Знойным утром

Пёс тихонько лежал около сбитых вяхирей и усиленно делал вид, что эти довольно крупные птицы его совершенно не интересуют. Он сантиметр за сантиметром подползал к ним и вполглаза следил за моей реакцией. Я тоже следил за ним. Наконец он почти вплотную подобрался к ним и положил голову на землю, так что кончик его чудесного коричневого носа едва не касался крайней птицы. В этот момент ноздри его жили отдельной жизнью, расширяясь и двигаясь. Он явно наслаждался волнующим запахом. Оба вяхиря были ещё тёплые, ведь подбил я их всего с полчаса тому назад. Эта сторожкая птица опрометчиво доверила жизнь набранной высоте и не отвернула вовремя в сторону попав под неожиданно меткий выстрел. Первая птица одарила меня фейерверком перьевого салюта несколько раз. Сначала при попадании заряда дроби, когда на мгновение она зависла в воздухе и отчаянно пыталась удержать высоту. В этот момент она судорожно молотила крыльями на одном месте и выпустила первую порцию невесомых перьев. Через мгновение она резко начала снижаться окружённая зыбким туманом выбитого из неё пухового облачка. Вот она гулко ударилась о землю и поднялось второе облачко перьев, смешанное с поднятой пылью. Кобель опрометью кинулся к ней, гепардом преодолел жалкие несколько десятков метров и прокомпостировал добычу, несколько раз резко тряхнув головой. Над местом охотничьей удачи поднялось третье облачко, на этот раз последнее.
Второй вяхирь был добыт очень похоже, после налёта «в штык» только, видимо, был надёжно поражён ещё в воздухе.  Так случилось, что первые налетевшие голуби были добыты двумя выстрелами и двумя патронами. Редчайший для меня случай. Грудь расправилась и приобрела очертания небольшого колеса. Совсем небольшого. Так, размером с колёсико от малышачьего самоката. Но расправилась, и приобрела. Третью налетевшую со спины птицу я благополучно прозевал и утреннюю тишину раскололи два запоздалых и напрасных выстрела. А ведь он был самый удобный для меня – угонный.
 Как оказалось это была последняя в это утро птица, которую мне было суждено увидеть. Всё вокруг будто вымерло. Даже маленькие птички постоянно стайками делающие набеги на скошенное поле куда-то исчезли, даже несносные вороны оглашающие окрестности сварливыми и резкими голосами – все словно по мановению палочки невидимого мне дирижёра исчезли. Я посмотрел на часы. Они показывали половину седьмого утра. Обычно мы сидим в засидке с половины шестого до восьми часов утра. Что ж, не будем нарушать установленный порядок и посидим, посмотрим на природу, подумаем. Я сидел у кромки леса, надёжно прикрывавшего меня с тыла, и не мог быть замеченным налетавшим со спины птицам. Огорчало только одно – они тоже могли быть спокойны насчёт своей безопасности. Выручал пёс, который как правило замечал их намного раньше меня. Я следил за ним и если видел, что он неотрывно и пристально смотрит мне за спину, то поднимал голову на перископную глубину и начинал вращать ей на 180 градусов. Пёс действительно помогал и уже несколько птиц были своевременно обнаружены с его помощью.  За спиной лес, а впереди убранное до горизонта поле и пашня. Я как раз и выбрал такое место, которое находилось на границе пашни и поля. Голуби мотались во всех направления и иногда налетали на меня. Не скажу, что подобная охота очень добычлива, но при нормальной стрелковой подготовки шанс выполнить дневную норму был практически каждый день. Мой же лучший результат составлял три птицы за утро и это вполне меня устраивало.
Тем временем ничего не менялось, по-прежнему горизонт был мертвенно пуст и безжизненен. Несмотря на раннее утро солнце уже прилично припекало и над пашней появилось некое подобие марева. Как это обычно у меня бывает в голову начинают лезть разные мысли весьма далёкие от охоты – воспоминания, впечатления прошедших дней, всплывает много разной полезной и не очень информации. В этот раз я вспоминал недавно перечитанную повесть Паустовского «Книга Скитаний». Сказать, что я с интересом прочёл книгу, значило бы не сказать ничего. Я читал её в третий раз и каждый раз открывал для себя всё новые и новые грани этого произведения. На этот раз мне вспомнился кусочек повести, посвящённый первому путешествию писателя по Франции, а в частности по Провансу. Вот какие строки написал Константин Георгиевич о посещении средневекового папского Авиньона: «Быстрая Рона струилась за окном кафе с чудесным названием «Всё идёт прекрасно». Там ручные хозяйские канарейки садились на руки подвыпившим шофёрам грузовиков-камионов. Шофёры осторожно гладили их чёрными от автола пальцами по золотым и тугим, скрипучим на ощупь спинкам и ласково дышали на них перегаром вина» 
Иногда, когда строки зацепят меня за какие-то душевные струны или просто удивят лиричностью я пытаюсь встроится в них, будто являюсь сам участником событий. Вот и теперь зримо представил эту колоритную мизансцену, развернувшуюся в небольшом провинциальном кафе. Я вижу полусумрачный, совсем небольшой зал. За стойкой бара неторопливо протирает и без того чистые стаканы человек в берете, видимо, это хозяин кафе. Он отставляет на вытянутую руку протёртый стакан, внимательно рассматривает его и удовлетворённо кивнув сам себе ставит его на поднос. Затем он принимается за другой стакан. Человеку явно скучно, и он просто убивает время. Из динамика небольшого приёмника приглушённо звучит голос шансонье. Мне кажется, что это Жак Брель и его знаменитая песня «Не покидай меня».
 За одним из столиков сидит уставший от дальней дороги совершенно седой человек. На пустой столешнице круглого столика стоит стопка терпкого кальвадоса, а рядом с ней лежит пачка  ароматнейших сигарет «Житан».  Человек держит левую ладонь согнутой «лодочкой», а пальцами правой старательно крошит зачерствелый кусочек хлеба, превращая сухую мякоть в крошки. Жёлтая канарейка терпеливо сидит на большом пальце левой руки и доверчиво ждёт, когда угощение будет готово. Толстые, крепкие пальцы, больше привыкшие к баранке грузовика, с трудом справляются с тонкой работой, но постепенно ладонь наполняется крошками. Наконец человек заканчивает приготовления и убирает руку. Канарейка проворно соскакивает на ладонь и начинает склёвывать угощение. Человек подносит указательный палец к птичке и едва касаясь поглаживает перья на крохотной спинке. От прикосновения птичка приседает, на мгновение прекращает трапезу и чуть обернув миниатюрную головку внимательно смотрит глазами-бусинками на человека. Он убирает руку, и птичка продолжает поедать угощение.
Человек протягивает руку к стопке с кальвадосом и выпивает яблочную водку. Он набирает полную грудь воздуха и тихо, но сильно выдыхает набранный воздух. Взгляд его снова возвращается к безмятежной канарейке и губы его слегка кривятся, или мне это показалось? Нет, точно, это еле заметная улыбка сурового, немолодого человека. У меня нет сомнений в личности этого человека, ведь только один известный всем француз может быть на этом месте. И человек этот, конечно, Жан Габен, сейчас почти полностью забытый, а в то время бывший в зените актёрской славы. Возможно, в эти мгновения, этот усталый человек чуть отодвинул в сторону налёт брутальности и от этого на миг стал ближе и понятней.
 Напротив, у стенки зала за таким же почти пустым столиком сидит ещё один человек. Он пристально наблюдает за происходящим. Человек немолод, тёмные с проседью волосы зачёсаны назад открывая высокий лоб. Он курит папиросу, выдыхая табачный дым чуть в сторону. Меня поражают его глаза. Взгляд не назовёшь пристальным, нет это слишком банально. Самое верное будет назвать этот взгляд неземным. Это автор – Константин Паустовский.
Восемь часов, пора домой. Стряхиваю с себя очарование прозы выдающегося писателя и собираю нехитрые пожитки. Верный друг с радостью разминает лапы, галопирует на пашне, поднимая небольшие тучки пыли. Утро становится всё более знойным. На сегодня всё.