Он отвык от внешнего мира, весь сосредоточенный на Уилсоне и его болезни, и чувствовал себя немного Рип-Ван-Винклем, внезапно обнаружившим, что в мире существуют яркие галогеновые лампы в витринах, сами витрины и вывески, люди, которые идут по своим делам, заходят в магазины, сидят в ярко освещённых барах, ездят на машинах разного цвета и марок. Среди всего этого остов обгоревшего онкоцентра выглядел страшно и чуждо: окна полопались, крыша провалилась, стены покрывала копоть.
Хаус зашёл в первое попавшееся кафе с предоставлением интернет услуг, заплатил за полчаса и, не включая камеру, связался с Чейзом.
Оказалось, тот уже в курсе пожара в онкоцентре и извёлся от беспокойства за них. Разумеется, ему не нужно было гадать, почему Хаус выбрал место возле Бенито Хуарес, и о сомнительных экспериментах мексиканских врачей над онкологическими заболеваниями во второй и даже третьей стадии он читал. Так что без обиняков спросил, что же они теперь собираются делать.
- Всё уже сделано, - ответил Хаус. – Он получил два сеанса комбинированного лечения, третьего всё равно бы не выдержал - ему и так пересадили стволовые клетки. Теперь нам остаётся только ждать, и мне нужны деньги. Прямо сейчас можешь перевести?
- Сколько нужно? – Чейз с готовностью потянулся к клавиатуре.
Хаус назвал. Чейз присвистнул, но набирать не перестал. Только спросил, не отводя глаз от экрана, на котором перед ним, похоже, разворачивались какие-то банковские окна:
- И как он?
Хаус пожал плечами, но спохватился, что Чейз его не видит, и ответил вслух:
- Тяжело. И прогноз пока неопределённый.
- Кадди приезжала, - вдруг зачем-то сказал Чейз.
На Хауса словно сквозняком пахнуло – он поёжился.
- Зачем мне это знать?
- Так… Она замужем, живут где-то недалеко от Нью-Йорка…
- Зачем мне это знать? – с нажимом повторил Хаус.
- По-моему, она знает, что вы живы и скрываетесь.
- На здоровье, - сказал Хаус. – Даже если вздумает нас слить, мы сейчас не в той юрисдикции.
- Я не думаю, что она захочет вас слить, - возразил Чейз. - Она…беспокоится.
- Ну, ты, побочный сын коалы, - слегка рассвирепел Хаус. – Мне тут хватит одной свахи по самое «не хочу» - слушать ещё и твои глупости настроения нет. Счастья ей и попутного ветра в прекрасную задницу. А ты не отвлекайся, переводи деньги, не то тут скоро магазины закроются.
Продолжение восьмого внутривквеливания
Позже Уилсон говорил себе, что это Лукасу изменило чувство меры, и именно его небрежное форсирование событий повлияло на выбор Кадди – она была, в принципе, согласна играть вторую скрипку, но тогда и первая должна была быть настоящей Страдивари. А Лукас «не тянул».
Хаус занял глухую оборону, но из неё вёл партизанскую войну по всем правилам стратегии и тактики: каждый ход точно выверен и сделан с ювелирной точностью. Уилсон, которому опция Хауса «интриган» доставляла интеллектуальное наслаждение, созерцал их противостояние, как некий забавный квест, хотя и не мог отделаться от зудящей мысли о том, чем всё это может кончиться – в первую очередь, для Хауса.
Но ключевым моментом, как он ни хотел бы это отрицать, стало всё-таки появление «на бис» Саманты – той самой, документы о разводе с которой в коричневом адвокатском конверте Уилсон таскал с собой всю памятную конференцию в Нью-Орлеане. Как оказалось, то, что свело их в первый раз, до сих пор имеет силу над обоими, и роман возобновился без усилий. От Хауса Уилсон малодушно таился, пока было можно. Но едва Хаус начал проявлять признаки раздражённого любопытства, Уилсон, памятуя о том, как принюхивались друг к другу Хаус и Эмбер, решил на этот раз сам сократить путь, взяв быка за рога, и просто представил их друг другу. «Хаус, это Сэм – моя первая жена. Мы решили попробовать… снова попробовать, в общем… Сэм, это Хаус – мой лучший друг, лишний раз взявшийся самим своим существованием доказать, что гениальность и помешательство – две стороны одной медали».
Сэм улыбнулась, показав ямочки на щеках с самой выгодной стороны, и протянула Хаусу руку для рукопожатия. Хаус предсказуемо руки не подал.
- Вы венеролог? – улыбнулась ещё шире Сэм.
- Инфекционист, - «сдал» Уилсон.
Сэм понятливо кивнула, открыла сумочку, демонстративно протёрла ладони дезинфицирующие салфеткой и снова протянула руку:
- Будем знакомы?
- Придётся, - буркнул Хаус и нехотя ответил на рукопожатие.
Он или ревнует, или пытается тебя от меня защитить, - сказала Сэм Уилсону тем же вечером.
- Не обольщайся – он всегда так себя ведёт, - отмахнулся Уилсон, но сам при этом задумался.
Дальнейшее показало, что задумался не зря – Хаус начал действовать, а то, что они жили по-прежнему вместе, создавало дополнительные стратегически выгодные условия для его кампании. Это выглядело, как эксперимент над их чувствами, испытание их на прочность, но порой экстрим переходил границы, и испытующий мрачный взгляд Хауса иногда тревожил. «А уж не завидует ли он?» - не раз мелькало у Уилсона.
То, что у Хауса не сложилось с Кадди, его по-прежнему огорчало. Со стороны они казались хорошей парой и на работе взаимодействовали отлично. Тут Уилсон ошибиться не мог. Не говоря о чисто деловой продуктивности, делавшей «ПП» лакомым куском для страховых компаний, довольно было видеть, как они пикируются, стоя в вестибюле у рецепшен: каждая очередная сексистская шутка Хауса выбивает весёлые и горделивые искры во взгляде и улыбке Лизы, а каждая такая улыбка заставляет гульфик на джинсах Хауса топорщиться всё непристойнее.
Но Кадди, взяв на себя заботу о приёмном ребёнке, искала надёжную опору, а Хаус, как ни крути, оставался гениальным тинейджером, по странной прихоти втиснутым в тело мужчины средних лет, следовательно, и ответственность у него могла быть только тинейджерская. А Кадди сейчас смотрела на мужчин именно в этом ракурсе, и только так. Даже с памятным всему «ПП» копом Триттером – стервозным, но вид имевшим очень даже благонадёжный – не отказалась однажды «поужинать и кое-что обсудить» в итальянском ресторанчике, уже через приличный промежуток времени после истории с ректальным термометром и викодином. Скорее всего, впрочем, Кадди польстило то, что коп позаботился откуда-то узнать, что она предпочитает итальянскую кухню и чайные розы на длинных стеблях. А может быть, и даже вероятно, она хотела лишний раз заручиться обещанием Триттера не предпринимать больше ничего против Хауса, продолжавшего вызывающе глотать таблетки на глазах у пациентов. Чем там у них закончился этот ужин, Уилсон не узнавал, и, тем более, не стоило позволить завладеть этой информацией Хаусу. Впрочем, ужин с Триттером - дело прошлое, Лукас был куда свежее.
К Кадди по поводу её предпочтений ничего негативного он практически не чувствовал – её мотивы были просты и понятны, и если он и обиделся однажды за Хауса, то обиду свою материализовал удовлетворительно. Но, с другой стороны, как бы было хорошо, если бы она плюнула на своё «рацио» и позволила взять верх чувству. Уилсон подозревал, что именно твёрдая рука Кадди способна дать Хаусу если не счастье, то, по крайней мере, покой и уверенность, а для самого Уилсона эти понятия вполне взаимозаменялись. Таким образом, он снова наступал на те же прокрустовы грабли, что и всегда, ошибочно считая, что Хаусу подойдёт ложе такого же размера, что подходит ему. Хотя, конечно, нельзя сказать, чтобы он совсем не чувствовал тревоги по этому поводу – чувствовал. И не только по этому.
Было ещё кое-что, что ничуть не беспокоило его во время романа с Бонни и Джули, но весьма беспокоило во время романа с Эмбер. И по мере того, как он всё больше и больше проникался мыслью о том, что его Саманта не только красивая и сексуальная, но и умная, это стало нарастать. Дело было, собственно, в том, что хоть Хауса и называли традиционно гадом, скотиной и манипулятором без капли совести, далеко не все вкладывали в эти слова их настоящий смысл, и чем умнее казался человек, тем меньше искренности звучало в этих эпитетах. И вот тут уже таилась известная опасность. Особенно после рассказа Саманты о том, как Хаус при ней готовил завтрак в фартуке, небрежно повязанном прямо на костюм Адама. Хаус это мог. Мог и похлеще. И, например, самого Уилсона, это не отвращало, а, скорее, привлекало. Построить проекцию было делом одного вечера, размышления над ней – одной бессонной ночи. Наутро Уилсон попросил Хауса съехать.
- Твоя реабилитация окончена. Я хочу попробовать наладить отношения с Сэм, так что она переезжает ко мне, а ты уже большой мальчик, ты справишься сам. Я в тебя верю.
Ему показалось, что Хаус растерялся, и он почти тут же пожалел о принятом решении, но Хаус съехал тотчас же – просто покидал вещи в сумку, и оказалось, что вещей у него очень немного.
- Может, не на старую квартиру? Мне было бы нетрудно… Или… Ты знаешь, как-то всё слишком резко… просто не торопись – подожди, пока будешь готов.
- Не вертись ты, как вошь на гребешке, - скривил губы Хаус. – Решил быть эгоистичным ублюдком – иди до конца, не виляй.
ххххххххххх
- Я всегда старался быть хорошим для всех – казалось, так правильно, - Уилсон говорил тихо, с паузами, во время которых он переводил дыхание, но торопливо и горячо, не открывая глаз. - Только с Хаусом я мог себе позволить быть сволочью. И только он единственный принимал меня таким, как есть, и любил меня даже сволочью. Всегда. Что бы я ни делал… предавал, подставлял, делал больно, убивал его… Любил… Не говорил, что любит… Не сказал…
Оливия, уже давно прилежно слушавшая эти излияния, потрогала его лоб, сжав губы, покачала головой. Он горел и, наверное, просто бессвязно бредил, но она всё равно слушала. Он не почувствовал прикосновения, продолжая уже совсем тихо, захлёбывающимся шёпотом:
Потому что слова… не значат…Та девушка… Ребекка… она правильно говорила… А я хотел слов… пустышек… я не принимал его таким, какой он есть, и всё пытался гнуть, ломать, подстраивать… Я эти ненужные слова из него клещами тянул…пытал…мучил. Мне всё казалось, я ему услугу этим оказываю… бесило, что он не слушает советов… хотя он слушал… Я даже не подозревал, что просто гублю его… тем, что отказываю в элементарном понимании… сам толкаю на эти перила… в огонь… в тюрьму… в дурдом, чёрт его побери с его викодином вместе… А он… все врут…казалось, ему не нужно… всем видом давал понять, а я покупался… И все покупались… Врал, врал – все врут…Я только здесь понял, как всё это было… жестоко… несправедливо… какую боль… А, так мне и надо, я заслужил… Всегда подходил к нему с одной меркой, своей меркой, хотя он был скроен по другой… Он мог такое, чего никто больше так не мог – только он… без слов… без болтовни…любить жизнь. Не свою... Святой или сволочь – он этого не разбирал… Спасал жизнь и отдавал человеку в руки… в дар… Без обязательств… Без расписок... Без контроля... И без благодарности… А я, как все, просто пил и выблёвывал… Делал одолжение… Принимал, как должное – и гнал от себя... А он делал вид, что ему всё равно…. И я покупался. И все тоже покупались… Ладно, плевать на всех, но я-то…я-то как? Друг… Лучший… Единственный… - он заплакал всё так же, не приходя в себя.
- Успокойся, мой хороший, успокойся, - Оливия озабоченно посмотрела на часы – антипиретику пора было подействовать. Снова смочила салфетку, положила на то место, где когда-то в детстве у него бился мягкий большой родничок, и снова он затих на какое-то время. В пятый раз.
- И зачем ты мне всё это говоришь? – мальчик медленно пересыпал мелкую гальку из руки в руку. – Ты ему скажи.
- Ему не надо, – вздохнул Уилсон. - Он знает.
Мальчишка нахмурился. Голубые глаза цепко и внимательно проинспектировали Уилсона: бледное, желтоватое худое лицо с морщинистой кожей, бессильные руки, сгорбленные опущенные плечи
- Хреново выглядишь, друг.
- Устал. Жизнь-то, оказывается, у смерти нужно зубами выдирать. А я слабый.
- Ну-ну, не прибедняйся. Ты можешь. Вон, жар у тебя какой. Это что?
- Что?
- Неспецифическая защитная реакция – будто не знаешь. Ты борешься. И ты побеждаешь.
- Только потому что он борется за меня. Сам бы я давно сдался.
- Он знает.
- Я боюсь за него, - проговорил Уилсон, щуря глаза и вглядываясь куда-то туда, где край неба соприкасался бы с морской гладью, не будь все дали затянуты белым светящимся туманом. – Он надрывается – я это чувствую, вижу. Его усталость уже во что-то качественно новое перешла. Тут недостаточно просто выспаться. Мне кажется, он…теряет связь с реальностью.
Мальчишка по-хаусовски скривил губы:
- Это ты теряешь связь с реальностью. Ведь не он – ты сюда шляешься то и дело.
- А откуда мне знать, куда шляется он?
- Да ему некогда шляться – он всё время только тобой и занят.
- Да? Думаешь, это хорошо?
- Ну, облегчи ему задачу. Перестань ныть, перестань всё время дёргать его.
Уилсон вздохнул. Теперь он прихватил горсть мелких камней и пересыпал из руки в руку. Мальчишка исподтишка посматривал на него.
- Что-то изменилось… проговорил Уилсон.
- Что?
- Я не знаю. Ты по-другому говоришь со мной. Ты… перестал быть добр ко мне. Ты… не за меня больше?
- Ох, не говори ерунды, нариш йингл, - поморщился мальчик. – Я сейчас просто твоё подсознание, а ты последние несколько часов только тем и занят, что винишь себя и тревожишься за него. Что ещё я могу делать?
Уилсон покачал головой:
- Ты – не подсознание. Я не знаю, кто ты. Я увидел, как ты продаёшь ракушки на берегу, но мне ты не продал, а подарил. А потом снова. Здесь ты другой, и здесь мне кажется, что ты – это он. Но ты знаешь обо мне то, чего он знать не мог. И ты знаешь обо мне то, чего и я знать не могу. Ты знаешь, что будет. Ты знал, что мне пересадят стволовые клетки твоего мозга – ещё никто не знал об этом, а ты знал и сказал мне.
- Ложная память. Рационализируй, Уилсон, рационализируй, пока не свихнулся. Так ли уж это необыкновенно, знать будущее? Когда ты видишь на руке ребёнка необычное родимое пятно, разве ты не провидишь его печальное будущее?
- Это другое дело!
- Не другое. Причинно-следственная связь – она просто есть. Ты можешь видеть её, можешь не видеть, она от этого не появится и не исчезнет. А можешь видеть и не осознавать. Вот тут самое время вступить в дело подсознанию, то есть мне.
- Ага. И сказать, что я доживу до ста лет. Ничего не скажешь, правдоподобный прогноз.
- Ну, может, это просто подавленное желание. А может, утончённое издевательство над собой.
- Ужасно утончённое. Не толще хобота слона.
- Зачем ты сейчас пытаешься по-новому переосмыслить все взаимодействия с Хаусом?
- Он открылся мне с неожиданной стороны – по-моему это очевидно.
- С неожиданной? – с едким сарказмом прищурился мальчишка.
Уилсон снова тяжело вздохнул:
- Ну, конечно, нет. Это как луна. Мы видим всегда одну освещённую сторону, а там есть и другая. Только мы не видим её и думаем, что она такая же, как первая. Вернее, мы не задумываемся об этом и судим о луне только по освещённой части.
- Пока луна не сойдёт с орбиты и не начнёт падать…
- Пока луна не сойдёт с орбиты и не начнёт падать, - эхом повторил Уилсон.
- И не грузи его своими препарированиями. Не извиняйся, не говори, что всё понял, не кайся в чёрствости и непонимании. Это тебе нужно – не ему.
- Ну и что? – вдруг вскинул глаза Уилсон, и в складке его губ проступила непривычная жёсткость. – А если мне, то тебе плевать, что ли?
- Ваша дружба и так всё время крутилась только вокруг тебя. Тебе нравилось покровительствовать, играть роль совести, по сути, имидж гада, который Хаус так старательно создавал, ты так же старательно поддерживал. Тебе нужен был чёрный фон, чтобы твоя серость выглядела белизной. И Хаус, который всё всегда лучше всех понимал, соглашался играть роль театрального задника для твоей постоянно нуждающейся в переливании крови самооценки. Подумай для разнообразия хоть раз о нём, а не о своей миссии в его отношении. Если ты, конечно, вообще способен думать не о себе.
Уилсон, потеряв дар речи, во все глаза смотрел на мальчишку, чьи голубые глаза отражали белесый туман холодно, как стеклянные камни со дна залива. Незнакомо.
- Нет… - наконец, еле слышно пробормотал он подрагивающим голосом, и в интонации этого голоса слышался нарастающий страх. – Ты - не хранитель… ты – не мой хранитель...
- Я – твоё подсознание, - напомнил мальчик.
Снова поднимался холодный ветер. Он не рвал тумана, но стопами взвихривал его, и белизна угасала, становясь всё сумрачнее. Береговые камни, как бритвенным кремом, покрылись пеной, чаячьи крики наросли до пронзительных, от них словно металлические стержни больно впивались в мозг. Холод сделался ледяным, но мальчик, хоть и был в шортах и безрукавке, вроде бы не чувствовал холода. Смотрел равнодушным стеклянным взглядом, пересыпал камешки. И всё усиливающийся и усиливающийся ветер даже не трогал его волос, а Уилсон давился ветром и уже не мог дышать. Ему сделалось страшно, мышцы сводило от холода, била дрожь такая, что стучали зубы…
- Уколю, - услышал он сквозь рёв урагана и кожей почувствовал проникновение иглы – без боли, отстранённо, как будто укол делали кому-то другому – не ему.
Но воздух прорвался, наконец, к горлу, и он судорожно втянул его сквозь стучащие зубы.
Сон рвался в клочья, и сквозь них опять проступили знакомые стены гостиничного номера, освещённые электричеством болезненно, казённо и неприятно, и милое обеспокоенное лицо Оливии. Она держала руку у него на лбу, и её пальцы казались холодными, а его собственное дыхание обжигало ему губы.
- Очнулись? Слава богу. У вас опять жар.
- Да, я чувствую. Знобит…
- Я сделала укол – сейчас станет полегче. Это, наверное, из-за температуры у вас кошмары…
Он покачал головой:
- Это не кошмары. Это… это угрызения совести.
Она широко раскрыла глаза:
- Угрызения совести? За что?
- Есть за что, - неопределённо ответил он, сначала вроде не собираясь продолжать, но вдруг до боли захотелось рассказать ей, и он попытался, хотя не слишком хорошо соображал сейчас и ещё хуже владел заплетающимся от слабости и жара языком: - Есть один человек. Я… он очень много для меня… много значит. Он такой… сложный… не всегда понятный… Хочет казаться хуже, чем есть... не строить иллюзий… не надеяться… Но все верят – покупаются на его игру… И я тоже, хотя мне не следовало бы… То есть, нет, моё подсознание никогда по-настоящему не покупалось на это, только я не хотел прислушиваться к подсознанию, я как бы принимал правила игры... в которую он играл. Он ведь даже сам с собой всегда играл. Он – игрок гонорис кауза… А я… я, оказывается, всю жизнь не чувства испытывал, а всегда только думал о том, какие чувства мне нужно испытывать, и как это выглядит со стороны…. Мальчик прав… я это теперь хорошо понимаю… только уже поздно что-то исправлять – жизни почти не осталось... да и не выйдет.
- Этот человек, который много для вас значил… он догадывается о том, что вы чувствуете? – осторожно спросила Оливия. Она чувствовала, что Уилсон чего-то не договаривает, но она верила в его искренность и важность того, о чём он говорит, задыхаясь, захлёбываясь словами, очень тихо, но страстно. С неподдельной горечью и… с любовью?
- Не знаю, - ответил Уилсон с обречённым выдохом. - Он проницательный… Обычно он догадывается о том, что я чувствую на самом деле, даже когда я не хочу, чтобы он догадывался… Но ведь тут о нём самом речь, так что… нет, не знаю. Он слишком…слишком… Нет, в том, что Хаус знает себе цену, нет сомнений никаких, но ему как будто бы всё время кажется, что он должен быть сильно уценён за некондицию в глазах других… И в моих – тоже... И, что самое жуткое, он не находит это несправедливым, потому что вообще понятие справедливости у него ограничивается правильным количеством сдачи в больничном кафетерии. К жизни он эти критерии не применяет.
«Значит, речь идёт об Экампанэ», - сообразила Оливия про себя. – Правда, странно. Экампанэ кажется мрачным и угрюмым, но видно, что он глубокий и настоящий. И его забота о Дайере – нежная, очень тёплая и дружеская. А вот заниженная самооценка – это ново. Но, может быть, она не совсем правильно поняла, о чём говорит Дайер. Ему ведь сейчас, с таким жаром и дурнотой, трудно правильно формулировать свои болезненные мысли.
- Так просто скажите ему, - осторожно предложила она. – Вот это всё и скажите: как он для вас важен и как вы его любите. И как сожалеете о том, что прежде нечасто говорили ему об этом. Вам станет легче.
- Мне? Снова мне? – возмутился Уилсон, даже слегка приподнимаясь на локтях. – А ему станет от этого легче? Он пожертвовал всем, чтобы быть рядом, и я принял жертву, хотя теперь из-за этого, когда я умру, он… у него будут большие проблемы… неразрешимые. Я не знаю, как он справится… не уверен, что справится – он плохо держит удары такого рода. Нельзя сейчас ничего ему говорить, ничего менять… Ему же ещё тяжелее будет, если я… когда я…нет, ни за что! Пусть тоже будет игра, теперь моя игра… а потом, слова – вообще пустое для него, в слова он не верит, а на дела… я, кажется, больше не способен.
- Ну что вы! – Оливия снова ласково, утешающе погладила тёплую, бархатистую кожу на его голове. – Вы поправитесь.
Уилсон печально и саркастически улыбнулся:
- Это всего лишь утешительная ложь, милая Оливия. Максимум, что он выторговал для меня – три года относительной ремиссии. Потом рак всё равно возьмёт своё, я – онколог, я знаю.
- А вы сейчас не думайте об этом, - настоятельно, с нажимом сказала Оливия. – Вы просто поправляйтесь и живите. Три года – не три дня. Конечно, это огромная утрата – то, что доктор Кавардес погиб, но вот вы думать - не думали, а вдруг пережили его. И так случается – видите. И потом, он же не один работал – остались коллеги, остались записи. Вы, если отсюда уедете, связь с ними не теряйте – они свои методы быстро развивают и, может быть, вам уже через год-два смогут помочь лучше… радикально.
- Сами-то вы верите в то, что говорите? – вздохнул Уилсон.
- Я изо всех сил стараюсь верить. А вы слышали, что слово - материально? Я буду повторять, что верю, и вы постараетесь поверить, а кончится тем, что так оно и получится.
- Ну, это мистика, - печально улыбнулся он.
- Ну и что? А что такое мистика, если не просто непонятая связь?
Уилсон удивлённо взглянул девушке в глаза: то же самое говорил Хаус.
Продолжение восьмого внутривквеливания
- У него умерла пациентка, - Форман старался говорить коротко и ясно, но из-за волнения и бессонной ночи получалось не слишком. – Он работал со всеми на аварии, на выезде, вернулся в перевозке. С мёртвым телом. И там ещё муж её. Наорал на меня и ушёл.
- Кто наорал? Муж?
- Да какой муж! Хаус. Я хотел как-то помочь, побыть с ним, но он приказал уйти. Сказал, как начальник подчинённому.
- Побыть с ним? Форман, ты меня пугаешь!
- Я сам испугался, я его таким расстроенным прежде не видел. Кадди сказала, у них возник там болезненный межличностный контакт.
- У кого возник контакт?
- У Хауса и пациентки. Она прямо вцепилась в него - только его и слушала, только ему и доверяла. И никому не давала ногу резать.
- Чью ногу?
- Свою, конечно. Там подземная стоянка, на неё обрушилось шесть этажей, а девушку зажало под плитой – придавило ногу, и начался краш-синдром. Кадди сказала, плиту пытались поднять, но стала рушиться несущая бетонная конструкция. Хаусу вроде тоже досталось – он с ней внизу был. Я видел: у него куртка была вся в извёстке, разорвана, над ключицей наклейка – кровью промокла. И ссадины. Говорят, после первого обрушения от дальнейших попыток освободить девушку отказались – боялись, что газ взорвётся. Решили ампутировать ногу, она – ни в какую.
- Ну? И дальше что?
- А дальше Хаус сначала с Кадди чуть не подрался из-за этой ноги…
- Ну, конечно! – не выдержав, закатил глаза Уилсон.
- А потом, когда уже делать было нечего, сам её уговорил на ампутацию и сам стал делать под местной анестезией, под завалом и без света.
- Хаус? Сам?
- Так она больше никого так и не подпустила. Главное, он всё сделал, как надо, даже лоскут оставил на пластику, хотя при тех условиях это надо виртуозом быть …
- Да не тяни ты кота за хвост! – прикрикнул Уилсон. – От чего она умерла? Шок? Сердце не выдержало? Закровила? Он ведь не напортачил?
Форман помотал головой:
- Ничего он не портачил. Жировая эмболия. Запросто бывает и в чистой операционной. И ничего, ничего нельзя поделать. Я пытался ему сказать, но он… А-а! - Форман с досадой махнул рукой.
- Ну, и куда он теперь направился? Домой?
- Ну, а куда он ещё пойдёт? Он весь в извёстке, в крови, ему элементарно помыться надо, рану обработать…
«…викодином закинуться, - про себя договорил Уилсон. – Нет, видно, конца этому кошмару не будет…»
- Давно он здесь был?
- Больше часу назад.
- Надо ехать к нему. Учитывая эту вечную страсть к саморазрушению, я думаю…
Но Форман отрицательно покачал головой:
- Кадди сказала, что сама с этим разберётся. И, знаете, что я думаю? Я думаю, что в это не надо вмешиваться.
- Почему ты так думаешь? – спросил Уилмон, надеясь, что это не просто пиетет карьериста Формана перед вышестоящим начальством.
- Ну, возможно, потому что она выглядела одновременно и решительной и как будто бы виноватой, - осторожно объяснил Форман. – Я подумал, что они с Хаусом уже имели какой-то разговор – о пациентке или не о ней совсем, и Кадди теперь чем-то недовольна и, кажется, считает, что могла бы строить этот разговор иначе. Ну. Вот так вот мне показалось.
- Она и ещё многое могла бы строить иначе, – невольно и досадливо вырвалось у Уилсона. Он знал, что несправедлив к Кадди. И что, по сути, их начальница, действительно, мало, в чём виновата перед Хаусом – ну, не винить же её, в самом деле, в том, что она пытается устроить как-то свою личную жизнь. Но, в то же время, он понимал, что со времён Стейси больше ни одна женщина не имела над Хаусом такой ненавязчивой и не раздражающей его власти, не умела так блестяще играть с ним, так чётко переходить от игры к сочувствию, удачно минуя жалость, быть такой настоящей и подавать реальные надежды на долгие и нескучные, как бы сказал Хаус, отношения. Он. Уилсон, видел здесь определённые перспективы. Но, справедливости ради, его-то как раз и не спросили – ни его одобрения, ни его отношения. А он считал, что такое взаимодействие с самым невзаимодействующим в личном плане человеком из числа их общих знакомых к чему-то обязывает Особенно если не было пресечено в самом начале, а, пожалуй, пущено на самотёк, если не сказать большего.
Тем не менее, он продолжал работать в приёмнике, где не хватало рук. Особенно рук, владеющих худо-бедно приёмами общей хирургии, и новые сведения о Хаусе получил только утром. Хаус не вышел на работу. На звонок ответил, прикидываясь гнусавым автоответчиком, что он в порядке, не обдолбан, не ужрался, не в депрессии и даже не прогуливает, потому что получил законный однодневный отгул от Кадди «за работу в ночное время и боевое ранение». Кинувшись за подтверждением к Кадди. Уилсон узнал, что и она не вышла на работу. Недавно взятый вместо ушедшей в отпуск по беременности Мади желторотый, но очень самоуверенный помощник заявил, что Кадди телефон не берёт, а какой-то незнакомый голос ответил по её номеру, что у неё проблемы с няней, что её сегодня не будет, и что он для того и взят помощником, чтобы помогать разруливать проблемы в отсутствии начальства. И, кстати, как раз одна проблема нарисовалась прямо сейчас…
Но Уилсон не стал вникать в нарисовавшуюся проблему – своих хватало. Вернее, своей. Одной. Хромой и постоянной. К которой он и рванул с генеральной инспекцией, но наткнулся на запертую дверь, за которой заливался голосами шведского квартета не отвечающий телефон Уилсон, чья настырность вполне могла служить эталоном, не привык отступать перед столь ничтожной преградой, как запертая дверь – он обошёл дом и полез в незакрытое окно на кухне, где позорно застрял, придавленный свободно падающей створкой и был обнаружен непонятно, по какой причине, вполне довольным жизнью и позитивно настроенным хозяином.
На вопросы Хаус начал путаться и врать, затеял какую-то непонятную игру, но обдолбанным при всём при том не выглядел. Он только напугал Уилсона опять намекнув, будто между ним и Кадди возникло нечто более личное, чем позволительно рассказывать даже лучшим друзьям Уилсон испугался, памятуя о том, что в прошлый раз такое заявление предшествовало лечению друга в психушке. Но, как уже было сказано выше, обдолбанным Хаус не выглядел: зрачки нормальные, реагируют на свет обычно, пульс в норме. Глаза, хоть и подозрительно весёлые, но без туманного блеска медикаментозной эйфории. В конце концов, дружеский контроль тоже должен был иметь свои границы. Уилсон помнил о том, как прошлый прессинг контроля Хауса с их с Кадди стороны закончился анализом собачьей мочи и весельем всей лаборатории. Он, скрепя сердце, отступил и предоставил Хауса самому себе и всем его воображаемым любовницам, если уж ему так хочется их воображать.
Ночь он провёл, то чуть не подрываясь бежать к Хаусу от беспокойства, то ругая и утешая себя.
- Оставь его в покое, - наконец, жёстко сказала посвящённая в причину его беспокойства Сэм. – Хаус куда разумнее и самостоятельнее, чем вам с вашей начальницей кажется. Успокойся и не психуй. Нельзя, в конце концов, дружить с человеком и настолько не доверять ему.
А наутро Хаус появился в больнице вовремя, весёлый и добродушный, как щегол. Насвистывал на ходу, хохотал над тем, как «утята» во главе с Чейзом накануне решали нарисовавшуюся проблему с заболевшим нейрохирургом, а потом заявил, что сутки провёл с Кадди - большей частью в постели. И что у них теперь отношения.
-Брось, уже не смешно, - хмуровато сказал Уилсон, который искренне считал, что уж кого-кого, а его-то, Уилсона, Хаус мог попробовать развести и поизобретательнее. Однако, к его изумлению, Кадди слова Хауса неожиданно подтвердила, в доказательство сначала прохладно чмокнув небритую щёку своего новоявленного бойфренда, а потом, видя, что он всё равно не верит, хозяйски прихватив Хауса за гульфик и уставившись на Уилсона с вызовом.
Но его больше всего убедило не это даже, а то, как Хаус с готовностью и явным удовлетворением замер под её рукой, глядя на Уилсона с видом гордым и победным, как старшеклассник, выигравший престижный приз в интеллектуальном конкурсе или спортивном пятиборье.
- Ну… я рад за тебя, – стеснённо проговорил он, когда они остались одни. А победоносный вид Хауса мало-помалу почему-то увял - Надеюсь, что у вас всё сложится.
- Я бы на это не слишком рассчитывал, - с непонятной печалью ответил Хаус.
- Подожди… Почему? – удивился он. – Она тебя любит.
- Я знаю.
- И ты её любишь.
- Я знаю, - повторил Хаус.
- Ну… и в чём дело тогда?
- Не знаю, - покачал он головой