Високосные дни

 

По полю событий одни идут босиком в туфельках и ботинках…, а другие душами по стеклу… На краю последней разлуки у всех своя дорога, покрытая ядом чертополоха, белой смолой или квадратным песком… Это потому, что любые обстоятельства и есть Бог, как часть окружающего нас обмана…
 
«Особенности миграции одуванчиков» (1993) 


                Из жизни Зина-Иды

   В тот день жара стояла невыносимая - плюс 41 и 3. Кто имел воображение, тот понимал, что именно сегодня Солнце бросило вызов всему живому и будет беспощадно кипятить воду до самого заката. Громко бурча и посвистывая, самый обыкновенный катер с реестровым названием – БУР- 34, надёжно рассекал волны Черного моря. Сонно-ленивые пионеры закрывались газетными пилотками и с детским нетерпением ожидали прибытия на остров Джарылгач. Это был на карте тот самый одинокий остров в море с длинной косой напротив Скадовска. Почти у каждого пионера из кармана шорт торчала пачка сигарет «Партагас» или «Монте Кристо», потому что почти все пионеры были ребята курящие. В углу катера стоял какой-то ящик похожий на гроб с криво прорисованной окантовкой по краям. Возле ящика курили папиросы два мужика с загорелыми крепкими руками…, очень похожие на землекопов или бывалых протертых жизнью путешественников.
 Двадцать молодых парней и свободных мужчин спортивного телосложения с пьянящим наглым взором пили не очень холодное пиво и украдкой выбрасывали пустые бутылки «Жигулевского» за борт. Это была спортивная команда по плаванью общества «Спартак» на тренировочном отдыхе. Голодными порочными взглядами они внимательно пожирали Вику Каптилович и между собой тихо обсуждали её достоинства. Она была пионервожатой первого отряда, то есть, тем старшим товарищем, которая водит пионеров туда-сюда и снова оттуда – сюда и еще куда-то везде. Как- будто без нее восемнадцать подростков-девчонок и двенадцать подростков -мальчишек не смогут найти дорогу в столовую, в клуб, в спальный корпус или на пляж...
 У Викуськи на чистой красивой шее без родинок, как язык ядовитой тропической змеи, развивался алый, качественно выглаженный пионерский галстук, на милом лице сверкали модные солнце защитные очки «капли» и вся её очень красивая задница была обтянута чистыми белоснежными шортами… Также навязчиво бросались в глаза длинные загорелые ноги с двумя пальцами Мортона в педикюре и яркая помада на губах в сочных клубничных тонах…, словом, команда пловцов поедала её глазами, как голодные весенние бобры точат одинокую березу у реки. Вика Каптилович с алмазными холодными глазами в свои полные девятнадцать лет была совсем не дура и, давно понимая притягательную силу личной сексуальной молодости, молча и часто меняла изгибы спины и бедер, нагибалась за булавкой, «неожиданно» упавшей на палубу катера, часто поправляла длинные русые кудряшки, улыбалась, демонстративно кусала губы, глазами изображала непорочную монашескую глупость, облизывалась и исполняла весь набор сексуальной силы притяжения, анатомического соблазна…, юношеского наваждения-воображения, визуально-эстетического наслаждения и сильного возбужденного внимания... Одним словом – «сука ещё та…!»
«Сука ещё та…!» - подумала Зинаида, сидевшая у кормы, как обломанная, сухая, одинокая ветка березы, которая бобрам совсем не интересна.
Это была Старшая Пионервожатая Пионерлагеря «Дельфин» - живая, здоровая, но никем нелюбимая. То есть, именно та, которая говорила всем пионервожатым, когда и куда именно нужно водить пионеров целого лагеря после того, как ей лично об этом говорил Директор лагеря Манукян…, уже давно не пионЭр, имеющий точные инструкции сверху о нормах управления замкнутой системы коллективного содержания. Любая шерстяная Власть – дело одинокое и почти всегда неблагодарное и это потому, что власть – это кратковременные возможности ложного счастья и проклятое испытание, но никто об этом никогда не слышал и не прислушивался к тонкой материи самого понятия. Слово «Власть» - это бахрома на большом-большом знамени счастья, где людей совсем не существует даже в молекулярном понимании кончиков самой бахромы этого самого знамени…
Зинаида была совсем непривлекательная и совсем никому ненужная одинокая женщина уже тридцать девять раз облетевшая на Земле вокруг Солнца…, с худым обозленным лицом, длинным носом и полным отсутствием благожелательности и качественного воображения. Она напоминала притаившуюся в шумном болоте одинокую фер-де-ланс в тихой засаде. Никогда не читавшая ни сарказма А.П. Чехова, ни глубины Федора Достоевского, ни размышлений Льва Толстого ни многих других, оставивших книги для прочистки любых безнадежно засоренных мозгов.
Вся худая и даже поджарая на какой-то специальной поджарочной жаровне, она не умела готовить, не любила стирать…, не любила никого и ничего, кроме самой власти. Власть, данная ей откуда-то из кабинетов райкомов, профкомов и исполкомов, полностью усыпила в ней летаргическим сном все женско-человеческое, материнское, счастливое, ужасно необходимое для продолжения личного пути. Именно за власть все её и не любили, а если сказать чистую правду, - весь лагерь её просто ненавидел, а она купалась в пионерской ненависти, как пионеры в Черном море и каким-то таинственным образом черпала из этой ненависти личные силы. Это очень плохо, когда тебя ненавидит сразу пятьсот тринадцать человек, еще трое поваров и слесарь-мастер на все руки товарищ Гунько. Это уже перебор и переборщ в поле событий… Это испытание, которое нужно пройти, превозмочь, проанализировать очевидное, сделать правильный вывод и срочно стать другой… Это если в голове есть место симфониям Бетховена, сонатам Моцарта и операм Чайковского. А если там глушь под названием «власть»?
   Катер все так же усердно пыхтел в сторону легендарного острова Джарылгач. Легендарного, потому что там стоял одинокий, пионерами ухоженный памятник морякам-десантникам, которые во время Великой Отечественной войны на этом острове оставили горы своих и немецких трупов вперемежку с песком, водорослями, мидиями и вечным солнечным светом. Как писал гений великого Пушкина – «Дела давно минувших дней, приданья старины глубокой…!», но у кого есть правильное воспитание, тот знает о делах давно минувших дней, чтит придания былого, верит и восхищается подвигами предков. Но только это те, у кого есть правильное воспитание, получить которое сегодня – является катастрофической проблемой…, среди денежных болот абсолютной изуродованной пустоты…
Среди всеобщей тишины рокота двигателя совершенно неожиданно для окружающих старшая пионервожатая Зинаида вдруг громко запела:

Орлята учатся летать…!
Им салютует шум прибоя,
В глазах их небо голубое,
Ничем орлят не испугать, -
Орлята учатся летать.
Орлята учатся летать…!

Она пела громко и самостоятельно, тщательно выговаривая слова, закатывая глаза и вытягивая шею в порыве вдохновения. На ее шее вздулись две вены, доказывая, что процесс пения не притворный и идет от души, а не от секретной магнитофонной записи в черной сумке. Стараясь изо всех сил, Зина-Ида только прибавила себе морщин на лице. Тренеры пловцов и сами пловцы с любопытством стали смотреть не на Вику Каптилович, а на сознательные звуки громко- бурлящей патриотической песТни в исполнении Старшей Пионервожатой пионерлагеря «Дельфин». Зина-Ида очень старалась в личном одиночестве обратить всепоглощающее внимание именно на себя. Она даже расстегнула верхнюю пуговицу белой блузы и слегка незаметно отодвинула вверх край черной юбки… Дикая стая гражданских спортивных мужиков совсем неожиданно стала глазеть на неё сорока глазами и быстро разделилась на две неравные части. Трое прислушались к знакомым словам знаменитого молодежного «гимна», а остальные семнадцать быстро оценивали внешние данные певуньи и через пять секунд взгляды голодных пловцов снова вернулись в сторону Вики Каптилович. Там было куда интересней. Мужики…, что с них взять!? Викуся была довольна…      

Не просто спорить с высотой,
Еще труднее быть непримиримым.
Но жизнь не зря зовут борьбой,
И рано нам трубить отбой – бой, бой…

Какой-то бывалый дед с эбонитовой палкой и седыми глазами, не моргая, очень внимательно слушал песнь Зина- Иды. В его очах мгновенно промчались воспоминания ужасающе тяжелых лет: хлеб с мизерной толикой мокрого сахара, обоймы с пятью грязными патронами, косые кладбищенские кресты, расцветающие красные кумачи, порванные сапоги, кем-то грызлые сухари, разбитые водочные сургучи, пьяные женщины с румяными лицами и черные пластины с речами еврейского товарища Троцкого. В его голове промчались горки воображения, книги пустых страниц, ересь пламенных речей…, постоянные махания руками, бородки нижних челюстей и громкие крики оваций и одобрения того, чего на самом деле нет, никогда не было и быть не могло! Магия слов для умалишенных-опустошенных…, для тех самых - литерных, быстро проезжающих совсем мимо…, без остановки.    

Орлята учатся летать…!
То прямо в бездну, в пламень алый,
То камнем падая на скалы,
И начиная жизнь опять,
Орлята учатся летать.
Орлята учатся летать…!

  Зина-Ида продолжала петь изо всех возмущенных ею же кармических сил. Никогда не знавшая сарказма Антона Павловича Чехова в его произведениях… и не ориентирующаяся в стадном потоке возбужденных голодных мужчин, она пела про каких-то никому неизвестных орлят, которых никогда не видела даже в зоопарке… Зинаида сидела в полном одиночестве на заполненном людьми морском катере БУР-34, мимолетно мечтая о длительном знакомстве с крепким тренером этой команды или его нагло-тренированными подопечными… Она громко пела, не вслушиваясь и не осознавая смысла улетающих в море слов. Она ужасно желала неповторимой светлой любви без бутылочного пива в мужских руках… Любви с предварительными кружевными разговорами на лавочке под ивами…, позволяющими понять такой непонятный внутренний мир собеседника, одновременно разглядывая молодость подчиненных в облегающих плавках на пляже. Она желала этого до ужаса старых закатов и предсказуемости личных желаний, до соленого мира заплаканных глазниц…, до слезных завываний чайника о её кухонном одиночестве, до пустоты в квадратных метрах старой квартиры. Она желала кого-то лично себе, желала так сильно, как голодный паук желает личную, еще не растерзанную, горячую, шашлычную муху без водки…
А тем временем где-то в толпе многочисленных пассажиров находился солидный седой мужчина в белых шортах, белых «мокасинах» и белой прозрачной майке «лапше» с непонятной надписью «Cincinnati» в районе волосатой груди. Он внимательно наблюдал за происходящим на катере и быстро размышлял. Это был известный в то время художник Шлиповский. Нужно сразу же отметить, что исключительно все художники видят этот мир совсем не так, как его видят не художники, а, например, мойщики окон, тарелок, тротуаров или мозгов. Он был человек совсем необычный, из ряда вон выходящий, и с самого детства не принимающий проклятые миллионные стереотипы бытия, серости и штампа...
Шлиповский быстро снял информацию о физических данных красавицы Вики Каптилович и, шмыгнув носом, отвернулся. Таких красоток разного возраста в своей жизни он видел очень много и не находил в них самого главного (ВБС) – Внутреннего Божьего Света. Он стал внимательно наблюдать за поющей женщиной в белой блузе и черной юбке с хорошо прорисованными солнцем голыми коленками без чулок. Его мозг внезапно сделал электрический импульс воображения и включил память увиденного раннее. Разглядывая лицо поющей, Шлиповский сделал внезапное открытие: её нос со всех сторон был идеально копирован с лица Лукреции Борджиа.
«…о, Господи, какая удача…! Вот это модель!» - взорвался внутренний голос в его грудной клетке.
Кончики её оттопыренных острых эльфийских ушей смешно выглядывали из-под волос и напоминали микроантенны, её шея была умопомрачительно прекрасна в своем проявлении вздутия двух вен, глаза холодной анаконды без окантовки были ужасно уместны во время песни о том, как птичьи орлята учатся летать, но еще не умеют, потому что молоды, глупы и малонадежны. Именно анаконда могла проглотить этих орлят еще до того времени, когда они все-таки научаться летать, как их мама и папа…
 Шлиповский пожирал глазами старшую пионервожатую какого-то там пионерского лагеря и возжелал срочно сделать эскизные зарисовки на бумаге, чтобы затем, вернувшись в большой город к себе в большую мастерскую, увековечить не её, а образ её одиночества в большой картине. Он даже название картине уже придумал – «Вам-Пир. Солнечное чаепитие». Он внимательно рассматривал гео-линии и архитектуру её коленей, просчитывал кривую гармонию пальцев на ногах, их алогичное уродливое искривление во многих местах, скромную заботу о ногтях, сильно выраженное ахиллесово сухожилие, острые бугорки щиколоток, изношенность дешевых босоножек без каблуков с потёртыми ремешками, скромность положения стоп и множество других, незаметных для простого глаза деталей…
 Он был художником, видевшим микромир, который совершенно не интересен миллионам мимо проходящих... А зря!
 Его интересовало все до мельчайших намёков генетики, потому что именно в деталях он черпал истину существования человека и заряжался этим, получая огромную толику адреналина и желания творить. Подробно рассмотрев Зинаиду как внезапный объект вдохновения, в его голове открылись не двери, а позолоченные ворота: изо всех изгибов полезли мысли телесной близости, применения мягкой силы, шепот словесных перепалок и скороговорок, прозрачно-разорванные облака запаха её шейного пота, глубокие проникновения в глазные яблоки, крепкие объятия, голодные языково-зубные поцелуи и остальная конвульсивная борьба наслаждений и каких-то там притяжений…
 Шлиповский медленно жевал вкусную конфету, как жираф и уносился в дикий мир собственного эрогенного воображения, а желание рисовать эту странную и совсем некрасивую женщину усиливалось с каждой минутой…, секундой. В его воображении сразу с двух рук пролистывались разноцветные мазки на ее лицо, ноги, форму головы, незаметные полоски губ, поворот спины и смешные заостренные уши. Его руки гудели от желания рисовать…, они шевелились, как щупальца небольшого осьминога. Шлиповский открыл блокнот и быстро сделал пятнадцать ракурсных зарисовок. 
«…когда это стареющее корыто подойдет к берегу, и чертова орущая банда пионеров выскочит на берег, я с ней познакомлюсь и договорюсь об эскизном сеансе у меня в гостиничном номере … Какая удача встретить натуру с таким глиняным, безразличным, некрасивым лицом; картина убьет наповал весь «художественный совет» моих завистников…, это точно…, я везучий…, везу целый воз драгоценных мыслей… Будет им и экспрессия, и зачехленность теплых цветов, и намеки вуайеризма, и отголоски гротеска и майские оттенки женских желаний… Фу, бля! Гребаные демагоги, пустомели и пшеничные корешки…» - размышлял Шлиповский.
Он мгновенно вспомнил стихи из уютного коммунального детства, которые ему читала покойная бабушка Ида:
Куда ты едешь внучек, Муня?
В Дрэмбэлэ-Бэмбэлэ, бабушка Груня!
Что на возу у тебя, внучек Муня?
Куча червонцев, бабушка Груня!
 Мудрая улыбка дорогой бабушки промчалась по лицу Шлиповского. Он всегда ощущал её присутствие в его жизни. Так везет, между прочим, не всем…, потому что ангельские бабушки с того света любят не всех своих внуков, а только избранных, чистосердечных, душевных, чисто-светлых!
 Внезапно в громкоговорителе, похожем на давно не крашенный колокол, что-то хрюкнуло, треснуло, заскрипело и грубый хриплый голос старого служаки объявил:
- Това….щи, подходим к причалу…, хр-хр-хр-хр…, острова Джар…ач, всем оставаться на местах, пока матросы не поставят трап, всем оставаться на ме….ах. Во время швартовки, старшие из лагеря…, следите за вашими шустрыми детьми. Без моей команды судно не покидать! Это приказ! Всем ждать коман….ы, хр-хр-хр-хр…ш-ш-ш-ш…
 Через пару минут с криками радости громкая и полудикая толпа пионеров выскочила на берег. Позади всех на причал вышла Зина-Ида. Она оправила юбку, застегнула пуговку на блузе, надела на лицо дурацко-простецкие очки и с нескрываемым презрением посмотрела на тренера команды пловцов, который что-то нашептывал на ухо Викусе Каптилович, предварительно своей волосатой рукой обняв ее пружинную талию. Викуся, позабыв об отряде и высадке на берег, мило улыбалась и даже один раз громко захохотала от какой-то удачной шутки.
- Сука…! – очень тихо процедила сквозь зубы старшая пионерская вожатая и от обиды подняла выше подбородок.
- Добрый день…! – внезапно раздался мужской приятный голос справа позади Зинаиды.
От неожиданности она резко обернулась и с ужасом и мощным презрением посмотрела на низкорослого мужчину в белой прозрачной футболке с непонятной надписью не то на английском, не то на эстонском языке. Её блуждающий взгляд совершенно серых глаз с маленькой черной точкой в середине глазных яблок был омерзителен, вороват и бесчеловечен.
«…бля…, какой типаж…» - мелькнуло в голове у художника.
От такой внезапной детализации Шлиповский оторопел и быстро сглотнул остаток конфетной слюны…
 Зина-Ида сразу же прочитала в глазах незнакомца какой-то утонченный злой умысел с шлейфом аморальности и необоснованных претензий. Мужчина ей очень не понравился. Кривые ноги в белых шортах были очень волосаты, на ушах висели мощные мочки, похожие на микровареники, из левой ноздри носа торчало два черных волоса, брови с сединой, плохо выбритый, тупой, почти собачий подбородок, крупные губы и ****ский прищур в «гадостных» голубых глазах.
«… какая-то колированная собачья сволочь…, похож на слесаря-маньяка, может…, вызвать милицию…?» - своевременно мелькнула мудрая мысль в её оперативной голове.
Не ответив на вопрос художника, Зинаида резко развернулась и демонстративно пошла по трапу в сторону пионерских визгов и криков.
«… бля…, какая гадюка…» - снова прошлось внутри его головы.
При этом её босоножки стали противно шлепать по деревянному трапу, как будто ей было четыре года, а не тридцать девять.
Слегка оскорбленный Шлиповский остался стоять на месте, внутри грудной клетки испытывая состояние, как будто на него вылили двадцать пять литров холодной ртути. И хотя никогда в жизни никто не выливал на него даже трех грамм ртути, он ярко испытал нечто подобно безобразное...
«…какая редкая озлобленная сука с острой сексуальной недостаточностью…, ничего, теперь я точно напишу ее лицо по памяти, настоящая ведьма с красным галстуком и без метлы…, ядерная психопатка…, сколько интересной работы у меня впереди… Такому поведению есть только одна причина – она, наверное, родилась в високосный год 29 февраля, не иначе…, Пушкин ей в голову и инсулин в ногу… Прощаю я тебя, дура, не узревшая свой шанс судьбы…, не познавшая истину моего порыва подлинного Творца!»
  Знаменитый остров Джарылгач был залит Солнцем до самых краёв. Ни деревца, ни навеса, ни зонтика…, ни кустика, ни доброй души с уже поставленной палаткой. Просто пустыня с красивой косой, уходящей в море с кучками засохших водорослей и вездесущими морскими блохами, постоянно скачущими по своим делам. Пляж был везде, где были пионеры разных лагерей… Пионервожатые старались организовать посменное купание, но это для проформы, для зачета, для кем-то придуманного порядка… Вода: +27, воздух: + 43. Какое, к чертовой матери, посменное купание? Вскоре воспитатели и вожатые дико разомлели от жары и, лежа на собственных полотенцах и покрывалах, накрыв головы газетами и шляпами, отправились в страну «Дрем». Вокруг стоял дикий ор и веселье. Худые и толстые пионЭры, рвали море на части и очень сожалели, что рядом нет ни одного захудалого дельфина, чтобы набить ему бутылочную морду, но дельфина заменили вездесущие медузы, которых никто не жалел, не любил и рвал на медузные части.
 Художник Шлиповский, как свободный человек свободного общества, как умный человек, который давно состоялся как личность…, как рунический практик большого мира…, расположился в пяти метрах от Зинаиды и продолжал изучать объект своего внимания. Его в этой женщине интересовало не просто всё, а всё и еще больше. Ему было необходимо проникнуть в образ модели будущего шедевра.
Старшая пионервожатая достала из сумки какое-то изношенное покрывало и постелила его на песок. При этом из сумки незаметно выпал оранжевый кошелек в цветочек. Сделав глупое выражение лица, она расстегнула кофту, сняла черную юбку и осталась в трусиках и лифчике какого-то темно- василькового цвета в беленький цветочек похожий на ландыш или уродливый эдельвейс. Шлиповский хмыкнул от удовольствия и улыбнулся. Быстро расстегнув босоножки она поставила их рядом на песок. Из сумки она достала белоснежную панаму и одела на голову. Шлиповский улыбнулся еще раз.
Совсем неподалеку веселый отряд Вики Каптилович мутузил море, орал и бросался друг в друга несчастными медузами и водорослями. Морские купания пионЭров с воображением только набирали обороты. Вика стояла по пояс в море, громко делая замечания двум отъявленным хулиганам, которые с усердием топили друг друга в соленой воде…  Рядом с Викой находился очень волосатый тренер команды пловцов в черных плавках с четкой надписью «Спартак». У него было лицо старого лисьего афериста с ясными целями и преданными глазами. Он был спортивен, надежен, мужественен и визуально очень хорош собой…
  Наконец-то Зинаида встала с покрывала и медленно пошла не по воде, а к воде. Она шла не торопясь, аккуратной поступью индийской танцовщицы на сверкающих углях, как по замороженным сливкам…, покачивая бедрами и строго поглядывая по сторонам... Её пятки были чисты, как пятачок у поросенка. Шлиповский внимательно замер, сравнивая её с закрытой на ржавый засов книгой. Его индивидуальное- вычурное художественное видение собирало сотни информативных осколков для создания будущей необычной картины. Её голая фигура без дурацкой черной юбки и белой блузы имела удачно подчеркнутую индивидуальность особенно в районе задницы. Несомненно, что-то притягивало взгляд Шлиповского к этой женщине, но он еще не до конца мог сформулировать свои неожиданные ощущения на тонком уровне восприятия. Несомненно, - это был внутренний всплеск после долгих попыток поиска чего-то совсем неординарного. Он понял один важный факт, что нашел самую лучшую модель для будущего полотна, в котором он сможет воплотить женскую недосказанность в сплошной закрытости и агрессивном одиночестве. От осознания удачи он стал счастлив, потому что умел это делать и культивировал собственное счастье всю свою жизнь. Редкий был тип!


                Скри - Пач

    Она обожала его пальцы на ногах и купалась в этом обожании. Они были длинные, словно высеченные из мрамора древним греческим скульптором Праксителем, и заботливо ухоженные её руками… Каждую неделю она выбривала волосы на каждом его пальце, стригла ногти и пилила пилочкой, придавая его генетическому совершенству еще большую геометричность, красоту и гармонию. Эти частые процедуры стали ее хобби, обязательным ритуалом и нежно-желанной задачей по обслуживанию его «божественного» тела. Когда она занималась его пальцами у нее во рту собиралась слюна…, та самая, дающая первый сигнал понимания своих тайных мыслей, невротических вспышек и внутренних эмоционально-сладких ударов. Ника усердно пилила его пятки какой-то розовой каменной щеткой, купленной на гастролях в Токио в каком-то умопомрачительном магазине, где в свете неоновых труб, под тягучую музыку японских буддистов, продавалось уйма всяких мелочей для ухода за человеческими ногами и ногтями. Это была Япония – удивительная планета другого измерения, как результат совершенно самостоятельного мышления в изоляции от чужих советов, идиот-измов и мутной глупости… 
В просторной гримерке пахло травой, канифолью, йодом, немного горячим оловом, всеми забытой молью, постоянно вялыми цветами и старым совиным гнездом. За свежеокрашенной дверью доносились какие-то глупые шумы чужих каблуков, нервные шарканья балериновых пуант, девичьи визги, обрывки команд, грубые слова рабочих сцены (уровня - цеховой мат) и хруст картофельных чипсов в чьих-то ртах. Но Нику это не трогало ни за уши, ни за лопатки, ни за бледно-розовые кончики грудей. Весь её ум трансформировался в заботу о пальцах его ног…, потому что он был настоящий гений, а стерильная чистота его ног – была одним из факторов его вдохновения перед выступлениями.
 Его стопы лежали на нейтральной бархатной подушке, закрытой белоснежным полотенцем с непонятной надписью на румыно-молдавском языке с изображением какой-то старой деньги... Ника открыла новую бутылочку 70% - го спирта и нежно вскрыла новенький пакет ваты. Каждый его палец она протирала влажной ваткой, заглядывая в самые закрытые промежутки кожи и часто, исподтишка, бросала взгляд на его лицо. Его пальцы были похожи на клавиши гениального клавесина… Только нажми…, - и польется гениальная тишина…
«… я обожаю его ноги…, в нем все прекрасно…, даже вязанный шарф и мочки ушей…» - размышляла она, задержав дыхание.
 Запрокинув голову на спинку кресла, он курил странную сигарету в розовой бумаге без фильтра и улыбался от ощущений электронной щекотки в районе ступни. Он смешно подергивал ногой, как избалованный ребенок и хмыкал носом, как спящий пудель. Ника взяла серебристый пульт и включила новенький серебристый «Panasonic». В гримерку полились нежные звуки «Июльского утра» Урия Гип и воздух мгновенно изменился на лучшее…, тягучее и кем-то бессмертное повествование вечного поиска любви.
- Небесные звезды…, я лечу по струнам и проводам…, - тихо-торжественно произнес он, махнул длинными волосами, ещё больше расширил уголки рта и затянулся красивой розовой сигаретой.
Дым был пахучий, таёжно-травяной, с каким-то привкусом независимого здоровья, забирающий любое беспокойство в страну покоя, наслаждения и уничтожения чужой важности и помешательства.
- Костя, ты все так же остановился у мамы…? – очень робко спросила Ника, тщательно протирая его безупречный мизинец на правой ноге.
Он медлил с ответом, как всегда…, потому что ему нравилось оттягивать ответы и ощущать музыку чужого умственного беспокойства и нетерпимого ожидания… 
- Моя мама - святая женщина! Как сказал великий французский певец: «Цени, что ты можешь спрятаться за спиной мамы, потому что потом тебя ждут только сквозняки…!» А моя бывшая жена – помощник сатаны с хвостом в коричневой кочегарке…
- А почему в коричневой…? – спросила Ника и сразу пожалела о том, что спросила.
- Не для твоих мозгов понимать почему кочегарка коричневая, не для твоих мозгов…, ибо сферичное понимание данного факта дает информативное поле только для тех, кто умеет правильно задавать вопросы и не ждать ответы на уровне симбиоза двенадцати измерений. А если говорить откровенно и с твоего вопроса приподнять кофейного цвета вуаль, то тебя интересует образ моей жизни и любые варианты выскочить за меня замуж. Или говори прямо и честно или не говори со мной вовсе... Отвечу сразу двести пятьдесят, триста пятнадцать тысяч, семьдесят восемь миллионов, тринадцатый раз – НЕТ!
 Женился – допустил ошибку…, а за ошибки всегда надо платить! За три года своей предыдущей глупой женитьбы я нажрался вашей женской «добродетели» пилорамных пилильщиков по самую верхнюю крышку своего расколотого и распиленного пополам черепа. Она выпивала не только мою кровь и деньги, но и лимфу с остатками желудочного сока, постоянно желала вкусную жральню, много глупой одежды и обуви, бесконечное веселье, крики восторга со стороны мужиков и лобковые танцы с фрикциями для вставаний чужих членов во время глазных созерцаний. Эта сука приходила ко мне в постель греть холодные ноги, а я в это время спал…, она всегда меня жестоко будила и это забавляло её. Она хвасталась своим ведьмам- подругам, что этим меня изводила. Насекомое…, подобие черной яичной скорлупы на ядерном полигоне…
- Но я же не такая…, я же совсем другая, Боже…, я же тебя люблю и буду служить тебе до конца моих…
- После всевышнего наказания тем фальшивым браком, - быстро перебил ее Константин, - во мне осталась ненависть, как пошлое зефирное эхо моей жизни, как молочный шоколад последней в мире коровы, как облитый водой электрический трансформатор, как пустое внутриутробное эхо без младенца. Я сильно пострадал и долго, очень долго, приходил в себя от совсем не осколочных ран, от её скотского безразличия, от вычурного притворства и постоянных скрипучих претензий. Когда ненависть приходит на смену любым решениям – нужно понимать и осознавать предшествующие обстоятельства. Но я понимаю, что ненависть никогда не строила города, не писала музыку и не варила бульон будущих событий, поэтому после развода я стал повседневно -опустошенный, как новенький гроб на витрине магазина гробов, как брошенное гнездо оранжевой птицы у Цин Бай Ши, как приторные запахи воскресного крематория, как сгнивший каспийский корабль в песках Казахстана, как брошенная паутина в день рождения очень голодного паука без гостей и подарков. Ты - моя тень? Не спрашивай и не намекай мне больше об этом…, мать твою…, не спрашивай меня о женитьбе на тебе…, дорогая Ника! Это невозможный абсурд твоей мечты и лишние слезы в ручеёк будущих страданий… Любишь? Люби! Протирай мои ноги спиртом и не мешай мне быть самим собой в этом сгнившем мире…
Он медленно затянулся уже короткой сигаретой.
- Можешь в любое время меня бросить и умчаться на чужих скользких лыжах в вычурное проявление Фата Морганы. Мне будет трудно одному, но я не повешусь в консерваторском туалете на басовой струне от рояля, я вешаться не умею, потому что у меня нет опыта…, и я не захочу…
Эхом внутреннего мира она услышала долгожданное слово, где он назвал её «дорогой» …, и этого было достаточно на уровне самоудовлетворения собственного жирного Эго. Внезапно ей показалось, что миллиметр кожи у его большого пальца на правой ноге был преувеличен по всем канонам геометрии и даже по святым спиралям Фибоначчи. Ника взяла немецкие ножнички «Золинген» и аккуратно отрезала омертвевшую кожу. Он не дернулся, а она сталась довольна. Роскошная гримерка запахла спиртовой чистотой, тщательной заботой о ближнем и желанием дофамина удовольствий. Где-то за форточкой бурчали голуби, трещали крыльями, царапали подоконник и целовались совсем не чувственными клювами, а Ника фанатично протирала пальцы его ног и пускала слюну во внутреннем пространстве личного рта. Именно эти пальцы и эти ноги через пятнадцать минут будут стоять на самой элитой сцене страны, и их хозяин будет извлекать умопомрачительные скрипичные звуки для всех ушей в зале. Ника знала, что служит гениальному телу гениальных навыков и сознания. Она знала, что она чистит и моет пальцы не человека, а фантастического уникального явления, совершенно случайно оказавшегося среди тупого и давно бездарного мира.
В её голове поползла лента хаотичных мыслей:
«… он мой подлинный волшебник Гудвин, как новая версия старой сказки…, дожил до всемирной славы и триумфа…, на его пальцы, обработанные спиртом, никогда не садятся мухи, кружевные полеты которых он понимает лучше меня…, он курит – он кормит внешних и внутренних паразитов… Тех паразитов, кто продает ему это зелье и позволяет соглашаться с трещинами в сознании. Он тоже родом из теплой жидкости маминого живота, поэтому он так ненавидит холодные дожди. Он оттуда и ниоткуда больше…, и его гениальность неоспорима от чувствительности особого ДНК. Он даже страдает уникальным синдромом Стендаля, падая в любом музее при виде картин. Мой любимый редкий друг, на миллионы один, потому и редчайший…, и я ему служу, как секс-рабыня аукционной чистоты…, я его рабыня…, потому что он одинок, как Антон Павлович Чехов в своей в семье… Он моя обожаемая константа до конца моей жизни…»
- Ника, у меня болят волосы – не волосы, а луковицы волос, которые проросли сквозь череп и вросли в мозг вместо нейронов, Ника, они шевелят музыку моих душ. Мои волосы говорят со мной языком нот…
- О…, я понимаю тебя, как никто в этом мире… У тебя много душ...
- Нет…, не много…, всего лишь девятнадцать…, только девятнадцать… Где-то там, кто-то алилуйничает и ватиканит. Это там, где ничего личного, потому что ничего общего… А кто-то мимикрирует в сознании оркестрового коллектива. Ты пойми, что простое действие в нужное время делает больше, чем масса усилий в непредназначенный час…
- Вы где- то в небесах личных рассуждений Маэстро?
- Я на Фак-строте и в небесах рассуждений одновременно… Остановилось моё время в «inter mundos», то есть – между мирами…
Спиртовые пары ублажали кожу его ног. Он курил и выбрасывал вкусный дым в лоно гримерки. Ника старалась наверняка обезопасить его голые ноги от внешних микроскопических врагов и протирала каждый миллиметр длинного пальца Мортона. Он очередной раз затянулся странной сигаретой и выпустил вкусный дым в сторону большого зеркала. Она понимала, что это прекрасно. Рядом стоял красивый тазик с теплой водой, шампунем и иероглифами на боку. Японский тазик ожидал его ноги, а Ника готовила мохнатую белоснежную перчатку с пупырышками для омовения.
- Что ты играешь сегодня, Константин? – спросила Ника и взглянула ему в глаза.
- Что я играю? Хм…, рассказать словами моё новое произведение? Ты шутишь? Это нужно слушать… Но, в двух словах я могу тебе поведать, что именно открыло мне дверь в написание нового шедевра. Это посвящение видимой мне стороне смерти, её мудрости и непредсказуемости, это Смерть под огромными парусами у нас над головой, которые люди привыкли называть - «облака». Ты читала Жюльетту Бенцони?
- Нет…
- И даже не слышала никогда. Не удивительно…, точно так же ведут себя миллионы ничего не читающих с душами, спящими летаргическим сном до самой Смерти. Бенцони описала одну семейку Жируа в средневековой Франции, у которой было восемь сыновей…
Константин медленно и глубоко затянулся остатком розовой сигареты и положил её в пепельницу, как в гроб. Последний дымок, медленно извиваясь под давлением воздуха, быстро растворился в никуда. Костя, как-то странно повернул голову набок и продолжил:
- Какие страшные судьбы были у этих парней, когда они выросли…, я описывать не буду, ибо это кровавый путь дремучего тупого средневековья, где алчность и порок всегда преобладали над логикой и созиданием. И везде наблюдался один и тот же закономерный алгоритм – Смерть в молодом возрасте. Но после прочтения её книги меня осенила неожиданная догадка о существовании некой закономерности прихода смерти, не только как привычного процесса окончания жизни, а и как наказания со смыслом... В своих размышлениях я двигался от секунды уже прошлого в секунду будущего, совсем не задерживаясь на секунду настоящего… У меня в голове возник какой-то сумасшедший ужас, я был один на мрачном чердаке, схватил скрипку и стал воспроизводить то, что творилось в моей голове. Вся моя ничтожная игра была подобна торжественной речи бактерии на суде плоти… Ты понимаешь, о чем я говорю? 
 Ника старалась дышать тихо и слушала его с «открытым ртом». Она подбирала ответ, чтобы показаться в его глазах правдивой и не очень дурой.
- Говори правду!
- Я…, не очень…, я стараюсь, но не очень…
- Молодец…, я не люблю ложь, но я обожаю последствия лжи…, потому что лжи без последствий не бывает.
- А ты ноты успел записать? – тихо спросила Ника.
- Ха-ха-ха-ха-ха, - громко рассмеялся Константин, - мне незачем записывать, я все помню и могу записать в любое время, но у меня нет времени, чтобы тратить на это время… Как пел личный пересмешник короля Лира –«…тот, кто время убивает – будет временем убит!» Понятно?
- Да…, да…!
 В дверь гримерки громко постучались. Константин не шелохнулся.
- Константин Александрович, через пять минут ваш выход! – раздался голос с нотами раболепия и уважения.
Ника подошла к двери, приоткрыла и увидела толстую рыжую женщину с большими золотыми серьгами в ушах и прической, напоминающей груду вымытых макарон. Рыжая дружелюбно улыбалась и стала переминаться с ноги на ногу.
- Он сейчас идет…! – гордо произнесла Ника и тихо закрыла дверную щель.
Константин стоял напротив огромного зеркала и поправлял фрак. Ника стояла на коленях, суетилась и уже третий раз перевязывала шнурки на его итальянских туфлях. Он смотрел в отражение собственного лица и слушал все нарастающую странную музыку в голове. Он запоминал все до мельчайших нюансов и быстро добавил свои ноты и священные паузы. Над головой громким хлопком погасла одна из трех ламп.
- Вот…, мои Ангелы уже здесь! – громко произнес скрипач и посмотрел на Нику странными немигающими глазами. В его глазах она ощутила вечность.
 Быстро схватив скрипку со смычком, он вышел из гримерки. Ника осталась стоять на коленях и размышлять о любви. В просторной гримерке пахло травой, канифолью, спиртом, всеми забытой молью, постоянно вялыми цветами и старым совиным гнездом. После очередного театрального звонка за свежеокрашенной дверью повисла полная тишина.
Он шел по коридору, трепетно обнимая скрипку и проклиная свой страх включенных в зале мобильных телефонов. Он ненавидел людей, пришедших слушать божественную музыку и не отключивших свои проклятые телефоны. Он их боялся из-за тени неизвестности, внезапности и вандальных неконтролируемых мозгов.
- Играть буду громко, чтобы не слышать телефонный визги…, надую свои солнечные паруса и зал умрет от комбинаций всего лишь семи нот…, так делал величайший Паганини, который постоянно приходит ко мне во сне…! О, Никколо…! - шептал сам себе Константин.
Голова слегка приятно кружилась от предвкушения взрыва и собственного триумфа. Там же, в его голове, звучали математические паузы божественной музыки, которую ещё не слышал никто в этом мире. Это была музыка небесных заклинаний и трансляции никому неизвестного будущего. Он вышел на сцену… и в зале то тут, то там… сразу же раздался проклятый человеческий кашель…
- Кхе…, кхе…, кхе…!
«… ни хрена не меняется…, одно и то же из года в год…, из зала в зал…, еще кто-то начнет чихать…, химеры духа, невротики без осознания своего существования в торжественной среде святого зала… Неконтролируемый кашель в зале именно перед выступлением любого артиста – это проявления дьявола из тех, кто дал ему внутренний приют…» - подумал Константин.
Скрипач дошел до дирижера с приятной внешностью, от которого пахло очень дорогим французским «маскулином». Это не раздражало, а дало волну новых нот на уровне акцента после девятой цифры…». Бархатный футляр для дирижерской палочки был пуст. Константин подошел ближе к дирижеру и шепнул ему на ухо:
- Маэстро, после девятой цифры, пожалуйста, усильте наверх, потом я улечу в личной партитуре…
- Несомненно, как закажите…, уважаемый…! – ответил дирижер и отстранённо улыбнулся.
В зале сидели те, кто хотел проветрить свои пыльные запертые души и заплывшие жиром сердечные сумки. Константин занял свое место, поставил удобно скрипку и слегка склонил голову. Он закрыл глаза изнутри и двумя ноздрями втянул воздух телепортации. Что-то быстро окутало, закружило и, взяв правую руку под контроль, стремительно ударило смычком по струнам. Где-то за его спиной текла красивая музыкальная река целого симфонического облака, затем она стала играть тише, рисуя одинокий монотонный фон для его громогласного соло.
 Пальцы его левой руки быстро рисовали в воздухе дикие узоры…, оставляя на струнах громкие электрические удары. Скрипка подскакивала и дрожала, вибрируя всем лаковым телом, внутри и снаружи. Он помнил, что внутри его скрипки уже целую неделю живет какой-то фиолетовый паучок, оставив там свою паутину. Константин специально не выгонял его оттуда, потому что прочел в нем знак сверху, почувствовал печать своей неповторимости и нечто мистическое от сигаретных диалогов с зеркалами гримерки. Подсознательно он был рад, что именно сейчас, внутри этого инструмента сидит испуганный живой организм, слышащий диалог Бога и человека. Не видя лиц в зале, скрипач всем сердцем ощущал эхо их раскрывшихся изумленных душ. Вибрация скрипки быстро разливалась по воздуху большого зала… Безусловно, скрипач был виртуоз…, подтвержденный всеми логическими силами… Он менял углы наклона смычка, щипал струны пальцами, невообразимо подергивал скрипку навстречу очередному удару смычка…, творил невообразимое.   
 Внезапно прядь его длинных волос, подхваченная резким движением головы, попала в смычок и запуталась там, как в паутине… Он улыбнулся от неожиданности, но продолжил играть, мгновенно ощутив…, как волшебно изменился звук скрипки… Звучание стало божественным и невероятным… В воздух зала полетели разноцветные звуки от шепота речных ив - до львиного рыка далеких саванн…, от эха улетающих птиц - до шума океанских ударов…
Это все творил его секретный смычок, трость которого была создана из редкого подлинного фернамбука…, а верх смычка - невероятный «Эсик», был  изменен и воссоздан японским ювелиром Януки Гоноро и был укреплен не слоновьим костью, как у всех, а выпиленным фрагментом из позвоночника медоеда… Колодка совершала микронные вибрации в маленьком, но очень важном пазу, которые настраивал сам знаменитый австрийский мастер смычков - карлик Тодор Левински. Он же лично натягивал на смычок отборные волосы из лошадиных грив смазанные спидроином… Только мастер и скрипач знали происхождение и предназначение спидроина. Больше не знал никто!
Константин приоткрыл один глаз и увидел, как его смычок, дополненный его волосами, бьется по струнам скрипки, вырывая оттуда неповторимые звуки блаженства гармонии… Нежные искры, цвета ночных травяных светлячков, прыгали по струнам в такт божественной мелодии его фантазий. Зал следил за его игрой и полетами смычка между скрипкой и лицом музыканта. Его скрипка разговаривала с залом скоростными слогами, повествуя нечто потусторонне- зазеркальное. Зал замер, поглощая божественные ноты чужих миров… Константин закрыл глаза и услышал тревожные крики своего сердца, которые срослись с мелодией эха и нарастающей внутренней дрожью… Время остановилось под потолком, накрыв зал совершенно неизведанными ощущениями происходящего.
 Кульминация была близка. Скрипач дрожал вместе со скрипкой, обильно разливая чудесные звуки по залу…, он дрожал и сопротивлялся бетонному комку слез в горле, он играл быстрое чередование пицикатто с уникальным приемом третьего нажима…, одержимый тонким миром и скоростью внутреннего давления…, в его венах разливались галлоны минерально-божественных газированных вод…, нот, слез и громких вибраций. На последней ноте смычок прошелся сверху вниз со скоростью бензопилы…, и музыкант извлек из скрипки такое, во что невозможно было поверить. Затем он оставил смычок в покое, мягко отбросив его в сторону и пять раз ущипнул струны. Это был завершающий акт волшебства. Наступила совершенная холодная тишина с едва уловимыми отголосками уходящего пульсирующего эха.
Костя медленно приподнял ресницы. Зал взорвался, рукоплескал, кричал, истерически верещал, двигался, извивался и рвался к сцене, туда же полетели букеты цветов и бессвязные крики чьих-то восторгов. Женщины истерили и плакали, а у мужчин были безумные глаза и искривленные рты. Это был Апофеоз Апогея или Апогей Апофеоза! Где-то сбоку на стене громко лопнула лампочка, затем вторая и третья... Костя медленно освободил повисший на волосах смычок и поклонился. Его руки дрожали, коленки тоже, пальцы на ногах онемели, сердце колотилось, как спрятанный в чемодане метроном. Он хотел в гримерку, немедленно…, выпить стакан газированного молока с коньяком и снять эту пугающую электрическую дрожь странного наваждения. По его холодному лбу стекали теплые ручейки пота. Это был парадоксальный триумф чего-то нового и невозможного… В висках слышались напряженные удары крови. Его посетило озарение! Так он не играл никогда…
В самом конце зала стояла Ника. Она не плакала, она рыдала всей диафрагмой, вытирая мокрое лицо его клетчатым носовым платком. Она дрожала всем телом, испытывая долговременный и очень странный, тройной оргазм. Её били какие-то неведомые конвульсии совершенно непознанного внутреннего мира…  Ей было и плохо, и хорошо…  Ей срочно захотелось в туалет, как в храм освобождения…
- Он - не человек, он- летающий гений, он – сын Вселенной и мое счастливое и прекрасное будущее, потому что родился 29 февраля, как и я… - прошептала Ника и быстро выскочила из зала.
Она не заметила, насколько поизносился ремешок её босоножек и вздулись вены на шее. Она как будто пела какую-то сложную песню о денежном счастье далеких островов, усыпанных кучами морских водорослей в очень жаркий день…, где в небе летают молодые орлы, а в море шумно купаются дети..., вызывая дельфинов и бросаясь медузами.

                Ху-Дождик …

   Мастерская Шлиповского была подобием приятного хаоса после долгого визита двенадцати с половиной обезьян и двадцати енотов. Он, как человек…, в смысле «Человек», хорошо и правильно это осознавал и был радостно доволен великолепному бардаку его узкого миро производства и миро существования вдали от автобусно-троллейбусной шизофрении вездесуще озлобленных подобий… В центре большой мастерской стоял солидный дубовый стол с двумя большими баварскими кружками для пива, стоявших на больших исписанных листах ватмана и несколько совершенно чистых рюмок для холодной водки на пачке салфеток. Под столом возлежали штабеля пустых бутылок с наклейками разных стран, пустым дном и воспоминаниями веселых застолий и ощущений. На левом конце стола чернело глубокое блюдце для «лягула буэллы» и Шанхай травы…, повсюду были разбросаны тубы с краской и с надписями на боках. Как сторожевые башни повсюду стояли тяжелые кувшины с кистями. Сотни кистей…, разнокалиберных, пахучих, беличьих и барсучьих, из хвостов кенгуру и опоссумов, жесткой щетины кабаньих свиней и свиных кабанов…, хохолков каких-то красивых птиц…, сделанных на совесть в дальних странах, добротно перевязанных перламутровой вьетнамской нитью… Кисти и мастихины, как сакральные гвозди будущих работ, безмолвно и торжественно стояли в пятнадцати глиняных кувшинах ожидая своей очереди… Шлиповский обожал свой мир творческого хаоса и посудного беспорядка, пахнущий рыбным клеем, белилами и масляной краской…, кормящий его деньгами, новыми мыслями, яркими видениями ковровых галактик, переполненный запахами побед, поражений и вечного поиска чего-то  нового, неизведанного... Он был счастлив, вдыхая в себя запах каминного дома, где обыкновенная трехмесячная зола имела смысла больше, чем привычная ругань старых озлобленных баб в гудящей, замкнутой, автобусной коробке.
 Шлиповский был счастлив ежесекундно…, долго, без кокаина, но с питьем фильтрованных алкогольных вод и сигаретами с запахом дальних заброшенных полей… Он был счастлив, глядя на предвкушение пустого новенького холста у стены, потому что имел божественную возможность размышлять и наслаждаться будущим творением. Он был кудесник, хотя…, с учетом того, что он был художником и понимал пользу мимикрии, скорей всего, он был Ху-десник, что страшно забавляло его воображение. Это был гротескный уровень его собственного преувеличения.
Если пользоваться подробной азбукой разъяснения, нужно сказать, что Шлиповский был одарен тонким уровнем демонстрации своих безмолвных работ на холстах. Он раздавал своим персонажам родимые пятна, родинки, руки, ноги, головы, улыбки, чугунные подбородки, настроение и читаемый смысл их существования с целью доказать чужим глазам, что пришло время «смотреть в оба». Он был известен коллекционерам на разных континентах давно распроданными картинами: «Милосердие» - где бедно одетый мальчик вручает Ленину бублик с квадратной дыркой, «Дружба навеки» - где Микки Маус угощает собственной кровью (Кока-Колой) бабу Ягу, «Наследие»- где Гитлер помогает красивой проститутке чинить двигатель Мерседеса, где добрые китайцы дарят бамбуковый протез розовому фламинго и так далее и тому подобное. И все это было выполнено в лучших рембрандтовских традициях детализации, но без откровенного безумия Отто Дикса. Однако, некоторые картины он отказывался продать за любые деньги. Одна из таких работ была «Сын ёжика и черепахи», приводившая зрителей в восторг. На холсте нечто неуклюжее и колючее смотрело на Луну, тщательно засыпанную тальком…, где ощущалась животная тьма с первобытным страхом впридачу.
  Шлиповский творил, что хотел, потому что имел негласное, но ему хорошо понятное позволение от самого Свыше и понимал, что творит… Когда он писал картины у его ног всегда лежал безродный пёс Ричард Львиное Сердце, потому что никто и никогда не смог бы доказать Шлиповскому, что этого пса зовут как-то иначе. Ричард Л. С. с умным думающим лицом и черным пуговичным носом был не прост…, совсем не прост, хоть и имел совсем незаметную родословную от папаши и мамы. Но кто знает истину, прежде чем судить? Художник всегда помнил, как подобрал его слепым, малюсеньким, несчастно-мокрым комочком в аккурат 29 февраля. В странный пасмурный день, високосного года, на самом краю холодной зимы, снежным вечером у помойного бака рядом стоящего дома, где живут орущие алкаши и многочисленная вечерняя нечисть. Подобрал именно в свой редкий день рождения – 29 февраля!
   Он лежал на старом диване, как на личном облаке и гладил за ухом Ричарда Л.С. и смотрел на дальнюю кирпичную стену, где висели две уже проданные картины. Шлиповский только полчаса назад покрыл их пихтовым лаком и медленно внюхивался в мелодию своих новых шедевров. Первая картина имела короткое название – «Питие шампанского с ресницей Бога в бокале». На холсте на огромной заднице восседал большой толстый человек с романтическим лицом правильных черт и в широкой желтой шляпе класса «пчеловод». У него был жирный упругий живот, вероятно набитый разнообразной едой. Толстяку было жарко под острыми лучами неизвестной синей звезды. Его глаза были грустными, потому что его правую ногу обнимал толстый корабельный канат и ему очень хотелось пить. А на лужайке стоял большой бокал с жидкостью внутри. Шлиповский давно предположил, что он написал особый вид шампанского для похудения для толстяков. Внутри бокала помимо пузырьков было прорисовано ещё нечто…, что было похоже на щепку от баобаба, мертвую колибри, плывущего детеныша эрабу или даже на ресницу большого человека. Глядя на картину, очень хотелось выпить холодного шампанского. Шлиповский был доволен своей работой так же, как и покупатель полотна всегда улыбающийся Измарандов – директор и кайфажорец популярного городского бара с плохой репутацией и со странным названием «Клей для паутины». Именно оттуда пять лет назад его полотно «Момент старения праздника» за огромные деньги выкупил какой-то американец…, но это было уже в прошлом.
 Вторая картина была побольше. Она была без рамы, как странное серое пятно с красивым размазанным женским лицом под бликами прямых лучей Солнца, картина растворилась на фоне стены…, не имея границ, ни начала, ни конца, ни углов, ни контуров. Для искушённых и глубоко образованных посетителей мастерской на картине узнавалась княгиня Тереза-Турн-и-Таксис, что приводило их в восторг. «Сентиментальные дни» с размытой черной радугой над лицом красивой женщины с пепельной паутиной над левым глазом хотели купить стразу тридцать девять человек, но купил один гражданин, который дал больше всех денег. Это был тот самый богатый прибалтийский коллекционер Урмас со смешной фамилией Тумбас, который рано растолстел от успеха и утверждал, что все его картины в галерее громко стонут без звука…, особенно по утрам. Он утверждал, что ни один музей мира не имеет таких говорящих полотен, как у него. Кто бы спорил? Он был славный фантазер о картинном караоке своей галереи, хотя, в его словах сам Шлиповский стремительно узрел смысл далёких рассуждений об искусстве будущего и новый фундамент для своих полотен со стонами и даже криками для глухих и богатых… Шлиповский в своих размышлениях все дальше уходил в лабиринт дальних колодцев своего воображения.
Лежа на диване и автоматически почесывая спину Ричарда Л.С., Шлиповский с улыбкой вспомнил, как после покупки «Сентиментальных дней» в очередной раз поругался с Тумбасом, который годами уговаривал его продать картину «Вам-Пир. Солнечное чаепитие». Сам себе он признавался, что коллекционер знает об этой картине больше, чем он сам. Но что? Он давал большие деньги за полотно, но Шлиповский в этой картине черпал какую-то странную силу и о продаже не могло быть и речи… Сама картина для глаз ее создателя была наслаждением очень высокого качества. Магически-магнитный взгляд двойной Зина-Иды через сорок лет после встречи на острове Джарылгач постоянно производил впечатление на всех зрителей. О, этот взгляд укоризны и недовольства был великолепен и до ужаса реалистичен. Чтобы передать всю растерянную ненависть Зинаиды Шлиповскому пришлось много прочувствовать, выпить и выкурить, много не спать, глубоко размышлять и постоянно менять мазки за мазками, пока глаза, написанные по тревожной памяти, не ожили в суматохе морских одиночных купаний. Сказать по правде, ему даже пришлось использовать знаменитый пантерный мухомор для художников, для усиления личного воображения, о котором мало кто знает даже из среды самих художников. Тот самый бордовый гриб из частной лавочки Амстердама на Гогенхаблиндешух 12, о котором знают совсем не многие, а очень многие совсем ничего не знают. И слава Богу!
 Черная юбка, белая блуза, смешные коленки, очень слабенькие босоножки с ремешками…, агрессивность действительности…, растерянная поза одиночества, а вокруг…, кажущийся шум…, шум какого-то дизельного двигателя того времени, поражающий своей простотой на фоне голубизны моря и неба. Урмас Тумбас сразу же отметил про себя, что это полотно писалось высоким талантом и диктатурой совести. Редкое сочетание для мира громкого хаоса и необоснованных претензий бездарностей. Именно эти скрытые звуки хорошо слышал коллекционер Тумбас и испытывал псевдокопуляционные наклонности к этой картине, но Шлиповский об этом не догадывался…, он наслаждался удачей.
Он продолжал лежать на диване, чесать за ухом у Ричарда Л.С. и вспоминать последнюю речь Тумбаса, залитую хитрыми медовыми оборотами, шахматными ловушками, лисьей лестью и короткими философскими изысками. Создавалось такое впечатление, что Урмас каким-то образом хочет его околпачить …
«… Шлиповский, вы совершенно обновленный Прометей, вы не гонитесь за сволочными чужими стандартами подачи натуры, которые якобы несут модернизм. Для великого искусства – это обыкновенная жижа! Ваша душа пришла в этот мир с чистотой и надеждой и ей почти все были не рады! Вы никогда не садились в лодку…, вы сразу же сели на божественный корабль… Ваша стабильность – признак вашего мастерства. Я и только я всегда радуюсь каждой нашей встрече. Вы же мыслите тоньше, чем все, потому что вы гений... Вам в этом мире цены нет, хотя цена есть всему! В конце концов, не сегодня так завтра, вы продадите мне это полотно и с него никогда не осыплется позолота убийственного реализма. Я уже и раму заказал…, большую, дорогую…, очень дорогую, ручной работы в мастерской Кабановича, подлинный уникализм для настоящего шедевра. Шлиповский, вы же помните, что любого художника в стадию волшебника вводит большое количество денег, так станьте уже волшебником, черт вас нежно побери! Сколько раз глупые дураки вас спрашивали - сколько стоит ваша картина, а вы им отвечали - не дороже денег! Ха-ха-ха! Это же классика жанра… Я знаю, что вы Сальвадор Дали и Моцарт в одном лице, но нельзя же, нельзя же быть такой жадиной и держать такую картину только для себя. Её должны увидеть люди… Вы уже постарались, чтобы народ потребил этот шедевр всухомятку…, без хлеба и соуса и даже без новогоднего оливье. Слепым - светлую тьму, а умным книги, морепродукты и коньяк! Один ремешок на ее босоножках чего стоит, на таком ремешке нельзя повеситься даже в консерваторском туалете… Шлиповский, сложите цену и назовите…, в конце концов, нельзя же так издеваться над ценителем искусства… Вы единственный творец, который идет в ногу со временем!»
«… я иду в ногу со временем? Старый дурак, очеловечил великую вселенскую константу - время! У времени нет ног и рук, у времени есть бесконечное количество самого себя. К счастью, он не знает мою формулу жизни: я счастлив лишь предвкушением перемен, а не переменами. Они произошли, и я уже несчастно-обыкновенный. Не продам, потому что в моей голове есть очень качественный фильтр для блуждающих желаний… Они, как постоянно беспокойные огни, блудят по улицам моих городов в поисках изменений судьбы… Не продам…, пошел ты к чертовой бабушке, денежный мешочник и самолетный вуайерист…!» - размышлял Шлиповский.
После трех лет титанических трудов, картина «Вам-Пир. Солнечное чаепитие», конечно же, божественно удалась. Она сразу же упала в разряд шедевров и производила странное впечатление на всех, кто посещал его мастерскую. Даже сам создатель Шлиповский много раз останавливался напротив полотна, нервно курил, пил глотками «Гленффидик» из серебряной фляги и всматривался во взгляд той одинокой женщины на катере из его далекой поездки в Скадовск.
- Я реальный художДик перед встречей с великими…! Сколько бы я не всматривался в лицо этой злой «бабы», все равно там просматривается удивительная форма четкого мракобесия, видна даже любовь, однажды потерянная любовь к себе, которая никогда и никому не мешала.... До сих пор об этой картине я не слышал ни одного пасквиля из уст гребаных ничтожных критиков, а у них мнение настоящих бродячих собак… Поразительно! Как правильно однажды подметил Тумбас, - я уселся на трехколесный велосипед, тогда как остальные давно стараются летать на реактивных самолетах. А кому это нужно? Там, где скорость, там не увидишь деталей нашей сволочной жизни! Я - шаман, я знаю подлинную дозу для зрителя…, а остальные выдают микродозы, поэтому их картины никому не нужны, как обыкновенные накаляки. Я хозяин женьшеневых полей и это у меня в голове растут пулеметные ленты вечно спелого винограда. У меня есть ключи к чужим лицам, как у Айвазовского были ключи к каждой молекуле воды.
На картине добавить было нечего…, ни единого мазка, ни одного полутона или мелкого штриха. Все было идеально. Это была реальная загадка его личного стеклянного мира.

                Ни-Ка

    В мастерской раздавался голос знаменитого товарища Новикова в обрамлении нескольких аккордов его гитары, которого Шлиповский обожал еще с 80 -х. В японском магнитофоне тихо шуршала старая кассета, купленная в те годы за целых три рубля у какого-то музыкального пирата.
Шаг за шагом…, выше-выше…
Жизнь моя, как колокольня…
Все сильнее звон…
Все тише голоса…!
Шлиповский лежал на диване наслаждаясь любимой песней и, помахивая ногой в такт, смотрел в потолок, то есть занимался интеллектуальной мозаичной работой. Ричард Л.С. резко повернул голову и внимательно посмотрел в глаза хозяину.
- Что такое ты учуял? – спросил художник, глядя в глаза псу, - лежим тихо и не жужжим, мир сам дожужится и без нас…, там и так полно идиотов… - прошептал художник и зевнул во весь рот.
Это поведение своей собаки Шлиповский знал очень хорошо, как верный знак тревоги о появлении нового посетителя, как приход неизвестного живого духа, как призрак будущих вербальных волн, как совершенно чужие эманации, как нечто пока неизвестное, но нечто грядущее именно в направлении его мастерской… 
- Я тебя понял, дорогой, иди глянь…, кого к нам несет нелегкая…, посетители хреновы, работать мешают…. Может быть, это очередной канальный транзит: всё лазят и лазят с целью выгоды и обмана самого меня, тревожат моё спокойствие, тараканы дырявые…, словоплёты без книг.
Громко высказался Шлиповский в сторону большой люстры и, подняв ногу вверх, почесал пятку в районе порванного носка с кленово-канадским листом по бокам. Собака быстро спрыгнула с дивана и влетела в открытую балконную дверь. На улице изощренно орали два кота, как будто изгоняли дьявола друг из друга. Задрав обрубок короткого хвоста и замерев на пару секунд, Ричард Львиное Сердце посмотрел вниз на котов и тщательно нюхнул воздух, затем развернулся и, подбежав к хозяину, громко буркнул что-то понятное.
- Ры-ра-рыыыыы…х-х-х-х…
- Да ты что? Понял, спасибо…, продолжай…! – ответил Шлиповский и поджёг какую-то наполовину скуренную сигарету.
Никто не мог видеть, что в это самое время за дверью миловидная девушка в белом плаще небольшим кусочком колбасы тщательно смазывала красные ногти на больших пальцах ног. Зачем она это делала? Это был очередной прием управления реальностью в ближайшем будущем.
Собака рванула к входной двери, приняла позу пойнтера на охоте и замерла, вынюхивая воздух и слушая вездесущую летающую пыль. Работали уши, нос и ее интуиция. Обрубок хвоста нервно дергался по сторонам. Шлиповский улыбался и тихо выпускал сигаретный дым в сторону люстры. Заранее предупрежденный ушастым другом, он сию секунду ожидал звонок в дверь. И дождался. Звук был робкий, коротенький, слабенький и неуверенный.
- Ричард, ты не ошибся, это баба…!
В прихожей раздался громкий лай…, пять раз. Затем Ричард вернулся к хозяину и внимательно посмотрел ему в глаза.
- Я понял, благодарю тебя за услугу, не сочти за труд, сосиску в холодильнике возьми сам, а я пойду встречать гостью…, ок?
- Мбуууу…, - буркнул Ричард и убежал в сторону кухни, где шлепнула ручка и громко скрипнул старый холодильник «ЗИЛ».
Входная дверь в мастерскую была стальная с пятью замками: один - хорошо смазанный, титановый, изощренно-заумный против профессиональных воров, второй – дублирующий, такой же, для усиления эффекта первого, третий – заманихинский, запутанный, непонятный, когда никого нет дома больше пяти дней. Эти замки были скрыты под дверной рамой от любых человеческих глаз. Четвертый замок был простецкий, как будто «между прочим» - когда хозяин дома и ждет гостей и пятый – уж самый простой, на виду у всех, ещё с советских времен, стандартный, щелкающий…, для замыливания глаз посетителей со злым умыслом, чтобы думали, что открыть его можно зубочисткой или огрызком прошлогодней груши. Никто не знал, что снаружи за дверью наблюдают сразу три подъездные камеры.
- Кто там? – хриплым голосом спросил Шлиповский и замер в ожидании первого звукового контакта.
- Здравствуйте…, Игорь Кириллович, пожалуйста, откройте, я Ника, я заказчик большой работы для господина Шлиповского, ничего не бойтесь, я заказчица, я пришла на переговоры…
Шлиповский молчал и тянул паузу, потому что любая пауза – это выбор дальнейших событий. Он импровизировал обстоятельства и обожал тянуть время для того, чтобы точно прицелиться в пролетающую мимо моль или подумать о будущем.
- Кто дал адрес…? – уже громче прорычал Шлиповский в закрытую дверь, внимательно рассматривая в экране минимонитора красивое лицо девушки без помады, татуированных бровей и увеличенных губ, без пирсинга в носу и в ушах, без проклятой мути в глазах и самопроизвольной глупой улыбки. В её глазах был внутренний свет в тринадцатом спектре любовных страданий.
«… жертва какой-то очередной каменной любви у меня на пороге, ого…, давно я не созерцал таких страстей…!» - подумал Шлиповский.
Посетительница не была похожа на неврастеничку в постоянном поиске дорогой жратвы, в поиске голо-прозрачной одежды и громких удовольствий… Возле верхней губы у нее была родинка, как будто шрам от рыболовного крючка, а общее впечатление лица рождало мысль о красивой и холеной кошке. Художник сразу же уловил связь её плаща и голых пальцев в босоножках.
«… какая-то красивая, но неприятная в чем-то неуловимом…, будем ловить и читать её волны…»
Шлиповский придерживался правила, что женщине без внутреннего света в его мастерской делать нечего, от слова - «совсем». Он легко распознавал таких женщин по глазам, бессмысленным улыбкам, идиотско-вычурной одежде, дурацкому подхохатыванию по поводу и без…, качественной глупости и по навязчивому поведению с концентрацией небольшого домашнего Ада на ручнике...
- Дело в том, что я…
- Короче…
- Адрес дал господин Тумбас, Урмас Тумбас, коллекционер…, вы должны его знать…, он в городе уважаемый человек…
- А…, уважаемый в городе человек? Старая сволочь, не умеет хранить тайны, жирный велосипед! Чё надо? – продолжал измываться Шлиповский внимательно разглядывая на экране геометрическую конфигурацию правого уха у посетительницы.
 Он помнил слова своей мудрой мамы –«… оценивай симметрию чужих ушей шепотом давно мертвых морских раковин». В мочках ушей посетительницы восседали самые дорогие белоснежные жемчужины «Мело-Мело», вместо крашеной пластмассовой безвкусицы. В таких вещах Шлиповский знал толк, благодаря множеству прочитанных книг о знаменитых ювелирных домах.
- Я хочу заказать картину…
- Картину…? Картину вы можете заказать у любого местного художника, а у меня вы можете заказать только шедевр, но он будет стоить дороже. А вы принесли…?
- О, да! Конечно, я пришла с двумя бутылками шампанского, вот они… Меня предупредил господин Тумбас, что вы не принимаете без благородно-торжественного «стекла» …
Девушка подняла к дверному глазку сумку, из которой выглядывало два горлышка бутылок шампанского. Художник улыбнулся. Наступила тишина- продуманная и ловкая с обеих сторон. Девушка ожидала открытия дверей, Шлиповский тихо стоял у двери, держал драматическую паузу, молчал и размышлял о последствиях данного визита и жажде холодных пузырьков именно сейчас. Он помнил другую фразу своей мудрой мамы –«… людей без света не пускай в свой космос, они обязательно будут тырить твои звезды, чтобы светиться самим…».
- А вы одна? – продолжал притворяться Шлиповский внимательно рассматривая ее фигуру в монитор третьей камеры.
- Я одна.
Он посмотрел вниз. У его правой ноги стоял Ричард Львиное Сердце и, подняв голову вверх, внимательно смотрел в глаза хозяину.
- Она там одна или врет? – спросил он у собаки.
- Брыыыых-х-х-х ф-ф-ф-ф-, - негромко произнес пес и слегка поморщил черный нос.
- Ты прав…, спасибо, дружище! – ответил Шлиповский, потрепал собаку за ухом и щелкнул дверным замком.
 Дверь отворилась и в ней появилась экологически чистая девушка в белом кожаном плаще с подчеркнутой талией и сосредоточенными глазами. Ричард Л. С. сразу же бросился к ее ногам и стал быстро лизать её большие пальцы на ногах, торчащие из туфелек.
«… странно…, собака сразу признала в ней друга, светлая баба…, но с оттенками…, глаза правильные, впечатлила, разберемся…» - констатировал в голове художник.
Такие глаза Шлиповский про себя называл –«алмазными», потому что они слегка светились изнутри и гарантировали наличие ума внутри их владельца.
«… видно сразу, что у неё нет балетной травмы с голове…, но пришла она ко мне с глубоким умыслом»- подумал Шлиповский.
Она была в белоснежных туфельках на каблуках с прорезью для большого пальца, размер ноги - 35. Волосы были подобраны наверх и заколоты «ши-цзэ» китайского образца с позолоченным драконом. Зрачки её глаз были чисты: ни одного пятнышка, ни одной тавиальной точки, ни одного воспаленного капилляра. Шея была великолепна и поставлена генетически для гордого ношениея головы. Уши были прекрасны с четкой печатью бывшего эмбриона в мамином животе. Весь ее образ светился, благодаря плащу, белому жемчугу, внутренней чистоте и удачной комбинации двух генетических архитекторов.
«Сплошная трансляция позитива…, надо же!»
Она рассматривала Шлиповского с восхищением и любопытством, сверяя в мыслях газетные сплетни, чужую информативную грязь и реальную натуру перед глазами.
- Проходите быстрей, а то здесь сквозняки и летает соседская моль…, а у меня на моль аллергия уже двенадцать дней…
Дверь тихо закрылась. Щелкнул замок. Ричард сидел в центре большого коридора и внимательно рассматривал девушку в белом кожаном плаще. Он облизывался и внюхивался в пришедшие с ней феромоны.
- Следуйте за мной. Собака редкая, мудрая и воспитанная. Этот пёс ни перед кем не ходит на цырлах, потому что он мой товарищ. Он умеет радоваться своей любви ко мне…, можете его не бояться, он шикарный собеседник. Снимать белые туфли на каблуках запрещаю, без них вы потеряете рост…, измениться походка и наполовину улетучится ваша загадочность. Вы станете ниже и ваши ноги потеряют 79% привлекательности, а я люблю созерцать все красивое на оригинале. Женских пирожковых и растоптанных тапок у меня нет и быть не может, а если допустить в каком-то страшном сне, что они бы были, ваши ноги тридцать пятого размера выглядели бы в них ужасно привлекательно и отвратительно омерзительно. Цокайте по полу каблуками, местные духи - хранители этого дома, такой звук одобряют и даже приветствуют.
- Они вам лично об этом сказали…?
- Они мне сказали об этом лично приблизительно восемь тысяч ночей назад. Шампанское поставьте на стол. Если хотите есть или пить: холодильник забит всякими вкусными глупостями…, готовьте сами, кухня ваша…, мне некогда, я валяюсь на диване и размышляю о важных вариантах сочетания церулеума и краплака в сфуматной дымке полу охры позади правого плеча искусственной герцогини на новом полотне… Как вы заметили - это портрет женщины бархатных оттенков из какого-то общества богатых бездельников, у которых скупые калькуляторные глаза. А у нее будет все понимающий взгляд снисхождения на этот ничтожный продажный мирок… Я созерцаю даль и слушаю песнь будущего полотна. Если есть и пить не хотите и для вас важнее разговор со мной, чем выделение желудочных соков, в таком случае…, падайте в это кресло и я на вас буду смотреть и внимательно слушать… У вас не так уж много моего личного времени…
- Разрешите тоже на вас посмотреть. Вы затворник…, о вас несут разное…, но я верю только своим глазам, а не чужим.
- Несут разное, потому что личной жизни нет, а когда у кого-то нет личной жизни, они живут чужой. Идут годы, а они живут чужой жизнью, полностью наплевав на свою… Это один из первых губительных признаков классических дураков…
- Мне рассказывали, что свою знаменитую картину «Жатва» вы написали за двое суток в закрытой комнате чужого загородного дома. Два на три метра… Это же невероятно! Вы ничего не ели, пили виски, писали под музыку «Pink Floyd» и ваш шедевр был продан за сумасшедшие деньги еще с невысохшей краской. Да…, еще поговаривают, что вы писали «Жатву» голым, а лицом написания Смерти послужила ваша бывшая знакомая…
- Часто люди врут, чтобы показаться осведомленными больше, чем другие – это второй губительный признак классических дураков. Вероятно, очень даже вероятно… Когда открыто никому невидимое окно, нет времени на жратву и сон, есть время работать без остановки. Для коллекционеров пошлых слухов прошло целых два дня, а для меня три минуты в полете сквозь специальные дожди. Лгут, праздные людоеды…, лгут бессовестно! Я не писал картину голым, я был в грязном халате и босиком, чтоб ощущать пятками прикосновение колосков пшеницы на холсте. «Пинк Флойд» группа уникальная, я на ней вырос, и они меня всегда вдохновляли и открывали любые двери сознания. Лицо смерти я скомбинировал из пяти женских лиц отъявленных корыстных негодяек, которых я знал лично…Получилось то, что они заслужили, у Смерти глаза цвета цианистого калия с оттенками безразличия анаконды. Крестьянин справа – старый дед Дато Чачава - из Тбилиси, слепой парень слева - найден в деревне Ёрш на берегу Волги. Сублимация трех персонажей на фоне грозового неба, мокрой пшеницы, блестящих кос, разбитых кувшинов с молоком, которое выпила Смерть – все это заслуга шотландских производителей виски и моего воображения с холодными ногами.
Ника стояла напротив картины «Вам-Пир. Солнечное чаепитие» и не шевелилась. Она была оглушена и зачарована.
- Это невероятно! Тумбас говорил правду… О, Боже…! Как колотиться сердце…, о, Господи! Да вы гений!!!
Шлиповский в ее восклицаниях не обнаружил фальшивых капель лести. Это было очень странно. И он решил проверить…
- Хм…, ну гений, ну и что? Гений – чужих заведений и земельных владений, среди минеральных удобрений и девиантных поведений… Штампованная фраза клише из декаданса других эпох. Обойдемся без громкий слов. Что скажете об этой картине, сударыня? Сможете ли внятно разложить ваши чувства и мысли по поводу этой работы? Мне, как создателю, было бы интересно. Было бы крайне любопытно порыться в вашей голове и сравнить с содержанием прекрасного компота в моей.
Шлиповский бесшумно отрыл шампанское, налил немного в пластмассовую миску собаке, затем в большой синий бокал себе и улегся на диван. Ричард подбежал к миске быстро выхлебал и вылизал содержимое и улегся в ногах у хозяина. Ника села в кресло и глубоко вздохнула.
- Конечно, можно… Разглядывать чужие картины - это намного лучше, чем быть в гуще кровавой резни, сидя в кинотеатре с ведром жоп-корна и наслаждаться чужой болью и звонкими оплеухами по лицам. Я - логик, а не критик словоблуд, поэтому прошу принять моё восприятие этого полотна от чистого сердца с никем незасеянными информативными полями. Сразу же скажу, что картина излучает какую-то странную силу с конденсатом на сердце созерцателя. Сила эта колотит сердце и заставляет стоять на месте до того, пока хоть что-то станет понятным. Вы здесь сыграли на человеческом качестве любопытства и удивления. Сразу же с первого взгляда ничего не понятно, хотя сюжет ясен… Всякий впечатленный сразу же включает голод познания, что и бьет в глубину себя. В центре злая баба с великолепно писанными глазами абсолютной отрешенности и пустоты, в полном одиночестве несмотря на то, что она на каком-то кораблике среди уймы безликих взрослых и хаоса таких же безликих детей. У нее возле верхней губы странная родинка, как будто бы шрам от рыболовного крючка…
«…святая Мария…!» - с ужасом внезапного удивления подумал Шлиповский.
- Особое внимание вы уделили ее перекрученным пальцам на ногах, несмотря на мастерски выписанные ремешки сандаликов. Ремешки великолепны своей отработанной потрепанной кожей для владелицы старомодной, но удобной обуви. Пальцы прекрасны в своей геометрической ненужности ни одному залётно-мимолетному взгляду. Острые коленки с бликами солнечных зайчиков никого не могут радовать…, а чувственных людей может даже опечалить такой мусорный генетический набор. А её уши! Этот классический «лопухизм» есть подлинное произведение искусства…, так могут торчать заячьи уши среди пшеничных и васильковых полей… Это особый женский насмешливый знак долгих неудач и разочарований. Вам удалось написать её некрасиво-красивой! Вы написали лицо достойное больших залов всемирных музеев… А эти ваши намеки, пропитанные чистым символизмом… В углу кораблика стоит гроб с золотой окантовкой и две фигуры уверенных мужчин, похожих на путешественников во времени… Они что-то куда-то везут, но никто и никогда не узнает, что именно и куда? Здесь нет оскорбления Божественной Сущности жизни и смерти… Я думаю, что там внутри гроба притаилась чья-то невостребованная любовь! Судя по женскому полуоткрытому рту и напряжению двух вен на шее, могу предположить, что она поет и поет одна для всех что-то всем знакомое. Это подлинная ода ее одиночеству и попытка выйти за пределы личной колючей проволоки. Глядя на эту злую женщину, хочется знать, что она прячет в своем животе?
 На вашем полотне даже ощутим морской воздух и ветер, который так замысловато треплет флажок наверху… Этот ваш ветер сам корчиться от какого-то чужого ветра, потому что у ветров никак не может быть иначе…, они постоянно соперничают друг с дрругом. К данной истине вы дотянулись издалека. У меня сложилось такое впечатление, что вы этой картиной вычистили грязь из этой неизвестной женщины. Прошу не путать с картиной Ивана Крамского… Если убрать все нагромождение корабельного интерьера, то её глаза все равно заставят всматриваться в обреченность. Такие мыслят трагически и долго не живут, их съедает внутренняя зависть к тем, у кого жизнь исходит по-другому. Она хотела солнечной любви, а любовь прошла мимо и её не заметила… Я бы сказала, что это жизнь, записанная за полями вашей очень большой личной тетради. Когда-то для одной столичной газеты я написала «… чтобы точно знать, что кто-то умирает от зависти, нужно самой однажды попробовать умереть от зависти, потому что смерть от зависти смертельна своим черным наслаждением, а не дорогой на уютное кладбище…»
 Шлиповский открыл рот от удивления и его глаза расширились от озарения и внезапного понимания происходящего.
- В любом обществе есть люди, живущие наперекор существующему порядку вещей. Они хотят казаться белыми птицами на фоне трубного дыма постоянных заводов и фабрик. Истину ищут только одиночки, а не прыгающее в эйфории стадо…, и вы один из этих редких одиночек. Такие полотна может писать человек с большим плацдармом гениального художника и тщательным видением окружающих нюансов. Это вам не барбизонский пейзаж импрессионистов, это дальше и глубже… Это накрытый стол с обильной пищей для размышлений. Вы видели лица некоторых посетителей в музеях, которые усаживаются на диванчик напротив, так называемых, не отпускающих картин…, и сидят там часами? Их немного, но они есть. Это именно те, кого в любую погоду посещает подлинный свет озарения от увиденного. Они созерцают войну скрытых смыслов… Остальных посетителей, пробегающих мимо музейных шедевров, законы физики пережуют и выплюнут в процессе их однообразного бега по паркетам. Так вот…, напротив этой вашей картины будет стоять девять диванчиков, а может быть и десять, потому что ваша картина - из уникальной когорты неотпускающих!
- Что вы говорите…!? 
Шлиповский, конечно же, был поражен. Он знал цену редким современным людям, умеющим излагать свои мысли. Он слушал, раскрыв широко глаза и даже приоткрыв рот. В его воображении слова гостьи полностью ложились на лист белоснежной бумаги со словами его собственными. Он был поражен точностью обозначений, чувств и формулировок, и умением излагать без пауз и без бараньих звуков шизофазии – «э-э-э-э-э…»
- Что касается написания самой картины… Ваше художественное мышление здесь не одиноко. Так писать можно только однажды, находясь под чем-то невозможно описуемым, ну, например, под пантерным мухомором или «черепашьей панцирной мукой», под влиянием французской «левузы ла тондр» или под шампанским с кокаином, под укусами небесных комаров или шепотом божьих коровок…, под звуки вальса перламутровых мух вокруг вязаного абажура. В самый обычный день, после пяти глотков сладкого чая на кухне, без мощной претензии на величие – такого не написать никогда…!
- Стоп! Вы откуда знаете такие секреты, дорогуша? – взорвался от удивления Шлиповский.
- Это как вопрос детеныша кентавра: «…папа, а почему у людей только две ноги?» Это просто… Мы с вами живем на одной и той же планете, в одной звездной системе и даже в одной молочной Галактике. Мы ходим здесь по разным дорогам: и я, и вы. Где-то, как-то, когда-то, каким-то образом, что-то пересеклось в информационных полях и в мою голову вошла информация о панцирной черепашьей муке и пантерном мухоморе и еще о многом… Сказать по правде, я никогда не пробовала, а вот мой гений пробовал много разного, чтобы знать, что происходит за покрашенными серебряными дверями с янтарной ручкой… Именно его портрет я и пришла просить вас написать.
- Портрет живого гения я не писал никогда…
- Все бывает в этой жизни в первый раз. Он мой личный гений… Так вы принимаете заказ…? – спросила Ника.
- Безусловно! Скажу вам больше, я отложу все начатое и примусь за вашего гения, только он мне нужен живой, мне нужно знать его внутренний мир, его глаза, голос…, походку, руки, ногти, уши…, жесты, форму носа…
- Его музыку…, он скрипач, он пишет музыку мечтательных парусов и божественных ветров, его ноты переворачивают шторы любого сознания…, он интерпретирует мировоззрение… Сказать проще - мой гений не ограничен официальной версией реальности, он выключает время на всех ближайших часах и дружит с силами тонкого плана… Он знает, что время уходит только потому, что оно сразу приходит… У него внутри нечто большее, чем суета этого мира. Он знает, кто виновен в поедании листьев - бабочка или гусеница… Хотя оба есть одно целое без обязательной юридически обоснованной вины. Любая бабочка помнит вкус листьев, которые съела её личная гусеница до метаморфозы, но никогда не будет свидетельствовать против себя. И наконец…, он знает скорость света у его личной тьмы…
- Он знает скорость света у личной тьмы? Святители Угодники…! Я больше, чем потрясен…, я обескуражен, обезоружен и контужен от ваших слов… Оказывается, у меня есть шторы сознания, которые можно перевернуть…, а я думал, что моему воображению нет предела. Вот это открытие! Я задумался: время уходит, потому что сразу приходит… Ведите вашего гения сюда незамедлительно…
- Заранее предугадывая ваше согласие на эту работу, он попросил меня передать вам в дар эти итальянские кисти из магазина «Ciao da Caravaggio».
Ника достала из сумки красивый чехол и передала его Шлиповскому.
- В Неаполе в каждую эту кисть были вплетены отрезки его волос. Не удивляйтесь. Он так захотел… Это символизм и его желание. Только представьте, что его портрет будет писан уникальными кистями из его волос и шерсти кенгуру. И это совсем еще не конец его пожеланий, потому что мой собственный гений мыслит категориями других миров, фантомных источников, ощущений и вибраций дальних каменоломен…
- Да будет так! Я заинтригован до высшей категории невыносимости… Из таких людей получаются подлинные кардиналы нашего бытия. Передайте ему от меня…, а впрочем, я сам все выскажу ему в глаза. Ведите вашего гения…, ведите, милочка…, а я пока подготовлю холсты на выбор по размеру…, потому что ваши женские моральные принципы не изуродованы нынешним бытием.
Их темноты большого коридора доносился тихий шепот белого плаща, стук ее каблуков разрезал воздух…, хруст простейшего замка…, тихий скрип…, закрылась дверь и дальше тишина. Она ушла с горечью…, завидуя тому, что не умела рисовать и играть на скрипке. Шлиповский залпом выпил бокал шампанского, как будто это была вкусная водка. В горле появилось эхо благодати от молоточков винных микропузырьков.
«… нажрусь…, немедленно нажрусь…!» - мелькнуло в его художественной голове.
Ещё…, там крутилась карусель из мыслей, слов и разных предложений от процветания внутренних бесов... Ещё…, там крутились остатки образов её интонаций, эхо подсознания и описание его картины. Хотелось большего для понимания глубины того, что он только что услышал от внезапной посетительницы.
«…есть еще умные женщины на этом свете среди полнейшей тьмы невежества, шизофрении и глупости… Где мой вискарь? Нажрусь от кайфа такого общения… Мне срочно нужен взбодрин!»
 Ричард Л. С. нервно рычал в углу дивана немного высунув свой галстучный язык, оскалив зубы и быстро дергая задними лапами. Возможно, ему снилась шумная охота на древнегреческого камышового вепря. Ни с того ни с сего в голове отчеканились слова Делакруа: «… дайте мне грязь улиц, и я превращу ее в сочную плоть женщины…» Шлиповский налил еще бокал и выпил залпом только для того, чтобы снова ощутить эхо благодати от винных пузырьков и проложить дорогу в опьянение. Ему становилось хорошо и в голове, и в сердце, и в сумочном пространстве за ним…, где обитала его собственная беспокойная душа в глухом полушепоте личного одиночества… Шлиповский вытащил из диванного тайника пыльную бутылку (хельсинского «стокгольма»), внимательно посмотрел на красивую этикетку и налил в граненый стакан.
«… выпадаю из этого мира до завтра… Мир, как генератор постоянной тревоги – улетай в магическое восвояси! Она похожа на чемпионку одиноких заплывов в омуте с чертями… Шуры -муры -пассатижи… Редкая девица…, такую взял бы к себе на работу сам барон Мюнхгаузен…, но не я. Настоящая гончая… У нее яркие жесты прикосновения пальцами к лицу... Это жесты дескрипторы чистой воды. Весьма информативно нарисовалась работа мышцы «орбикуларис орис», прикусывание губ и частое облизывание, тональность голоса в духе «лицемерное покаяние». Безусловно читается сила личности, напитанная редким ядом «ферделанс». Не простая девушка, совсем непростая… Ни слова не сказала о романтизме… Изображала суперлютик «Пион» редкой окраски… А сейчас пусть катится к чертям, я буду наслаждаться своим временным бессмертием, потому что еще не умер…»
Перед уходом в область других восприятий Шлиповский всегда думал, что имеет за спиной новенький парашют для успешного возвращения, а на самом деле это был дырявый носовой платочек… Он выпил залпом…, в аппетит сознания…, и тихой водой медленно ушел под картонный арочный мост обыкновенной и скучной жизни. Где-то там, в глубине мозаичных круговоротов, находясь в содружестве с умными рыбами он был художником совершенно других картин… Там он писал великую константу времени, которое приходило, чтобы сразу уйти, никогда не поздоровавшись и не попрощавшись…

               
Уважаемый читатель! Продолжение на авторском сайте!