меня разбудить… Беседовали мы с ним всего раза два. Говорит: когда я пацаном был, здесь немцы стояли. Худого не делали, честно скажу. Кур забрали, свинью у деда Тимохи… А худого не делали. И баб не трогали. Те даже обижаться стали… Мой батя самогонку гнал. На консервы менял у фашистов… Правда, жидов и цыган они того… Увезли с концами. Порядок есть порядок… Худого, ей-богу, не делали. Жидов и цыган – это как положено…»
После этого краткого отступления перейдем к дальнейшим событиям: «Домой я попал в конце недели. И сутки лежал, не двигаясь. Михал Иванович предлагал вина. Я молча отворачивался лицом к стене».
Затем нашего героя пригласили в местное отделение КГБ к майору Беляеву: «Он уставился на меня долгим, грустным, почти трагическим взглядом. Его улыбка выражала несовершенство мира и тяжелое бремя ответственности за чужие грехи. Но лицо оставалось заурядным, как бельевая пуговица». Майор заявил следующее: «Ну, кинула тебе жена подлянку, собралась в Израиль… Так что – гудеть до посинения?.. Короче, я в растерянности». Чтобы преодолеть растерянность, майор Беляев достал бутылку водки.
Выпили, и он продолжил: «Думаешь, органы не замечают вокруг бардака? Органы все замечают получше академика Сахарова. Но где реальный выход? В реставрации капитализма?.. Допустим, можно взять и отменить колхозы. Раздать крестьянам землю и тому подобное. Но ты сперва узнай, что думают крестьяне? Хотят ли землю получить?.. Да на хрена им эта земля?.. Один дед Тимоха помнит, как лошадь запрягают. Когда что сеять – позабыли. Хлеба испечь не могут…
Желаешь узнать, откуда придет хана советской власти? От водки… Наступит день, когда упьются все без исключения… Все, кроме пары-тройки женщин, детей и, возможно, евреев. Чего для построения коммунизма будет явно недостаточно. И вся карусель остановится… А дальше – придет новое татаро-монгольское иго. Только на этот раз – с Запада. Во главе с товарищем Киссинджером…
Беляев посмотрел на часы:
– Ты, я знаю, собрался в Ленинград. Мой тебе совет – не чирикай. Органы воспитывают, воспитывают, но могут сдуру покарать… Так что веди себя потише. Короче, пей с оглядкой. А теперь давай на посошок…
Мы снова выпили.
– Идите, – перешел майор на “вы“.
– Спасибо, – говорю.
Это было единственное слово, которое я выговорил за полчаса.
Уже в дверях он шепотом прибавил:
– Я бы на твоем месте рванул отсюда, пока выпускают. Воссоединился бы с женой – и привет… Подумай. Это, между нами, строго конфиденциально…
Я пожал ему руку и вышел на залитую солнцем улицу. Я шел и думал – мир охвачен безумием. Безумие становится нормой».
Вскоре наш герой отправился на рейсовом автобусе в Ленинград. От площади Мира на такси добрался до дома. В квартире было много незнакомой публики. Он объяснил какой-то неизвестной женщине, что является мужем Тани. Тут же появилась жена, а за ней – дочь, бледная, с испуганным лицом. Она сообщила:
«– А это папа…
Дом был наполнен таинственными личностями. Из всех присутствующих я узнал только музыковеда Лазарева да фарцовщика Белугу. В квартире было шумно. Незнакомый лысый человек беседовал по телефону… На столах и подоконниках громоздились бутылки. Заметно пьяных не было. Всех связывало что-то общее, хотя здесь присутствовали не только евреи. Кто-то собирал неведомые подписи, размахивая зеленым блокнотом. На кухне в ряд стояли чемоданы. Это были одинаковые новые чемоданы с металлическими замками.
Они вызывали у меня чувство безнадежности… На кровати валялась гитара… В разговорах мелькали слова: «овир», «хиас», «берлинский рейс», «таможенная декларация» … Я чувствовал себя абсолютно лишним. И даже обрадовался, когда незнакомая женщина поручила мне спуститься за чаем. Перед этим я выпил и мне стало легче… Прошло несколько часов. Таня упаковывала забытый фотоаппарат. Маша дарила на память гостям черноморские камешки.
Они несколько раз подходили ко мне. Мы произносили какие-то бессмысленные слова: – Не скучай, пиши… Все будет хорошо… Я знал – кошмар начнется завтра. И еще подумал – зато мне достанется выпивка».
В шесть вечера на нескольких такси поехали в аэропорт. «Таня и Маша сразу ушли за барьер – оформлять декларации… Таня раза четыре возвращалась к барьеру. Передавала мне вещи, задержанные таможней. В том числе: янтарные бусы, мою армейскую фотографию и роман Гладилина с дарственной надписью… Я выбрал момент и говорю Тане:
– Как ты думаешь, мы еще увидимся?
– Да, я уверена. Совершенно уверена.
– Тогда я, может, поверю, что Бог – есть.
– Мы увидимся. Бог есть…
Затем мы все поднялись на какой-то балкон. Смотрели, как Таня и Маша заходят в автобус. Время остановилось. Эти несколько секунд я ощутил, как черту между прошлым и будущим. Автобус тронулся. Теперь можно было ехать домой…
Одиннадцать дней я пьянствовал в запертой квартире. Трижды спускался за дополнительной выпивкой. Если мне звонили по телефону, отвечал:
– Не могу говорить…
На одиннадцатый день у меня появились галлюцинации. Это были не черти, а примитивные кошки. Белые и серые, несколько штук… Выпивка кончилась. Деньги кончились. Передвигаться и действовать не было сил. Что мне оставалось делать? Лечь в постель, укрыться с головой и ждать. Рано или поздно все это должно было кончиться. Сердце у меня здоровое. Ведь протащило же оно меня через сотню запоев… Вдруг я увидел мир как единое целое. Все происходило одновременно. Все совершалось на моих глазах».
Через десять строк нам остается прочесть: «Июнь 1983 года. Нью-Йорк».
Это были подготовленные мною выжимки из повести Довлатова «Заповедник».
07.09.2022