Мякушка и Клеопатра часть 3 гл. 11-15

      
        11.
        На  следующий  день  Герман  заскочил  в  отель перед  ужином. Где-то  около  восьми  вечера.  Сел  в  фойе  на  большой диван, утонув  до  пояса  в  мягких  подушках.  Пока  Мякушка быстро  шла  к  нему, он  смотрел  телевизор, висевший  под потолком.
      Заметив  подошедшую  Мякушку, он  смущенно  протянул  ей  руку.
      —   Привет.
      Рука Германа дрожала.
      —   Маргарита  улетела. Я не  успел  отдать  ей крестик.  Как быть?
      Мякушка  печально  покачала  голоаой.
      —  Крестик  надо  вернуть.  В  нём  её  сила  и  оберег. Вы  же земляки.  Ты  должен  найти  её.
      А  сама  подумала, что  будь  сейчас  Клеопатра  рядом, она  бы больно  ущипнула  её за  бок.  Мол, не  будь  дурой, сама-то  уж  не толкай  мужика  к  другой  бабе.
      По лицу  Германа  пробежала  тень  и  Мякушка  поняла, что  он не  согласен  с  ней, но  всё  же  быстро  убирал золотой  крестик  в карман  шорт, изрядно  измятых  от  долгого  сидения  в  машине.
       —  У меня  сегодня  свободный  вечер.  Может, сходим, посидим?  Я знаю  одно  приятное  местечко. 
      Герман  говорил  и  не  смотрел  на  Мякушку.  Она  видела только  его  профиль.  Тонкий  прямой  нос, чуть  припухлые, четко очерченные  губы, синеватую  кайму  на  скулах.
      —   Тут  недалеко  есть  отель, где  поют  русские. Я четыре месяца  не  был  дома.
      Последние  слова  заставили  Мякушку вздрогнуть.  Дом. Родной дом.  Она  постоянно  думала  о  нём, но  в  её  сердце  не становилось  светлее  от  этих  мыслей.  А  рука  Германа  была такая  тёплая.  Это тепло  передалось  её  сердцу. И она молча пошла  рядом  с  ним.
      Отель  располагался  в  двух  кварталах  на этой  же  улице.
Ресторан  при  отеле  оказался  большим.  Германа  здесь  хорошо знали.  Он  перекинулся  с  секьюрити  парой  слов  на  арабском языке  и  уверенно  направился  к  дверям  ресторана.
      В  уютном зале  был  привычный  полумрак. В  нём  сизой  ватой висел дым  кальянов,  что стояли у каждого  столика  на  четыре  персоны.  Они  были  накрыты  белыми  скатертями, и  расставлены  так, чтобы каждый  посетитель  мог  видеть  овальную сцену, обитую  зелёным  бархатом. За  столиками  сидели мужчины в  белых одеждах и  в  полумраке  их  дишдаши  светились голубоватым  синтетическим  светом.
Сцена была  небольшая.  На  невысоком  подиуме  стоял  синтезатор  и  небольшая  группа  артистов.   На синтезаторе  играл высокий  плечистый  парень, в  расшитой  яркими  узорами  косоворотке, а  четыре  гарны  дивчины: с цветами в головах,  в  коротких  серебряных  платьях, стоя  немного  поодаль, пели  хором, слегка  пританцовывая  на месте. Все девушки  были  блондинками.  Яркий, люминесцентный  свет  падал  на  их  распущенные  волосы.  И  казалось, что  это  золотой водопад  струится  по  их  плечам.  Все девушки  были  красивы  и  все  они  были  похожи  на  Клеопатру.  Сразу четыре  весьма  хорошеньких  Клеопатр. 
     Украинцы  пели  русские  песни  красивыми, сильными голосами.  Звуки  не  сразу стихали  в  воздухе, а  скапливались  под потолком, и  напевно  стекали  вниз, обволакивая  слушателей какой-то  сладкой  и  неясной  тоской.
     Герман  выбрал  столик  в  самом  тёмном  углу ресторана. Там, где  видно  всех, а  тебя  не  видит  никто.  Как  если  бы  это  был последний  ряд  в  кинотеатре.  Из  темноты  вынырнул  молодой  официант.  Смуглый, худой  филиппинец.  Его  лицо  в  густом полумраке  казалось  почти  чёрным.  Официант  вопросительно посмотрел  на  кальян.  Герман  отрицательно  махнул  рукой, и официант  отнёс  его  к  другому  столу.
      —  Останься  ещё  хотя  бы  недельки  на  две, –  неожиданно сказал  Герман  и  тронул  кончиками  пальцев  руку  Мякушки.  —   Насчет  гостиницы  не  волнуйся.  Я  всё  устрою.
     Сердце  Мякушки  бешено  заколотилось.  Это  прикосновение,  хоть  и  беглое, глубоко  потрясло  её.  Она  со  страхом уставилась  на  Германа.  В  душе  её  наступила  тишина,  как  если  она  стояла перед  бездной.  И  весь мир  исчез, нырнув  в  омут чёрных  зрачков  невозможно  синих  глаз.  А  потом  её  начало  качать,  как на  волнах,  когда  она  плыла, держась за  плечо  Германа.
Клеопатра  говорит, что  люди, которых  кто-то  когда-то  спас, начинают  испытывать  друг  к  другу  какую-то  нереальную, можно  сказать, бешеную  тягу.  Двоюродная  сестра  Клеопатры вышла замуж  за  пожарника,  вытащившего  её  из  огня.  Правда,  потом  развелась, но  тяга  к  нему осталась.  Иногда  она  плачет  у кого-нибудь  на  плече, и  всем ясно: почему.
      Официант  быстро  вернулся.  Принес  на  подносе  жареный арахис  в  расписной  пиале  и  апельсиновый  сок.
      И тут  Мякушка очнулась.  Как  из  глубины  моря,  перед  ней  выплыло  скупо  освещенное лицо  Германа.  Он  смотрел  на  сцену с поющими  на  русском  языке  артистами.  Мякушка  всё  поняла.  Да.  Она  испытывает  к  Герману  тягу. Ту  самую, бешеную, запретную,  неизбывную.  Как  к  спасателю. Но  пусть  это останется  её  тайной.  Камнем  на  сердце.
      И  поняв  всё  это, Мякушка  уже  спокойно, с нежной  грустью посмотрела  на  молодого  человека. Герман  плакал.  Скупо,  по-мужски.  Одними  глазами.  Он  давно  не  был  дома.  Он  давно  не слышал  русских  песен…

      Мякушка  вернулась  в  номер  раньше  Клеопатры.  Сегодня  та,  подобно  потревоженной  кобре, совершала  тот  самый  выверенный  коммерческий  наскок  на  магазины.
Снизу уже прорастали,  как молодой бамбук, звенящие  звуки  ребаба.  Мякушка, не зажигая  света,  легла  на постель, прижала  руки  к  ушам  и  устало закрыла  глаза.  Сразу из  чёрной  пелены,  как  из  складок  скорбного занавеса, вынырнул  Герман.
      —  Ты  останешься? –  спросил  он, стремительно тая, как  воск в  огне  свечи.
     —  Да, да, да,  –  закричала  Мякушка.
     Но Германа  уже  не  было.
     —   Я останусь, –  прошептала  Мякушка  в  пустоту.—  Но ты  об этом  не  узнаешь.  Поздние  слёзы  потекли  по  её пламенеющим  щекам.
     Вскоре  вернулась  Клеопатра  с  большой  сумкой, набитой покупками.  Она  в  недоумении  посмотрела  на  подругу, недвижно  лежавшую  на  постели.  Включила тусклый  ночник  над своей  кроватью  и  стала  метаться  по  комнате, распахивая  дверцы  шкафов.
     —  Как  ты  думаешь? Зубную  пасту  оставить, чтобы  сюда вернуться? –  крикнула  она  из  ванной  комнаты.
     Мякушка  подумала, что  чтобы  вернуться, надо  оставить  что-то  большее, чем  тюбик  зубной  пасты.  Своё  сердце.
     —   Шубу уже  убрала  в  чемодан? –  спросила  она, приподнявшись  на  локте.
     —   Ой, забыла.  Я  ж  её  в  холодильник  запихнула.  Ей  русские  морозы  привычнее  местной  жары.
     Клеопатра  поспешно  извлекла  большой  целлофановый  пакет из  холодильника.  Бросила  шубу  на  кровать.  Принялась аккуратно  складывать  шёлковой  подкладкой  наружу.  На мгновение  остановилась, разглядывая  блестящий, цвета  шоколада, ворс.
     —  Не  нравится  мне  эта  шуба, –  неожиданно  сказала  она.  —  Какой-то  на  ней  негатив.  Один  раз  заявлюсь  в  ней  к  Ветрову. В туфельках-лодочках,  кружевном  неглиже и  с маникюром.  А потом  продам.  Куплю детям  что-нибудь.  Митьке –  новый компьютер.  Дашка  давно  гитару  просит.  К пианино  совсем  не подходит.
     —  Они  сейчас  такие, –  согласилась  Мякушка. —  Пианино  для  них –  прошлый  век, нафталин.
     —  Через  несколько  месяцев  всё  станет  прошлым  веком, –  глубокомысленно заметила  Клеопатра. —  Вся  наша  жизнь.
     Эта  мысль  почему-то  расстроила  её.  Она  со  злостью развернула  смятую  шубу и  принялась  складывать  её заново.
     Снизу,  как  град по  стеклу, застучали барабаны,  донеслись тягучие, сладкие, как мёд, звуки  восточной  музыки.
     —  Пойдешь?  –  равнодушно  спросила  Мякушка.
     Кума печально  покачала  головой.
     —  Помнишь, белокурая  Жози  пела: «Ночь прошла, ночь прошла,  и  поверить  мне  трудно, так закончен  последний  роман…»*
     Клеопатра  замолчала.  По  её  грустному лицу пробежала  тень. Она  наклонила  голову, как бы  прислушиваясь  к звукам, доносящимся  снизу, и тяжело, как-то  даже  по-бабьи,  вздохнула.
     Мякушка  испугалась, впервые  увидев  подругу  подавленной, возможно, даже  сломленной  изнутри.
     —  Ну, что ты,  что  ты, –  быстро  возразила  она. —  Всё  еще  у нас  будет.  Какие  наши  годы.  Всё  будет хорошо.
     В порыве  неведомого  прежде  чувства, она  подошла  и  обняла  подругу  за плечи  и заплакала.  Клеопатра задрожала, обмякла, став тяжелой, и тоже заплакала.
     О чём  плакали  эти  две женщины, две  такие  разные  и  очень близкие  подруги, знали  только  они.  А может, и  они  не знали.  Просто  печальные  звуки  снизу  незримо  вытягивали  из  них давно  хранимые  слёзы.
     Вскоре  Клеопатра  вытерла  бумажной  салфеткой  лицо,  и  с усиленной энергией  стала  бегать  по  номеру.      

     Когда  все  вещи  были  небрежно  уложены  в  чемодан, Клеопатра  устало  присела  к  столу и  впервые  за  две  недели выдвинула  неприметный  центральный  ящичек  под  столешницей. В нём  она  обнаружила  чистый  лист бумаги  и конверт  с золотым  логотипом  отеля  у верхнего  края.  Клеопатра задумчиво повертела  бумагу в  руках.  Лист был  самым  обычным.  Может только текстура  на  ощупь чуть приятнее.  Но золотое тиснение  на  конверте, с намёком  на  роскошь, притягивало  к  себе.
     —  Идея, –  воскликнула  Клеопатра,  заметив, что  Мякушка  выставила  собранный  чемодан  к  дверям. —  Напишу  Ветрову письмо.  Приеду домой, брошу в  почтовый  ящик.
     Клеопатра  оживилась, придвинула  стул  к  столу, положила листок  перед  собой  и задумалась, шевеля  бордовыми  в  сумраке губами.
      —  Я напишу ему: «Привет, котик. Хоть  ты и  порядочная сволочь, но  я  скучала  по тебе, потому что  хоть ты  и  сволочь, но сволочь моя, родная…»
     Клеопатра обернулась  к  подруге  с  озабоченным  видом.
     —  Не  слишком ли  много  слова  сволочь?  Ветров  поймет, что в данном  контексте, это  слово  ласкательное?
     —  Если  к письму ты  приложишь бутылку водки, то поймет.
     —  Заткнись, –  разозлилась  Клеопатра. —  Зачем  я  тебя спрашиваю?  Иногда  мне  кажется, что  в  твоих  жилах  вместо крови  течёт  сплошная  желчь.
     Мякушке  снова  промолчала.  Именно  в этот момент ей было абсолютно  безразлично, что  думала  Клеопатра.  Главное, чтобы она  не  видела, что  сейчас  в  её  жилах  вместо  крови  текут слёзы.  Мякушка  лишь  с обидой  посмотрела  на  подругу  и  натянуто зевнула.   
     Собрав  чемодан, Клеопатра  легла, не  раздеваясь.  Прикрыла ладонью глаза  и  слушала  музыку, доносящуюся  снизу.
     —  Представляешь,  Ангел  мне  сказал, что  у его  брата  есть русская  жена, –  вдруг  сказала  Клеопатра, —  но  и  у  неё  нет таких золотых  волос и зелёных  глаз, как  у  меня.
     Мякушка  удивилась  и  подумала,  что  Клеопатра  каким-то образом  научилась  общаться  телепатически,  но промолчала.  «А-а-а-а», –  пел, рыдал, стонал  в  разных  тональностях  женский  голос снизу.  А ей  казалось, что  если  она  сейчас  откроет  рот, то  она тоже  будет  сейчас  издавать  такие  же  рыдающие  звуки.
      —  Что-то  есть в  восточных  песнях такое, что  расковыривает тебя изнутри, –   произнесла  Клеопатра  после долгого  молчания. —  Пару часов  послушаешь, и  вот  ты уже,  как  одна  сплошная незаживающая  рана.  Не знаю, как ты.  Но  в этом  отеле  я  практически  каждую  ночь  не  сплю.  Такое  чувство, что  у  меня  не  топчан, а  раскалённая  сковородка.  Я  кручусь, кручусь  с бока на  бок, а жар  снизу, прёт, как  из  преисподней.   
      Клеопатра  протяжно  вздохнула.
      —  Знаешь.  Я поняла  всю  несправедливость  жизни.  Мне  надо  было  родиться  мужчиной  и  в этом  городе.  Этот  город сделал  меня  другой.  Я первый  раз  в  жизни  смотрю  на  мужчину просто  с  каким-то  умилением. И мне  больше  ничего  не  надо. Это  офигенное, кстати, чувство.  Как  у  ребенка, когда через  несколько дней  после  рождения: мир  вдруг переворачивается  в  глазах.  У тебя  с  Германом, кстати, как?
      —  Никак, –  скучным  голосом  сказала  Мякушка. —   Он просил  меня  остаться.  А  я  подумала,  раз  крестик –  это  та ниточка, которая  соединяет Марго  и  Германа, значит  где-то свыше  уже  решено, что  быть  им  вместе.
      —  Ты  просто  отмороженная, –  возмутилась  Клеопатра.  —  Отсутствие  чувств  ты  заменяешь  наличием  мыслей.
      —  Пусть  будет  так.
      —  Не  пусть,  никаких  пусть.  У самой –  глаза  на  мокром месте, –  ещё  больше  разозлилась  Клеопатра. —  Женщина  без любви  быстро  стареет.  Бабочка, куколка –  это  же  всё  про  нас,  а  не  про  насекомых.  Их  сразу  видно: женщин, живущих  без любви.  Женщины, живущие  без  любви, ездят  в  автобусах, работают  бухгалтерами  на  дому и  смотрят  перед  сном бразильские  мыльные  сериалы.  Женщины  без  любви –  всегда бесформенные, рыхлые,  у них  тусклые  глаза, спрятанные  за очками, короткие, выжженные  перекисью  волосы.  Я  не  про  тебя. Ты –  симпатичная.  Ты, кстати, ещё  не  потеряна  для  любви.  Ты  её  ждёшь.  И  боишься  её.
      —  Любовь  бывает  разной, –  слабо  возразила  Мякушка. — Одна, как тёплый  круассан, который  радостно  съедаешь  утром.  Другая: как  кусочек  торта  на  ночь,  от  которого  лучше  отказаться.
       —  Вот тут я  с тобой  согласна, –  быстро  сказала  кума, направляясь  в  ванную комнату, и продолжила, перекрывая  голосом  звук льющейся воды. —  В этом городе я впервые другими  глазами  стала смотреть  на  мужчин.  Как  на  торт, за  стеклом  витрины  что ли.  В  них  есть что-то  близкое  и недосягаемое  одновременно.  Хочется  прикоснуться, а  руки  не поднимаются.  Я  стесняюсь  своих  рук, словно они  в  грязи.  Я ничего  подобного  не  испытывала  доселе. Это  новое  чувство меня  пугает. Но, одновременно, оно  такое  сладкое, словно  у тебя внутри  не  кровь, а  патока, и  сладкие  ручьи  текут по  телу.  От сердца  вниз  и  обратно  к сердцу. Стремительно, как  на  гоночной трассе. Знаешь, я  вдруг  поняла, что  с  возрастом  начинаешь ценить  не  просто  красоту, а  красоту здоровья.  Золотистый персиковый  блеск упругой  кожи  щёк, мягкую  шелковистость густых  волос, игривую  легкость  походки.  Здоровье –  вот основная  притягательность  мужчины. Запах  здоровья, как и запах денег, ни  с чем  не  сравнимы.  И, наверно, неотделимы  друг  от друга.  Странно. Ты  же  знаешь.  Я много  где  была.  И моё отношение  к  мужикам  было  скорее  пренебрежительное, чем  благосклонное.  Мне  казалось, что  мужики  бывают  только плохие  или  очень  плохие.  Но  этот город  меня  изменил.
      Окончательно  утвердившись  в этом  выводе,  Клеопатра замолчала  и  дальше  мылась  молча.  После  душа,  она  в  своём лёгком  шёлковом  халатике  прошлепала  босыми  мокрыми ногами  в  прихожую.  Остановилась  перед  зеркалом  во  весь  рост и  стала  вытирать  волосы  махровым  полотенцем.
      —  Он  офигенный, можно  чокнуться  от  его  роскоши  и красоты, –  продолжила, как  ни  в  чем  не  бывало  она, словно Мякушка  должна  была  отслеживать  суть  её  болтовни. —   Нет, не  так.  От  красивой  роскоши.  Нет, это  даже  не  красота, а  нечто  большее, когда  люди  замирают  и  шепчут: «О, боже!»   Ты то, наверно, не  обратила  внимания, а  я  тебе  скажу, что  мужчины здесь, может, излишне  медлительные, но  без  суеты  и  лукавости, присущей  нашим  мужикам.  И  во  мне  какая-то  скромность проснулась.  И  нежность. И  желание  быть  просто  рядом  с мужчиной.  Даже  как  тень. Не желая  при  этом  ничего  больше.    И  совсем  не потому, что  запретный  плод –  это  грех.  А  потому, что это –  грязь.  Я так  и  переводчику  сказала. И он  мне  поверил.
И ты  поверь,  хоть  знаешь, что  я  всегда  «оторва»  была.  Кружила  головы  мужикам  направо  и  налево.  Они  кидали  к  моим  ногам  цветы,  деньги.  Помнишь?
      Про  деньги  Мякушка  не  помнила.  Клёпка  любила  приврать о  своих  амурных  победах.  На  самом  деле, в  юности  она  была большой  скромницей.  На  выпускном  вечере  Клеопатра  плелась в хвосте  класса, растянутого  кишкой  по  метромосту.  Потом дорога  сворачивала  к  смотровой площадке, с которой  открывался вид  на  весь  город  в  первых  нежных  проблесках  взрослого рассвета.  Мякушка  тогда  шла  за  подругой.  В  её обязанности входило:  не  петь  вместе  с  пьяными  одноклассниками: «Вот и кончаются  школьные  годы» *  Она  должна  была  зорко  следить за  тем, чтобы  из-под  подола  короткого  платья  Клеопатры,  предательски  не  выглядывали  белые  кружева  маминой  немецкой  комбинации.  Денег, чтобы купить  ещё  одну комбинацию, в их семье не было.
      Витька  Киселёв, мальчик  который  ей  когда-то  нравился, шёл далеко  впереди  и  целовался  с  Юлькой  Попоновой.  Через  два года  они  поженились.  А  Клеопатра  перестала  быть скромницей…
      —  А  еще  я  сегодня  подумала, что  если  ты  родился свободным  человеком, но  никогда  не  чувствовал  себя  таким, тебе  надо  обязательно  приехать  в этот  город, –  томный  низкий голос Клеопатры  мягко  вытолкнул  Мякушку  из  состояния  глубокой  задумчивости.
       Несмотря  на легкую грусть,  у  Клеопатры  в  тот вечер  было хорошее  настроение.  Поход  по  магазинам  был  коммерчески наваристым. И теперь, когда  не  надо  никуда  бежать, когда  есть несколько  часов  на  то, чтобы  просто  валяться  на  кровати, смотреть телевизор, болтать  о  всякой  ерунде, она  вдруг вспомнила  о формуле  абсолютов, так лелеемой  подругой.
       —  Алло, гараж,  что  там  у  нас  с  компасом  и  водкой?  Начальник  транспортного  цеха  готов  слушать, –  шутливо заплетающимся  языком  сказала  она,  уверенная, что  Мякушка обязательно  среагирует  на  грубую  шутку.
Такая  снисходительная  небрежность  и  по  отношению  к   её  долгим  размышлениям,  действительно  покоробила  Мякушку.  Она  даже  сначала  захотела  уйти  из  номера,  зло  хлопнув дверью.  Впрочем,  ситуация  длительного  бездействия  в  условиях замкнутого  пространства  располагала  к  долгому разговору, и  грех  было  ею  не  воспользоваться.
       И  Мякушка  проглотила обиду,  потому что  уже  давно подумывала  о  том, что  надо  найти  себе  единомышленника, последователя или, наоборот, беспощадного  критика, который играючи  разнесёт  её  формулу в  пух  и  прах.  Клеопатра  идеально  подходила  под  оба  варианта.  Статус  давней  подруги,  кумы, почти  родственницы, освобождал  её  от  житейских условностей, притворной  деликатности, бездумного соглашательства,  которыми  повязаны  малознакомые  люди.
      Впрочем, Мякушка  не  сразу  начала  рассказ, а  еще  какое-то время  наблюдала  за  подругой, которая  расхаживала  по  комнате, размышляя  о том, положить  ли  письмо  Ветрову  в  чемодан,  или  спрятать  в  своей  дамской  сумочке.
      Первым  делом  она  напомнила  подруге,  сказав, что  формулы  создаются  не  для  того, чтобы  с  них  что-то  иметь,  а  для  того,  чтобы  что-то  понять.  Особенно,  если это  касается  жизни  в целом.  Потом  она  подождала, когда  Клеопатра  удобно расположится  на  постели.  Малейшее  движение  перед  глазами могло  сбить  её  с  мысли, и  начала  рассказ:
       —  Ты  ведь  не  станешь  возражать, если  я  скажу тебе, что все  люди  видят  окружающий  мир, каждый  по-своему.  Художники –  в  красках, музыканты –  в  музыке, ученые –  в формулах.  А  я  вижу мир  в  словах.  Но это –  самое  сложное видение.  Практически  все  слова  были  придуманы  задолго  до нас. И  что  вкладывалось  в  их  смысл, мало  кто  понимает.  И  я не  понимала.  И  мне  это  не  нравилось, потому что  я запоминаю только то, что мне  понятно.  Но, если  вначале  было  слово, а человека  ещё  не  было, то  получается, что  все  слова  пришли  к нам  из  космоса.  Планеты, звёзды –  это  всё  понятно.  Их  видно. Меня  больше  притягивали  слова: ось  мироздания.  И мне виделось  огромное  веретено, с  которого  разматываются  нитки,  с нанизанными  звёздами,  по закону центробежной  силы.  И думаю,  что  мы видим  все  звёзды  на  одном  и  том  же  месте, потому что  весь  космос вращается  вокруг  оси  этого веретена  с  одинаковой  скоростью.  И  мне  стало  понятно, почему  космос всё  время увеличивается.  Но это так, лирическое  отступление.  Вернёмся  к  компасу,  где  тоже  есть  ось.  И помня  опять-таки  не  случайную созвучность: компас, космос. На  оси  компаса  я  поместила,  кроме  любви  и  совести, вера  в  высшие  силы, здравый  смысл  и  я поняла: почему у людей  разные  веры,  хотя  по логике  должна быть  одна.  Всё  зависит  от  масштаба  веры.  Староверы  верят  в земных  богов.  Их  вера  имеет масштаб  солнечной  системы. Мусульмане  верят  в  богов, живущих  на  седьмом  небе.  Вероятно, это  масштаб  нашей  галактики.  А христиане  верят  в отца  небесного.  Возможно, это  масштаб  вселенной. Но, возможно, что  и  это  не  конечная  инстанция.  И  кто-то  ещё более  могущественный  сейчас  размешивает  ложечкой  чай  в своём  стакане, и  вся  наша  вселенная  крутится  в  том  стакане.
      —  Ну, у тебя  и  фантазии, –  с  изумлением  воскликнула Клеопатра.  Личные  лавры  великой  фантазёрки  быстро таяли  в её  собственных  глазах. —  Ты –  опасный  человек. За  пять  минут всё  человечество  и  вселенную  утопила  в  одном  стакане  чая.
    —  Не  принимай  близко  к  сердцу.  Мы  слишком  маленькие, чтобы  это  как-то  повлияло  на  нашу  жизнь, –  улыбнулась  Мякушка.  Реакция  подруги, этакая  смесь  сарказма  и  удивления, ей польстила, и  она  продолжила:
      —  Чтобы  определить  размер  чего-то –  нужна  система координат.  А  для  неё –  точка  отсчета.  Привязка  к  месту. Если спросить  у  хвоста  слона, что  такое  слон, то  он  скажет, что –  это  большая  серая задница.  И будет  прав.  И  мы  не  можем определить  сущность  вселенной, потому  что  мизерны  для  таких задач.  Нам  остаётся  только  развлекаться  в  остроумии  и посылать  космические  станции  по  принципу: лети  туда, не  знаю куда.
      —  Всё  это  интересно, –  сказала  Клеопатра, — но  какое  отношение  имеет  ось  мироздания  к любви?
      —  Успокойся.  В  моей  формуле: любовь –  тоже составляющая  оси  мироздания.  Даже  больше.  Любовь –  это  свет  всего  космоса.
      —  А  ещё  скажи  про  абсолюты, –  попросила  Клеопатра, надеясь, что  разговор  так  или  иначе  всё  равно  вернётся  к земной  любви.
      —  Хорошо.  Возьмём  абсолюты: мужчина  и  женщина, полюбившие  друг  друга.  Здравый  смысл  их  союза –  ребёнок, а как  понятия, возьмем  слова: человек  и  робот.  И  этот  человек начинает  создавать  подобие  человека –  биоробота.  Вроде  всё безобидно.  Чем  бы  человек  ни  тешился, лишь  бы  не  вешался.  Но  в  тот  момент, когда  слово-понятие:  робот трансформируется в слово –  биоробот,  человечество  окончательно  порвёт  с небесным  создателем.  И  это  станет  катастрофой  для  всего человечества.  Потому  что  у биоробота  не  будет души. Третьей  составляющей  сути  человека.  Любовь  живет  в  душе  человека.  Биоробот –  это  уже  не  абсолют, как  человек, хотя  внешне  будет похож, как  природный  спирт  и  технический.  И тогда  я  стала понимать, почему  церковь  жгла  книги.  Она  пыталась  отвратить надвигающуюся  беду.  Ведь  именно  в  книгах  были  написаны новые  слова: не такие, как  в  Библии.  И  с  каждым  днём  их становилось  всё  больше.  И  слово  уже  было  придумано: прогресс.
      —  Да.  Цивилизацию  не  остановить, –  со  вздохом  подтвердила  Клеопатра. —  Если  бы  не  она, где  бы  мы  сейчас были?  В  пещерах, в звериных  шкурах.  Кстати, о  птичках. Представляешь, мы  уже  завтра  будем  дома.
       —  Представляю, –  со  вздохом  сказала  Мякушка. —  Но  у меня  такое  чувство, что  без  меня  моим  дома  лучше.  Мне  муж  сегодня  звонил.  У них  всё  хорошо.  Дочка  ему  там  блинчики  печет.  Она  же  папина  доча.  Даже  обидно.  Это  тебя  ждут  все: от  мала  до  велика.  Ты  же  –  ладонь  семьи, держащая  все пальцы.
      —  Ага, –  охотно  поддакнула  Клеопатра, польщённая сравнением  с ладонью.  —  Я та  самая  ось  компаса, где  есть любовь.
      —  Ты  такая  же  прилежная  ученица,  как  и  в  школе, –  с улыбкой  сказала  Мякушка. —  Тогда  продолжим  урок.  Тем более, что  это  на  самом  деле  очень  интересно,  когда  начинаешь  подбирать  пары  абсолютов .  Очень  любопытные  вещи  начинаешь  понимать.
      —  Например?
      —  Например, однажды  я задумалась  над  словами  деньги  и коммунизм.  Почему  они  по  значимости  вдруг  поменялись местами.  Я  определила  деньги  и  коммунизм, как  понятия,  но никак  не  могла  найти  их  место на  компасе.  Не  укладывались они  ни  на  какие  рисочки  циферблата.  Настолько  они  были объёмные.  И  потом  я  поняла, что  и  деньги, и  коммунистическая  идея, это  тоже  две  системы  жизни,  наподобие  божественной, но созданные  человеком.  И тогда  я  поняла, почему  большевики, придя  к  власти, отменили  религию  и  деньги.  Обе  эти  системы не  позволяли  им  строить  новую  систему жизни, основанную  на идеях  коммунизма.  Высший  разум, здравый  смысл, совесть:  всё это  было  заменено  коммунистической  идеей, провозгласившей высшими  ценностями: справедливость, равенство  и  братство.  «Мы наш,  мы  новый  мир  построим…»  Вроде  бы  красиво  звучит  и  имеет здравый  смысл, но, это  всё –  понятия, а  если  убрать  из  жизни  все  составляющие  природного  бытия, то система  становится  нежизнеспособной.  При  советской  власти  это  было  очень  заметно  в  производстве.
Когда  в  основе  производства  лежит  здравый  смысл, то экономика и будет экономной  и  для  людей.  А  когда  в  основе производства  лежит  идея, например, догнать и перегнать  Америку любой ценой, всеми  правдами  и  неправдами, то здравого смысла  в  таком  производстве  нет.  Отсюда  огромные неоправданные  затраты  ресурсов  и  производство  ради  производства.  И как  следствие:  неликвид,  затаривание  складов.
      —  Точно, –  неожиданно  оживилась  Клеопатра  и  резко  наклонилась  всем телом  к  Мякушке. —   Было  такое  дело.  Сергунчик  у  меня,  можно  сказать, из-за  этого  и  пить  начал,  и партбилет  на  стол  бросил.  Тогда  ещё, наверно, и  карьера  его,  и  жизнь  под  откос  пошли.  Он  ведь  в  НИИ  работал.   Что-то  с космосом  связанное  делал.  А  при  НИИ, как  положено, завод  был.  Мощный  такой  завод.  Полный  цикл  производства  от литейки  до  сборки.  И  Сергунчик  рассказывал, что  когда  он  в  конце  месяца  шёл  в  цех, то  там  от  трехэтажного  мата  работяг не  то, что  стёкла  окон  дрожали,  штукатурка  со  стен  кусками падала.  И  он  уже  знал, что  в  цех  поступила  партия комплектующих  запчастей  из  филиалов  завода.  Их  много  по  стране  было  раскидано.  И  все запчасти –  сто  процентов  брака. Сто.  Но  все  молчали.  Мужики  сверхурочно, за  технический спирт  всё  переделывали.  И  от  этого  спирта  слепли  и  глохли.  Сергунчик  тогда  ругался  с  начальником  цеха,  взывал  к  его совести.  Но  ничего  не  менялось.  Сами  работяги  ведь  молчали.
      Мякушке  понравилось, что  Клеопатра  её  перебила  со свойственным  ей  азартом. За  это  она  её  и  любила.  Равнодушие –  вот  ключ  к  непониманию  между  людьми.
      Мякушка  села  на  постели, облокотилась  на  стену  и продолжила:
      —   Всё  так.  И  везде.  В  восьмидесятых  годах  власть сообразила, что  с  социалистическим  производством  получается какая-то  дрянь.  В  процессе  производства  не хватает того  самого здравого  смысла.  Не  дураки  тогда  были  во  власти.  Просто заложники  идеи.  Власть  тогда  предприняла  отчаянные  попытки втиснуть  здравый  смысл  в  формулу  производства.  Помнишь?  Стали  говорить  сплошь  и  рядом, что «совесть –  лучший контролер».  Ввели  знак  качества  на  отдельные  вещи.  Не помогло.  Было  уже  поздно.  Люди  уже  привыкли  работать  из рук  вон  плохо.  И не  всегда  трезвые.  Переводя  в  хлам, горы  сырья.  Количество  и  качество  труда  никак  не  отражалось  на зарплате.  Надо  было  убирать  из  формулы  социалистического производства  идеологию, а  этого  партия  допустить  не  могла. Это  противоречило  проводимой  партией  политике.  Но, если  в формуле  на  оси  созидания  социалистического  производства  не было  ни  здравого  смысла, ни  совести, то  совесть  попытались ввести  в  формулу  производства,  как  понятие. И что  на это отвечали люди?  Совесть –  понятие  растяжимое.  Потому  что  люди  уже  научились  работать  плохо, заниматься  профанацией бурной  деятельности  и  получать  за  это  хорошие  деньги.  Не работает  совесть, как  понятие.
      —  Это  ты  про  хлопковое  дело  вспомнила?  С камнями  для веса  в  мешках?
      —  И  не  только.  Много  чего  было,  противоречащего  совести и  здравому  смыслу. И  вот  к  какой  мысли  я  тогда  пришла.  Если  в  создании  товара  заложен здравый  смысл, то  формула  производства  выглядит  так: товар – совесть – деньги.  А если  в основу производства  вложена  идея,  а  совесть –  лишь  понятие, которое  у каждого  своё, и  не  обязательно  к  исполнению, то формула  социалистического  производства  выглядит  так: товар – идея – деньги.
      —  Ты  уже  на  Карла  нашего  Маркса  замахнулась?  Он  книгу-то  потолще  той,  что  ты  таскаешь  с  собой, написал.
      —  Нет. Просто  он  не  верил  в  Бога.  Поэтому  и  не  брал  в расчет  здравый  смысл, как  основной  компонент  производства.
      С капиталистическим  производством  Клеопатра  была знакома уже  не понаслышке.  Считала  себя  прошаренной  крутой  бизнес-вумен,  поэтому последние  слова  подруги  пропустила  мимо ушей. Чтобы  как-то  сменить  направление  разговора, она  взяла  телефон  и бесцельно  крутила  его  в  руках.
      —  А  есть  такая  пара  в  твоей  формуле: любовь  и  деньги?  –  спросила она.
      —  Есть, конечно, –  поспешила  ответить  Мякушка.  —   Конечно, есть.  Но  сначала  надо  разобраться  с  деньгами.
       —  Почему?
       —  С деньгами  не  всё  так  просто.  С точки  зрения  абсолюта, деньги  им  не  являются, так  как  в  космосе  денег  нет. Значит, деньги –  это  понятие, придуманное  человеком.  Но  с  другой стороны, в  пару  с  деньгами  можно  поставить  практически  всё: товары,  жизнь  человека, любовь,  власть.  И  деньги  даже  стали еще более значимым  понятием,  чем  всё остальное.  Получается, деньги  стали  ещё  одной  системой жизни  в  пределах  нашей планеты.  И  получается, что теперь  человечество  одновременно  живет в трех  системах  мироздания.  Природной,  идеологической,  подменяющей  природные  абсолюты,  и  денежной  системе, охватывающей  абсолютно  все  сферы  человеческой  жизни.  И это –  сама  короткая, и  самая  страшная  система.
      —  Почему?
      —  Представь, что  всё  вертится  вокруг  денег.  При  этом удалены  из  оси  мироздания  такие  слова, как здравый  смысл, совесть, вера  в  высший  разум.  Уничтожены  и  идеи  коммунизма:  свобода, равенство  и  братство.  Формула: товар –  совесть – товар,  превращается  в  формулу: деньги, ставшие товаром,  деньги  вместо  совести, и  деньги, собственно, как деньги.  Вот  тебе  готовая  формула  стремительного  обогащения  просто  из  воздуха.   Изобретя  векселя, акции, безналичные  расчёты, серые  схемы  оборота  денег, фальшивые  деньги, люди  превратили  ничто  в  товар.  Деньги  перестали  быть  эквивалентом  реального  товара.  И  образовалась  немыслимая ранее  связка: деньги – деньги – деньги.  Замкнутый  круг.  И  в такой  системе  жизни: ничто  не  свято, ничто  не  ценно, ничего  не  имеет  смысла.  Любовь  и  деньги?  Любовь  к  деньгам  или любовь за  деньги?  Не  знаю, насколько  это  сопоставимо  с любовью, которая  просто  рождается  в  твоей  душе.  И  ты счастлив  уже  только  от  того, что  есть  такой  человек, рядом  с которым  жизнь  обретает  смысл, краски, желание  делать что-то хорошее  для  людей, зверушек.
      —  И бабочек, –  поддакнула  Клеопатра, приподняв  на мгновение  голову с  подушки. —  Но  почему тогда людей, которые  любят  деньги,  становится  всё  больше?
     —  Именно  потому, что  они  создают  иллюзию, что  могут заменить  собой  абсолютно  всё.
     —  Иллюзию, –  задумчиво  повторила  Клеопатра, наморщив гладкий  лоб.  —  Иллюзия.  Может  мне  порвать?
     —  С Ветровым?
     —  Письмо.
     —  Не  торопись.  Лучше  слушай  дальше, –  ответила  Мякушка. —  Самое  убийственное  для  человечества  в  денежной системе  абсолютов  то, что  деньги  начинают  производить  деньги, не  производя  товара.  Мало  того, что  тем  самым  деньги начинают  убивать  производство, которое зачастую  и  так неэффективное  и  затратное, так  ещё, если виртуальные  деньги, за которыми  стоят, например,  деньги  бюджетные, попадают  в грязные  руки, то  появляются  разные  схемы,  позволяющие  эти деньги  обналичить  и  преобразовать  в  товар.  Но  товар  не произведенный, а просто  купленный, скажем, за  границей.  Или купленный  у  своего  производителя, но  по  бессовестно  низкой цене, что  опять-таки  разорит  производителя.  Поэтому, я  и говорю, что Маркс ошибался, выводя  формулу:  товар – деньги – товар.  Или, как  переиначили  у  нас: деньги – товар – деньги.  Нет такой  формулы  ни  в  одной  системе  бытия.  Есть: товар –  совесть – деньги.  Или: товар – идея – деньги.  Или: товар – деньги  – деньги.
       —  Последняя  больше  всего  понравилась  бы  моему Сергунчику, –  засмеялась  Клеопатра,  —  потому что  там  денег больше.  Эту  формулу  он, кстати, уже  лет  двадцать, как  изобрёл. Только  денег  от  этого  больше  не  стало.
      Клеопатра  задумчиво  посмотрела  на  дверь.  Она  представила, как муж, молодой, красивый, влетает  в  комнату, рассыпая  по пути, как  цветы, разноцветные  рубли. 
      —  Черт, заразила  ты  меня  своей  формулой-мормулой.  Я теперь  только  и  буду  думать, как  свою  формулу  коммерции: товар –  смешные деньги –  товар, перевести  в твою: товар – деньги – большие деньги.
      —  Очень  просто.  Сначала  откажись  от  совести. Перестаёшь платить  своим  работникам.  Вот  тебе  одни  деньги.  Потом, собираешь  с людей  деньги  под  обещание  купить  для  них  товар.  Но  ничего  не  делаешь. Просто  тупо  присваиваешь  себе  их деньги.  Вот тебе  ещё  одни  деньги.
      —  И  начинаю  бегать  от  одних  и  других.
      —  Не  без  того.  А  как  ты  хотела?  Помнишь, как  Чичиков говорил: «Медленно  богатеет  только  тот, у кого  какие-нибудь сотни  тысяч; а  у кого миллионы, у того  радиус  велик...»*
      —  Ты, наверно, до  своего  талмуда  Гоголя  читала,  –  хмыкнула  Клеопатра.  —  Или  до  сих  пор  в  бардачке  машины возишь.
      —  Читала, как  и  все.  И  ты  читала.
      —  Когда  это  было.
      —  Не  важно.  Тебе  не  показалось, что  все  действующие  лица  в  романе –  сумасшедшие?
      —  Нет.  Ну, только  если: Плюшкин, Коробочка.  Паутина, сухой  хлеб.
      —  А  мне  показались  они  все  ненормальными.  Как  можно свою  единственную  жизнь  превратить  в  скряжничество?  Какой в этом  смысл?  Где «человек –  это  звучит  гордо?» *  И получается, что  и  маленькие  деньги  сводят  человека  с  ума.  И очень  большие.  Плохо  и  то, и  другое.  Помнишь, я тебе говорила, что  когда  мы  оказались  в  темноте  на  лестнице, я  увидела, как  две  переплетённые нити, темная  и  светлая, вырвались  из  груди  и  устремились  вверх?  Тут  мне пришла  в голову мысль, что,  наверно, в  человеке  с  самого  рождения присутствуют  обе  энергии: жизни  и  ухода.  В начале  жизни, когда  светлой энергии  больше, задача  чёрной  энергии  собирать её  в  плотный  комок, чтобы  энергия  света  не  рассеивалась  в пустоту.  Не  движением  органов  жив  человек, а энергией света, наполняющей  его. Значит, и  дела  человека  тоже  имеют  две энергии.  Если  в  деле  есть здравый  смысл, и опять-таки –  совесть, то дело это  имеет энергию  жизни  и  будет  жить  долго.  В тупом  накопительстве  денег  или  серых  схемах –  нет  здравого смысла, нет  жизни.  Поэтому, мёртвые  души  у  Гоголя –  все  без исключения  действующие  лица, а  не  те, что скупал  Чичиков.
      —  Тут  я  с  тобой  соглашусь.  В тупом  накопительстве  смысла  нет, –  со  скучающим  видом  сказала  Клеопатра.  —  Но если  в  больших  деньгах  есть здравый  смысл, скажем, кормить семью, растить  детей, занимать  определенное  место в  обществе, то: как  тяжеленный  товар  превратить  в лёгкие  деньги?  Кстати, как  думаешь?  С лейкопластырями  номер  прокатит??
      —  Попробуй.  Истина  проверяется  действием, –  ответила Мякушка  и  продолжила, мельком  взглянув  на часы.  До трансфера  оставалось  несколько  часов.
      —  Знаешь, это  открытие  навело  меня  на  мысль: почему Гоголь  сжег  второй  том «Мертвых душ».  Для  этого  должна была  быть  очень  веская  причина.  Ведь  он  сжег не  рукопись, а годы  своей  жизни.  Видимо, то, что  он  написал,  его сильно напугало.  Ведь это он,  получается, открыл  «серую  схему» получения  денег  из  прорех  в  законе.  Из  мёртвых  душ крепостных  крестьян, практически  из  воздуха.  Развивая  эту схему  во  втором  томе, он, естественно, осознал  к  какому  дикому неравенству  людей, расслоению  общества  на  сверх  богачей  и нищих, произволу  власти,  имеющей  свободный  доступ  к  казне,  приведет  обнародование  этой  схемы.  Ведь  кем  был  Чичиков?  Он  был  мелким  чиновником, кажется, в  таможне.  Но  собрался идти  во  власть.  А  для  этого  нужны  большие  деньги.  И потому он  направился  в  захолустный, сонный  городок  NN, из  которого рассчитывал  вернуться  в  столицу  с  большими  деньгами, чтобы идти  во  власть.  И  вот  смотри: все  фамилии  в  романе говорящие.  Собакевич, Плюшкин…
      —  Коробочка.
      —  Коробочка.  И вдруг, Чичиков.  Зачем  Чичиков?  Почему Чичиков?
      —  Почему?
      —  А потому, что  если  бы  он  написал  Чиновников, его  роман  могли  не  издать.  Поэтому, он  слегка  переиначил фамилию  главного  героя,  который  провернув  серую  схему, в  конце  первого  тома  романа  возвращается  в  столицу уже  с большими  деньгами, чтобы  идти  во  власть.  Поэтому и  сжег. Это  его личная  мера  ответственности  перед  обществом  за  свой писательский  дар. 
      —  Ну и зря,  –  сказала  Клеопатра  и  стала  жевать  печенье, принесённое  с  ужина. —  Человечество  сейчас  такие финансовые схемы  напридумывало, ни  одному  Гоголю  не  снилось.
      —  Им  двигали  совесть  и  дар  предвидения.  Да  человечество много  чего  напридумывало.  Им  чаще  всего  двигает  алчность.  А Гоголь, наверно,  решил  остановиться  у опасной  черты.  Он ведь не случайно был  бессеребренник.  Наверно,  он  не мог жить в  системе, в  которой  нет совести и здравого смысла.  Кто-то  сказал, что совесть –  это  страх  перед  Богом. Только  страх  может остановить  вороватого  чиновника.  Но, если  нет  всевидящего ока,  значит, и  страха  нет. Нет тормозов.  И  воровство  приобретает  колоссальный  размах, уничтожая  государство.  Рим погубило  полное  падение  нравов.  И  деньги  имели  в  этом процессе  главенствующую  роль.
Кстати, в  книге, которую  ты  не  любишь, написано, что  великую цивилизацию  невозможно  завоевать  извне  до  тех  пор, пока  она  не  разрушит  себя  изнутри.
       —  Ну  и  как  власть  может  разрушить  себя  изнутри, если она  вся  в  шоколаде? –  скептически  заметила  Клеопатра.
       —  Цивилизация –  это  не  только  власть  и  не  столько  власть. Это –  «верхи  и  низы».  Цивилизация –  это  когда выдерживается  баланс, основанный  на здравом  смысле, для жизни  и  тех, и  других.  На  самом  деле, не  все  любят  деньги  и власть.  Большинство людей  их  не  любят.  Им  достаточно определенного  минимума, чтобы  заниматься  любимым  делом.  Вспомни  Данилу-мастера,  который  был  одержим  идеей  каменного  цветка  из  малахита.  Или  Левшу, который  подковал блоху и  был  этим  счастлив.  А  потом  уехал  в  Англию  и  спился.
      —  Это  было  давно, и  сказки.  Я, например,  деньги  люблю.
      —  Но я  же  не  говорю, что это  плохо.   Есть  люди, которые деньги  не  только любят, но  и  умеют  их  аккумулировать, сколачивая  состояния. Эти  люди  талантливы  именно  в  своей жадности  к  деньгам  и  роскошной  жизни, которую  дают  деньги. Эти  люди  всегда  хотят  иметь  всё  самое лучшее, красивое, уникальное.  И  тем  самым  они  стимулируют  прогресс, вкладывая  деньги  в  строительство  чего-то  нового, в модернизацию  производства.  Такие  люди  тоже  должны  быть.  Они, как  ни  странно, двигают  вперед  человеческую  мысль.  Вот ты, например,  когда  у тебя  есть  деньги, тебя  же  дома  не поймаешь. Ты  же  носишься  по  магазинам, как  китайская петарда.
      —  Ну да.  Когда  у меня  появляются лишние  деньги, у меня одна мысль: куда  их  потратить.
      —  У всех  такие  мысли.
      —  Даже  у тебя?  Что-то  я  не  заметила.
      —  На  самом  деле, денег  у  меня  не  так  много.  Я говорю  о нуворишах.  Счастливчиках, типа  Ноздрёва. У них  этих  денег,  как  грязи.  И  они  начинают  сходить  с  ума.  Или, как  говорят  в народе: «беситься  с  жиру».  Можно  строить заводы, самолеты, пароходы, а можно  спускать  миллионы  на  голых  девиц  в подпольном  борделе.
      —  Где ты  раньше  была  со  своей  формулой?  –  недовольно пробурчала  Клеопатра. —  Я  уже  лет  десять  мечтаю  «побеситься  с  жиру».  Мне  чего, во  власть  идти?  Связи  есть.
      —  Ну да, как  Чичиков.
      —  Не, мне, похоже,  всю  жизнь  Коробочкой  быть,  –  вздохнула Клеопатра. —   Или  счастливчику  Ноздрёву  сесть  на хвост.  Он  мне  обещал  подогнать  китайских  поставщиков.  Если не  врал, конечно.


 



       12.
       Ноздрёв, лёгок  на  помине,  как  всегда  бесцеремонно забарабанил  кулаком  в  хлипкую  дверь.
       —  Я  скоро  вернусь, –  заверила  подругу  Клеопатра. —  Похрюкаю  с  Ноздрёвым  пол  часика  в  плане  коммерции.  Вдруг  выгорит?
       Клеопатра  накинула  вязаный  кардиган  поверх  шелкового халатика  и  быстро  выбежала  из  номера, оставив  на  столе недописанное  письмо  подводнику  Ветрову.   
Мякушка  подумала, что  если  Ноздрёв  действительно  готов помочь  куме  в  бизнесе,  то  в  нём, значит,  ещё  что-то  хорошее осталось  от  широкой  русской  души.  Но  всё  же  проводила подругу  недовольным  взглядом.  Она  внутренне  напряглась  от  мысли, что  Ноздрёв  может  украсть  у неё  подругу, почти родственницу.  И  не  сам  Ноздрёв, а  деньги, что  сами  липнут  к  его  потным  ладоням, похожим  на  лопаты.
      Еще  какое-то  время  Мякушка  слышала  торопливый  стук удаляющихся  шагов.  Потом  соседи  включили  телевизор.  Шёл фильм  на  местном  языке  и  Мякушка  с  удивлением  поняла, что за  всё  время  нахождения  в  стране, почти  не  слышала  язык местных  жителей.  Она  стала  вслушиваться  в  чужие  звуки  с любопытством  и  старанием  младенца.  Некоторые  звуки  ей казались  слишком  жёсткими, шершавыми,  а  другие  были долгими, похожими  на  печальные  вздохи.
      Клеопатра  вернулась  через  час, неся  в  руках  большие картонные  коробки.  Она  была  пьяная.
      —  Тебя  там  никто  не  видел  в  таком  виде?  –  холодно поинтересовалась  Мякушка.
      —  Да  кому  мы  нужны  без  денег?  Через  несколько  часов  мы  самодепортируемся  без  всяких  бумажных  напоминаний, – лениво  отмахнулась  подруга  и  оттолкнула  ногой  валявшийся  на полу  листок  с  напоминанием.  —  Свалили  к  себе, и  слава  всем святым.  Смотри.  Две  коробки  лейкопластырей.  Ноздрёв подогнал  одним  звонком  по  телефону. Нет, что-то  хорошее  в  нём  все-таки  есть.  Ты  извини, что  тебя  не  позвала.  Но  Ноздрёв тебя  боится.   Даже  больше,  чем  Юльку.  Говорит, как  вспомнит, что  водка –  не  абсолют, так  сразу  пить  не  хочется.  А  нам  надо.  Представляешь?  Этот  бугай,  как  и  я, боится  летать  на самолете.
      Клеопатра  рухнула  на  постель  лицом  вниз  и  мгновенно уснула.
Впрочем, проснулась  она  также  резко, минут  через  тридцать, словно  в  поезде  перед  польской  границей.  Растерянно огляделась  по  сторонам  красными  спросонья  глазами.  Увидела картонные  коробки, брошенные  на  стол.
      —  Согласись, Ноздрёв,  даже  с  недостатками, всё-таки классный  мужик, –  сказала  она, зевая  и  потряхивая  головой. —   Кстати, готов  взять  тебя  каким-то  «коучем»  в  свою  контору.  Я ему  про  твою  формулу  быстрого  обогащения, где  деньги  по  кругу,  только  намекнула.  А  он  тут  же  уцепился.  Акула  бизнеса.  Нет. Тигровая  акула  бизнеса.  Вцепился  в  идею намертво.  Мы  за  это  дело  уже  выпили.  А  Юлька  там  третью шубу  ищет.  Ноздрёв  божится,  что  сам  шубу  в  окно  выбросил.  По-пьяни.  И ты,  смотри, не  проболтайся.
      Клеопатра  на  некоторое  время замолчала,  лениво  наблюдая за  происходящим  в  телевизоре, но  странное  решение  Ноздрёва  не давало  ей  покоя.  Может, Мякушка  права?  Существует формула  быстрого  обогащения, и  Ноздрёв, с  его  коммерческой жилкой, быстро  это  понял.
      Поэтому, Клеопатра  протерла  сонные  глаза  и  сказала:
      —  Ты, кажется, про  главную  формулу  недоговорила. Ту, где  деньги – деньги – деньги.
      —  Если  деньги  превратить  в  смысл  жизни, то  да, такая формула  есть.
      —  А  как  превратить?
      —  Если  у  тебя  нет  денежного  жирка,  как  у  Ноздрёва, то  я тебе  уже  говорила:  обмани  кого-нибудь.  Стащи  что-нибудь.  Тут  вариантов  нет.  Или  воровать,  или  работать.  И  не  ты первая,  кто  убедился  в  том, что  работая, много  денег  не получишь.  Возьмешь  чужое –  сохранишь  и  умножишь  своё. Вот тебе  и  деньги.  Большие.  Безбожные.
       —  Боже  упаси  брать  чужое! –  Клеопатра  испуганно перекрестилась,  посмотрев  в  тёмный  правый  угол, будто  там висела  икона.  И  в  этот  момент  тяжелая  портьера  чуть  заметно шелохнулась. —  Но  иногда, когда  устаю, как  чёрт  в преисподней,  я  начинаю  сомневаться  и  думать,  как  мой Сергунчик,  атеист  со  стажем, который  у  него  больше  чем трудовой  и  алкогольный  вместе  взятые, что  Бога  нет.
      —  В  Бога  люди  начинают  верить  тогда, когда  совсем  беда прижмет.
      —  Точно.  Ветров  в  Бога  не  верил.  Был  парторгом  на  своей подводной  лодке.  Собрания  проводил,  протоколы  писал. А потом  однажды  в  их  тайном  походе  у  их  лодки  заглох  двигатель.  И  лодка  стала  в  полной  тишине  погружаться  на  дно.  А  если  лодка  ляжет  на  дно, то  Ветров  говорил, что всплыть  она  уже  не  сможет.  Да  и  глубина  в  том  месте  океана была  большая.  В  общем, падают  они  в  полной  темноте  и тишине,  как  говорил  Ветров, каждый  в   своем  отсеке.  Все  в исподнем  белье.  И  тут  Ветров  вспомнил  о  Боге  и  начал молиться.  Как  умел.  Мол, господи, не  дай  умереть  сейчас. Если ты  есть, не  позволь  нам  всем  умереть.  И  вот, живой,  гад.  Крестик  носит, не  снимает  даже  в  бане.
     —  Бога  отрицать  глупо, –  согласилась  Мякушка. —  Крошечная  часть  не  может  отрицать  наличие  большого.  Это  всё равно, что  спросить  у  хвоста  слона: Что  такое  слон?  Он скажет, что  слон –  это  большая  серая  задница.  Мы  привязаны  к определённой  системе  координат.  Видеть  дальше  не  можем, но отрицаем  то, что  не  видим.
      —  А  почему  одни  люди  верят  в  бога,  а  другие  нет?
      —  Верить,  как  и  любить, невозможно  заставить.  Ты  же  не можешь  приказать  Ветрову: Люби  меня.
      —  А  хотелось  бы, —  воздохнула  Клеопатра. —  Я  иногда думаю: почему он  меня  не  любит?  Ведь  я  же  хорошая.
Сказав  это, Клеопатра, вдруг, замолчала  и  посмотрела  на  подругу широко  открытыми  глазами.  Она  поняла: Мякушка хотела  быть  хорошей, чтобы  её  любили.
      —  Знаешь,  мне  вдруг  стало  страшно, –  неожиданно призналась  Клеопатра.  —  Я  не  верю  ни  в  Бога,  ни  в  чёрта.  Только  в  себя  и  своих  близких.  Моя  жизнь –  мусор? Получается, что  вся  моя  жизнь –  большая  задница?
      —  Ты  заблуждаешься.  По  моей  формуле:  в  твоей  жизни есть здравый  смысл, есть любовь  к  близким  людям,  посему, в твоем  сердце  живет  Бог.
      —  Почему  тогда  я  его  не  боюсь?
      —  Тебе  нечего  стыдиться. Тебе  нечего  бояться.  Ты привыкла  в  своей  жизни  всё  взваливать  на  себя.  А  это  твоя совесть, твоя  личная  ответственность  перед  ними.  Твой  страх  за  них  перекрывает  все  другие  страхи.
      —  А  если  страха  всё-таки  у  людей  не  будет?
      —  Это  плохо.  Страх  останавливает  человека  в  шаге  от безрассудства.  Это  здравый  смысл  выживания  человека.  Если его  не  станет, то  даже  сам  Бог  не  будет  знать, что  случится дальше.  Кто-то  не  побоится  создать  биороботов.  И  тогда: полная  изоляция  от  космоса  и  войны  людей  с  биороботами  до полного  исчезновения  цивилизации.
      Клеопатра  открыла  рот, обнажив  красивые  белые  зубы,  но промолчала, лишь  посмотрела  на  Мякушку  без  привычного скептицизма  красивой  женщины,  жалеющей  дурнушку.
      —  То  есть, мне, как  Гоголю, надо  что-то  сжечь?  Своё безрассудство?  И  перестать  летать?
      —  Это  ты  уж  сама  решай.  Но  твоя  жизнь  полностью укладывается  в  мою  формулу.
      Клеопатра  вздохнула  и  посмотрела  на  себя  в  зеркало.
      —  Ты говорила, что  без любви  нельзя  понять  твою  формулу. И  ты  же  сказала,  что  я люблю.  Семью.  И  мужа, конечно.  А формулу твою  всё  равно  не  понимаю.
      —  Без любви  не  было  бы  формулы, –  с  улыбкой  сказала Мякушка, наблюдая  за  очередной  пертурбацией  лица  подруги. —  Любовь –  основа  космоса.  Когда  я  смотрю  в  ночное  небо, то  мне  кажется, что  звёзды –  это  очаги  любви, освещающие холодное, чёрное  пространство  ненависти.  Любовь –  это  фонари-звёзды  в  ледяном  вакууме  вселенной.  Космос  не принимает  обратно  никогда  не  любившего  человека.  Стирает  его  в  ноль,  как  на  картине  Малевича.  И всё  равно.  Посмотри, как много  темноты,  и  как  мало  света.
      —  Ты хочешь  сказать,  что зла больше,  чем  добра?  Утешить  меня?
      —  Наверно.      
      —  У меня  такое  чувство, что  ты  сразу  родилась  богомольной  старушкой, –  с  привычной  усмешкой  сказала Клеопатра, быстро  справившись  с  неприятными  мыслями.  Ей  не понравилось,  что  подруга  увидела  её  внезапную  слабость. — Ты всё  о  какой-то  вселенской  любви  говоришь.  А  о  простой  любви  мужчины  к  женщине  ты  имеешь  представление?
      —  Имею. Теперь  имею, –  неожиданно  ответила  Мякушка. —  Этот город  и  меня  изменил.
Клеопатра  уставилась  на  подругу  с  удивлённым  выжиданием. Но та  молчала.  У неё  появилась  тайна.  Она  даже  сама  себе  не могла  сказать, что  когда  смотрит  в  чистые, васильковые  глаза Германа, то  её  накрывает  чёрная  тоска.  Ни  Клеопатре, ни своему  духовнику  на  исповеди,  она  бы  не  смогла  это  сказать. Это  была  её  личная  ответственность  перед  своей  семьёй.  Вопреки  её  ожиданиям,  Мякушка  сказала  совсем  другое:
      —   Богомольность в  любом  возрасте  должна  только приветствоваться.  Знаешь,  у  меня  перед  глазами  теперь  часто возникает  мужская  обувь  в  торговом  центре  перед  входом  в молельную  комнату.  Все  эти  сандалии, такие  разные:  одни сильно  изношенные,  покрытые  пылью.  Другие – этакие  богачи  с поднятыми  носами, расшитые  золотыми  нитями.  Они  стояли вперемежку, как  утлые лодочки  в  открытом  море.  Было  что-то трогательное  и  настоящее  в  этом  случайном  единении  обуви. Люди  пришли  пообщаться  со  своим  пророком  и  забыли  в  этот момент  про  спесь  и  различия.  Что  заставляет  этих  людей  пять  раз  в  день  приходить  к  своему  аллаху?  Любовь?  Страх?  А даже  если  и  страх.  Я  однажды  прочитала  в  той  книге, которую ты  не  любишь, что  страх  перед  богами –  начало  мудрости.  Понимаешь, я  всегда  считала  себя  умной.  Но  мудрости  мне  не  хватало.  И  сейчас, в  этом  городе  что-то  со  мной  случилось. Пусть  во  мне  живёт  страх  за  мой  родной  город, но, может,  пройдя через  испытания  и горечь  ошибок, однажды  он станет  таким  же  прекрасным,  как  этот  город.
     —  Да.  Этот  город –  просто  чума.  Это  лучший  из  городов, что  я  видела, –  согласилась  Клеопатра. —   Я  буду  по  нему скучать.  И  по  Ангелу. И  даже  по  типу  в  зелёной  рубашке,  Но мы  сюда  ведь  ещё  вернёмся?
       Мякушка  лишь  едва  пожала  плечами, что  означало: кто знает, кто  знает.









       13.
       Мякушка  проснулась  от  мягкого  стука  и  тихого  шевеления воздуха  в  пространстве, которое  угадывалось  в  слабом перемешивании  душных  слоёв  воздуха.  Потом  по  комнате растёкся  слабый  запах  алкоголя, как  если  кто-то  пролил  его  на пол.
Наверно,  было  уже  утро. Плотные  гардины,  расшитые  золотом, не  пропускали  в  комнату  свет. В  комнате  было  темно,  а  по углам  висел  седой  полумрак, как  в  казино  без  окон,  в  котором  обычно  тонут  пространство  и  время.
       Мякушка  смежила  веки.  Как  ни  странно,  но  с  неплотно  закрытыми  глазами  темнота  становится  тонкой,  словно прозрачной.  Через  неё  можно  видеть  нежные  краски  утра, покрывшие  серебром  столик  и  два  стула  у  окна. 
Вскоре  лезвием  ножа  мелькнула  полоска  света. Звякнуло  стекло. Что-то  злым  шепотом  пробормотала  Клеопатра.  Мякушка  поняла, что  подруга  тайком  залезла  в  холодильник, и опустошает  маленькие  бутылочки  спиртного.  Похоже, она  уже начинала  бороться  с  последствиями  радиации,  которая  должна была  наступить  через  несколько  часов.  Впрочем, спиртного  было  мало.  Оно  никоим  образом  не  могло  повлиять  на состояние  Клеопатры.  Разве  что, немного  поднять  её  скверное настроение.
      Опустошив  холодильник, Клеопатра  со  вздохом  легла  на свой  топчан, положив  нога  на  ногу.  Скрещенные  руки  она сложила  под  головой.  Кума  тяжело  дышала  и  о  чём-то  думала. Впрочем,  первые запахи  завтрака   расшевелили  её.  Клеопатра резко  встала, потянулась  всем  телом, рельефно  проступившим под  сорочкой, и  привычно  направилась  в  ванную  комнату. Перед  входной  дверью  она  снова  увидела  на  полу  сложенный  втрое  лист  депортации.  Но  теперь  она  просто  повертела  его  в  руках.
      —  Знаешь, какой  самый  большой  недостаток  сердца? –  спросила  она  Мякушку,  вернувшись  назад  . —   Оно,  в  отличие  от  мозга,  не набирается  ума.  Колотится  себе  всю  жизнь,  но  как-то  всё  по-глупому, даже  иногда  в  разрез  необходимости  организма. Сердце  не  умеет  читать.  Законы  там  всякие,  рекомендации Минздрава.  И  живёт  по  своим  законам.  А  люди  мучаются, влюбляются, страдают.  А  прочитало  бы  сердце  изначально Уголовный кодекс,  где  чёрным  по  белому  написано: «Низя-а» – и  всё.  Дыхание  ровное.  Пульс  нормальный.  Кто  там  написал, не  помнишь?  Сердце,  глупое, не  бейся?
      —  Есенин, кажется.
      —  А-а, – застонала  Клеопатра  и  зло  бросила  бумагу  на постель. —  Вот  только  сейчас  поняла.  Глупое, потому что неграмотное.
       «Это  что-то  новенькое», –  подумала  Мякушка,  глядя,  как паника  и  тоска  попеременно  овладевают  подругой.  Она  увидела  в  ней  себя  вчерашнюю  и  поняла, что  по  их  сердцам накануне  прошел  один  тектонический  разлом.  У Клеопатры  он усугубился  выпитым  виски.
      Клеопатра  нервно  сглотнула  слюну  и  повернулась  к   подруге.
      —  Скажи  честно.  Я  дура?  Да?  У меня  снова  раздвоение личности  по  ватерлинии  подмышек.  Ломает  не  по-детски.  Я понимаю,  что  соскучилась  по  дому.  И  понимаю, что  не  хочу уезжать.  Вот  как,  как  я  буду  жить  без  его  глаз?  На  меня давно  уже  так  никто  не  смотрел.  Я  уже  скучаю  по  его  глазам.      
      —  Я не  поняла, –  покачала  головой  Мякушка,  довольная  тем, что  нашлась  возможность  отвлечься  от  собственных мыслей. —  Так  было  у  вас  что-то  или  нет?
      —  Было,  не  было, –  с  раздражением  отмахнулась  Клеопатра. —  Я  уже  сама  не  понимаю.  Может было, а  может всё  приснилось.  И  какая  разница?  Даже  если  и  было, всё  равно  –  не  было. Не  было.  И  не  могло  быть.  Блажь  всё  это.  И знаешь, что  самое  ужасное?  Чем  больше  я  грезила  несбыточной дурью  рядом  с  молодым  красивым  мужчиной, тем  старее  я  себя  чувствовала.  Даже  старее  себя  самой.  Прикинь, мне  лет сто.  Старуха  Изергиль  в  джинсовой  короткой  юбке.
      Мякушка  критически  оглядела  подругу  с  головы  до  пят.  Но увидела  молодое, загорелое  тело, чуть  светящееся  изнутри золотистым  наливом.  А  Клеопатра  продолжила  неистово уничижительно  философствовать.
      —  Я поняла, что  самое  важное  в  жизни  происходит  только  в  молодости, –  сказала  она,  доставая  с  дверцы  холодильника последнюю  бутылочку  со  спиртным.  Голос  её  при  этом  быстро менялся  с  грустного, на  привычный:  менторский,  с  нотками легкого  сарказма. —  Ближе  к  сорокету, вроде  бы  всё  тоже самое,  но  не  тот  коленкор.  Работа  есть, но  карьеру  уже  не сделаешь.  Можно  найти  мужа, но  он  не  будет  уже  носить  тебя на  руках, как  фарфоровую  статуэтку. И  вообще. Ты  была  права, когда  подтрунивала  надо  мной.  Мужик  скорее  присмотрит  себе какую-нибудь  молоденькую  прыщавую  девицу, лет  тринадцати, и  будет  ждать  пять  лет  до  её  совершеннолетия, чем  выберет себе  сорокалетнюю  деву.  Молодость, все-таки, куда привлекательнее  той  же  житейской  мудрости.  А  дети?  Да можно  ещё  родить.  Но  ребёнок  высосет  все  соки  из слабеющего  тела.  И  женщина  станет  похожей  на  бабушку собственному  дитю.
     Сказав это,  Клеопатра  поспешно  опустошила  пузырёк  с  алкоголем, и  припухшие  глаза  её  впервые  за  утро  радостно заблестели.
      —  Скучать  буду  долго  и  мучительно, –  с  мрачным  видом подытожила  вдруг  она. —  По  красоте этого  города, по  Ангелу. Кочмара  жалко.  Прям, хоть  с  собой бери.
      За  досужей  болтовнёй  Клеопатра, тем  не  менее, выполняла круг  обязательных  дел: проверила  паспорт, билеты  на  самолёт. Обнаружила  среди  документов  въездную  визу.  Обычный  лист  с цветными  печатями  и  надписями  на  двух  языках.
      —  А  визу  у  нас заберут? –  спросила  она,  дотошно разглядывая  листок.
      —  Да,  на  границе.  А что? –  сказала  Мякушка, небрежно заправляя  постель.
      —  Здесь  написано:  бизнес-вумен.  Хочу  Сергунчику  своему  показать.  А то  он  все: «Деловая  колбаса, деловая  колбаса»
      —  А  Ветров  как  тебя  зовёт?
      —  Зая. У него  все –  заи.  Первую  заю  ещё  в  школе завёл.               
      Клеопатра  задумчиво  посмотрела  на  себя  в  зеркало.
      —  Знаешь, о чём  я  иногда  думаю?  Бред, конечно.  Но  вдруг я  однажды  вернусь  из  поездки  за  товаром, а  муж  или  сын  уже  заю  себе  привели.  Иди, скажут, мать, к  бабушке.  А  мы  здесь жить  будем.
      Квартира  у Клеопатры  маленькая, хоть  и  трехкомнатная.  И для  того, чтобы  кого-то  в  неё  привести,  надо  кого-то  выгнать.
      —  Вряд-ли, –  усомнилась  Мякушка, складывая  последние вещи  в  чемодан. —  Хотя…
      —  Вот, вот, –  угрожающим  тоном  ответила  Клеопатра. —  Короче, завтракаем  и  валим  отсюда  к  чертям  собачьим…

      В  аэропорту, прозрачном  и  светлом, как  аквариум,  ожидая посадку на  самолёт, подруги  сидели в  небольшом  уютном  кафе. 
      Обеим  было  грустно.  Клеопатра  лениво  потягивала  тёплый кофе  из  небольшой  кружки.  Мякушка  смотрела  в  окно. В  ясном  небе, без  намёка  на  малейшее  облако, туда-сюда  сновали самолёты, как  большие  белые  птицы.
     —  Жалко  улетать, –  сказала  Мякушка  ни  к  кому не обращаясь. —  Этот  город  не  похож  на  наш.  Он  правильный. Этот  город, с  направленными  в  небо, как  ракеты, минаретами, устремлён  в  будущее.  Светлое  и  красивое.  Справедливое  и щедрое  для  всех.  Достойное  восхищения  и  уважения.  Я  уже стала  думать,  что  там, где  крутятся  большие  деньги, очень большие  деньги, невозможно  жить  по  совести. Но, оказывается, можно, если  совесть  правителя  совпадает  с  размерами  города,  страны.  А  наш  город  направлен  только  к  денежным  вершинам. Здесь  строят  дома, чтобы  дать  их  людям. У нас, чтобы  отнять дома  у людей.  И  дать  другим.  Всё  делается  так, чтобы  человек был  нищим  и  полностью  зависим  от  людей  с  деньгами.  Здесь все  люди  спокойные.  Может, даже  слишком.  Но  это  от уверенности  в  завтрашнем  дне.  А  мы –  какие-то  чумные, неправильные,  вечно  сомневающиеся.  Кривые,  как использованные  гвозди.  Мечемся  постоянно, но  не  знаем: куда  и  зачем.  Если  что-то  делаем,  то:  ловчим,  изворачиваемся,  кумекаем.  Нам  всё  не  так.  У нас  всегда  особый  путь, который всех  пугает. И  всё  смысл  жизни  ищем.  А  смысл  жизни –  в самой  жизни.  Простой, без  затей.  Жизнь  человека –  это  и  есть самое  совершенное  и  наделённое  смыслом, что  есть  во вселенной.  Тебе  даны: мозги, руки, ноги –  делай  мир вокруг  себя красивее, совершеннее  в  чём-то  самой  природы.  Но, нет. Мы  всё делаем  с каким-то лукавством, словно  вокруг  одни  враги  и их  надо  обмануть.  Бога  отменили, но  детей  крестим. В магазинах  пусто, а  дома  всё  есть.  Не  отформатированные  мы, мятежные.
      —  А  он, мятежный,  ищет  бури.  Как  будто  в  буре  есть покой*, –  согласилась  Клеопатра.
      —  И  в  этом  всё  сермяжная  правда, –  вздохнула  Мякушка. —  Я нашла  покой  в  этом  городе. Потому что  поняла, что  именно  с моим  городом  не  так.
      —  А  я  думала, что  ты  влюбилась, –  разочарованно протянула  Клеопатра, отставив  недопитый  кофе  в  сторону.
      —  Это  ты  любишь  свою  семью, –  напомнила  ей  с укоризной  Мякушка. —  А  я  люблю  свой  город.  Мне  не безразлична  его  судьба.  И  если  рассматривать  эти  два  города по  формуле: вдох– выдох, то этот  южный  город  удачно расположен.  Он  может  вдыхать и выдыхать  за  счёт пустыни  и  моря.  А  наш  город  замурован  в  кольцо,  несколько  колец,  и  он не может  сделать  вдох.  Только  расти   вверх.  А  это…
      —  Давай  не  сейчас, –  взмолилась  Клеопатра.  —  Башка раскалывается.  А  нам  ещё  лететь.
      —  Хорошо,  –  не  стала  возражать  Мякушка.  —  Скажу только главный  вывод.  Нельзя  подменять  абсолюты  понятиями, как бы этого  нам  не  хотелось, какими  бы  они  замечательными ни были.  Помнишь, у нас хотели  повернуть  течение  северных рек?  Слава  богу, что  отказались  от  этой  бредовой  идеи.  Иначе, неизвестно  что  было  бы  с  нами.
      За  разговорами, подруги  не  заметили, как  к  ним  приблизился загадочно  гарцующий  Ноздрёв.  Вылет  его  рейса  откладывался на  неопределённое  время, и  он  бесцельно  шатался  по просторам  аэровокзала.
      —  Рыжая, выбирай  вино  и  сладости, –  нежно  проворковал,  Ноздрёв,  пребывая  в  отличном  настроении.  И  увел  куму, по-хозяйски  приобняв  за  талию,  в  сверкающие  витрины многочисленных  магазинчиков.
      Мякушка  не  обиделась, давно  заметив, что  люди  бизнеса неохотно  посвящают  посторонних  людей  в  свои  разговоры.  Она  села  у  окна  и  стала  смотреть  на  рабочие  машины,  деловито  снующие  возле  аэропорта.  В  скором  времени  подруга  вернулась.  Она  была  пьяная  в «дрова»,  в  хлам, в  посадочный  талон.  Растрепанная,  с  грустным  мокрым  от  пота  лицом,  она  брела  по  залу  вылета  среди  ровных  рядов  металлических кресел, спотыкаясь  о  сумки, стоящие  в  ногах  пассажиров.
      Мякушка  улучила  момент  и  крепко  схватила  её  за  локоть.
      —  Зачем  ты  так  напилась?  – укорила  она перебравшую спиртное  подругу. —  Мы  же  не  над  Чернобылем  полетим.
      —  А… Это  ты,  –  вялым  голосом  пробормотала  Клеопатра  и попыталась  отмахнуться  от  неё. —  Отвянь, хорошая.  Тебе  не  понять. Ты  не  любила.  Жизнь  дала  трещину.  Я старая,  дурная тётка.  Моя  жизнь –  это  серая  задница  слона.  Хочу  застрелиться. Где  здесь  продают …?
Клеопатра  стала  мучительно  крутить  растопыренной  пятерней  перед  своим  носом,  пытаясь  сложить  её  в  пистолет  системы «наган».
      Глядя  на  неё,  Мякушка  подумала, что  Клеопатра  в каких-то  вешах на удивление  постоянна.  На  отдых  летела  пьяная,  и обратно  летит  пьяная.
      —  Не  было  в  жизни  счастья…  Да  что  ж  за  твою…   Короче,  облом…   как  серпом…   Ангел,  оказывается,  не  ко  мне  приходил, а  к  Ноздрёву.  Он  с  ним  переговоры  о  продаже  нефтяной  скважины  вёл, а  за  мной  ходил,  потому  что  думал,  что  я  его  жена.  Ну, как?  Как  тебе  такой  преферанс?  Как  можно  поставить  меня  рядом  с  этой  полудохлой  уклейкой?
       —  Он  не  ставил, –  предположила  Мякушка. —  Он, наверно, подумал, что  у Ноздрёва  две  жены.
       —  Две?  Скажи  ещё  четыре.  Я  единственная… Всё.  Пойду бить  морду,  –  гневно  пробормотала  Клеопатра, пытаясь вырваться  из  цепких  объятий  подруги.
       —  Кому? 
       —  Всем.
Мякушка  почувствовала, что  сейчас  у  Клёпы  начнётся  истерика. Совсем  непохожая  на  все  предыдущие.  И  стала  спешно  думать, что делать.  Начать  говорить  ей  ласковые  слова  или  сразу  бить по  щекам.
      Но  тут  прибежал  совершенно  трезвый  Ноздрёв.  Он  тоже был  обескуражен  внезапной  печалью  Клеопатры.  Но  принял  это  за  побочный  эффект  алкоголя.  Толстяк  крепко  прижал  к  левому  боку  вялую, безвольную  Клеопатру  и  повел  её  в сторону  туалета.  Глядя  на  её моложавую  походку, стройную, соблазнительную  фигуру,  Мякушка  подумала, что  их  главное различие  в  том, что  Клеопатра  считает  себя  молодой, а  она  себя –  старой.  Ей  неважно  в  какое  зеркало  смотреть  на  себя утром.  Дешевое  китайское  или  старинное  мельхиоровое,  с серебристыми  розочками  на  крышечке.  Неприглядное, унылое, безрадостное  будущее  её  не  страшило.  Она  уже  жила  в  нём.  А для  Клеопатры  станет  трагедией  тот  день,  когда  все  зеркала  в её  доме  станут  китайскими.  Возможно, не  тяготы  жизни, а именно  это  её  сломает.  И  она  однажды  утром  выйдет  на осеннюю  холодную  улицу в  неглиже, в  шляпке, с  плетёной корзинкой  для  грибов  в  руках.
      —   Что ты, что ты,   милая,  красавица  ты  наша.  Я  тебя  в  свой  бизнес  возьму.  Бабло  распилим  по-честному, –  страстно ворковал  Ноздрёв, запустив  мясистый  нос в  золотые  кудри Клеопатры.
       А  Мякушка  шла  сзади  и  думала  о  том, что  не  так  уж  и неправа  была  Клеопатра, говоря, что  Ноздрёв  не  такой  уж  и плохой  человек.

      Когда  самолет  мягко  взлетел, делая  круг над  гладким заливом, солнце  уже зашло  за  горизонт. Земля  стала  чёрной  и  мягкой, как  бархат.  И на  ней замысловатыми  линиями, как  нити с  жемчугом,  прощально  сияли  тысячи  разноцветных  огней. Но Клеопатра  уже  спала, уронив  безропотную  голову  на  плечо подруги.  И  некому  было  восхититься  неземной  красотой  города с  высоты  птичьего  полёта.

     По прилету  в  родной  аэропорт, Клеопатра  была  абсолютно трезва, но  всё  ещё  несколько  опечалена.  Моросил  дождь.  Стук мелких  капель  по  листьям  берёз  сливался  в  бесконечное, унылое  шуршание.  Скудно  горели  уличные  фонари.  Шёл первый  час  ночи.  В  аэропорту  было  тихо, почти  безлюдно.  В зале  прилёта  толпились  сонные  таксисты  с  угрюмыми  лицами.  Подруги  сухо  и  быстро  попрощались.  В  их  поспешных  словах было  даже  какое-то  чувство  облегчения, что  они  расстаются.  Мякушку встречал  личный  шофер  мужа, а  Клеопатра  поймала такси.
      До  дома  Клеопатра  не  доехала. Часа  через  два,  разбудила Мякушку  телефонным  звонком  с  неожиданным  вопросом:
        —  Угадай,  откуда  я  звоню.
       Клеопатра  хихикнула,  представив  лицо  полусонной  подруги.
       —  Я  из  больницы  звоню,
       —  Откуда ???
       —  Из  коридора  городской  клинической. Представляешь?  В  нас  пьяный  козел  на  «Мерине» влетел  на  Волоколамке.  На пустой  дороге.  Мистика  какая-то.  Может  и  вправду  что-то  не так  с  шубой  Ноздрёва?  Завтра  же  скину  её  за  полцены.  Короче. Удар.  Моторный  отсек  –  на  заднем  сиденье.   Я  –  в  багажнике,  на  своих  сумках, –  тараторила  Клеопатра  горячим шепотом.
       —  Все  цело? –  обеспокоенно  поинтересовалась  Мякушка.
       —  Из  вещей?
       —  Из  тебя!
       —  Всё  пучком.  Ничего  серьезного. Ушибы  мягких  тканей,  ссадины,  сотрясение  небольшое. Укололи  какой-то  дрянью.  Лежать  не  могу. Завтра  под  расписку  сбегу.  Не  в  том  печаль. Представляешь, звоню  домой.  А  Сергунчика  нет. Звоню  Ветрову –  тоже  нет.  Не  доползли, похоже,  до  дома  с  дружеской попойки.*
       Мякушка  посмотрела  на  часы, накинула  на  плечи  халат,  и  в  темноте  на  цыпочках  скользнула  на  кухню.
       —  Три  часа  ночи, –  сказала  она  и  включила  чайник. —  Закругляйся,  а  то  всю  больницу  на  ноги  поднимешь.
       Клеопатру  эти  слова  только  раззадорили.
       —  Тут  и  так  никто  не  спит, –  скептическим  тоном возразила  она. —  Тут  вместе  со  мной  тётку  одну  привезли.  Такую  же  мощную, как  Ноздрёв.  Два  санитара  стали перекладывать  её  с  каталки  на  койку и  уронили.  Тут  такие крики  были.  Проснулись  все.  А  у  меня  от  этих  криков  третий глаз  открылся.  Я  подумала:  ну  их  всех, мужиков  этих.  Дашку замуж  отдам  и  рвану  жить  к  морю.  Пластыри, кстати,  я  уже пристроила.  Этот  бизнес –  чума.  Остальное  всё  позакрываю.  Или  пусть  Митька  занимается.  А  я  буду  жить  в  раю.  Молодая, старая.  Кому  какое  дело?  Рай –  это  не  для  всех.  Рай  –  это  не проходной  двор…
       Мякушка  подумала, что  в  рассуждениях  Клеопатры  больше обезболивающего  вещества,  чем  смысла.  Поэтому,  она  молча пила  чай,  смотрела  в  чёрный  квадрат  окна  и  удивлялась  тому, что  память  словно  стёрла  последние  дни.  Словно  она  и  не уезжала  никуда.  Словно  плёнка  кино  стала  крутиться  в обратную  сторону.  Вот  она  просто  вышла  с  чемоданом  за дверь  и  вот  уже  вошла  в  тёмный  дом  с  чемоданом,  как  с  верным  псом  у  ног.  Разобрала  вещи,  а  за  стенкой  спят  её близкие  глубоким, спокойным  сном.  Но  при  этом,  Мякушка понимала, что  стала  другой.  Неприятие  неизбежности  старости  и  последовавшая  за  ним  истерика  Клеопатры, умеющей  всегда держать  себя  в  руках, зародили  в  её  душе  неприятную,  как изжога,  горечь.
      —  Алло, гараж, –  обеспокоенно  напомнила  о  себе  подруга.
      —  Да,  да, –  поспешно  ответила  Мякушка  и  посмотрела  на дверь.  В  дверях  кухни  показался  заспанный  муж  в  тёплом халате.
      —  Кто  там?  –  спросил  он  и  достал  из  холодильника  пакет молока.
      —  Ну, кто  ещё?  Клёпка.  Из  больницы  звонит.  До  дома  не добралась. 
      —   Что-то серьёзное?
      Мякушка  удивилась  тому, что  муж  не  выпил  молча  молоко и  не  ушёл  в  кабинет,  а  сел  за  стол  и  завёл  поздний  разговор.  «Стареет, –  неожиданно  подумала  она,  разглядывая  в  темноте его  хмурое, слегка  обрюзгшее  лицо. —  Становится сентиментальным»
      —  Ничего  страшного. Забудь, –  сказала  Мякушка. —  Ушибы мягких  тканей.  Её  больше  волнует, что  Сергунчик  куда-то исчез.
       —   Да, –  сказал  Морозов. —  Время  сейчас  неспокойное. Так  чего?  Завтра  послать  Петровича,  чтобы  забрал  её  оттуда?  Хотя такси,  как  и  пуля,  два  раза  в  аварию  не  попадают, но  только не  в  случае  с  Клёпкой.
       Мякуша  снова  удивилась.  Она  даже  захотела  подойти  и обнять  мужа.  Но  внутренний  голос  её  остановил.  Нужно ли  ему это?  А  если  он  опять  непроизвольно  отстранится?   Поэтому, Мякушка  снова  посмотрела  в  окно  и  тихо  сказала:
       —  Ну, пошли, если  есть  такая  возможность.  Не  чужой  нам человек, кума.  Да  и  сам  понимаешь, хорохорится,  а  наверняка что-то  болит.  Самое  смешное –   она  уезжала  с  синяками  и вернулась  с  ними.  Случайность?
       —  В  случае  с  Клеопатрой –  закономерность, –  хмыкнул Морозов.
       Сказав  это,  он  тяжело  поднялся  со  стула  и  пошел  в  свой кабинет, опираясь  одной  рукой  о  стену.
       Мякушка  поспешно  распрощалась  с  кумой  и  вернулась  в остывшую  постель. Она  ещё  долго  не  могла  уснуть,  размышляя о том, как  ей относиться  к  изменениям  в  себе  и  характере  мужа.  Но  когда  заснула, ей  приснился  Герман.  Они  плыли  в океане,  она  держала  его за  плечо  и  раскатистые  волны  мягко толкали  её  в  спину.






 
      14.
      Мякушка  припарковала  машину  перед  парадным  входом  в контору. Прошло  уже  несколько  дней, как  она  вернулась  к работе. Яркие  краски  и  обжигающее дыхание  пустыни  сменили пламенеющие  кроны  осенних  деревьев  и  холод  мелкой измороси,  словно  паутина  висящей  в  воздухе.
Заглушив  мотор, Мякушка  машинально  посмотрела  на  окна первого  этажа.
     Босс  стоял  у  зарешеченного  окна  в  своем  кабинете  и  с отрешенным  видом  смотрел  куда-то  вдаль  поверх  головы Мякушки, поверх  чёрных  от  сырости  крыш  домов.  Наверно, его пылкое  воображение  рисовало  совсем  другие  дома  и  другой мир,  который  он  построит только  потому, что  рожден  быть создателем, созидателем  чего-то  нового  и  обязательно прекрасного.  А  пока  его  окружала  весьма  скромная  обстановка:  дешёвый  офисный  письменный  стол, кресло  и  пара  стульев, металлический  шкаф  для  бумаг, одноногая  вешалка  у  входа  и массивный  сейф  с  ручкой, похожей  на  штопор  для  винных  пробок.
      Босс  редко  приглашал  подчиненных  к  себе  в  кабинет. Это было  его  место  силы.  И  ещё  он  никогда  не  открывал  сейф  при  посторонних.
Поэтому, Мякушка  удивилась, когда  охранник  при  входе  сказал, что  босс  ждёт  её  в  своём  кабинете.  Когда  Мякушка  вошла,  босс  всё  ещё  стоял  у  окна, собрав  на  пояснице  кисти  рук  в  нервно  дергающийся  замок.
      Это  был  дурной  знак.  Мякушка  внутренне  похолодела, и чтоб  не  выдать  своего  волнения, стала  смотреть  в  окно.  За окном, под  напором  ветра,  словно  огонь, бесновались  неряшливые  ветви  старой  вербы.  Молчание  затягивалось.  Видно  было,  что  босс  обдумывает  разговор,  который  был неприятен  ему.  Внимание  Мякушки  полностью  переключилось на босса.  Разглядывая  его, она  пыталась  понять  причину  гнева своего  работодателя.
      На  боссе  был  идеально  вычищенный  и  выглаженный  костюм  из  тонкого  твида.  Теперь  Мякушка  знала  толк  в мужской  одежде.  Она  поймала  себя  на  мысли, что  её  босс живет  в  химчистке.  Он  всех  обманывает,  говоря, что  едет домой, а  сам, наверно,  спешит  в  американскую  химчистку.
Там, среди  огромных  барабанов  стиральных  машин,  он  спит, а утром, достает свежее  бельё  и  в  нём  спешит  на  работу.  Других объяснений  безупречности  одежды  босса,  дисгармоничной осенней  неряшливости  улиц, Мякушка  не  находила.
      Наконец,  босс  медленно  повернулся,  словно тяжёлая дверца  его сейфа.  Вместо  глаз,  Мякушка  увидела  яркую  полоску  от длинного  потолочного  светильника  на  дымчатых  линзах  его очков.
      —  Агент  Морозова, на  вас  поступила  жалоба.  Пока  жалоба, –  металлическим  голосом  сказал  босс, тяжело  садясь  в  своё кресло.  Он  чуть  подался  вперёд  над  столом  и  придвинул  к противоположному  краю,  где  в  изумлении  мялась  Мякушка, белый  лист  бумаги. —  Вы, пользуясь  доверием  клиентов, украли их  деньги.
     Мякушка  перестала  тупо  разглядывать  чёрные  ботинки  босса, двумя  лоснящимися  хорьками,  прыгающие  под  столом,  и перевела  непонимающий  взгляд  на  босса.  В  кабинете  снова повисла  гнетущая  тишина.
      —  Матвей  Давыдович  и  его  брат  Максим,  надеюсь,  вам знакомы?
      Босс  резко  сдвинул  очки  с  тонкой  переносицы  на  кончик носа, сдернул  лист  со  стола  и  практически  в  упор  приблизил его  к  своему  постепенно  краснеющему  лицу.  Ещё  раз  перечитав  пространное  заявление, бросил  его  на  стол.
      Мякушка  недовольно  пожала  плечом.  Она  и  не  собиралась отрицать  факт  знакомства  и  работы  с  двумя  братьями.  И  крови её  они  попили  предостаточно.  Братья –  не  ангелы.  Но  она  даже  в  кошмарном  сне  не  могла  предположить  подобные обвинения.
       —  Ну, да.  Два  брата.  Я  занималась  ими  весной, –  сказала  Мякушка, изо  всех  сил  стараясь  быть  невозмутимой. —  По сделке  вопросы  есть?
       Босс  недовольно  поморщился,  видимо, он  не  привык выслушивать  возражения  в  своём  кабинете.  И  его  тонкие  губы почти  пропали  с  бледно-розового  лица.
       —  Вы  с  какой  целью  посетили  старшего  брата  Максима  в новой  квартире?
       —  С целью: узнать  как  дела.
       —  И  вы  точно  ничего  не  брали?  Кроме  вас  никто  не  знал, что  они  получили  большие  деньги.
       —  Да, я  это  знала, –  ледяным  тоном  подтвердила  Мякушка.  В  голове  её  мгновенно  промелькнула  мысль, что  в такой  ситуации  бесполезно  что-то  доказывать.  Ложь,  как  заметила  Клеопатра,  сильнее  правды.  И здесь  надо  просто бросать  на  стол  заявление  об  увольнении.  Но  ей  хватило  сил, чтобы  сдержаться.  Она  просто  сказала  весомый  аргумент, который  принял  бы  любой  здравомыслящий  человек. —  Но, помимо  этого, надо  ещё  знать,  где  деньги  заныканы.  Или обыскать  квартиру.  В  доносе  есть  слова  про  обыск  квартиры?
      Боссу  не  понравилась  резкость  Мякушки.  В  его  кабинете  с ним  так  никто  не  разговаривал.  Он  нахмурился, убрал  со  стола бумагу  со  словами:
      —  Хорошо. Завтра  жду  от  вас  объяснительную  записку. Тогда  и  разберёмся,  кто  что  знал.  И  на  какие  деньги  вы отдыхали.
      Мякушка  зло  хмыкнула.  Мысль  об  увольнении  не показалась  ей  такой  уж  абсурдной.  Она  направилась  к  выходу и  в  дверях  с  издёвкой  спросила:
      —  А  сколько  я  у  них  своровала?
      —  Вам  лучше  знать.
      —  Презумпция  невиновности  в  этом  кабинете  не  работает?
      —  В  этом  кабинете, –  вкрадчивым,  не  сулящим  ничего хорошего, голосом,  сказал  босс. —  В  этом  кабинете  работает презумпция  безупречной  деловой  репутации.  Идите.
      Из  кабинета  босса  Мякушка  вышла  в  полном  смятении.  Глупейшая  ситуация  с  пропавшими  деньгами  не  выходила   из её  головы.  Ладно, Матвей.  Избалованный  маменькин  сынок, не привыкший  отвечать  за  свои  поступки.  Но  Максим!  Максим  не мог  подписать  эту  грязную  клевету.  Неужели  она  в  нём ошиблась?
      Мякушка  спустилась  в  подвал,  на  своё  рабочее  место  и стала  двигать  все  ящики, не  понимая, зачем  она  это  делает.
      Дарина,  уже  переставшая  быть  стажеркой,  и  Кирилл,  тот самый  мальчик, чуть  не  погибший  ранней  весной, разом повернулись к  ней.  Похоже, они  были  уже  в  курсе  дела.
      —  На  вас  лица  нет, –  испуганным  голосом  прошептала Дарина.
      —  Ага,  –  поддакнул  Кирилл. —  Я  сам  его  боюсь, когда  он кричит.
      —  Да, не  боюсь  я, –  с  грустью  сказала  Мякушка. —  Просто противно,  когда за  всё  хорошее  тебе  платят  чёрной неблагодарностью.  Ладно, вы  тут  работайте  с  холодными звонками.  А  я  пройдусь.  Нехорошо  мне.
      На  улице  Мякушку  догнал  Кирилл.  На  нём  была  новая куртка  и  голубые, протертые  на  коленях, джинсы.  Кирилл  месяц, как работал  у босса  курьером, развозящим  документы,  и учился  у  Дарины  продавать  квартиры.  Кирилл  уже  не  выглядел едва  вылупившимся  птенцом.  Он  возмужал, окреп.  Сейчас, через его  плечо  был  перекинут  планшет, наподобие  военного, из которого  торчали  белые  уголки  писем. В  глазах  и  действиях Кирилла  сквозила  та  спокойная  уверенность, какую  дают самостоятельно заработанные  деньги.
      Кирилл  легко  тронул  Мякушку  за  рукав.
      —  Спасибо, –  сказал  он, опуская  ясные  глаза. —  Если  бы  не  вы.
      Резкие  порывы  ветра  играли  его  длинными  русыми волосами, закидывая  их  прядями  на  лицо.
      —  Тебе  спасибо.
      —  За  что?
      —  За  то, что  справился.
     Мальчишка  понял  и  оценил  деликатность  Мякушки.  Он снова  посмотрел  ей  в  глаза  и  открыто, легко  улыбнулся.
      —  Я  не  верю  в  то, что  про  вас  говорят. Это  всё  сплетни. Они  вам  завидуют.
      —  Разберемся, –  улыбнулась  Мякушка.  И  в  ней  проснулась  решимость  бороться  за  правду. —   Обязательно  разберёмся.
      Глядя  н а розовощёкого  подростка  с золотистым  пушком  над верхней  губой, она  вдруг  вспомнила  слова  Клеопатры  о притягательной  красоте  здорового  тела.  Мальчик  уже  не  был похож  на  мокрого, несчастного  птенца, только-только вылупившегося  из  яйца.  В  его  мягком  детском  лице, при внимательном  взгляде,  уже  угадывались  черты  прекрасного юноши.  И  только  где-то  на  самом  дне  синих  глаз  тёмным пятнышком  лежал  горький  урок  взросления.  Мякушка  снова улыбнулась  и  погладила  Кирилла  по  голове, как  погладила  бы своего  сына, если  бы  он  у  неё  был.
      —  Ступай, –  тихо  сказала  она  подростку. —  Босс  в  окно смотрит.  Нагорит  тебе  ещё  из-за  меня.
      —  Не  нагорит,  –  прокричал  Кирилл, убегая  назад, прыгая через  мутные  лужи, в  которых  разноцветные  осенние  листья плавали,  как  крошечные  лодочки.
      Мякушка  проехала  на  машине  два  квартала  и  остановилась.  Она  всё  ещё  слышала  в  ушах  ледяные  слова  босса, которые  он бросал  с  гримасой  брезгливости  на  лице.  В  первое  мгновение Мякушка, потрясенная  до  глубины  души, хотела  броситься  к Максиму  и  в  грубой  форме  потребовать  немедленных извинений  за  клевету. Но  в  голове  стучали  молоточками вопросы: за  что  он  так  с  ней  поступил?  Почему?  Мякушка положила  голову  на  руль  и  заплакала.  Неужели  она  ошиблась  в  человеке  из-за  искреннего  сочувствия  ему?
      Просидев  в  машине  больше  часа,  Мякушка  успокоилась  и поехала  домой, решив, что  будет  лучше,  если  она  заедет  к  Максиму  утром, перед работой.
      Однако, уже  ночью  планы  её  кардинально  поменялись.
Она  проснулась  от  резкого, непрерывного  звонка  в  дверь.  Такой  звонок  бывает  только  во  сне  или  от  того, что  у звонящего  свело  судорогой  пальцы.  К  сожалению,  это был  не  сон. В  дверях  стояла  соседка  Люба.  Глаза  у неё  были  красные от  слёз.  Она  была  одета  в  куртку, поверх  халата,  резиновые сапоги  на  босую  ногу  и  тряслась,  как  от  холода.
      —   С  Максимом  что-то  случилось, –  всхлипнула  она, глядя на  Мякушку  с  отчаянием  и  тревогой. —  Надо  ехать.  А  я  одна боюсь.
      Мякушка  мельком  бросила  взгляд  на  часы  в  прихожей.  Ещё не  было  даже  пяти  утра.  Но  она  быстро  оделась  и  поспешила за  соседкой.  На  улице  было  темно  и  сыро.  Тусклый  свет фонарей  с  трудом  пробивался  сквозь  паутину  ветвей  деревьев. Но  слева  уже  чуть  розовел  край  неба.
     Максим  лежал  в  углу  лестничной  клетки  с  окровавленной головой, прижав  худые  ноги  к  груди.  Мякушка  увидела  его голые  ступни.  Они  были  неприятно  грязные,  и  со  щиколоток на  них  стекали  струйки  крови.  Тёмная, запёкшаяся  кровь  была везде.  На  стенах  подъезда,  на  кафельном  полу, на  перилах лестничного  пролёта.
Красивое  лицо  Максима  было  сильно  изуродовано.  Это  было даже  не лицо,  а  какой-то  кровавый  мешок, отдаленно напоминающий  человеческую  голову. Глаза  оплыли, так, что  это были  уже  не  глаза, а  сизые, набрякшие  куски  кожи, вываливающиеся  из  глазниц.  Сухие  губы  были  разбиты  в кровь.  Максим  дышал  тяжело, с  гортанным  бульканьем  и хрипом.
     Дверь  квартиры  Максима  была  закрыта.  Из-за  неё  не доносилось  ни  звука.
Люба  наклонилась, с ужасом  глядя  на  брата.  Спросила, как  он себя  чувствует.  Максим  узнал  Любу. Попытался  улыбнуться.  Потом  он  увидел  Мякушку, и  в мутных  глазах  его  сверкнуло что-то  похожее  на  слезу.
      —  Прости,  –  еле  слышно  прошептал  он  и  попытался приподнять  голову. —  Я  не  хотел. Это  всё  она.  Наоми.
      И  вдруг, он  словно  что-то  вспомнил  и  с  трудом  улыбнулся:
      —  Ты  же  мне  невесту  обещала.  Хорошую.  Она  стихи пишет.  Кошек  любит.
      Мякушке  стало  стыдно, что  она  совсем забыла  про  своё обещание,  но  она  кивнула  и  показала  рукой, чтобы  он замолчал.  Ведь  ему  было  трудно  говорить.
      —  Я  на  тебя  и  не  думала, –  сказала  она. —  Потерпи. Скоро врачи  приедут.
      Действительно, внизу  хлопнула  входная  дверь подъезда  и  на лестничную  клетку  зашли  два  милиционера,  а  за  ними: молодой  фельдшер  с  чемоданчиком  в  руке.  Пока  фельдшер щупал  пульс  Максима,  потом  вводил  в  вену  обезболивающее  средство, милиционеры  стучали  в  дверь  квартиры  Максима.  Но  им  никто  не  открывал.
      Тем  временем  фельдшер  сложил  чемоданчик  и  сказал, что не  может  забрать  пострадавшего  в  больницу, потому что  он пьяный.  Люба  работала  в  банке.  Люба  знала, что  деньги снимают  все  вопросы.  Она  многозначительно  посмотрела  на врача.  Тот  отошел  на  несколько  шагов, в  сумрак  подъезда, словно  в  этом  появилась  срочная  потребность, и  тогда  Люба сунула  в  карман  белого  халата  фельдшера  несколько  смятых купюр.
      Вскоре  Максима  положили  на  носилки  и  погрузили  в машину  скорой  помощи.  Напарница  фельдшера, пожилая, с грубым  голосом, женщина, долго  запрашивала  по  телефону свободное  место  в  больнице.  Наконец, нашлась  больница, готовая  принять  Максима.  И  скорая  помощь  уехала, сверкая синими  маячками.
      Люба  долго  провожала   машину  взглядом.  Её  сгорбленные плечи  всё  ещё  дрожали  то ли  от  холода, то ли  от  стресса.
       —  Жалко  Максима.  Я  его  больше  Матвея  люблю, хотя  он  и  не  родной, –  безостановочно  вздыхая, сказала  она. —  Какая  же  сволочь,  Матвей.   Максим  и  отсидел  за  него.   Пока  сидел,  его  молодая  жена   спуталась  с  отчимом.  Он  вернулся,  всё  узнал  и  снова  сел.  Сколько  горя  из-за  Матвея  пережил.  А  тот  так  его  отблагодарил.  Ужас.  Жениться   Максиму  надо.  Не  дадут  ему  Матвей  с  Наоми  жить.  Им  квартира  нужна.  А Максим  получается  как  лишний.  Что  он  говорил  про  невесту, которая  стихи  пишет  и  кошек  любит?
      —  Да, да, –  рассеянно  сказала  Мякушка. –  Есть  у  меня знакомая  девушка  Дарина.  Она  отмороженная  на  всю  голову, но добрая, хорошая.  Кошатница.  Дома  животных  держать  не может, потому  что  снимает  комнату, но  на  улице  всех  кошек кормит.  Даже  рядом  с  конторой  миску  поставила.  Я  ещё весной  обещала  Максиму, что  познакомлю  его  с  ней.  И  забыла.
     —  Так  познакомь, –  с  лёгкой  укоризной  сказала  Люба. —  Хороший  человек  с  тяжелой  судьбой  погибает.





      15.
      Через  несколько  дней  соседка  сообщила, что  Максим  пошел на  поправку  и  его  перевели  из  реанимации  в  общую  палату.  Ещё  соседка  сказала, что  Матвей  не  избивал  брата.  Он  уже спал  дико  пьяный,  когда  незнакомец, с  которым  братья познакомились  в  магазине, вдруг  накинулся  на  Максима  с кулаками  в  ходе  словесной  перепалки  во  время  застолья.  Теперь  этого  человека  ищут.
      Мякушка  быстро  выпила  остывший  кофе  и  засобиралась  на улицу. Первым  делом  она  направилась  в  больницу, чтобы проведать  Максима.  Осторожно  приоткрыв  дверь  в  палату, она увидела, что  Максим  сидит  на  кровати  с  марлевой  повязкой  на глазах, а  Дарина  кормит  его  кашей.  Старательно, терпеливо. Вытирая  полотенцем  упавшие  с ложки  на  пижаму  капли молока.
Мякушка  просветлела  лицом  и  тихо  прикрыла  дверь. «Это  она ещё  глаза  его  не  видела, –  думала  Мякушка,  идя  быстрым шагом  по  пустому  длинному  коридору  клиники. —  А  увидит –  влюбится  всенепременно»
       Из  больницы  Мякушка  поспешила  в  районный  суд, что  был где-то  в  узких, кривых  улочках  бульварного  кольца.
Она  с  трудом  нашла  свободное  место  возле  неприметного, обшарпанного  здания  с  красной  табличкой  «Народный суд»  Поднялась  на  пятый  этаж.  В  столь  ранний  час  в  коридоре  суда  было  малолюдно.  На  узких  скамьях,  расставленных  вдоль стен,  сидело  несколько  скованных  и  опечаленных  человек  в  тёмных  одеждах.  Молодые  девушки:  секретари  судей –  с  бумагами  в  руках   деловито  сновали  туда-сюда  мимо  них. 
Мякушка  медленно  прошла  по  коридору,  ища  нужную  фамилию  судьи  на  двери,  попутно  она  думала  о  том, что  все  казенные  дома  изнутри  похожи  один  на  другой,  как  две  капли  воды.  Или,  как срубы  давно  высохших  колодцев.  В  них  нет  жизни.  Есть  только  эхо  шагов  идущих  мимо  людей.
Около  нужной  двери  Мякушка  с  невольным  вздохом  присела  на  холодную  скамейку, обитую  тонким  дерматином, достала  из сумки  свою  книгу  и  стала  её  читать.
      Вскоре  пришли  Клеопатра  и  знакомый  адвокат.  Адвокат  был  одет, как  человек  из  высшего  общества.  На  нём  был  итальянский  костюм  тёмно-синего  цвета, поверх  которого  был накинут  тонкий  светлый, прямого  покроя  плащ.  Адвокат  сиял гладковыбритыми  щеками  и  благоухал  дорогим  одеколоном.  Клеопатра  была  красивая  и  деятельная.  Она  оделась  и накрасилась  так,  словно  пришла  в  мэрию  на  вручение  ордена.  Она  была  одета  в  строгий  деловой  костюм  серого  цвета  из донегального  твида.  Из  треугольного  выреза  бортов  пиджака  благочинно  выглядывала  белоснежная  блузка, и  завершали  сей сдержанный  образ  чёрные  ботильоны  на  высокой  шпильке.
     Едва  присев  рядом  с  подругой,  кума  насмешливо  провела изящным  пальцем  по  бумажным  закладкам, торчащим  из  книги.
     —  Всё  ещё  конспектируешь,  как  в  школе? –  в  столь  же игривом  настроении  поинтересовалась  она.
     Мякушка  молча  закрыла   книгу.
     —  Когда  я  вижу  тебя  с  этой  книгой, то  чувствую  себя статуей  бабы  с  веслом  в  парке  культуры, –  хмыкнула Клеопатра,  расценив  молчание  подруги,  как  обиду. —  Красивая, мясистая, а  в  башке –  гипс  и  арматура.
     «Самоирония  –   хорошая вещь, –   подумала  Мякушка,  пытаясь представить  подругу  в  виде  белой  гипсовой  статуи  с  одной  отколотой  грудью. —   Самоирония  –   это  умение  посмеяться над  собой  за  мгновение  до  того, как  это  сделают  другие». 
    —  Других  книг, что  ль  нет?  Или  мне  хоронить  тебя  с  ней придётся?
     Если  бы  Мякушка  слушала  всё, что  говорит  Клеопатра, то давно  бы  её  убила.
     —   Мне  нравится  читать  эту  книгу.
     Мякушка  с  улыбкой  погладила   самодельный  твердый  коленкор.
     —   Она  мне  как  учитель.  Учитель  может  быть  один  всю жизнь,  а  учеников  много.  Ты  же  знаешь, я  хочу  понять  с помощью  этой  книги,  почему  у  меня  такое  чувство, что  мой город  умирает,  и  что  мне  делать.  Что  делали  римляне, чувствуя или  понимая, что  их  великий  город  умирает.  Или  они  не  чувствовали  и  не  понимали?  «Лицом  к  лицу лица  не  увидать»*
     —  Ну, ты  упёртая, –  впервые  реально  удивилась  подруга. —  Как  говорится: «Возьми  с  полки  книгу  и  читай  её  до  пенсии». Только  не  записывай  меня  в  свою  секту.
      Искусством  самоиронии  Клеопатра  владела  в  совершенстве, но  Мякушка  в  тот  момент  не  была  расположена  к  шуткам.
Клеопатра  сделала  вид, что  ей тоже  сейчас  не  до  разговоров.  Она  достала  из  сумочки  круглое  зеркальце, то  самое, китайское, и  принялась  старательно   красить  губы  помадой  персикового  цвета.  Но  Клеопатра  не  была  бы  собой, если  бы  любопытство не  победило  бы  в  ней  привычный  скепсис.  Она  придвинулась  к подруге  и  сверху  вниз  провела  кроваво-красным  ногтем  по  жёлтым  клавишам  закладок.
      —  Что  интересное  читаем  на  этот  раз?
      —  Про  римских  императоров, –   неохотно  ответила  Мякушка  и  отодвинулась  от  подруги.  Сначала  обидит, а  потом ластится, как лиса.
      —  Представляешь, Нерон, оказывается, три  раза  пытался убить  свою  мать  Агриппину,  а  потом  убил  и  свою  беременную жену.  Во  время  траурной  процессии  он  увидел  юношу  по имени  Спор, который  был  похож  на  его  жену, и  женился  на нём.  Кстати, учителем  у Нерона  был  философ  Сенека.  И получается, перефразируя   императора   Августа  и  древних  римлян, которые  говорили, что  «страх  перед  богами –  это  начало  мудрости», что  мудрость  без  страха  перед  богами,  не имеет  смысла.
      —  Ничего  не  поняла, –  затрясла  головой  Клеопатра. —  Страх, мудрость, глупость.
      Мякушка  не  обратила  на  её  слова  никакого  внимания  и  уже  с  увлечением  начала  рассказывать  дальше:
      —  А  ещё  в  Риме  был  император  Антонин  Пий.
Про  него  говорили, что  он  был  практически  полностью  лишен недостатков,  и  не  совершил  ни  одного  преступления.  Он  начал своё  правление  с  того, что  поместил  всё  своё  несметное богатство  в  императорскую  казну.      
      —  Слабо  верится.
      —  Истинную  правду  подтверждает  всенародная  любовь.  Когда  он  умер,  все  города  империи  боролись  за  право увековечить  его  имя.  Кстати, меня  осенило. За  деньги  можно купить  всё,  кроме  благодарности  потомков.
      Клеопатра  почесала  правый  висок  и  зевнула, прикрыв  пухлый  розовый  рот ладонью.
      —   Чего  так  долго  сидим?  Кого  ждём.
      —  Не знаю, –   ответила  Мякушка  и  снова  обиделась, что Клеопатра  равнодушно  отнеслась  к  новой  информации.  Сидела бы  лучше  и  разглядывала,  кто  во  что  одет.  Немного поразмышляв  над  противоречивой  личностью  подруги,  Мякушка  вдруг  сказала:
      —  Между  прочим,  в  этой  книге  написано, что  Клеопатра была  македонской  гречанкой,  которая  должна  была  выйти замуж  за  своего  брата  Птолемея ХII, и  вместе  с  ним  править Египтом.  Может  и  это  всё  неправда?
Клеопатра  задумалась,  кусая  ноготь  указательного  пальца.
      —   Ладно, –  наконец  сдалась  она. —  Но  смысл  такого упорного  изучения  этого  талмуда,  я  всё  равно  не  понимаю.
      —   Ну  как  же.  Я  ж  тебе  сто  раз  говорила, –  с нескрываемым  раздражением  ответила   ей   Мякушка. —  Наш город  сравнивают  с  третьим  Римом.  Он  умер.  В  переносном  смысле.  И  теперь  мне  кажется, что  и  мой  город  умирает.  В этой  книге  раскрыта  причина  краха  римской  империи.  И  она парадоксальна.  Сначала  автор  утверждает, что  Римскую империю  погубили  варвары.  Их  неспособность  и  нежелание ассимилироваться  в  менталитет  римлян.  А  потом  он  стал утверждать, что  Рим  погубило  христианство.  Сильная  фигня?
      —  Автор, наверно, мусульманин, –   с  рассеянным  видом предположила  Клеопатра, неожиданно  погруженная  в размышления  о  македонской  Клеопатре.
      —   Судя  по  фамилии, католик  или  протестант, –  возразила Мякушка. —  Я  сначала  тоже  припухла.  А  потом  поняла, что данный  вывод  укладывается  в  мою  систему  абсолютов.
      —  Ты  опять  за  своё?  Доканать  меня  решила?  –  возмутилась  кума, устав  притворяться  толерантной  к придуманной  теории  подруги. —  Какая  тебе  польза  от  этой антинаучной  системы?            
     —  Научная,  ненаучная, –  зло  передразнила  подругу  Мякушка. —  Где  слов  таких  набралась?  А  ты  знаешь, что философ  Флоренский  говорил, что  наука  –   это  сухая  палка, торчащая  из  стремительного  потока  жизни, несущегося  мимо?
      Клеопатра  вытаращила  на  Мякушку  свои  лукавые  зелёные глазищи.
      —  Ты  что,  ещё  одну  книгу  таскаешь  с  собой?  Хотя, да. Ты же  на  машине.  Флоренский  в  багажнике.   Гоголь  в  бардачке. Библиотека  на  колесах. Можешь  в  пробках  развлекать  народ.
     —  Зато  я  не  «хоможрапиенс», –  парировала  Мякушка.  —  Один  умный  человек  сказал, что  лучше  иметь  половину  своей теории, чем  целую,  но  чужую.  Не  хочешь  слушать  мою  теорию, придумай  свою.  Кто  тебе  запрещает?
     —  Да  ладно.  Рассказывай.  Надо  же как-то  убить  время.
     —  Когда  не  стало  нашей  страны,  я  долго  думала, почему  это  произошло.
     —  Прости, конечно, но  ты, мать,  даешь!  Коммунисты  не парились: почему?  Сидят  сейчас  в  Думе.  С  озабоченным  видом восстанавливают  капитализм.  А  тебе  больше  всех  надо.
      Мякушка  хотела  стукнуть  подругу  за  её  вероломство  в обещаниях  и  длинный  язык, но  передумала.  Лишь  нахмурилась и  сказала  с  угрюмым  упрямством:
     —  По  моей теории, по-другому и  быть  не  могло.  Ведь, объявив  христианскую  веру  злом, заменив  Бога  коммунистической  идеей, большевики  вычеркнули  из  жизни  людей  и  здравый  смысл, и  совесть, и  много  ещё  чего  без  чего  любое  человеческое  сообщество  погибает.
     —   Коммунисты  и  деньги  вычеркнули  из  жизни.  А  теперь  на  них  молятся.  Значит, в капитализме  есть  совесть?
     —   Совесть  –   не  в  капитализме  или  коммунизме.  Совесть –  в  людях.  Каждый,  кто  выбрал  для  себя  жизненный  путь: маленького  человека, ставшего, например,  дворником,  или большого,  ставшего  чиновником,  должны  помнить  о  совести. Это  их  персональная  ответственность  перед  обществом. Дворник  должен  хорошо  чистить  улицы  от  грязи, а  чиновник должен  исполнять  возложенные  на  него  обязанности  по совести.  Но  совесть –   внутренняя  установка.  Она  во  многом зависит  от  масштаба  личности  человека.  А  если  у  тебя появились  деньги,  власть, то  многие  про  совесть  вообще забывают.  Вот  тут  и  нужен  страх.  Перед  высшими  силами.  Простые  люди  для  богатеев  –   не  указ.
      «Остапа  понесло»*, –  подумала  Клеопатра  и  демонстративно достала  из  сумочки  пилочку  для  ногтей.  Слушая  подругу  краем  уха, она  стала  подпиливать  ноготь  на левом  мизинце.  Она всегда  так  успокаивала  свои  нервы.
      —  Как  это  ни  парадоксально,  но  только  страх –  последняя преграда  перед  безумием  сумасшедших  денег, –  не  обращая  внимания  на  манипуляции  подруги,  с  присущей  горячностью, продолжала  говорить  Мякушка. —  Люди  не  просто  так  говорят про  зарвавшегося  человека, что  он  страх  потерял.  Значит, совесть  и  страх  –   это, как  регулятор  звука  в  магнитоле:  от  тихого  до  громкого.  Конечно,  для  всех  было  бы  лучше  жить  в ладах  со  своей  совестью.  Но, поскольку  совесть  имеет  разные масштабы: у  маленького  человека, ответственного  перед  собой  и своей  семьей, и  большого  чиновника, ответственного  перед целой  страной, то  очень  важно, чтобы  совесть  чиновника совпадала  с  размером  страны. Чтобы  чиновник  понимал, что если  он  государственный  муж, то  его  семья  –   это  все  граждане  государства,  а  не  только  его  родственники  и  друзья.
     —  То  есть, чем  выше  должность  чиновника, тем  он  должен больше  бояться  Бога? 
     —  Да, если  он  превознёс  себя  над  людьми.  Власть  любит говорить, что  она  от  Бога.  Но  при  этом  считает, что  несёт  ответ  перед  людьми.  На  самом  деле,  если  власть  от  Бога, то  и отвечать  власть  имущим  –   перед  Богом.
     Клеопатра  оживилась.  Наконец, слова  подруги  задели  пыльные  струны  её  души.  Он  возразила:
     —  Наша  власть  в  Бога  не  верит,  а  посему  разговор  о  том, что  ей  отвечать  перед  Богом, а  не  людьми, ей  только  в  радость.  И  вообще, русские  люди  живут  по  принципу: семь  бед –  один  ответ.  И  без  разницы  кому.
      —  Да.  Мы  –   атеисты, к  сожалению,  по  большей  части, –  вздохнула  Мякушка. —  Сначала  мы  разрушили  язычество. Возможно, потому, что  выросли  из  его  масштаба.  Но  мы разрушили  и  христианство,  пришедшее  ему на  смену.  А  ведь оно, судя  по  всему, имеет  масштаб  космоса.  Возможно, осознав это  через  разрушение  коммунистической  идеи,  мы  сейчас пытаемся  вернуться  к  религии  масштаба  космоса.  Но, если  власть  будет  жить  в  денежной  системе,  которая  является  не более  чем  понятием,  а  не  абсолютом,  то  значит, взывать  к  её  совести,  вере  и  здравому  смыслу абсолютно  бессмысленно,  поскольку  их  там  нет, и  наш  город  скорей  сгорит, как  при  Нероне, чем  начнет  процветать, как  при  Антонине  Пие.  Потому что  именно  власть, не  имея  совести,  и  тем  более  страха  перед  бедным  людом,  уже  не  руководствуется  в  своих  действиях  здравым  смыслом  и  быстро  теряет  рассудок.
      — Этот  Пий  –   редкое  исключение  из  правил, –   заметила Клеопатра, давно  уже  слушая  подругу  с  открытым  ртом.  Если Мякушка  сказала  бы  ещё  что-нибудь  про  любовь,  она  поверила бы  ей  слепо  и  безоговорочно.  Поэтому, она  возразила неуверенным  тоном:
      —  Власть  никогда  не  откажется  от  сумасшедших  денег.  Денег  не  бывает  много.  Получается, нам  всю  жизнь  жить  на пороховой  бочке?
     —  Да.  Но,  даже  если  город  погибнет, то  непременно  для того, чтобы  возродиться  в  новом  качестве.
     —  И  на  том  спасибо, –  сказала  Клеопатра. —  А  то уж  я  хотела  собираться  к  тётке.
И  тут  она  вдруг  замолчала  на  полуслове  и  вцепилась  руками  в край  скамьи  так, что  костяшки  её  пальцев  стали белыми. Мякушка  перевела  взгляд, туда, куда  со  страхом  смотрела подруга.   По  коридору  медленно  шли  два  конвоира  в  чёрной  форме  и  кепи.  На  ногах  были  высокие, наспех  зашнурованные ботинки.  Берцы.  Конвоиры  держали  руки  на  стволах  автоматов,  висевших  на  ремне  у  живота,  и  вели  перед  собой, едва стоящую  на  ногах, подсудимую.  На  женщине  был  какой-то  бордовый  растянутый  свитер  и  чёрные  узкие  брюки.  Это  была та  самая  наркокурьерша, задержанная  весной.
     В  ней  уже  нельзя  было  узнать  ту  моложавую, лощеную красотку.  Лицо  её было  жёлтое,  восковое.  Щеки  впали,  кожа,  словно,  ссохлась, уменьшилась  в  размерах,  и  с  трудом  обтягивала   скулы.  Глаза  женщины  лихорадочно  блестели.  Казалось, она  не  в  себе, никого  не  узнает, потому что  взгляд  её хаотично  прыгал  по  лицам  сидящих  людей.  Наконец, она увидела   своего  адвоката,  и  взгляд  её  приобрёл  осмысленность и  мольбу о  помощи.
      —  Это  она?  –  почему-то  шепотом  спросила  Клеопатра  у  адвоката,  когда  за  женщиной  захлопнулась  дверь  в  зал судебных  заседаний.
      Мужчина  грустно  кивнул  и  в  нерешительности заерзал  на месте.
      —  У неё  в  тюрьме  обнаружился  рак  груди .  Ей  уже  сделали  операцию.  Она  очень  больная  женщина.
      Адвокат  замолчал.  Вздохнул, видимо, тоже  потрясенный увиденным.  С озабоченным  видом  порылся  в  портфеле, ощупав пухлыми  пальцами  каждую  бумажку.  Потом  испытывающе  и
как-то  многозначительно  посмотрел  на  притихших  подруг.  Снова  вздохнул  и  скрылся  за  дверью.
      —  Ты  что  будешь  говорить?  –   быстро  спросила  Клеопатра, со  страхом  поглядывая  на  массивную  дверь.       
      —  Правду, –  немного  помолчав, сказала  Мякушка. —  Разве  у  нас  есть  выбор? 
     Клеопатра  в задумчивости  почесала  макушку.
     —  Чёрт, –  расстроенным  голосом  сказала  она. —  Я  как  эту гадскую  мамашку  увидела  в  этом  несвежем  свитере, так  у  меня всё  из  головы  вылетело.  Я  бы  в  таком  свитере  даже  огород  копать  не  стала.
     Клеопатра  снова  достала  из  сумочки  круглое  зеркальце  и посмотрела: не  потекла  ли  тушь  с  ресниц.  Наверно,  ей  нужно было  время, чтобы  обдумать  свои  неожиданные  эмоции.
     —  Чёрт, –  повторила  она, но  уже  с  каким-то  сожалением  в голосе. —  Я  же  не  хотела  её  жалеть.  Но  ту –  красивую, лощеную, в  дорогом  пальто  и  золотыми  кольцами  на  тонких пальцах.  Я кручусь  с  утра  до  вечера, чтобы  копейка  в  доме была.  Но  у  меня  нет  таких  колец.
     Слово  за  слово, Клеопатра  необъяснимым  манёвром  вырулила  разговор  в  сторону  Ветрова.  То, что  в  её  отсутствие ведьма  Гала  прожгла  табачным  пеплом  новый  пододеяльник, подаренный  Ветрову, для  Мякушки  не  стало  новостью.  Впрочем,  как  и  то,  что  Ветров  отчаянно  отрицал  очевидное.
     За  болтовнёй  подруги  не  заметили, как  открылась  высокая дверь  и  в  коридор  вышла  молоденькая  секретарша  в  короткой юбке, стриженная  под  мальчика.  Секретарша  обвела внимательным   взглядом  людей, сидящих  возле  двери, и  спросила:
     —  Все  явились?
     —  Нет  представителей  обвинения,  –  ответил  адвокат, выйдя из-за  её  спины  в  коридор.
     —  Хорошо.  Ждём  полчаса, –  холодным  голосом  сказала секретарша  и  ушла.  За  ней  юркнул  в  дверь  и  адвокат.
     Услышав  про  время,  Клеопатра  словно  проснулась  после наркоза.  Она  наклонилась  к  плечу  Мякушки  и  затараторила экспрессивным  полушепотом. —   Я, как  ты  понимаешь, прямо  из  больницы  к  Ветрову  рванула.  И  что  я  там  увидела?  Этот  гад  валяется  пьяный  в  кровати, зарывшись  в  грязные  простыни  и одеяло.  Ну, так  я, пока  он  спал, решила  его  мобильник изучить  на  предмет  компромата.
      Клеопатра  засопела, захлюпала  носом, как  ребёнок.  Но  быстро   справившись  с  нахлынувшими  эмоциями, продолжила:
      —   Смотрю, мои  входящие  все  стёрты.  А  я  ведь  ему каждый  день  писала.   А  в  исходящих  одно  письмецо. Открываю.  Клеопатра  глубоко  вздохнула, задержала  дыхание. Как  всегда  делала  перед  тем, как  ответить  пограничникам  про незадекларированные  доллары.
     —  И знаешь, что  я  прочитала?  «Лапа!  Я  тебя  люблю!!!» Это Ветров  этой  жабе  написал.  Представляешь, я  ему телефон подарила, чтобы  он  всегда  был  на  связи.  А  он  по  моему телефону этой  жабе любовные  послания  строчит.
      Клеопатра  с  возмущенным  видом  огляделась  по  сторонам  и продолжила:
      —  И  я  поняла.  Что  Ветров  –   не  гад.  Он  хуже.  Он  даже  не  тварь  одноклеточная.  Он, он… –  худшая  часть  человеческой хромосомы.  Та  её  часть, где  прямая  кишка,  копчик  и  прочий ливер…
      —  Вот, вот.  Ты  же  знаешь, что  это  за  человек, –   сказала Мякушка, прекрасно  сознавая, что  прояснение  в  мозгу подруги, временное. —  Это  же: переходящий  пьяный  вымпел  от  бабы  к бабе.  Зачем  он  тебе?
      Клёпка  посмотрела  на  Мякушку, как  на  ненормальную.  Она оживилась, лицо  её  перестало  быть  плаксивым  и страдальческим.
      —  Я  уже  не  говорю, сколько  в  него  вложила  своих  сил, –  сказала  она  уже  тем  тоном, которым  всегда  наставляла  подругу.  —  Но  есть  же  ещё  женский  азарт  противоборства  с соперницей.  Когда  я  была  с  Ветровым, а  эта  дура  названивала ему через  каждые  пять  минут, я чувствовала  себя  Дарвином, выводящим  новый  вид  животного: жаба  с  рогами.
      —  Ты  же  её  вроде  как  птерогалкой  называла, –  засомневалась  Мякушка.
      —  Да  уже  ты  знаешь,  как-то  фиолетово:  птерогалка   она  или  жаба.  Я  решила  уйти  от  него, –  процедила  сквозь  зубы Клеопатра  и  перевела  злой  взгляд  в  противоположный  конец коридора.   Локтем  толкнула  Мякушку.  По  коридору быстрым  шагом  к  ним  приближались  трое  мужчин.  Свет  от  окна  падал  им  в  спины, делая  чёрными  силуэты  фигур.  И  казалось, что  по  коридору  стремительно  движется  траурная  процессия.  Но  это  были  не  те,  кого  все  ждали.  Посетители  скрылись за  соседней  дверью,  и  Мякушка,  немного  помолчав,  сказала:
      —  Ты  от  него  миллион  раз  уходила.
      —  Теперь  всё.   Окончательно  и  бесповоротно. Ты  же  сама говорила, что  любовь  –  это  когда  мысль  о  разлуке, мучительнее мысли  о  смерти.  Я  не  хочу  больше  к  нему  возвращаться. Значит, я  его  не  люблю.  Пусть  живет  с  жабой, с  той, которую любит….
Последние  слова  Клеопатра  говорила  так  тихо, словно  её  горло сдавливала   тугая  петля:
      —  Я  сейчас  хочу  сатисфакции.  Хочу, чтобы  если  он  врал  и мне, и  ей, то  чтобы  ответил  по  полной  программе  за  свою ложь.  Я  хочу, чтобы  нашлась  такая  бабёнка, которая  научит  его родину любить.  Женит  на  себе, а  потом  выгонит  из  квартиры. И  будет  он  засыпать  на  скамеечке  в  скверике, удивляясь красоте  звездного  неба  и  молодых  берёз.
      Красивое  лицо  Клеопатры  стало  бледным  и  печальным.
      —  Знаешь, –  как-то  по-особенному тихо,  сказала  Клеопатра, впившись  глазами  в  следующий  приближающийся  конвой, —  не  такой  уж  и  красивый  сейчас  Ветров.  Со  своими  вечными  пьянками, и  красным  носом, он  стал  похож  на  Деда  Мороза.
Клеопатра  устало  вздохнула, как  вздыхает  человек, изнуренный борьбой  с  самим  собой, своими  безрадостными  мыслями, с
Неизбывной  тоской.  И  в  этом  вздохе  уже  чувствовались  какие-то  новые  нотки:
      —  Ах, ты, господи.  Меня  только  сейчас  осенило. Чем человек занимался  в  жизни, то  обязательно  откладывает отпечаток  на  его  внешность.  Ветров, когда  служил  на  подлодке, был  не  только  офицером  и  парторгом  экипажа.  Он  был  ещё  и Дед  Морозом.  Он  мне  рассказывал.  Почти  у  всех  офицеров  были  дети.  И  придумали, что  Ветров  со  Снегурочкой  будут поздравлять  детей  с  новым  годом.  Высокий, вальяжный, с бархатным  голосом –  Ветров  как  никто  подходил  на  роль  Деда Мороза.  И  вот  он  облачался  в  расписную  шубу, шапку, бороду и  с  каким-нибудь  матросом, наряженным  в  Снегурочку, они  шли  по  домам  сослуживцев.  Там  им, естественно, подносили.  Снегурочки  менялись  каждый  день.  Больше  одного  дня маленькие  матросы  не  выдерживали.  Бывало,  Ветров  ловил Снегурочку  на  лестнице, уползавшую  домой  вместе  с  детскими подарками.  Ветров  ломался  в  последний  день. Утром, уже пьяный, уже  никакой,  он  садился  с  ненавистным  мешком  на ступеньки  Дома  офицеров  и  раскидывал  детские  подарки  во  все  стороны.
      На  воспоминания  о  Ветрове  ушло  пять  минут.  Потом Клеопатра  вернулась  к  теме  золотых  колец, которые  ей  не  по карману  и  своему  бизнесу, которым  она  кормит  кучу людей.
      Клеопатра  ещё  долго  могла  вздыхать  и  охать  по  поводу низкой  эффективности  своего  коммивояжерского  бизнеса, но, чтобы  найти  виноватых, она  снова  обратила  свой  взгляд  на книгу.  Настроение  её  тут  же  стало  обычным.  Насмешливым  и задиристым.
     Мякушка  снова  открыла  книгу  и  стала  читать, чуть  шевеля губами:

         «Великую цивилизацию невозможно завоевать извне до тех пор, пока она не разрушит себя изнутри. Главные причины упадка Рима заключались в его народе, морали, классовой борьбе,  угасающей торговле, бюрократическом деспотизме, 
удушающих налогах, истребительных войнах…  Рим был побежден не варварским нашествием извне. Но ростом внутреннего варварства. Распад был ускорен моральным разложением…» *
       
Клеопатра  с  недоверчивым  видом  заглянула  через  плечо подруги.  Неужели в  книге  так  и  написано?  Перед  её  глазами возникли  реалии  жизни  большого  города, в  котором  она  жила.  Ей  даже  стало  страшно  от  услышанного.  «Главные  причины упадка  Рима  заключались  в  его  народе», –   мысленно  повторила она  и  растерянным  взглядом  обвела  стены  длинного, скорбного помещения.  Коридор  постепенно  заполнился  людьми  разного возраста  и  пола, но  у  них  у  всех  были  печальные  лица.
      «Вот эти  одинаковые  люди, которые  сейчас  смотрят  на  меня, что  они  обо  мне  думают?  Хорошо  или  плохо?», –  с  внезапной тревогой  подумала  Клеопатра, но  посмотрев  на  Мякушку, неожиданно  спросила:
      —  А  ты  в  чём  Миллениум  встречать  будешь?  Хотя, кого  я спрашиваю?  Ведь  ты  беременна.
      Мякушка  кивнула, так  буднично, как  если  бы  Клеопатра спросила: «Сегодня  понедельник?»  Ну, может, чуть-чуть покраснела.  Впрочем, мягкость  линий  и  движений,  вдруг появившихся  в  теле  подруги, не  могли  ускользнуть  от  её  внимательного  глаза.
      —  Юлька  твоя  давно  сестричку  хочет, –  уверенно  сказала Клеопатра. —   Или  ты  пацана  ждёшь?
      —  Не знаю, –  пожала  плечом  Мякушка. —  Но, если  родится девочка, назову  её  Жанной.
      —  Ты  всё  ещё  веришь, что  у  тебя  была  сестра-близняшка?
      —  Конечно, верю, –   с  легким  раздражением  ответила Мякушка. —  Я же  всё  видела. Там, в  магазине, помнишь, когда мы  с  тобой  в  кромешной  тьме  ползли  по  ступеням?  Я  увидела дорогу  и  деревья, занесённые  снегом, дом  с  зелёным  крыльцом.  Пестрых, перепуганных  кур  в  сенях  и  в  комнате.  Странную старуху, катающую  по  голове  мамы  сырое  яйцо.  Увидела тёмный  пузырёк, который  она  ей  дала.  Потом  почувствовала боль  и  страх, пронзившие  меня, и  что  кто-то  рядом  со  мной бьётся  и  беззвучно  кричит.  Потом  я  увидела  тётю, плачущую ночью  возле  моей  детской  кроватки.  И  главное, мне  всегда казалось, что  во  мне  живёт  чей-то  голос.  И  ещё печаль  какая-то, как  от  несбывшейся  жизни.
      —  Ладно, –  примирительным  тоном  сказала  Клеопатра. —  Беременным  всё  прощается. Вдруг  это  токсикоз?  А что  ты  ещё видела  на  той  лестнице  в  полной  темноте?  Я, например, ничего не  видела.  Мне  даже  показалось  в  какой-то  момент, что  я внезапно  ослепла.
      Мякушка  снисходительно  улыбнулась.  Непосредственная искренность  подруги  её  всегда  умиляла.
      —  Потом  я  услышала  тихий  голос, который  уговаривал  меня  перегнуться  через  перила, уверяя, что  я  не  упаду, а  полечу вверх.
Я  нащупала  перила, привстала  с  колен  и  увидела  две  нити, идущие  из  моей  груди  вверх,  под  самый  потолок. Только  его не  было.  А  нити  были.  И  одна  нить  была  золотой, а  другая  –  чёрной.  Они  были  переплетены, как  пряжа.  И  мне  показалось, что  всё  пространство  вокруг  меня  –  это  космос.  И  я  сама, если шагну  за  перила, тоже  стану  космосом.  И  почему-то  в  этот момент  я  подумала, что  эти  две  нити  меня, как  резинки, притянут  к  солнцу.
      —  Почему  к  солнцу, –   потребовала  немедленного  ответа нахмурившаяся  Клеопатра.
      —  Не  знаю, –   неуверенно  сказала  Мякушка. —  Так  мне показалось.
      —  Опять  внутренний  голос?  Не  нравится  мне  это.
      —  Ты  намекаешь  на  то, что  у  меня  кукушка  сломалась, – усмехнулась  Мякушка. —   Всё  нормально, подруга.  Я  просто вдруг  увидела  и  почувствовала  то, что  другие  не  видят  и  не чувствуют.  Я  раньше  ломала  голову  нам  тем, когда  говорили, что  душа  отлетает  от  тела.  А  когда  увидела  две  нити, то почувствовала, что  чёрная  нить, она –  как  наружная  спираль.  Она  не  даёт  светлой  нити  рассеиваться  до  состояния  пустоты. И, возможно, утягивает  энергию  света  в  то  место, откуда  она появилась.
      —  Не  намекаю, а  утверждаю, что  ты  всё-таки  чокнутая,  – 
заявила  Клеопатра. —  Ты  о  космосе, как  о  кастрюле  с  борщом говоришь.  Сколько  в  нём  воды, сколько  мяса, картошки  и свеклы.  Мы  тебя  теряем.  Каким  клеем  намазан  коленкор  этой книги, что  тебя  так  несёт?  Если  БФ, то  всё  понятно.
      В  чём-то  Клеопатра  была  права.  Мякушка  даже  рассмеялась,  услышав,  что  её  книга  пропитана  клеем.  Но  то, что  ей  давало  какое-то  успокоение  и  пищу пытливому  уму, в других  вызывало  чувство  обеспокоенности  и тревоги.
      —  Ты  меня  опять  заразила.  Космос.  Рим.  Варвары.  Я  уже начинаю  беспокоиться  за  своё  здоровье, –   шутливо  пожаловалась Клеопатра. —  Надо  срочно  в  кого-то  влюбиться, чтобы  не  стать  такой, как  ты.  Может, в  адвоката?   Симпотный, кстати, мужик.
      И  она  посмотрела  куда-то  мимо  Мякушки.  Круглые  глаза  её  снова  горели, словно  давая  зелёный  свет  её  новым  чувствам  и  неиссякаемому  оптимизму.
      —  А  отец  ребёнка  кто? –  с  невинным  видом  неожиданно  поинтересовалась  Клеопатра.
      —  Морозов.  Кто  ж  еще?  С  ним  что-то  произошло.  На  днях цветы  принёс.  Просто  так.
      —  Ну, так  радуйся, мать.  Любовь  красива  взаимностью. Когда  женщина  любит, от  неё  идет  аромат  любви.  Она распускается, как  цветок, и  мужчины  летят  на  этот запах, как шмели.
     «Мохнатый  шмель  на  душистый  хмель…»,  –  запела Клеопатра, тихо, одними  губами  почти  касаясь  уха  подруги.  В её  глазах  прыгали  знакомые  чёртики.
     Сидевшая  рядом, заплаканная  женщина, бросила  на  Клеопатру  гневный  взгляд.
Кума  понизила  голос  до  сухого  шепота:
       —  Я, каюсь, Герману  послала  пару  СМСок  от  твоего  имени. Мужикам  надо  напоминать  о  себе. Это, как  рыбак  дёргает удочкой, чтобы  рыба  кидалась  на  наживку.
      Мякушка  подумала, впрочем  без  злости, что  всё-таки Клеопатра –   неисправимая  интриганка.  Она  и  в  школе  писала записки  мальчикам, подписываясь  чужим  именем.  И  сильно
озадаченные  мальчишки  получали  от  Мякушки  портфелем  по спине.  Так  Клеопатра  мстила  им  за  их  невнимание  к  себе.
      —  И  мой  Сергунчик  изменился,  –   вдруг  вспомнила Клеопатра. —   Не  зря  мы  с  тобой  в  тот  город  съездили.  Всё-таки  есть  какая-то  магия  преображения  людей  и  пространства  в этом  городе.  Представляешь, мой  Сергунчик  уже  неделю  не пьёт.  Я  думала, что  он, как  обычно, завис  в  каком-то  притоне, а  он, оказывается, у  однокурсника  был.  Тот  вернулся  из  Америки. Крупный  бизнесмен. Так  вот, оказалось, что  друг  помнит  о каком-то  изобретении  Сергунчика  времён  их  студенческой молодости.  Представляешь, какие-то  малюсенькие  атомы  и  электроны.  А  там  такие  сумасшедшие  перспективы открываются.  Этот  друг  позвал  мужа  к  себе  в  компанию. Обещал  дать  целый  отдел  под  его  идею.  Сергунчик  три  дня рылся  на  антресолях, разыскивая  тетрадь  со  своими  изобретениями.  Я  три  дня  чихала, потому  что  в  квартире  пыль стояла  столбом. Представляешь, нашел  тетрадь. У матери  под подушкой.  Толстая  такая.  Когда  успел  настрочить?  До  меня, наверно.  Да, кстати.  Ты  его  не  узнаешь.  Мой  Сергунчик  теперь ходит  только  в  костюме.  Помыт, побрит.  Одеколоном брызгается.  Если  всё  с  американцем  срастётся, мы  с  ним  на «нобеля» пойдем.
      —  А  как  же  адвокат?  Симпотный.
      —  Никак.  Шутила  я.  Не  одной  тебе  бред  нести.  А  если честно, то  раньше  я думала, что  муж –  моё  глупое  прошлое, Ветров  –  скучное  настоящее, и  кто-то  неизвестный –  моё счастливое  будущее.  Но  сейчас  я  поняла, что  счастье  –  это когда  и  прошлое, и  настоящее, и  будущее, всё  сложилось  в одном  человеке.

       Вскоре  в  коридор  вбежал  запыхавшийся  Сергей.  Знакомая серая  куртка  на  нём  была  распахнута,  синюю  вязаную  шапку  он держал  в  руках.  Тугие  щеки  были  небриты,  и  казалось, что  он  был  слегка пьян.
      Сергей  неловко  упал  на  свободное место  рядом  с  подругами. Закрыл  шапкой  лицо.   
      —  А  Владимир  где?  –  осторожно  поинтересовалась Клеопатра.
      —  Владимир  в  больнице.  Инфаркт  сегодня  ночью, –  глухим голосом  ответил  мужчина.
      —  Да  ты  что?!! –  оторопело  выдохнула  Клеопатра. –   Он  же молодой.  Как  мой  Сергунчик…
      —  Переживал  очень  сильно  за  подсудимую,  –  сказал  Сергей  и  протер  потное  лицо  шапкой. —  Влюбился  он  в  неё.  Ещё  в  первый  день.
       —  Ничего  удивительного.  Я  бы  тоже  в  такую  влюбилась,  –  сказала  Клеопатра.  И  добавила:  —  Если  бы  была  мужчиной.
       Сергей  тяжело встал, постоял  минуту, низко  опустив   лобастую  голову, и  больше  не  проронив  ни  слова, ушел  в  зал заседаний, оставив чуть  приоткрытой  массивную дубовую дверь. Послышалось  поспешное  шевеление  ног, стук  стульев.  Это вышел  судья, и  люди  встали, выказывая   ему  своё  уважение.
    Из-за  неприкрытой  двери  сурово  донеслось: «Встать!  Суд идёт!»










 
 *      «… Великую цивилизацию невозможно завоевать извне…»    «Цезарь и Христос»               (история цивилизаций)  —  Вил Дюрант

 *      «Чайка по имени Джонатан»  роман   —  Ричард Бах

 *      «… как у Иды Мейтленд…»   —  жила в США. Имела обхват груди 380 см.

 *      «Ну и рожа у тебя, Шарапов…»  —  фраза из фильма «Место встречи изменить нельзя»

 *      «Пепел Клааса…»   —   «Легенда  об  Уленшпигеле»  —  Шарль Де Костер


 *     Зеркало пернштейна   —  зеркала в замке Пернштейн, имеющие дурную славу.

 *    Дурийка  –  ядовитое  растение

*    «Мы не можем ждать милостей от природы…»   —   Иван Мичурин

*    «огонь, мерцающий в сосуде….»  –   Николай Заболоцкий, «Некрасивая девочка», стихотворение

 *     «Слово изреченное…»   –  Экклесиаст

*     «Ложь – религия рабов и хозяев»  –  «На дне»  пьеса,
М. Горький

*      кукла наследника Тутти   –  «Три толстяка»,  роман-сказка,  Юрий Олеша

*     «сон фиат» –  последняя цена

*     «Будет ласковый  дождь.  Будет запах земли…»   –  стихотворение,  Сара  Тисдейл

*     «Вот и кончаются школьные годы…»  песня, сл. Е. Долматовский, муз. Д. Кабалевский

*     «Ночь прошла и поверить мне трудно, так закончен последний роман…»*   –  песня из к\ф  «Неуловимые мстители»

*     «Медленно богатеет только тот,  у кого какие-нибудь сотни тысяч; а у кого миллионы,  у того радиус велик...»*  –  «Мёртвые души»,  поэма,  Н. В. Гоголь

*     «Человек –  это звучит гордо»    –    «На дне»,   пьеса,  М.  Горький

*     «Лицом  к  лицу   лица  не  увидать…»   –     стихотворение  Сергея  Есенина  «Письмо  к   женщине»