Направленность: Джен
Автор: Таэ Серая Птица
_________________________________________
========== *** 1 *** ==========
Медленно кружится и опадает пыль и копоть над руинами храма.
Лань Сичэнь, словно слепой, потерявший поводыря и бамбуковый шест, сидит на ступенях, рассматривая обагренные кровью побратима руки. Вертит в руках окровавленную ушамао Не Хуайсан. Цзян Чэн, прислонившись к дереву, сверлит меня пронзительным взглядом. Вокруг суетятся люди, главы орденов и их свиты, ха-ах, все слетелись на падаль, как мухи! Как вовремя! Впрочем, какое мне дело? Лань Цижэнь орет — ну, он всегда орет, как будто тысячи правил Гусу Лань его лично не касаются. Какой бордель, и какая ирония: мы в храме, что был построен на месте именно что борделя. Не могу здесь больше оставаться.
Младшие Лань привели Яблочко, вот и отлично. Кажется, мне пора исчезнуть, пока все эти люди не вспомнили о моем существовании. Я беру ослика под уздцы и тяну прочь, подальше от двора разоренного храма. Белая тень Лань Чжаня следует за мной, словно и его я веду за узду из лобной ленты. Вот только...
— Вэй Ин.
— Да, Лань Чжань?
— Куда ты?
Куда я? Куда-нибудь, мир большой, а видел я так мало.
Наш едва начавшийся разговор прерывает Сычжуй, и я искренне рад, что он вспомнил и меня, и свою семью, и решил почтить их память. И рад, что Вэнь Нин наконец принял свою свободу и решил идти своим путем. Впечатление такое, словно с моей души упали тяжелые цепи — все, кроме одной, последней.
— Скажи, Лань Чжань, куда ты собирался идти сейчас?
— Домой... — растерянно и непонимающе говорит он.
— В Гусу, в Юньшен Буджичу, верно?
— Да. Вэй Ин, пойдем со мной!
Я усмехаюсь и качаю головой, вертя Чэньцин в пальцах.
— Нет, Лань Чжань. Это твой дом. Не мой.
— Но... но я думал... Ты сказал...
— Что мы родственные души? Это так и есть. Но ты только что видел и слышал Учителя Лань. Как думаешь, он будет счастлив, если я появлюсь у врат Юньшена?
— Дядя поймет!
— Нет, Лань Чжань. Он никогда не поймет. Для него я — огромное черное пятно на белоснежных одеяниях. Тот, кто совратил, сбил с праведного пути его любимого племянника, растерзал в клочья репутацию Ханьгуан-цзюня. Взгляни на меня.
Отхожу на пару шагов, раскинув руки.
С дня, когда несчастный Мо Сюаньюй пожертвовал мне свое тело, прошло чуть меньше, чем два месяца. Останься в живых кто-то, кто хорошо знал его, и увидь он меня сейчас — не узнал бы во мне Мо Сюаньюя, ни единой чертой. Мы в самом деле были с ним слегка похожи, но душа меняет, подстраивает под себя тело. Сейчас я — почти тот Вэй Усянь, что был убит мертвецами на Луаньцзан. Я вытянулся в росте, то-то так ныли кости, а я списывал все на усталость от путешествия и последствия темной метки. Стали малы одежды, и в длину, и в плечах. Потемнели волосы, изменились черты лица, даже руки.
— Что ты видишь, Лань Чжань?
— Тебя.
— Именно. Старейшину Илина. Ужас Цзянху. Тринадцать лет моим именем пугали детей и взрослых, меня проклинали и боялись. Неужели ты думаешь, что попытка обелить меня удастся? Хах, нет! Наивно полагать, что утопленная репутация Верховного заклинателя поможет выплыть моей. В Юньшене авторитет Учителя Лань непререкаем. Он никогда не смирится с моим присутствием в твоей жизни, а я не собираюсь смиряться с чьим бы то ни было давлением и неприятием. Когда так ненавидят — любой нормальный человек просто уходит из видимости ненавистника. Я, может, и не эталон нормальности, но и не безумец, чтобы терпеть изливаемый каждодневно и ежечасно яд. Прости, Лань Чжань, но Юньшен — это твой дом, не мой. Мне там места нет. Не было. И не будет никогда. Быть родственными душами — не значит одному смиряться со всем, что прилагается к другому. Я не могу заставить тебя следовать за мной, да и не стану. У тебя, помимо желаний, есть еще и долг перед кланом и орденом. Есть семья, которой ты нужен именно сейчас.
— Как же твои слова?
Я смеюсь и укоризненно качаю флейтой:
— Лань Чжань, я никогда не был обрезанным рукавом. Никогда не был тем развратником, каким меня представляли люди. Да, в юношестве я до одури начитался порнографических книжек — любой, у кого в приятелях ходил Не-сюн, был просто обречен на такое. Но... можешь мне не верить, я и целовался в своей жизни только однажды, хотя так и не знаю, с кем.
Выражение его лица меняется так, что я несколько пугаюсь. Оно яркое, но нечитаемое, словно смешались стыд, неверие, желание и страх одновременно.
— Лань Чжань?
— Это был твой... первый... первый поцелуй? Н-но ты сказал...
Медленно, но до меня доходит. Память уже почти полностью восстановилась, я не помню только небольшой промежуток времени — с той проклятой битвы в Безночном, когда потерял шицзе, до момента как очнулся на Луаньцзан. О том, что именно тогда происходило, меня «любезно» просветил Цзэу-цзюнь. Сейчас я понимаю, что и первый мой поцелуй был украден Лань Чжанем. Эти Лань! Все у них как-то через надрыв и боль, и зачем мне это?
— Какой двадцатилетний мужчина согласится признаться, что дожил до этого возраста девственником? Конечно, я утверждал, что «закален в боях», боясь насмешек. Но на самом деле мне не особенно были интересны эти стороны человеческой жизни. Лань Чжань, я даже в подростковом возрасте больше интересовался талисманами и новыми заклинаниями, чем развлечениями и удовольствиями плоти. А то, что люди видели и воспринимали меня как повесу, лентяя и негодника... Скажи, стал бы лентяй первым учеником ордена?
Помолчав, фыркаю: кажется, сегодня просто день раскрытия секретов.
— Я стал сиротой в четыре года. В Пристань Лотоса попал в девять. Обучение начал, когда сумел вылезти из многочисленных болячек, навалившихся разом, стоило моему детскому тельцу понять, что я в безопасности. И тогда мне уже было десять лет. Мои сверстники уже умели читать и писать, а я впервые взял в руки кисть и начал запоминать иероглифы. Вот только... ты думаешь, кому-то было дело до того, что я мало знаю? Я привык учиться ночами, когда никто не видит и не отвлекает — днем вокруг было слишком много интересного, люди и события. Я читал и тренировал каллиграфию до рассвета, засыпал на две, когда на две с половиной стражи. В детстве этого хватало. Но поднимался я всегда тяжело, потому... «Вэй Усянь — лентяй, которому лишь бы поспать подольше». Мой почерк так и не выправился — все вокруг считали его небрежным и чересчур размашистым, но никто не подумал — отчего так.
Снова хмыкаю и почти смеюсь:
— Сколько раз меня ругали за вольную позу, за нежелание сидеть пристойно, а никто не понял, что я смог сесть в эту самую пристойную позу без боли в спине и ногах только после того, как сформировал золотое ядро. Оно убирало воспаление и глушило боль. Работало всегда на пределе, потому развивалось сильнее. Я действительно был первым среди сверстников и превосходил в силе Цзян Чэна. Скажи, Лань Чжань, многие ли юноши в твоем клане могли сразиться с тобой на равных, учитывая силу твоих рук?
Аха-ха, смотреть, как меняются эмоции на этом лице, одно удовольствие.
— Нет, не многие, я так и думал. Ты замечал, что Суйбянь тяжелее Бичэня? С золотым ядром я легко сражался им. Без ядра я едва мог бы продержаться, может быть, три четверти сяоши, потом неизбежно потерял бы темп и силу ударов, а еще через пару кэ был бы обезоружен. Не потому, что мне не хватило бы сил. Нет, просто... после падения на Луаньцзан руки, спина, ноги — все было переломано, болело нестерпимо. Заживало медленно и по большей части неправильно. В те два года, что мы с остатками Вэнь выживали на проклятой горе, Вэнь Цин выправляла мне кости. К чему я это все? А просто — все вокруг видели то, что хотели видеть. И продолжат это делать, ведь я — это снова я, Вэй Усянь, Старейшина Илина, злобный, ужасный темный заклинатель. Всем плевать, что у меня теперь есть золотое ядро и я, даже пользуясь темными практиками, не потеряю контроль и не попаду под влияние тьмы. Никто не примет меня таким, кроме тебя, Лань Чжань. Но, как учит меня вся моя жизнь, в одиночку или даже вдвоем противостоять всему миру невозможно. Так что я просто не буду противостоять. Поэтому я ухожу. Поэтому я не пойду с тобой в Гусу, Лань Чжань. Ты нравишься мне, моя душа тянется к твоей, но я не отправлюсь в клетку к саблезубым кролям, как и не потребую от тебя отказаться от своего долга и праведного пути.
Дорога, на которой мы стоим, раздваивается как раз в десятке шагов от нас. По правой, кажется, можно дойти до пристани. Левая уводит в сторону от реки — к горам.
— Здесь наши пути расходятся, Лань Чжань.
Хватка на руке неожиданная... и ожидаемая. Я и не думал, что этот человек так просто отпустит то, что уже возомнил своим. Но я не собираюсь подчиняться. Я — не госпожа Лань, чье имя вымарано даже из памяти ее детей. Меня нельзя взять и запереть в домике на горечавковой поляне, запечатав духовные каналы и золотое ядро, закрыв дом печатью запрета.
— Отпусти.
— Вэй Ин! Вернись со мной в Гусу!
— Лань Чжань, идем со мной? Откажись от этих гуевых правил, от остодемоневших рамок, а? Идем со мной, посмотрим мир — он так велик, есть же земли, где никто не слышал о тебе и обо мне, но людям тоже нужна помощь! Давай уйдем, и пусть эти гуевы главы орденов разбираются сами, сами решают свои проблемы? Давай пойдем одним путем, и я не стану отказываться от своих слов, сказанных в храме. Я буду с тобой, будем делить одно ложе на двоих, научимся любить друг друга? Идем со мной, Лань Чжань!
Я знаю, что он не согласится. Знаю. И мне ничуть не обидно, когда я вижу ответ в его глазах, чувствую в разжавшихся пальцах.
— Что ж...
Долг был для него всегда превыше чувств. Долг и правила. Ах, я будто бы обесцениваю его жертву, его шрамы и скорбь. Но я не обесцениваю их, просто... Это не любовь. Это какая-то высшая степень самобичевания — сделать шаг вперед, попытку вырваться из привычной паутины долга и правил — и тут же вернуться назад, принять наказание и покорно ждать чего-то... Ахах, боги и будды, ждать зайца, карауля пень! Лань Чжань, да ведь ты же действительно дождался второго зайца, но что же ты делаешь? Что ты делаешь сейчас? Да и тогда — что ты сделал, кроме как покорно принял наказание? Чем мне помогло это? Да ничем! И навешивать на себя вину еще и за это — я не буду! Не могу и не хочу отвечать за чужой выбор, хватит! Пусть все остается в прошлом.
— Что ж, я принимаю твой выбор.
Ветер бросает в лицо концы лобной ленты, но я больше не тянусь к ней.
Если так подумать, то он ведь ни разу в здравом уме не вручил ее мне, чтобы я мог утверждать о том, что имею на нее какие-то права. А слова... Это всего лишь слова. Их стоит подтверждать делом.
Так было на тропе Цюнци. Так было на Луаньцзан. Он единственный раз сделал хоть что-то после битвы в Безночном — и что же в результате? Отступил. Снова.
— Хотел бы я, чтобы хоть раз, хоть один-единственный раз кто-то выбрал меня и не отступил, пошел за мной, куда бы я ни направлялся.
Надо бы замолчать, но я не хочу больше молчать. Впрочем, и говорить мне больше нечего.
— Прощай. Может быть, еще увидимся, Ханьгуан-цзюнь.
Моя дорога уходит в сторону гор. Я хочу повидать мир, а после — вернуться домой. Я уже знаю, где это место. Не Юньмэн, нет. Я не забыл, как Цзян Чэн вышвырнул меня из Пристани Лотоса. И мириться я не пойду, довольно. И без того я каждый раз делал это первым. О Гусу я все сказал Лань Чжаню. В Цинхэ меня никто не приглашал — право, зачем бы? Птицы убиты — можно спрятать лук. Может быть, в прошлой жизни мы и были приятелями с Не Хуайсаном, но в этой я не знаю человека, которым он стал. И, признаться, не горю желанием узнавать. «Незнайка» меня пугает. Он в разы опаснее покойника Гуанъяо, потому что тих и незаметен, как змея в траве, а если наступить — уже будет поздно спасаться.
Но есть одно место, где меня не ненавидели и не проклинали, потому что видели и знали воочию. Место, куда я должен вернуться, чтобы отыскать останки родителей, захоронить их как полагается и почтить их память. Место, которое стало мне сперва пыточной, а после домом для новой семьи. Боль и теплые воспоминания переплелись так тесно, что потребуется много времени, чтобы разъединить их, расплести этот клубок и оставить только тепло. Поэтому я ухожу, но обязательно вернусь туда. Домой.
========== *** 2 *** ==========
Он стоит и смотрит в широкую, хоть и несколько костистую спину, так непристойно обтянутую простым полотняным шанем и каньцзянем, и в голове грохотом отдаются слова, перемешиваются фразы, но рефреном звучит и звучит одна: «Хотел бы я, чтобы хоть раз, хоть один-единственный раз кто-то выбрал меня и не отступил, пошел за мной, куда бы я ни направлялся».
Еще не поздно принять решение. Еще не поздно повернуть на ту дорогу, по которой мягко ступают потрепанные сапоги и цокают по укатанным колеям и мелким камням копытца ослика. Он почти делает шаг — и застывает, словно приклеенный к земле заклятьем: «У тебя, помимо желаний, есть еще и долг перед кланом и орденом. Есть семья, которой ты нужен именно сейчас». Просто и страшно в своей правде. Он не может сейчас оставить брата, дядю, орден. Он нужен в Гусу, в Юньшене. Вэй Ин понял это. Принял. Но почему, почему он не захотел идти вместе? Ванцзи мог бы защитить его от гнева дяди, мог бы поселить его в цзинши... или в доме матушки? Да, там Вэй Ин был бы...
Осознание накрывает его внезапно и страшно, как сошедшая лавина: именно об этом Вэй Ин ему и говорил. То, что для Ванцзи будет безопасностью и покоем, для этой беспокойной души станет клеткой и цепями. Как они могут быть родственными душами, когда настолько разные? Вэй Ин — пламя, живое и яркое, которому требуется простор и свобода гореть в любом направлении. Лесной пожар, разгорающийся от одной неосторожной искры. А он сам?
Ванцзи смотрит вослед уже почти скрывшемуся за кустами и деревьями человеку, опускает голову на пару мяо, прижимая ладони к глазам, а потом поднимает ее, выпрямляется гордо, закладывая руку за спину, и возвращается в город, к храму. На истерический вопрос дяди он скупо отвечает:
— Ванцзи просто проводил друга в путь. Чем Ванцзи может помочь?
Проходит еще не один день, прежде чем уставшие, но завершившие свою работу по устроению огромной неприступной гробницы заклинатели всех орденов — и великих, и малых, — разлетаются из Юньпина, оставляя по паре адептов в охране сооруженного мавзолея. Ванцзи улетает тоже: он видит, насколько плох сейчас сюнчжан, как ему нужна поддержка, понимает, что Вэй Ин был прав, и он нужен своей семье. Он сделал правильный выбор и не имеет права осуждать Вэй Ина за его принятие, но внутри занозой сидит: «Почему ты не пошел со мной? Я мог бы возвращаться в цзинши и встречать твой взгляд...».
В хлопотах, в замещении брата — там, где он может справиться, где не требуется много говорить, в утоплении в море бумаг проходит месяц, потом два, три... Сичэню не становится легче, он уходит в уединение. Ванцзи чувствует, что изнутри черными корнями прорастает злость: брату никто не говорит ни слова о неподобающих чувствах к недостойному человеку. Брата никто не наказывает за убийство Верховного заклинателя. За попустительство, приведшее к краже редчайших и опаснейших текстов и нот. За нынешнюю слабость. Ванцзи помнит, как от него требовали прекратить скорбеть, перестать играть «Расспрос», надевать не траур, а повседневные ханьфу, не сметь называть А-Юаня своим сыном, отказаться от общения с мальчиком и передать под опеку старейшин. А еще он помнит, как его задавили аргументами, отказывая в помощи тем людям, которых увел Вэй Ин на Луаньцзан. Как просто промолчали в ответ на его вопрос о том, можно ли забрать Вэй Ина в Гусу и спрятать его там. Как рвались через его израненное тело к полумертвому темному заклинателю, чтобы добить. Как вымещали на нем зло за поставленный на той пещерке барьер, который так и не сумели снять. Как превращали его спину в кровавое месиво дисциплинарным кнутом и называли тяжелыми ранами сущие царапины, что заклинатель их уровня силы способен исцелить за пару дней.
Ванцзи помнит все.
Ванцзи чахнет над документами, разбирая прошения и отчеты, и думает. Думает очень старательно, серьезно и скрупулезно. Разбирает каждый свой поступок едва ли не с того момента, как он себя помнит. До момента, когда вся его жизнь разложена по полочкам в сознании, каждое движение души вытряхнуто, промыто и осмотрено, как пиалы у рачительной хозяйки, уходит еще три месяца. Ванцзи не торопится, в таком деле, как инвентаризация собственной души, торопиться не стоит. Все это, конечно, можно было бы сделать и быстрее, но на медитацию у него не хватает времени из-за дел ордена. А еще все это можно было сделать намного раньше, в те три года в пещере Ханьтань, но почему-то он этого не сделал. Впрочем, он понимает теперь, почему: в то время его душа онемела, как немеет часть тела, если неудачно ударить по акупунктурной точке. Он сидел в позе для медитации, но войти в нее не мог: внутри все кричало, как кричит цинь под злыми руками человека, желающего не сыграть, а сломать.
Его ломали последующие десять лет. Все эти предложения брака, все тяжелые, как камни, намеки, что он позорит орден, отказываясь снять траур и жениться, требования скрупулезных отчетов о каждой миссии за границами ордена... На него даже через А-Юаня пытались надавить. Все, что он мог — это сбегать прочь из этой клетки, помогать простым людям, чтобы принести хотя бы каплю смысла в свое существование, кроме ожидания перерождения Вэй Ина.
Понимание того, что здесь он занимается полной бессмыслицей, и это никак и ничем не поможет сюнчжану, потому что тот, как и сам Ванцзи в те тринадцать лет, помощи не желает и не примет, приходит, когда Юньшен накрывает весеннее цветение. Ванцзи тщательно сортирует бумаги. Раскладывает их, заканчивает начатое, убирает ненужное. Собирает вещи: их немного, он неприхотлив, приучен довольствоваться малым. Мимолетная мысль ранит, как внезапный удар мечом: несмотря на это, у него всегда при себе были деньги, и немало, а Вэй Ин, уходя из Юньпина, отправился в свой путь без единого фэня{?}[медная монетка, 1/100 серебряного ляна] в рукаве. За этот почти год до него не дошло ни единой вести о темном заклинателе, играющем на флейте. Он прятал тревогу и боль так глубоко в сердце, как только мог. У него не было возможности выяснить хоть что-то о судьбе Вэй Ина: Сычжуй, уйдя с Вэнь Нином, присылал только короткие письма, отчитываясь, что жив. Посылать ему ответы было некуда — юноша не задерживался на одном месте, он бы просто не получил его письма.
После того, как он собрался, цзинши выглядит пусто и необжито. Взгляд спотыкается на единственном, что выбивается из привычной картины — пустых полках. Все остальное выглядит так же, как и ранее. Так было всегда? Ванцзи понимает: да. Так было всегда. Это место, бывшее ему домом, тепла и уюта не несло никогда. Так стоит ли держаться за него? Он прячет в рукавах пару мешочков цянькунь, задвигает двери в цзинши и впервые не накладывает на них печать запрета. Отныне этот павильон орден может использовать по своему усмотрению.
Он выходит к ханьши брата, некоторое время стоит на крыльце, после все-таки стучит. Ответа нет. Злость черными травами колышется в душе, и он взламывает печать неприкосновенности, наложенную братом, толкает дверь, не оставляя себе шанса передумать. Проходит, отмечая, насколько затхлый и спертый воздух в ханьши, распахивает ставни, впуская в павильон свет и ветер с запахом цветов. Ширма отгораживает основную комнату от места, где брат обычно медитирует, и он заходит за нее, чтобы увидеть неподвижно застывшее в глубокой медитации лицом к стене тело. Вызывает из рукава-цянькуня гуцинь и садится напротив. «Пробуждение» — мелодия не самая легкая, ведь обращаться к душе заклинателя, вызывая его из глубокого транса, нужно осторожно, иначе можно повредить связи между по, хунь и шень{?}[по — душа-тело; хунь — душа-память, уходящая после смерти на перерожение; шэнь — душа-личность, возносящаяся на небеса.], но Ванцзи справляется. Дыхание брата становится глубже, ресницы трепещут. Наконец, он открывает глаза.
— Сюнчжан, — говорит Ванцзи, пряча цинь обратно. — Тебе придется прервать свое уединение.
Он не спрашивает, только ставит перед фактом. Заваривает чай, прекрасно зная, где у брата что стоит и лежит. До того, как ему исполнилось тринадцать, они жили вместе. Проходит некоторое время — может быть, успевает сгореть пол-палочки благовоний, но не больше, — и Лань Сичэнь садится напротив, берет в ладони пиалу, греет истончившиеся кисти. Ванцзи давит, утаптывает сапогами гадину-жалость в заросли черных трав гнева.
— Что случилось, Чжань-ди? — наконец, звучит тихий вопрос.
— Я ухожу.
Возможно, впервые в жизни он использует такую форму слов, сознательно отказываясь от безлично-вежливой.
— Ночная охота? — в голосе брата, на самом дне, как в колодце, мерещится звездами надежда: всего лишь Ночная охота, значит, дядя справится с делами ордена, нет нужды прерывать уединение.
— Я ухожу из ордена.
Несколько мяо ничего не происходит. Ванцзи знает: брат услышал, просто ему требуется время, чтобы понять, что именно он услышал. Когда это происходит, зрачки в его глазах сужаются, а сами глаза становятся больше от изумления. Не дав ему выразить его словами, Ванцзи продолжает, точнее, ставит точку в разговоре:
— Я возвращаюсь домой.
Руки легко взлетают к затылку, распуская узел лобной ленты, и священный шелк стекает по груди на колени, как ядовитая змея-альбинос. «Узда» снята. Ванцзи сворачивает ее и оставляет на краю стола. Туда же ложится нефритовая табличка-пропуск. Он поднимается и идет к двери. Уже на пороге его настигает вопрос, словно бросок ножа в спину:
— Где же твой дом?
— Там, где Вэй Ин, — не оборачиваясь, отвечает Ванцзи.
Он сменит белые гусуланьские шелка на неброское серо-черное дорожное ханьфу в Цайи, там же «переоденет» Бичэнь в ножны без украшений, купит припасы на долгий путь в неизвестность. И отправится сперва на северо-запад, туда, откуда пришло последнее письмо сына. Они встретятся в Сюньяне и отправятся дальше, на юго-восток, по пути очищая земли от порождений инь. В Илин они придут на рассвете первого дня сяошу. Хозяин чайной, где они остановятся перекусить, будет не слишком любезен с ними, пока не спросит, не по душу ли Старейшины они явились. И только тогда, узнав, что они друзья, укажет путь, сунув Сычжую в руки сверток с горячими бао.
Им придется пройти Илин и еще около пяти ли вглубь леса, прежде чем они выйдут к небольшой хижине, крытой тростником.
Ступив на подворье, обнесенное невысоким забором из бамбука, Ванцзи впервые ощутит себя так, словно действительно вернулся домой. Преклонив колени перед порогом, он будет ждать, пока не скрипнет дощатая дверь. А когда она скрипнет — так и не сможет поднять головы, пока на затылок не опустится легкая ладонь.