Случай контакта

Глава первая. Как это было
        Прежде, чем я расскажу, как встретился с самым необычным явлением в моей продолжительной жизни, следует, любезный читатель, договориться о том, что такое необычное явление, вообще. Для чего нужны все эти абстрактные предисловия? Только для того, чтобы не пропустить то, что на самом деле является необычным, но часто кажется нам самым обычным явлением, не стоящим нашего повышенного внимания.
        Чем же необычное явление отличается от обычного? Тем, что есть не явление нечто иного, но самого, что ни на есть, себя. В этом качестве явления является феноменом. Феномен есть своего рода откровение. Но он открывается только тому, кто сам открыт навстречу ему. Значит, мы принимаем необычное явление за обычное в силу того, что сами закрыты для его яви, смотрим мимо него или на него, но как бы сквозь него невидящими глазами.
        «О каком же необычном явлении ты, автор, хочешь нам поведать?» - может спросить нетерпеливый читатель. О контакте с разумным существом. Но не человеком. Вы, например, любезный читатель, часто имели дело с нечеловеческим разумным существом? Я никогда, за исключением того случая, о котором хочу рассказать вам по секрету. Поверьте, мне и раньше хотелось рассказать об этом хоть кому-нибудь, но я опасался. Не знаю сам почему. Ну, уж не потому, что меня могли счесть ненормальным человеком или мною заинтересовались бы в таком случае компетентные органы. Никак нет. Это не остановило бы меня, - настолько было сильным желание поведать об этом. Наверное, меня остановило неведомое заклятие самого этого таинственного существа или то, что стояло за самим контактом. Я так до сих пор и не могу понять ради какой надобности мне было дано такое откровение.
        Но начну по порядку свой рассказ. Мне уже немало лет. Живу я в небольшом провинциальном городе, в котором не бывает никаких необычных новостей, и все идет так, как шло еще при царе Горохе. По профессии я учитель языка и литературы. При наименовании своей профессии я, как правило, опускаю первое слово и акцент ставлю на втором – на литературе. И это понятно почему: потому что сам пишу литературу для внеклассного чтения за собственным рабочим столом. Литература – это моя цель, язык же – средство, посредством которого и в среде которого я работаю с художественным, а порой и умным словом.
        Выходит, что на досуге я занимаюсь изящной и умной словесностью. Сам я не большого ума. Вероятно, поэтому так люблю умное слово. И у меня порой в голове появляется умная мысль, которую я тороплюсь нанести на бумагу, во избежание ее пропажи. Видимо, мысли заходят и ко мне в голову, но там надолго не задерживаются. Объяснить это можно тем, что им одиноко в моей пустой голове.
        На работу я уже привык ходить, хотя по идее меня трудно загнать на нее даже палкой, - настолько я не люблю работать за деньги, а не для собственного удовольствия. Ну, скажите, благородный читатель, как можно любить заставлять детей учиться говорить складно и писать ладно, и при этом еще думать, что именно говорить и что можно, а что нельзя читать? Теперь ученики, включая и великовозрастных, студентов если и читают, то только эсэмэски (text messages), что вредно для тонкого вкуса и чуткого уха. Невыносимую тупость современной шумной цивилизации можно уподобить непрерывному гулу у себя в голове от внешнего источника шума.
        Прежде я не слышал этого гула, который не давал сосредоточиться ни на чем, как только на нем. Он то нарастал, то затихал, как будто кто-то сбивался от натуги жать на педаль газа на старте. Порой этот гул напоминал тот звук, который издает двигатель самосвала, когда его разогревают, приближаясь к болевому порогу акустической чувствительности, за которым рвется барабанная перепонка (мембрана тимпана). Что это был за гул? Современные мыслители называют его гулом языка. Стародавние ученые звали его шумом космоса. Ну, это понятно. Когда волновая физика вошла в плоть и кровь человека он услышал, что весь мир издает постоянный звуковой шум, фонит, так сказать. До поры до времени человек жил в гармонии с природой и не слышал гулкого шума в ушах. Но теперь, нарушив эту гармонию, человек тяготится тем шумом, которым космос отвечает ему.
        Мало этого. У человека расстроился не только мир как среда, которая его окружает его тело, служащее резонатором, но и сам язык, в котором он живет умом. Он слышит не музыку, но бессмысленный шум языка, которым со мной разговаривает бессознательное. Шум – это язык бессознательного. Оно все шумит и не дает сосредоточиться сознанию на толковой, умной мысли.
        Может быть, кто-то специально издает этот шум, чтобы окончательно сбить с толку современного человека? Такая мысль просто не могла не появиться на пороге моего сознания, настолько шум в голове был невыносим и доводил меня до безумия, до настоящего сумасшествия.
        До недавнего времени обезумевшие люди слышали голоса в своей голове. Теперь же люди, во всяком случае, я слышу шум в ушах. Это не просто медицинский шум, вызванный болезнью органа слуха. Это метафизический шум хаоса, из недр которого вырывается гул бытия и отзывается в моих ушах гулом языка.
        Только представьте себя, чувствительный читатель, какой я несчастный человек, что слышу это дыхание хаоса. Чье же это дыхание, как не дыхание Сатаны? Так Сатана гулко дышит мне прямо в ухо. И у меня невольно закрадывается подозрение, не призывает ли он, дуя своей сатанинской трубой ухо, меня к себе, в свой первозданный ад?
        Кто он такой, этот Сатана? Это противник Самого Бога. Если Бог является Создателем мира творения, то Сатана есть воплощенное сопротивление божественному начинанию. Он действует на Бога не прямо, а через разрушение Его творения. Сатана есть полярная противоположность Духа. Что противно Духу? Материя как хаос, как меон, как чистая возможность невозможности, ничтожности. В борьбе с ним Бог одухотворяет материю, оживляет ее инертность. Она сопротивляется воле Бога, не собирается успокаиваться, враждебно противостоит приведению себя в порядок, злобно реагирует на обращение себя в космос.
        Я никак не могу истолковать шум в моих ушах как сатанинское послание, которое доходит до своего адресата, чтобы довести его до разрушения, до уничтожения его сознания. Сатана желает погубить именно меня как творение Бога-Духа. И как раз тогда он пытается это сделать, когда я нахожусь на пороге открытия, откровения Духа. Так, наверное, всегда бывает у контактеров Духа, что накануне их посвящения в тайну Духа, стоит шум в ушах.
        Наверное, только так можно привлечь внимание такого легкомысленного существа, как человек. Поразительно, но кого я не спросил бы, тот ничего не слышит, кроме моего вопроса и его отрицания. Видимо, современный человек потерял чуткость слуха на звук, инородный духу.
        Но как мне адекватно реагировать на этот шум? Он не на шутку меня угнетает, травмирует мою тонкую душевную организацию. Хотелось бы его совсем не слышать. Но я уже не могу этого сделать. Шум, этот гул не-бытия прямо вязнет у меня в ушах. Видимо пришло мое время покидать грешную землю. Вот она и предупреждает меня о том, что скоро я паду и скроюсь в ней. Но пока этого не случилось, я должен понять смысл происходящего.
        Для многих обозревателей космоса он молчит и не реагирует на их призывы ничем и никак, как только шумом. Шум нельзя понять. Поэтому многие искатели внеземного разума уже отчаялись услышать долгожданный ответ «братьев по разуму». Толковать шум космоса – это только его фильтровать. Но в результате фильтрации от шума ничего не остается, за исключением небывалой спасительной тишины. Тишина – это единственный ответ, который способны получить искатели голоса космоса. Может быть, это и есть Ответ Внеземного Разума, Его Откровение? Может быть, голос космоса – это его молчание, это тишина? Тишина разумна, шум неразумен, хаотичен. Внеземной Разум говорит с нами тишиной, молчанием. Современные мыслители кляли космос, творение Бога, Его Самого за то, что Он не отвечает на их мольбы, на их рефлексы ума и языка. Они просто не додумались, не догадались того, что Он говорит с ними на непонятном для них языке молчания, который в тайне хранили монахи в своих кельях. Что же они там хранили? Безмолвие, исихию. Исихия – это духовный резонатор Духа.
        Единственным спасением для меня от сатанинского шума стало творение безмолвия. Эта исихия есть моя йога, которая издревле была знакома русским инокам. Безмолвие – это голос чистого бытия. Тогда как голосом не-бытия хаоса является шум. Тишина есть глубинное мышление духа. Когда человек в духе, он молчит, не суетится в мысли, размышляет как созерцает. Что же он созерцает? Гармонию мира – духовную тишину. Это то состояние, в котором находился Бог, когда сказал на свое творение: «Хорошо весьма». Какой смысл он вложил в свои слова? Хорошо поработал. Так и человек узнает в словах свои мысли, что хорошо подумал и надумал.
        Но есть не только гул хаоса демократического своеволия Сатаны. Есть еще грубый окрик авторитарного догматика Дьявола, указующего то, что нужно делать, или соблазняющего своим дрожащим языком, нашептывающего грешнику, каким образом следует преступить заповедь молчания.
        Ныне именно они – Сатана с Дьяволом - ведут друг с другом борьбу за души людей. Бог безмолвствует. Прежде Он давал бой Дьяволу в душе человека. Не теперь. Человек разучился слушать Бога, внимать Его молчанию.
        И тут мне, любознательный читатель, пришел на ум «Солярис» Станислава Лема. Ну, вы же знаете этого автора. Как, не знаете? В таком случае вы много потеряли. Поспешите, пока не поздно восполнить недостаток знаний в его сочинениях. Ну, хотя бы посмотрите экранизацию «Соляриса» Андрея Тарковского. Именно Тарковского или хотя бы телефильм по нему Бориса Ниренбурга и Лидии Ишимбаевой с участием актёров театра имени Евгения Вахтангова, но никак не одноименный голливудский блокбастер Стивена Содерберга с Джорджем Клуни в роли Криса Кельвина.
        В романе Лема не психолог Кельвин пытается установить контакт с внеземным разумом в виде планеты-океана по имени «Солярис», но, напротив, этот самый Солярис устанавливает контакт с психологом на тому понятном языке психологии человеческих взаимоотношений. Автор в лице психолога, прилетевшего на станцию разобраться в загадочном самоубийстве члена экипажа станции Гибаряна, тоже психолога и одновременно друга Кельвина, задается вопросом о том, как можно понять людям как общественным существам нелюдимый и одинокий «океан мысли». Об этом он говорит и с другими членами орбитальной станции «Солярис» - с кибернетиком (по нынешнему времени «программистом») Снаутом и физиком Сарториусом.
        После многолетних, но безуспешных попыток людей установить контакт с местной разумной жизнью, за дело берется сама эта разумная жизнь в лице «живой воды». Солярис посылает людям сообщения в образе фантомов, состоящих из нейтрино, стабилизированных в высокоуровневом гравитационном поле. Эти фантомы выглядят как призраки из прошлого или как гости из будущего, или, наконец, как объекты постыдных влечений подсознания, цензурированных человеческим сознанием. Крису является фантом его любимой, покончившей жизнь самоубийством. Именно с ней связано самое сильное эмоциональное (душевное) переживание главного героя. Солярис специально берет за душу Келивина, чтобы обнаружить в глубине его существа то, что в реальности является самым важным для человека, - его человечность. Вероятно, так можно понять нас, людей.  Люди же в ответ на феноменальное испытание их сущности тривиально облучают жестким гамма-излучением, представляющим модулированную энцефалограмму Кельвина, разные участки «мыслящей жидкости», доказывая тем самым свою полную ментальную несостоятельность. В итоге контакт с внеземным разумом заканчивается полной неудачей.
        О чем говорит роман? Что хотел сказать им автор? Что людям невозможно понять иное разумное существо?  Вероятно, не могло быть иначе. Финал предсказуем, потому что ученому медику, каким являлся Лем, обязательно требуется научное объяснение того, что является непознанным. Как болезнь требует излечения, так познания незнаемого - знания. Между тем разум является тайной для самого себя. И лучше он начнет разбираться в самом себе, когда примет это как данность. Нужно это принять, понять и признаться в этом самому себе. Признать и хранить тайну в молчании, быть хранителем разумного бытия. На месте Кельвина, а тем более Снаута, Сарториуса и Гибаряна следовало не облучать Солярис, а принять как откровение его феномены, ибо эти феномены стали феноменами их сознания. Солярис позволил людям признаться самим себе в сокровенном, подвиг их к тому, чтобы понять не его, пребывающего за горизонтом событий, а самих себя. Для этого следовало оставить его в покое неведения.
        Тоже самое ждет и меня. Ожидаемое важно не само по себе, но для меня. Этим ограничивается возможность человеческого понимания. Вот такие мысли посещают меня ныне.
        Фантомным феноменом послужил для меня шум в ушах. Это был зов с того света, из пустоты бытия. Чем я мог на него ответить? Только молчанием. Оно было единственно достойным ответом. Конечно, можно было на время заговорить шум, самому поднять его. Но тогда я сдался бы на милость Сатане, поддался бы на его провокацию.
        Я долго выбирал, каким человеком быть мне: человеком дела, слова, мысли. Выбирал, выбирал, пока не остановился на мысли. Это так я льщу самому себе. Не я выбрал мысль, но мысль выбрала меня. Она стала для меня и словом, и делом, и, главное, смыслом, смыслом жизни. В Евангелии записано, что «в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него на;чало быть, и без Него ничто не на;чало быть, что на;чало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин, 1-5).
        Выходит, у Бога есть Слово и Он Сам есть Слово, то есть, Логос, Иисус. У человека же есть слово, но это слово не божественное, а человеческое. Оно продиктовано делом или мыслью. Если слово продиктовано делом, то человек есть деятель. Но если слово надумано, то он – мыслитель. Но если слово сделано, то человек является словесником, писателем или ритором, оратором. Если оратор работает впустую, лепит слова ради слов, то его называют болтуном. Но если писатель пишет впустую, то он является графоманом. Он пишет только для того, чтобы писать. Графоман не может не писать и пишет потому, что ему нравится писать. Писание для него наваждение. Он любит писать потому, что болен писанием и никак не может свою страсть или влечение – род недуга переболеть. Такого писателя еще можно назвать писуном, так как он «пишет под себя».
        Как деятель не может жить без дела, так я не могу жить без мысли. Я человек мысли. И пишу я для того, чтобы лучше думать. Само писание мне проясняет мозги. Официально я занят не мысль, мышлением, а учением. Я числюсь учителем, педагогом, наставником молодежи. По уму я должен учить учеников учиться, показывать на себе, служить примером для них, как учиться, чему и для чего. На самом же деле я пытаюсь учить их думать, как думать, о чем думать и для чего думать. В этом и заключается своеобразие моего пути в обучении или в образовании, в дидактике или наставничестве, в общем, в педагогике, в воспитании. Таково практическое приложение моего заинтересованного внимания, любви к мысли. Но как учить мыслить без слов? Люди не умеют так мыслить.
        Так думаю и я. Я думаю словами, чтобы лучше говорить мыслями, умными словами, а не просто болтать с учениками или коллегами по делу, по ремеслу, по занятию. Я еще не встречал таких учителей в средней и даже высшей школе, как я. Возможно, они есть, но только не в школе, а обязательно вне школы. Они были даже в школе, когда школа была философская. Но потом она стала богословская, за ней научная, математическая, теперь она кибернетическая, точнее, информационная, цифровая. В нынешней школе ни учителя, ни ученики, как и их родители вне школы, не думают, а вычисляют, считают, что думают. Они думают, как считают. В лучшем случае, они читают и пишут слогами. Это так называемое «автоматическое, информационное письмо». Прежде в культурную, а не техническую, эпоху такой стиль писания называли «телеграфным письмом». Короткий слог как предтеча современного слогана, которому под стать «клиповое сознание» или сериальное, нарезанное, кадрированное сознание. Им переболел всякий писатель с трубкой, термином сатира вместо пера, стилета, в руке, вроде Эрнеста Х-еминг-у(э)й-я, этого «стоячего» памятника писания, которого, читая, почитали у нас так называемые «шестидесятники», заправлявшие мозгами советских людей.   
        Я живу в мысли, даже когда пишу слова или разговариваю со своими учениками. Реже я говорю с близкими и тем более со своими коллегами, с которыми у меня нет сил и самого желания общаться. Учителя на местах являются символом затхлой атмосферы запущенной провинциальной жизни. Они впитывают в себя всю грязь, пыль и сор местной флоры и фауны, но не для того, чтобы их переработать в энергию человеческой дара, а для того, чтобы обособиться друг от друга, закуклиться, овеществиться в них как в некоем коконе собственного самомнения. Их не хватает на то, чтобы иметь собственное суждение, зато отбоя нет от их поучений и осуждений. Поэтому если есть возможность, то я обхожу стороной любое собрание провинциальной интеллигенции, ибо хорошо знаю, что от нее ждать. Меня самого хотели смастерить по ее образу и подобию «инженеры человеческих душ». Но я им, этим чинам «душевных наук», живым в руки не дамся. Они полагают важным иметь почтение к чинам и читают только то, чему в глаза можно поклониться, а за глаза поглумиться, выставив себя остроумным пародистом. Вот такой, с позволения сказать, доморощенный КВН в медвежьем уголке.



Глава вторая. Феноменальный друг
        У меня давным-давно был друг, которого неведомо каким ветром занесло в наше захолустье. Впрочем, иные домоседы из наших тупиковых мест добрались и до столицы.  И что они там нашли? Все то же самое, что и в провинции, только в уплотненном, концентрированном виде с аховым размахом. Вот тут-то они и дали маху. Промахнулись, попав указательным или еще каким пальцем в небо.
        Но не промахнулся мой друг. Он везде был на своем месте. Его местом было Я, его Я. В нем он видел точку опоры и якорь спасения как заднюю и переднюю точку приложения своих усилий. Точкой опоры он полагал собственную экзистенцию, свое место в бытии, из которого он задавал самому себе вопрос о том, для чего он есть? Ответ он находил тут же, прямо перед самим собой, - в зеркале своего сознания. Он любовался им, своим образом, воплощенным в собственном утолщении впереди себя. Он называл свой термин «понятием», “ego”. Друг центрировался на нем как на эпицентре. Крутился вокруг себя, следуя за своим Я как за хвостом. Его ego было тем хвостом, за которым он гонялся, вкручиваясь и выкручиваясь в мысли, тем самым занимаясь так называемой «торной диалектикой» или «крутой диалектикой» из пяти хвостов – членов мысли. Это были хвосты тезы, атезы, антитезы, паратезы и синтезы. Так я назвал их. Он же звал соответственно тождеством, различием, противоположностью, противоречием и эквиваленция как равнозначность.
        Кстати, какой я невежливый, если только во второй главе удосужился вам, любезный читатель, представиться по имени, как Иван Васильевич Вольно. Да, меня так зовут, вы, недоверчивый читатель, не сомневайтесь. Моего же друга зовут, вернее, звали, так как его уже нет с нами, Василием Ивановичем Смирновым. Про себя я звал его описательно «Руки по швам», так все в нем было правильно и соразмерно, гармонично, равнозначно, эквивалентно. Во мне же и в моей фамилии была некоторая вольность, свобода, которая нравилась моему другу. Он дорожил свободой, и она была верховной для него ценностью, благоприятной валентностью. Вероятно, гармония и есть то состояние сущего, в котором все пребывает в свободном отношении ко всему с возможным люфтом, допуском.
        Василий Иванович был человеком мысли, но не записанной, а замазанной и размазанной. Он был художником мысли, ее раскраски. И любил разрисовывать, раскрашивать мысли, смоделированные в виде (в идее) или в форме ментальной (умозрительной) схемы (концепта). Я представляю себе это так: он брал слово за его смысл и выворачивал наизнанку в поисках того, что в нем скрывается нечто ему противоположное, бессмысленное, абсурдное, нонсенс. На контрасте в игре света и тени он творил мыслеобраз (концепт), изображал его в виде пиктограммы или графического символа, иконического знака, который наводит (индуцирует) на ассоциативный ряд похожих по смыслу слов и позволяет вывести (дедуцировать) то, что интуитивно приходит в голову. И только когда у него складывалась в голове целая картина (икона), живописно раскрашенная специальными словами (термами или терминами), он заводил разговор о том, что надумал, излагая предмет беседы в серии наводящих вопросов на спорные ответы. В ходе беседы у его собеседника могла сложиться иная картина в голове, на внутреннем экране сознания, отразившись на нем сообразно своему углу, точке приложения, сбора воззрения (внутреннего, а не наружного, внешнего, зрения) или умозрения.
        Мой друг сначала думал, а потом записывал то, что задумал как свою думу. Он был задумчивый и поэтому я еще звал его «Задумчивый». Но как он думал? Он иконизировал мысль, лепил ее в своем сознании и представлял в виде словесного канона, правила мысли. То есть, он складывал мысль из мысли же, из ее складки. В результате получался целый склад мысли, сундук, полный сокровищ мышления, сокровищница мысли, этакая алаявиджняна. Изображая мысли по канве идеи как правилу мысли, он плел ментальный венок, свивал из них кружева смысла в виде мысленного узора, хоровода понятий, который водил своей умелой рукой.
        Но задумчивость Василия Ивановича не погружала в безмолвное молчание, а, напротив, располагала его к беседе, так как он стремился испытать свое творение, обкатать его в чужих головах. Ему нужны были собеседники не для болтовни, а для того, чтобы посмотреть на свою идею со стороны, другими глазами и узнать ее. Конечно, он искал признания, но оно было второстепенным делом, потому что первостепенным делом был он сам, делающий себя в мысли. Он считал себя мыслителем, ведущим за собой других путем мысли. Но делал это так, вел к тому, чтобы другие, его собеседники признали себя такими, раскрыли в себе мыслящих. Он был побудителем мысли других людей. Поэтому он был не человеком писания, но скорее человеком толкового разговора, умной беседы в живом, а не в отложенном в будущее, записанном виде. Да, Василий Иванович любил поговорить. Но его разговор не был болтовней, так как был полон смысла. Он предпочитал говорить и спорить, а не молчать. Но спорил не ради спора, а ради того, чтобы его собеседник помолчал и подумал. Этим он был похож на русского интеллигента, который говорит не по писанному, по подсказке, культурно выражаясь, а по тому, как Бог положил на душу, высказывая сермяжную правду.
        Василий Иванович придавал большое значение русскому человеку. Говорил, что за ним большое будущее. Но сам никогда не считал себя русским человеком. В этом была какая-то загадка, его загадка, его парадокс. В нем крепко сидела «противная жаба», которую я замечал тогда у многих, так называемых «культурных людей в наших «русопятых палестинах». Так вот эта жаба квакала, давала о себе знать заявлением своей не русскости, так что накось выкуси, что она польских кровей, а не каких-то там украинских или еврейских. По мне то эти корни все равнозначны. Главное, чтобы человек, а не его предки имел сам по себе значение. Но Василию Ивановичу нужно было иметь такие надежные корни, чтобы всякий встречный-поперечный мог удостовериться в его основательной укорененности в земле. Его тревожил дух крови и почвы. Но он не чувствовал себя своим там, где «русский дух и Русью пахнет». Здесь он был как бы (als ob) русский, вроде свой, да чужой, или, как говорят, «чужой среди своих (украинцев и евреев) и свой среди чужих (русских)». Таким образом, он был типичным русским интеллигентом.               
        Однако такая культурная претензия никак не вязалась с его социальным положением парии, нищего умственного пролетария, которое сразу бросалось в глаза его собеседнику. Трудно спрятать свое лицо, «свиное рыло в калашном ряду», так сказать. Порой он даже забывался и, размечтавшись, заявлял, что вылитый князь всего западного края. У него нельзя было отнять и тяготение к западным словечкам, так что свои схемы он составлял из слов английского, немецкого и французского языков. Но это он писал для себя. В разговоре он редко пересыпал русскую речь англицизмами, германизмами или галлицизмами, ибо говорил с русскими или русскоязычными. Правда, не мог отказать себе в удовольствии вставить редко, но метко в свою речь иностранное, то есть, научное слово. Ему была по сердцу мова галлов, ибо напоминала своим наименованием ридную Галицию. Я еще в детстве после многократного просмотра фильма «Даки» заметил странную особенность за людьми перенимать у своих завоевателей как речь, так и манеру себя вести. Взять тех же самых даков, этих древних румын, которые, несмотря на ожесточенное сопротивление, напоминают, как видом, так и языком, своих врагов – ромеев или латинян.
        Василий Иванович был этаким русскоязычным Дон-Кихотом, который сражался на словах имперским мечом с «гидрой» мирового правительства (мировой закулисы) и «ветряными мельницами» национализма и сионизма. Сколько я ни бился с ним, предупреждая его о склонности к идеологемам, которые портят любую мысль, мои усилия пропали даром. Василий Иванович так и не отучился от этой туземной заразы. Он переболел ею, так и не приобретя к ней иммунитет Хотя бы этот предрассудок русской жизни прижился у него. Поэтому в этом смысле Василий Иванович был русским человеком. Идеология – это родимое пятно русского сознания. У русского человека сознание отражает не его жизнь, а чужую, неведомо какую, какой еще нет, а может быть никогда и не будет. Одним словом, утопия. Русский человек – утопист, житель сознания, которому нет места в этом мире. Во всяком случае, именно так я понимаю русского человека. Может быть я ошибаюсь и такой человек есть лишь в моем сознании, что доказывает мою максиму, следовательно, я сам этот русский. Может быть, у каждого человека свой русский. 
        Вспоминаю свой разговор с Василием Ивановичем, который случился  еще в прошлом веке. Тогда он полагал возможным для себя или таких, как он мыслителей, вход в тайное общество властителей мира. Входным билетом в это, так сказать, «темное братство» (в настоящее время его так не называют, потому что ныне, в эпоху полового полиморфизма братья становятся сестрами, а сестры – братьями) мог стать неведомый самим властителям «ментальный гиперболоид» Смирнова.
        - Ты все говоришь о некоем «ментального гиперболоида», но не объясняешь, что имеешь в виду. Мне невдомек, что это такое. Скажи прямо, пожалуйста, чтобы наш разговор был понятен не только тебе. Или ты и меня хочешь соблазнить и стать властителем моих дум? – спросил я друга, усмехаясь.
        - Зачем мне соблазнять тебя? Ты уже сам добровольно подсел на идеи. Другое дело, те, кто не вдохновляется идеями, но использует их в интересах власти и повышения своего социального рейтинга. Вот они заслуживают того, чтобы использовать их самих с помощью идей. Это, вообще-то, не внове. Можно найти управу и на тех, кто внушает страх. Об этом догадывались еще просветители два века назад. 
        Только если я не успею их настроить моим гиперболоидом на разумную волну мысли, то нас ждет конец света. Точнее, будет сказать «вас», ибо я скоро умру.
        - Да, не умрешь, ты. Можешь не беспокоиться, - я стал его утешать. – У тебя просто врожденная анемия.
        - Да, не беспокоюсь я. Я давно свыкся с мыслью, что умру. Жалко только то, что, может быть, не успею построить свой гиперболоид. Соя анемия – это симптом наступления рака. Он давно уже сидит  у меня в животе. Даже мой кот «Феликс» подружился с ним и любит лежать на моем животе.
        Знаешь, человеческая трагедия заключается не в том, как многие думают, - кстати, и я так тоже думал, до поры до времени, - что человек исчезает, и все, кто хорошо знал его, плачут о нем, печалятся, что больше его никогда не увидят, а в том, что его больше никогда не будет. Я вдруг это понял так ясно и отчетливо, как Декарт осознал, что есть в мысли без сомнения.
        - Ну, это понятно. Картезианский случай есть опыт ментального  испытания – испытания себя в мысли. Любая мысль есть сомнение. Но в чем и почему? Сомнение в том, есть ли мыслимое на самом деле, реально ли оно. Признание сомнения сомнением делает сомнение несомненным, а самого сомневающегося не сомневающимся в том, что он сомневается, а, следовательно, мыслит. Он мыслит себя мыслящим и существующим в мысли, существующим мыслью..
        Ты же думаешь, что фактом мысли является смерть как полное исчезновение, уничтожение человека. Ну, откуда ты это знаешь?
        - Ты задаешь детские вопросы. Многие люди, и я в том числе, были свидетелями смерти людей. Был человек, и нет человека. Вот и все. Банальное, но сильное утверждение.
       Ты еще говорил про конец света. Что ты имел в виду?
       - То самое. Мне было видение, точнее, я не видел, я предчувствую, что пройдут годы после моей смерти и, видимо, никто не врубит ментальный гиперболоид, чтобы предотвратить глобальное внушение. Человека соблазнят видоизмениться, стать другим. Может быть, даже заразят инопланетными личинками, которая использует наши тела для собственного роста и адаптации к местным условиям выживания. Получится, так сказать, симбиоз нас с инопланетными тварями.
        В последнее время меня стало посещать такое впечатление как наваждение, будто мое тело перестало слушаться меня. У меня сразу начинается паника от моего бессилия, но я подавляю ее несгибаемой силой воли. Не является ли это подавление само реактивным состоянием сознания, соответствующим его природе быть только отражением чему-то инородному? Сознание как бы загорается от случайно возникшей искры, реагирует соответствующим внешнему воздействию образом. Но тут же гаснет, тормозится, сопротивляясь самосгоранию.
        Здесь я замечаю парадокс: отражая нечто от себя, мы как сознательные существа этим нечто заражаемся, проецируя его в себя. Появляется образ иного в виртуальной среде нашего сознания, который мы разыгрываем как бы по нотам, по вложенному в нас сценарию. Мы как бы запрограммированы на то, чтобы быть полигоном испытания неведомого нам предназначения. В результате мы отождествляем себя  с тем, чем увлекаемся, становимся им в собственном виде (в идее). То, чем мы увлекаемся, вдохновляемся, становится нам ближе всего, самих себя, потому что мы лепим себя по его образу и подобию. Образ иного становится своим образом себя через уподобление ему. Но то, чьим образом мы являемся, остается нам трансцендентным. Он существует не для нас, не для своих случайных клонов.
        Есть во всем это творческом процессе становления сознания из бессознательного положения некоторая болезненная навязчивость, как она есть в истории, которая нас учит тому, что ничему не учит. Порой мне кажется, что само наше сознание, и мы с ним в придачу, есть продукт навязчивого состояния чего-то другого, вернее, кого-то другого, чем мы есть. Мы есть его бессознательное, которое никак не может разродиться сознанием, осознанием того, что и кто оно есть. Не является ли наша смерть возвращением к тому, что является чистым сознанием? Так отказываясь от самих себя, мы становимся тем, кем были прежде рождения. Не является ли наша жизнь обмороком иной жизни? Когда мы сами впадаем в это состояние оцепенения, тогда приходим в ужас от него, цепенеем от его присутствия. Но этот ужас есть ужас от самих себя. Мы и есть ужас присутствия.
        В нашем лице существование, бытие узнает само себя и приходит от себя в ужас, и, в конце концов, прячется от себя в том, чего нет, в не-бытии, в его ничтожном месте. Мы есть в сознании явление иного нам как существам сознания тела. В этом смысле наше сознание есть навязчивое состояние тела, которое никак не может вынести себя. Тело узнает себя в сознании и не может уже никак от него освободиться, - освободиться от его навязчивого присутствия. Наши болезни есть попытки тела освободиться от сознания, предоставив его самому себе. Расстраиваясь, тело впадает в бессознательное состояние, а сознание уходит в себя, теряясь в своих отражениях. Такая потеря и есть ад сознания, царство его призрачных, иллюзорных формообразований. Человек как душевное существо переживает представление самого себя, он пережевывает, жует, ест самого себя, и в таком виде есть, существует. Он живет, убивая себя. Смерть есть возвращение к тому, что было. Это навязчивое возвращение к исходному началу.
        - Вот ты специалист в мышлении и размышляешь о смысле жизни и смерти. Скажи, как специалист, этот смысл жизни каким образом связан со смертью?
        -  Вопрос, конечно, интересный, и на не него я могу ответить, но, естественно, не как специалист. Вот ты аттестуешь меня как специалиста в мысли, но я не знаю такого. Поэтому если ты хочешь узнать это, получить,  у меня ответ на свой вопрос, ответь, пожалуйста, кто такой специалист.
        - Ну, это тот, кто знает то, что у него спрашивают.
        - Как знает?
        - Ну, знает не приблизительно, а точно.
        - Откуда он это знает?
        - Как откуда? От верблюда - от учителя.
        - То есть, ты хочешь сказать, что человек становится специалистом в том случае, если его специально учит учитель тому, о чем его спрашивают. Он отвечает то, что ему сообщил, передал учитель. Учитель передает ему то, что сам знает, - знание. Какое это знание, какой характер носит?
        - Наш разговор носит слишком абстрактный, прямо философский характер, чтобы я мог вот так с ходу точно ответить. Надо подумать.
        - Отлично. Подумай. Надумаешь - приходи, если с ходу ничего не приходит в голову, кроме сообщения об этом.
        - Но я потому и спрашиваю тебя об этом, потому что сам не знаю. Может быть, ты знаешь?
        - Ты думаешь, если я не знаю, то может быть он знает. Вот у него и спрошу. И так ты будешь ходить от одного к другому, пока не найдешь никого, кто знает ответ на твой вопрос. Разве можно быть специалистом в таком деле, как поиск смысла в жизни? Скажи: учитель знает ответ на такой вопрос как специалист?
       - Думаю, нет. Вот поэтому я спрашиваю ответ не у него, а у тебя как у специалиста в области мысли.
        - Значит, ты полагаешь, что я,  специально занимаясь мышлением, не мог не заняться размышлением об этом. Если меня научил быть специалистом в мысли мой учитель, а его научил его учитель, и так дальше по ряду учителей до первого учителя, то откуда он это узнал? От бога, от самой жизни? Таким образом усваивая мнения учителей, я мог подойти к тому, что в их мнениях повторялось. Установить это можно только сравнивая мнения учителей друг с другом и с опытом собственной жизни в отношении ее смысла. Так можно выработать соборный канон, общее правило отношения к жизни. Зная его, можно дать личное толкование этого правила - как правильно жить - применительно к собственной жизни. Но для этого нужно ее, эту жизнь, прожить, чтобы накопить соответственный, жизненный опыт и не забыть то, что думали об этом смысле учителя, чему они научили и тебя, и меня. Может быть, кто-нибудь лично для меня, например, мой учитель, а не его учитель, оказался наиболее представительным в этом вопросе более понятным мне. Вот так я мог стать специалистом в области мысли вообще и в частности в вопросе о смысле жизни. Я просто больше знаю ответов других знатоков и могу выбирать из них. Вдруг один из таких ответов откроет тебе глаза на твой вопрос о смысле жизни в связи со смертью. Так ты думал, обращаясь ко мне с таким вопросом?
        - Ну, вроде так.
        - Могу сказать тебе только то, что вроде так. Но ты ждешь от меня другого, более точного ответа, как от специалиста в области смысла как цели, к которой мы идем путем мысли. Но что означает это словосочетание, как "знать специально"? Не то ли означает, что такое знание реально, деятельно, практично,  а не просто есть лишь на словах, как в школьной абстракции? То есть, ты пришел ко мне не с вопросом о том, в чем заключается смысл жизни вообще, а с вопросом о том, как тебе жить со смыслом так, чтобы сама смерть не отняла его у тебя. Так?
        - Но как можно быть специалистом в этом?  Я могу сказать тебе только то, что сам думаю об этом, а не то, что думают другие. О том, о чем думают другие, тебе лучше обратиться за сведениями к сборщикам чужих мнений. Это и есть точно твои специалисты. Найдешь одного из них, он тебе и выложит все сразу, так что не надо будет обходить всех людей, которые  знают то, чего не знают другие.
        - На что ты полагаешься в своем размышлении о смысле жизни?
        - Как ни тривиально это звучит, я полагаюсь на интуицию как путеводитель по жизни. Но не она одна меня вдохновляет. Меня наводит на мысль идея. Когда я в духе, то мыслю по идее. Интуиция касается не мысли. В мысли я следую идее как форме мысли. Интуиция сопровождает идею как действующую силу разума в качестве явления узнавания. Она касается знания. Мысль есть действие мыслящего как реакция на воздействие на него идеи в качестве существа мысли. Интуиция – это сообщение, посланное существом мысли или идеальным существом нам, мыслящим, идиллическим существам, его откровение. Мы как душевные существа отличаемся от идеальных или разумных существ тем, что живем не в мысли, а в материи в том смысле, что наше тело, которым мы существуем, материально, а не разумно; оно для души, а не для духа. Но нам все же доступна разумность в той мере, в какой наша душа разумная. Эта человеческая разумность непосредственно доступна нам в виде (в форме, по идее) интеллектуальной интуиции.
        Правда, еще есть чувственная и сверхчувственная, но не интеллектуальная, а мистическая интуиция. Чувственная интуиция – это такая интуиция, которой мы не знаем, как знаем, а мистическая интуиция – это такая интуиция, которой мы не знаем, что знаем. Причем бывает интуиция веры в качестве принятия того, что мы не знаем умом, на веру. Так сказать, мы слышим звон, но не знаем, где он, и поэтому указываем пальцем на небо, то есть, попадаем пальцем в небо. Интуиция же видения заключается в том, что мы как уже посвященные видим невидимое, но видимое невидим, не видим границы между видимым и невидимым, и поэтому, бывает, обманываемся, принимая то, что есть, за то, что видим. Или мы принимаем то, что видим, за то, что есть, видим только видимое, иллюзорное, не видя того, что скрывается за ним.
        Мы открываемся существу мысли, обращенному к нам в мысли, мышлением. Дух открывается нам в виде идеи, наводящей (индуцирующей) и направляющей (интендирующей) нас в мысли на общении с ним. беседа без слов, интуитивное, а не дискурсивное общение. Со временем мгновенная интуиция раскладывается на такты рассуждения, следующие друг за другом как звенья одной цепи логической реконструкции единой идеи. Интуитивное общение – это приятие идеи, усвоение ее. Но дух ожидает от нас больше, чем только признания. Он вдохновляет нас на творческую активность. Активность в мысли проявляет себя, образно говоря, как ментальный конструктивизм, как закладка моста смысла над потоком чувств или укладка дороги понятий вдоль просеки смысла в лесной чаще желаний.   
        - Вот именно. Мы принимаем то, что хотим за то, что есть, не выбирая из него, что можно хотеть, а что нельзя или в силу его невозможности, или вредности.
        - Ты это о чем сейчас, Иван?
        - Да, все о том, же, Василий, - о мысли. Я никак не могу понять разницу между тем, что есть в мысли, и что есть мысль.
        - Нет ничего проще. Разница заключается в том, что если мы есть в мысли, то мы являемся идиллическими существами, а если мы есть в мире, то мы являемся материальными существами. Я понимаю, откуда у тебя появляется путаница со статусом в бытии человека, - она выходит из сравнения нас с духами или ангелами. Духи, как и демоны, живут в наших мыслях как идеи и кажутся, видятся нам в мире. Но их нет в нашем мире. Они живут в идеальном, духовном мире, в уме Бога. Кстати различие между ними условное и вызвано нашим косоглазием относительно духовной реальности. Мы стали косоглазыми по причине первородного греха Адама и Евы, отведавших плода от древа познания добра и зла. Для ангелов нет зла. Оно есть для нас. Вот мы и приписываем ангелам зло и поэтому называем их демонами.
        По существу же (по идеи) скажу то, что она, идея, есть идеальное существо. Мысль же есть явление идеи как мысли. Мы не видим само существо мысли, мы видим существом мысли как идеей то, что представляется нам. Ангелы не таятся, мы просто их неверно видим в превратном, превращенном свете отражения, а не излучения, и думаем, что занимаемся спекуляциями, принимая то, что есть, за то, чего нет вовсе. Но в результате видим то, чего нет на самом деле, но так нам лучше видно то, что доступно нашим чувствам. Вот когда мы сами излучаем свет знания, занимаемся самопознанием, то у нас появляется возможность понять самих себя. Но и здесь нас подстерегает опасность заблуждения на свой счет, ибо мы путаем мир внешний, доступный нашим чувствам, и мир внутренний, который носит сверхчувственный характер. Чтобы его понять нужно иметь либо совершенные чувства, вроде разума, либо самому быть сверхчувственным, не душой в теле, а духом в разуме.
         Но я ни в коем случае не выступаю против мира чувств. Только вчера я ближе к полудню шел по улице, залитой августовским солнцем. В лицо дул теплый летний ветерок, от которого гулко шумело в ушах. Я сразу же представил себя в полевых условиях, вспоминая как в юности участвовал в археологической разведке мест допотопных захоронений посреди холмистой низменности в дикой предгорной местности. Холмы напоминали стоящие рядом с ними курганы. Казалось, что природа специально насыпало их, чтобы мы занялись вслед за исследованием человеческих древностей ископаемых натуральной истории.
        Однако я снова вернулся к настоящей реальности, увидев в ногах пролетавшую у самой земли радужную стрекозу. Мне тут же захотелось взобраться на нее. Но я тут же одернул себя, усмотрев этом в своем нескромном желании попытку насилия над представителем радужного сообщества. Если говорить серьезно, мне просто захотелось слиться со стрекозой в полете, который она может позволить себе, а я нет. Я предчувствовал, что впечатление от полета было бы незабываемым, ибо одно дело летать на крыле самолета, а другое дело на крыле живого существа. Я не только видел и слышал уличный шум, но и вдыхал резкий запах городского общежития, не потеряв еще окончательно чувство обоняния из-за того, что переболел, как и многие мои современники, боевым вирусом типа «короны». Рядом сердито гудел от скачка напряжения трансформатор городских электрических сетей. Все это не только давало пищу для моих размышлений не только о природе вещей, но и природе моего сознания и мира идей.
        - Я одно не могу понять, зачем ты, Василий Иванович, пишешь? Насколько я знаю, ты не пользуешься спросом у массового читателя, тебя не издают и тем более не переиздают. Или ты пишешь для себя?
       - Ну, конечно, я пишу для себя, чтобы лучше понимать свои мысли. Видишь ли, я не ангел, чтобы понимать кого-либо, в том числе и себя, без слов. Даже такая фокусническая операция как телепатия в качестве передачи мыслей, точнее мысленной передачи чувств, не может, вообще, обойтись без помощи языка. Только это язык не слов, а чувств, который передается не через уши, а через глаза, нос, собственно язык и руки, тактильные прикосновения, химический и физический контакт.   
        - Тебе нужен другой, чем ты, субъект, чтобы лучше понимать себя?
         - Разумеется, нужен. Но в каком смысле? Именно в том смысле,  что понимание как разумное деяние является всеобщим явлением. Даже когда мы понимаем себя, мы понимаем себя как другие, мы пытаемся посмотреть на себя со стороны. Это общее место в таком занятии, как истолкование смысла или его интерпретация как момент общения, сообщения в мысли посредством того или иного языка. Общение это деяние, владение и  использование слов с целью, определенной, мотивированной пониманием.
        Но как понять другого, как понять смысл того сообщения, который он вложил в него. Этот смысл есть выраженная в сообщении, изложенном, например, в виде текста, идея его как автора. Вот здесь и начинается сложная работа интерпретации исследователем или читателем, носящая или критический или апологетический характер. Трудно остаться беспристрастным наблюдателем выражения чужого взгляда, точки зрения и умозрения на мира и на свое место в нем. Как можно быть объективным в том, что лично тебя касается, ведь ты тоже такой же участник событий мира, в котором пытаешься найти свое место. Но твое место со-бытийно всем другим местам, на которых находятся иные субъекты в бытии мира. Мне важно установить такого рода связь по смыслу.
        Возьми многочисленных интерпретаторов произведений классиков. Сколько существует профессиональных  суждений относительно одних и тех же сочинений популярных авторов, а тем более частных мнений. Нельзя снимать со счетов и устоявшееся общее мнение как общее место, на котором толкутся, толкуют популяризаторы науки и техники, просветители-искусствоведы, и особенно учителя, разбирающие по косточкам эти сочинения с учениками на уроке в классе. Заодно с сочинениями разбираются по косточкам и их авторы, так что. в конце концов, от них не остается и мокрого места, - просто они подчищаются до суха.
        И все они говорят об авторском смысле, сами не написав ни одного сочинения от своего лица. Все истолковывают чужие мысли и пережевывают чужие переживания чужими же словами. Городят слова на слова. Но где же их собственные мысли? Одни мнения только. Возьмут абзац из лекции Хайдеггера, например, по метафизики и мусолят какой-нибудь оборот его речи как преподавателя, пытающегося вложить в головы студентов тот смысл, который он имеет в виду. Но как увидеть этот смысл, когда он прячет его за потоком слов, растворяя в нем свою мысль, сводя ее к слову.
        Или возьми Лема. Намедни я читал его вступление в повесть «Глас Божий». То ли он сам так пишет, то ли его так перевел переводчик, но простую мысль о том, что нам, как людям, приятно, когда не мы, но другие страдают вместо нас, и мы с облегчением покидаем страдальца и даже радуемся за себя, он растянул на целых три страницы. В результате до читателя доходит его мысль только через две страницы повести. И это еще хорошо, что так. Часто бывает, особенно с переводами, читаешь и до последней страницы не понимаешь, что читаешь и так и не прочитаешь текст до конца. И все потому, что конца нет в конце. Он просто потерялся автором по ходу расписания. Так что складывается такое впечатление, что автор просто обписался, обмочился от недержания слова или исписался, записался, поэтому ему срочно следует, как алкашу, зашиться, просто бросить пи(са)ть.
        Где он лично сам в собственном тексте? Автор, если он уважает своего читателя, должен показать свое место в тексте, чтобы читатель увидел его позицию, его точку зрения на то, что он представил читателю для чтения. Так писать будет честно. Честность, правда, истина там, где есть ясность и понятность смысла того, что ты делаешь, не вовлекая читателя или собеседника в обман, не строя ему ловушку из иллюзии. Не ровен час, как сам в ней окажешься прежде читателя, невольно дав ему повод посмеяться над собой.
        Конечно, интересно для ис-следователя выводить автора на чистую воду, находить в поиске смысла ниши бессмыслицы или ловкие ходы, повороты маскировки, подмены и места симуляции, темные зоны заблуждения, тенету, сеть недомыслия, паутину иллюзии, которую наплели автор и его толкователи и сами в нее попали.
        Еще интереснее узнать, но как узнать то, что присутствует ли автор в живом виде, оживает ли он в том, во что себя вложил, когда это читают другие люди, даже после его смерти, или на его словах, а в них, в их смысле как представлении его мыслей, их содержания, лежит только его стиль, авторский почерк, авторская рука (печать). Но это не живое лицо, его идея, а только мертвая маска с лица.
        Меня мало, что может теперь удивить, особенно в области научного знания. Там есть лишь рост количества знания. Он мало занимает меня. Еще с детства я много больше ждал от контакта с иным разумом, чем наш, человеческий. Но потом, наконец, понял, что разум един. Если он есть, то он тот же самый и у нас, и у неведомых инопланетян. Даже у ангелов и самого бога он тот же. Только сила его иная, ибо он является их природой при духовной сущности. Если до сих пор мы не установили контакт с иными разумными существами, то проблема вовсе не с ними, а с нами. Нам не хватает его даже на то, чтобы забраться на разумный порог. У нас минимум разума, которого недостаточно, чтобы иметь дело с нами. Одного желания быть умным, видимо, мало.   
        - Да, не говори. Особенно несносны знатоки и их современная разновидность, вроде специалистов. Только ты открыл рот, чтобы сообщить о своей мысли, а они уже торопятся, спешат сказать во всеуслышание, что это давно знают. Откуда вы это знаете, умельцы цифровых и словесных данных, ходячие справочники и тезаурусы, если об этом никто еще не думал, особенно вы, которым знание отбило всякую охоту самим подумать? – поддержал я Василия Ивановича.  – Но пессимизмом сыт не будешь.
        Вот я недавно видел голливудский блокбастер «Прометей». Так там человеческий разум прямо пасует перед всесилием жизни.
        - Это продолжение «Чужого» того же режиссера?
        - Не продолжение, а его предисловие, приквел.
        - Ну, да. Ты прав. Как в древнем мифе Прометей сделал нас людьми, так и в современной сказке инопланетянин сделал с нами то же самое.
        - По фильму выходит, что Прометей и ветхий, и новый Адам. Но это что! В фильме предлагается еще более экстравагантная идея, которая вкладывается в голову андроида. Он предпочитает своим создателям-людям более живучую форму, которая есть воплощение самой жизни, которая живет смертью своих носителей.
       -  Ты имеешь в виду идею чужого?
       - Ну, да.
        - Что за примитивная фантазия! На такое бессмысленное творение способны только американцы. И фильм противный. Одним словом блокбастер – подростковый жанр, как, впрочем, вся продукция Голливуда, рассчитанная на сырое, незрелое сознание.
        Нет, мне занятно другое. Ты только представь себе, что в нашем мире есть еще не звери, не чудовища, а существа, вроде нас. Пусть даже такие, как мы. И то – это чудо. У меня появилось рискованное сравнение, но я все равно поделюсь им с тобой. Как для мужчины интересна женщина, так для человека – инопланетянин. Неужели на другом небесном теле во Вселенной возможна не просто жизнь, а разумная жизнь?
         - Но если во Вселенной есть жизнь, чему мы живое свидетельство, то почему к нам не прилетают в гости живые инопланетяне?
        - Кто тебе сказал, что не прилетают? Еще как прилетают. Только они так похожи на нас, что мы просто не догадываемся, что это не мы, люди, земляне, а инопланетяне. На то они и разумные существа, чтобы казаться не такими, какими они есть. Иначе будет интересно не им, а нам. Так стоит ли тогда прилетать в собственном виде? И в самом деле, может быть, поэтому мы не видим их, что нам не дают возможности их увидеть?
        - Зачем такая таинственность? Вспомни лезвие Оккама: лучше не умножать сущности без необходимости, если есть возможность объяснить непонятное простыми, натуральными причинами. Например, как тебе такое объяснение: мы их не видим и не слышим, не контактируем с ними просто потому, что их нет, они не существуют. Но если они и существуют, то с ними трудно установить контакт по причине их большой удаленности, которую неимоверно трудно преодолеть за столь короткое время распространения сигналов с ограниченной скоростью светом по Вселенной. И даже если сигналы от них доходят, то их трудно нам расшифровать как разумные, искусственные, а не природные, натуральные шумы космоса.
        - Хорошо, я понял тебя. Ты взял на себя роль софиста Горгия и привел серию его возражений против бытия, только заменил предмет его сомнения моим предположением о существовании инопланетян. То есть, нечто нет, а если оно есть, то непознаваемо, а если и познаваемо, то такое особое знание о нем не передаваемо, не сообщаемо другому, потому что как понять такое непонятное всем. Ты свел проблему контакта с инопланетянами к философской проблеме, точнее, возвел ее в степень тайны. В тайну следует верить, а не объяснять ее, не решать как проблему науки, так как она не решаема таким образом. В нее надо верить и ей поклоняться, искать в ней откровение. Это так, если мы ждем от нее спасения от наших проблем. Так мы занимаемся мистификацией самих себя, само-обманываемся, тешим себя иллюзией.      
        Но если в ней находить не вечную тайну разумной жизни во Вселенной и не решать ее как любую другую проблему науки, а найти в ней самих себя, разгадать как загадку уже не происхождения жизни, а природы, вернее, сущности нашего сознания? Для чего мы, вообще, обращаемся к неведомым нам разумным существам Вселенной, как не для того, чтобы узнать лучше нас самих, но не из себя, а как бы со стороны, с позиции с большей разрешающей силой понимания, с лучшей перспективой. Эти мифические разумные существа нужны нам для освоения сверхчеловеческой точки зрения.
         - Ну, знаешь, Василий Иванович, у тебя прямо ницшеанская точка зрения вселенского .масштаба. Ты замахнулся на мировой разум, решил встать в положение логоса, занять место бога. Уж не богоборец ли ты, не новый ли Прометей?
        - Нет, дорогой мой, Иван Васильевич, я не человек, желающий стать сверхчеловеком, точнее, мнящий себя таковым в мысли. Желать не вредно, стремиться к желаемому вредно тем, что такое стремление тщетно и не может не обернуться разочарованием. Чтобы не разочароваться, не следует очаровываться, строить пустые планы, лелеять вздорные мечты.
        Но мне нужна новая перспектива, более удаленная точка зрения, более широкий угол ее обзора. При этом важно суметь не потеряться в обозрении, не слиться с предметом умозрения, потерять себя в ином. На эту уловку ловились многие. Случайно, тебя уже не поймали, Иван Васильевич?
        - Ты, Василий Иванович, это о чем сейчас спрашиваешь меня?
        - Да, хватит прикидываться, Иван Васильевич, все о том же, о чем ведем беседу. 
       - Уж не растворился ли я в сущем или в самом бытии, что ли? В самом деле? Мы и так существуем как сущие. Другое дело я как сущий растворился в другом сущем, отождествился с ним. Но это происходит, если и происходит не в физическом плане, а только в сознании, Это будет фантастика, и то дурного вкуса, считать превращение в сознании натуральным превращением, как в том же голливудском блокбастере «Чужой» или тем более «Чужие» и следующая за ними эпопея отчуждения от здравого смысла. Не является ли этот проект наглядной иллюстрацией отчуждения человека от самого себя и ему подобных в современном интерьере накопления человеческого капитала, самовозрастания человека как стоимости?
        - Давай не будем удаляться от темы разума в политэкономические дебри постмарксизма.  Там сам Маркс (бородатый черт) ногу сломит.
        Когда мы думаем о мире как о творении творца, создателя, то предполагаем что творец совершенный, а мир нет, потому что он сотворил его из тварного материала, а не из самого себя. Но что было тварным, когда не было самого времени, не было этого «когда»? Была вечность, как сам бог, его среда и больше ничего. Если он создал наш мир не из вечности, из совершенства как вечный, то тогда из чего? Разумеется, из ничего. Другими словами в вечности вторсырьем является ничто. Ничто как, вообще ничто или как нечто неопределенное? Вот вопрос вопросов о творении. Или он создал мир из пустоты, или из материи.
        Если бог создал мир из пустоты, то он находится в пустоте. Что это означает? Только то, что он для нас пуст. Он является пустым, чтобы мы были полными. Он опустошил себя, чтобы наполнить нас? Но чем наполнить? Собой? Нет, конечно, иначе мы были бы им. Он не опустел, ибо он не терпит убытка по причине собственного совершенства или полноты бытия. Он просто заслонен пустотой, из которой мы созданы. Но что это за пустота такая? И чем он мог заполнить ее, если кроме него никого и ничего не было, кроме пустоты? Самой пустотой? Но это какая-то бессмыслица, нонсенс как отсутствие смысла.
        Следовательно, бог создал мир из материи как принципиальной неопределенности, одной лишь возможности. Но как он создал мир из материи как чистой возможности? Он сформировал ее, придал ей форму мира. Такая версия создания мира имеет более осмысленный характер. Но если он создал мир из материи, а не из пустоты, то в нем может быть все, что угодно. Но не точно определенно, а приблизительно, с уклонением от строгой определенности, вероятностно, что несовершенно. Значит, в самом творении есть уже некоторое не-бытие, некоторая случайность, неопределенность, свобода уклонения от заданного при творении плана, логики развития по пути прогресса, свобода выбора как средств, так и пути, а, может быть, и цели движения. В нем есть место для нашей личной свободы, не зависящей прямо от бога. Поэтому бог может в целом нас склонять к наилучшему решению, подавая нам разумный знак. Но для этого нужно напрягать свои мозговые извилины, догадываться о возможных путях, на которых нам повезет дойти до него.
        Наш мир несовершенный, но в нем есть место не только для властных злодеев как места концентрации зла и вреда, его сознательного, субъективного существования, но и для нас с вами, - для людей доброй воли и честной, ясной, здравой мысли. Если можно говорить о прогрессе, то он осуществляется в нас, в таких, как мы, в развитии нашего сознания и совершенствования нашей души. Во всем прочем он есть в лучшем случае в качестве недоразумения, парадокса, шутки, иронии, но не творца, а судьбы. Если так понимать мир, то его можно принять и нам, ибо в нем есть место и для идей. Это и есть мир идей или идеальная реальность. И там есть не только мы, но и те, кого мы именуем инопланетянами.
        Но было бы неоправданной самонадеяностью с нашей стороны ожидать какой-либо прогресс в этом мире помимо нас, что он сам собой изменится в лучшую сторону. Нет и еще раз нет. И сил нашим недостаточно для того, чтобы мир стал лучше. Мы можем стать лучше, да и то на время, но не мир.
        Возьми те же самые культуры. Полным-полно этнических культур. Но мало какие из них становятся национальными культурами в гегелевском тотальном смысле. Лишь некоторые из них стали мировыми, то есть, своими для всех. Тем более это проблематично для культуры избранных, то есть, тех, кто выбрал себя к культуре. В массе популярна та культура, как и человек, которая попроще, то есть, впитала в себя все, что нужно всем без особо различия между всеми. Это, например, еврейская культура или советская, или американская. Речь, конечно, не идет о культуре североамериканских индейцев.
         - Тогда примером культуры избранных может служить какая культура?
         - Это культура авторов, для которых базой стала национальная культура. Так и люди. Они чувствуют себя людьми среди людей. И поэтому им легче найти общий язык не с такими, как они, а с другими, непохожими на них, перед которыми не надо показывать ничего из того, на что они способны надорвать свой пупок.
         Но тут речь должна идти не только о нас как об отдельно взятых личностях, а о всем нашем поколении. Прежнее поколение было надежно. Может быть, оно было не слишком умно, но честно. Наше же поколение вчерашних комсомольцев-кооператоров продажно и ненадежно. В смене поколений я ощущаю провал, нарушение преемственности в нравах, чувствах и, конечно, в  уме. Почти полное его отсутствие. Цивилизация дураков. И кто у нас может быть наследниками? Только оцифрованные идиоты. Будущая идиотская цивилизация человеческих клонов с гаджетом вместо головы.   
        Станет актуальной не проблема поиска внеземного разума, но проблема собственно земного разума как смысловой связи между сознаниями землян. Трудно будет найти в будущем обществе, как минимум, две светлые головы, способные понять друг друга. Уже сейчас я замечаю, что немногие из интеллектуалов понимают меня. Я не говорю про обычных людей, для которых мои рассуждения просто одни сплошные интеллектуальные дебри, из которых невозможно выбраться на просеку ясного и здравого смысла. Для меня и тебя нет в этом никакой проблемы, пусть даже наш собеседник не понимает сам, о чем он беседует с нами. Необходимо только, чтобы он понимал, что он говорит. О чем говорить мы найдем что сказать.
        Другой вопрос о чем говорить нам с инопланетянами, коль скоро нам выпадет такой шанс на контакт. Можно говорить о самом контакте. И это можно сделать, потому что сам разум и есть пространство мысли, то место, в котором существует мысль. Разум есть не только способ, модус, как мышления, но и в чем возможно мышление, форма мысли. В этом (формальном) смысле или в смысле формообразования мысли разум задает ту меру, следуя которой, по канве которой как идее можно осмысленно мыслить, толково думать. В уме мы контактируем, взаимодействуем друг с другом.
        И все же не так однозначен ответ на вопрос о том, один и тот же разум существует в различных мирах? На этот вопрос, вообще, сложно ответить, находясь в одном из них. Есть ли, вообще, другие миры, кроме нашего мира? Если они есть, то как можно с ними связаться? Естественно сообщение с ними возможно не физическое, ибо мы замкнуты в нашем мире как в целом мире, будучи его частью, но умственное, интеллектуальное, так как разум, вероятно, является одним и тем же сценарием для этих миров, его логически связанным сюжетом. В каком материале, в материале какого мира разыгрывается этот сюжет, можно понять только находясь в одном из миров.
        Значит, проблема в контакте между разумными представителями разных миров может заключаться только в истолковании смысла самого материала воплощения, развития мира в уме создателя миров. Создатель  - дух или бог, а миры – это его творения из материи (возможности) с разной мерой вероятности, имеющей различные числовые параметры пространственно-временного континуума и масс-энергетической начинки вещества.
        Большей разрешающей силой может обладать стремление установить контакт с «братьями по разуму», если они находятся не в другом мире (Метагалактике), а в нашем, но только на другом участке Вселенной, чем наш. Однако дальность расстояния между нами могут снизить порог преимущества до минимума, препятствуя физическому контакту даже с помощью устройств межзвездной или межгалактической, например, радиосвязи в обозримое время, необходимое для жизни человечества. Окошко времени для контакта слишком мало по сравнению с масштабами событий, происходящих во Вселенной. Как устранить это затруднение? Может быть, развитие техники в будущем позволит нашим потомкам решить эту неимоверно трудную сейчас задачу.
        Но на мой взгляд это не главное затруднение на пути общения между разумными мирами. Ему препятствовать может разный уровень развития ума у представителей этих миров. Судя по нашему уровню агрессии и хитрости, мы находимся только в начале пути к разумной жизни. Поэтому не представляется возможным, что с нами будут беседовать вполне разумные создания, потому что это вредно для их умного самочувствия. Вероятно, непреодолимое для нас расстояние до других более развитых по уму миров является благоприятным фактором их развития. Иначе близость к нам весьма осложнила бы им жизнь.
        Наверное, то, что мы не способны к межзвездным перелетам есть показатель недостаточной развитости нашего еще слишком животного, зверского и скотского сознания.  Сравнение разумных инопланетян с нами можно уподобить сравнению нас с насекомыми, например, с тараканами или муравьями. В голливудских фильмах об инопланетянах их часто представляют насекомыми. Это большое преувеличение. Будем честны перед собой: больше мы похожи на насекомых, чем они.
        Ну, да, ладно. В том, что я говорю мало мысли. Это я так просто уже болтаю, видимо, устал, расслабился.
        - Нет, почему же…
        - Да, потому, что идет как по маслу, а вдохновения, крыльев за спиной все нет. Все не то. Тема заслуживает большего. Хотя бы почему разум иной, ведь он тот же самый. Но нет им, этим фантастическим авторам, подавай обязательно чужой, иной разум. Почему? Может потому, что им самим не свой, не родной, а чужой, этот несчастный разум? Для людей разум – фантастика.  А если фантастика, то разум – это кошмар для чувств, один сплошной холодный рассудок. Какая глупость. Рассудок дополняет чувства и не есть весь разум. Скажу больше: разум есть не просто чувство, но бесконечная чувствительность, полная проницательность.
        В человеке есть то, что есть, и есть то, что есть не само по себе, не просто есть, есть не по воле, а есть умом, по уму, опосредствованно другим, чем бытие, ибо для того, чтобы быть умным, следует еще просто быть, волить, а посему быть вольным, свободным. Волить – это значит быть живым, деятельным, практичным, прагматичным. В этом смысле бытие необходимо как основа всего. Все в нем, в бытии, в существовании как сущее, существующее, существо. Человек – существо разумное. Он есть не для того, чтобы быть, но чтобы быть разумным. Такова цель человека как существующего материально и душевно. Для полноты существования необходимо стремится к цели – к разумному существованию в духе. Разум является действенным в духе, вдохновением.
        Человек есть непосредственно, чувственно душевное существо в материи. Опосредствованно он есть в духе, то есть. есть в нем посредством разума. Есть ли человек непосредственно в духе? Да, когда он занят творчеством. То есть, в творчестве он не связан данностью того, что есть, что он есть, что ему дано бытие. Чтобы творить, нужно быть сотворенным. Человек творит как творение бога и есть его образ и подобие. Образ бога он душой, подобие его – разумом. Или волей? Он больше волен, произволен, чем разумен.
        Воля есть непосредственная сила бытия в живом сущем или существе. Воля – это желание быть, стремление к существованию. В познавательном смысле она является верой. Верой во что? В бытие, в жизнь, в существование высшей инстанции, той реальности которая вольна, свободна, существует независимо, безусловна в собственном существовании. Но вера не бывает без надежды полагания на веру и стремления к ней как к цели существования, к чистому бытию. Такое стремление, которое захватывает человека полностью, восхищает его, является любовью. В познавательном смысле воля к бытию является разумной силой как силой связи субъекта с объектом влечения, становится силой познания, любовью к познанию, любознательностью, В любви к познанию объект влечения превращается в предмет любования, который обостряет чувства субъекта, возводит их в предел помышления, кристаллизуется в чистую идею познания. Она же придает форму мысли о безусловной реальности и собирает, организует материал опыта вокруг себя как цели.
        Так опыт чувств (эмпирия) проясняется в идеи разума, а идея находит свое воплощение в стремлении субъекта к воплощению в себе этой идеи, в реализации ее в материале своих чувств, в любовании на нее. Человек ждет ответного действия со стороны высшей инстанции, к признанию своей верности идее бога. Водя к идеальному внушает ему веру на реальность идеала, идеальную реальность и надежду на связь, на контакт с ней. Но как заручится поддержкой в таком любовании идеалом, как почувствовать себя избранником идеала, как наверняка узнать, что тебя приняли, признали и спасли от одиночества, как войти в силу и преодолеть несовершенство жизни как недостаточность, как неспособность остановить то, что проходит, ее преходящий, мимолетный характер.
        Где видимый знак расположения к себе идеальной реальности, ее идеализации? Как во всем разнообразии несовершенств жизни увидеть ее совершенство? Оно становится доступным нам только абстрактно, в отвлеченном идеале конкретно всеобщего  умозрения, разрешимо лишь в мысли, мысленно. В этом разрешении, конечно, есть смысл. Но нам этого мало, ведь мы является не существами мысли, а состоим из плоти и крови. Нам необходим зримый знак, знак вещественный, а не тень знака, его иллюзорный образ. Этот знак должен быть не знаком знака, а явлением явления, феноменом, наглядным явлением идеала.
        Несчастное сознание мыслящего идеал реально разрывается на части и не может связать то, в чем он есть, как в идее, с собственной телесностью во плоти и крови, пространстве и времени собственного существования, бытия в мире.
        Вот такой несчастный познающий (познаватель), неудачный влюбленный в идеал угнетен его молчанием. Между тем он должен радоваться тому, что ответом на его любование является молчание, а не раздражительность, вызванная его назойливым обращением к контакту с высшей инстанцией. Это молчание открывает перед ним целый резервуар, фантастическую сокровищницу, драгоценный ларец возможностей игры воображения, плодами которого можно жить, скрашивая несовершенство материальной действительности, доопределяя ее в уме до совершенства, до идеала, свободно, добровольно соучаствовать в его реализации, овеществлении. Конечно, в ходе такой вещественной реализации идеала получится не точно идеальное произведение, но приблизительно похожее на него, склоняющее мыслящего и познающего не к пустому мечтанию, но к последующему содержательному самосовершенствованию на нем и посредством его. Такое обращение уже имело место в истории искусства, - его классические мастера, творя произведения, сами, естественно, стали такими произведениями современности.
       Но мы живем уже в после-современную, техническую эпоху, когда творческие работники творят не себя, а нечто попроще, - проектируют себя как техническое изделие, как свою копию в цифре.  Современный человек не желает быть образом идеала, он сам хочет быть идеалом, но выходит одна копия, образ, маска (персона) себя.
        Неужели мы заслуживаем только такое будущее – цифровой рай виртуальной реальности? Как это пошло. Где же сам идеал? Он остается за кадром времени, за феноменальными скобками в качестве трансцендентной, недоступной нам реальности в вечности.
        Или все же у нас есть возможность вдохнуть в себя дыхание вечности и выдохнуть из себя время? Такая возможность, надеюсь, есть 
        - И что это за возможность? – спросил я, заинтригованный заговорщическим тоном увлеченного собеседника.
        - Это молчание, которое говорит само собой. Мы до конца этого еще не понимаем. Ему мешает проговориться время. Где то место во времени, откуда возможно услышать его призыв, понять смысл существования.
        - Наверное, можно услышать оттуда, откуда задается вопрос.
        - Иван Васильевич, да ты, оказывается, настоящий экзистенциалист.
        - Нет, я только экзистенциально мыслю.
        - Да ты что! Правда?  Если было бы так, то не было бы ничего проще в мысли. 
       Но если нам не дана вечная жизнь, может быть мы удостоены вечной смерти после жизни. Ведь тогда для нас на ее стороне сила воли не быть. Не лучше ли сдаться вовремя этой злой силе и убить себя, не дожидаясь смерти, ускорить самочинно и произвольно ускорить ее приход? Однако это очередная иллюзия. Смерть есть изнанкой той же жизни. Она сама не в своей силе, а в силе жизни, в ее самоотрицании. Но тогда самоубийца есть воплощение жизни, уничтожающей себя. В ней не больше силе, нежели в силе жизни жить, а не умирать.
        Слава богу, у меня никогда не было желания смерти, не было воли к ней. Меня убивает не смерть, а жизнь. Уточню: меня убивает современная жизнь, жизнь в современной бюрократической цивилизации бумажных, теперь, цифровых, кодированных людей. Теперь человек без кода, без цифры уже не человек, как прежде не был им без бумажки с иконкой, без удостоверения. Он находится в обороте человеческого, цифрового (информационного) капитала. Это обращение есть наихудшее из обращений за всю историю сансарического круга перевоплощений. Таков цикл жизни оцифрованного человека в цивилизации информации, его жизненный круг кручения в колесе информации в качестве информационного дубля, цифровой копии, воплощения в цифру. Все стало информацией, и мир выродился в виртуальную реальность. Она поглотила собой действительность. Это жизнь человека-копииста, именно такой человек-копия есть герой нашего времени, бесталанного времени – времени в тени человека, жизни в мире теней. Это время не творцов и даже не подражателей, но подражателей подражателей, пародистов. Парод – период парада пародистов.
        Но руки у них коротки. Им не добраться своей цифровой копией до самого бога. У духа нет цифры. Нельзя точно сказать, сколько его: один, три, ни одного. Даже про человека трудно сказать такое. Казалось бы, человек один. Но он бывает разным, - одним, другим, в зависимости от того, каким бывает и кем себя считает. Он есть сплошная неопределенность. Еще более неопределенным является бог. Его просто нельзя вычислить. Как только начинаешь считать, так сразу приходишь к неразрешимым противоречиям, которые нельзя решить средствами математики, как любую другую математическую задачку. Язык бога – не язык математики. Но бог недоступен и языку богословия. О боге можно говорить на этом языке. Но с ним нельзя на нем установить контакт. Богословский язык можно только принять на веру. Над духом не властно ни число, ни вера. И слово тоже. Вот до этого негативного заключения о контакте мы дошли чем? Умом в мысли.
        В мысли я нахожу утешение и освобождение от пленения числом и словом. Мысли не нужна вера. Ее даже знание не может удовлетворить. Мысли нужна сама реальность. Она нуждается в ней. Для нее реальность является духом. Только тогда толкование, поиск смысла приобретает, находит смысл. Встреча с реальностью как духом, контакт с ним возможен только в мысли, ставшей смыслом. Она есть узел связи, контакта с духом. Переживание, выражение, слово, цифра и все прочее есть лишь последствия такого контакта. Главное – единение в смысле с помощью мысли в форме идеи.
        - Но может быть противоядием от смерти в будущем является жизнь в прошлом?
        - Что ты имеешь в виду?
        - Может быть есть возможность остановить бег жизни?
         - Есть. Остановить прежде срока можно, ускорившись. Но зачем? Я не тороплюсь умереть.
        - Да, нет. Я не об этом говорил.
        - Тогда о чем?
        - Как оттянуть неизбежное приближение смерти?
        - Просто. Следует быть осторожным и необходимо вести здоровый образ жизни.
        - Хорошо. Это понятно и без слов. Я о другом. Как не отравлять себе жизнь сожалениями о том, что век человека короткий. Как принять простую истину не умом, а душой, что не так страшна смерть, как размышление о ней и ее переживание при жизни.
        - Ну, для этого на Востоке учителя мысли еще с древности рекомендуют не придавать большое значение своей личности, признавая за ней номинальную условность. Поэтому и сами они лично должны не обособляться, а, напротив, сливаться со всем сущим в мысли. Саму мысль они не пестуют, а инструментально используют для успокоения и достижения гармонии с миром. Человеческое Я, по их учениям, препятствует этому примирению, поэтому его необходимо усмирить, сделать послушным воле того, кто слушает не себя, но тот покой, который установился в душе в связи с отключением сознания Я. Это сознание понимается как чувство реальности, таковость человека, заслоняющего собой саму реальность в целом, его таковость. Практикуя забвения себя в медитации (дхьяне), архат готов принять смерть как откровение самой реальности. Смерть – это то пустое состояние сознания, находясь в котором, человек сливается с сознанием самой реальности как мировым духом.
        На Западе же, в частности у нас в России, у таких, как ты поклонников экзистенции, обостренное сознание лично себя нагнетает чувство страха перед смертью и стимулирует к травмирующим душу размышлениям о том, что будет с вами, с личным чувством реальности в виде (в идее) Я после смерти, в бестелесном существовании. На Востоке такое размышление снимает тревогу с души тем, что тело понимается не столько в вещественном виде, сколько в энергетическом качестве и сверхчувственном образе, предполагающим и пост-смертное существование.
        - Ты, Василий Иванович, сам лично, как относишься к собственной смерти? – задал в лоб ему вопрос.
        - Обухом плеть не перешибешь. Аргументы к личности меня не тревожат. К смерти же я отношусь как живой человек. Больше думаю о жизни, нежели о смерти. Она в моей жизни имеет смысл границы моих возможностей. Мне невозможно быть уже ни в сам момент смерти, ни, тем более, после нее. Я понимаю себя как единое целое с моим телом, которым я чувствую себя, имею опыт переживания, так сказать, собственной персоной. Мое сознание и самосознание есть настройка на мир и себя в нем, моим телом. Смерть есть событие полного расстройства тела, обостренным настроением которого и является пресловутое чувство реальности или чувство Я и понятие о нем в мысли.
        Понимание медитации как настройки чувства реальности  или чувства Я на саму реальность, телом которого является мир, условно. Таким образом могут сказать только то, что в мире растворяется не только тело, но и сознание владельца тела, который теряет свое владение, уже не владеет собой. Вот и все.
         - Василий Иванович, да ты материалист, точнее, бодилист, если можно так говорить.
        - Я реалист. Признаю, как реальность тела, так и реальность души или Я. Но это Я не существует объективно, независимо от тела. Оно субъективно независимо в сознании. Чтобы не запутаться в размышлениях следует различать реальность тела и реальность сознания, реальность Я. Чувство Я – это осознание самого себя в сознании. Понятие Я – это уже осознание сознания для себя. Конечно, можно освоить смерть как момент уже сознания. Можно осознать, помыслить смерть как ничто. Но что это будет? Это будет ничто в мысли, то есть, не будет в ней ничего, кроме нее самой. Эта смерть в мысли - отвлеченная мысль в живом виде. Смерть не мысли, а того, о чем она. Думая о смерти, мы делаем мыслью смерть живой. Но это какое-то ментальное извращение. Нормально, душевно здорово думать о жизни, а не о смерти вообще и в частности о смерти Я.
        Я думаю, что, вообще, нет смерти Я в том смысле, что говорить о его смерти просто бессмысленно. Но смысл есть в словах о телесной смерти, ибо эту смерть можно зарегистрировать как объективный факт. Разговор же о смерти Я не имеет смысла после признания телесной смерти лица. Оно и понятно: умер человек, и для нас уже нет никакого я этого человека. Нет явления Я. Есть только творения его дел, - его дети, вещи или произведения его творчества. Например, после моей смерти останутся мой сын, да еще мысли, записанные на бумаге словами.
        Это не мешает другому мыслящему лицу понимать мои мысли, переживать их узнавание и признание или иметь самому помимо меня такие же мысли. В этом смысле возможен контакт и с тем человеком, который давно уже умер, например, с Платоном. Но этот контакт есть общение с ним как образом его мыслей или мысленным образом Платона. Тот ли это Платон, который жил более двух тысяч лет назад? Кто знает. Или это его тень в твоем сознании, ведь согласно учению Платона об идеях, творение его ума есть тень его самого, как он тень идеи Платона, то есть тень тени, копия копии. Как по этой копии не то, что добраться до вечной идее Платона, но хотя бы до живого свыше двух тысяч лет назад Платона из плоти и крови? Конечно, можно представить и дать представление роли Платона, разыграв в представлении сюжет любого из диалогов Платона.
        Как известно, Платон в приписанных ему диалогах высказывает свои мысли от лица учителя Сократа. В этом смысле он сам есть свое творение. Что о нем лично можно узнать, помимо этих диалогов? Да, в общем-то, ничего больше того, что в них есть. Правда, есть еще письма. Но они, вероятно, умелая стилизация под его писание.
        Впрочем, одних диалогов достаточно для того, чтобы понять, как он думает, что думает, о чем думает и для чего думает. Чего же более?  «Царя философов» многие знают и многие думают о нем, вспоминают его, когда думают об идеях. И все почему? Потому что он царь в голове, где ему самое место, а не среди людей, где он не на месте, так как между людьми уместна демократия, а не автократия. Все потому что люди равные перед законом, если это закон разума, его логики.
        Но насколько может быть живым тот, кто умер, и о ком думают и говорят живые? Или он живет не сам по себе, а в живых их жизнью?
        На этом беседа с моим феноменальным другом, естественно, подошла к своему логическому концу.


 

Глава третья. Последствия контакта
        Только потом, уже когда некоторые люди, вроде меня, машут после драки кулаками, я, следуя такой народной поговорке, как «хорошая мысля приходит опосля», задался вопросом: «Логически конец – это тоже конец, но какой – хороший или плохой, ведет ли он логика в его случае к смерти логики и логика в придачу»? Ответ какой? Смертельный. На него следовало отвечать теперь мне самому. Потому что вскоре мой феноменальный друг покинул этот бренный мир, то есть, ушел туда, откуда вышел, куда мы все уходим в свой срок. Но это уже другая история.
        Наша история, наша дума, памятливый читатель, о том, что было, о былом История с логическим концом – это хорошая история. Она хороша уж тем, что предсказуемая история. Во-первых, хороша тем, что имеет конец, а конец – делу венец. Это уже описание логики, и не только конца, но и начала, ибо если есть начало, то есть и конец, так как нет начала без конца. Это то, что безначально, бесконечно и беспредельно, неопределено ни началом, ни концом, пределом.
        Случай контакта с Василием Ивановичем был примером контакта с человеком, который сделал сам контакт предметом мысли. Но Василий Иванович не открыл мне контакт как чудо. Он так и не смог дать мне понять, что это такое. Я не все понял из того, что он наговорил, а наговорил он многое. Но все же мне стало понятно не из того, что он наплел, а из того, что я надумал, когда не слушал его. Вдруг мне ясно и отчетливо представилось, что обычный человек никогда не думает так, как думаем мы с Василием Ивановичем, - отвлеченно от желудка и шкурного интереса. Человек, будь он трудящийся или интеллигент, или, начальник,  думает только о том, что делает по ситуации или, точнее за него думается, думает сама ситуация, в которой он оказывается, думает так, как она складывается для него. То есть, мысль обычного человека, каким является обыватель, независимо от того места, которое он занимает, всегда предметна, есть свидетельство его вовлеченности в дело или в индивидуальное увлечение. Как естественное существо, он, отвлекаясь, выходит из состояния ситуативного ума, становится невменяемым и вместо мысли держит в голове одну глупость. Тогда предметный человек становится беспредметным, - он болтает языком, собирает слухи и занят пересудами, толчет в ступе и мелет ахинею.
        Меньше всего обычный человек думает о смерти или смысле жизни. Это все интеллигенты надумали от нечего делать, когда вытянули шея от лямки рабочего ярма, что народ или власть думает о смысле жизни. Да, не дай бог! Ни о каком смысле жизни и смерти и речи нет, есть только страх жизни, которая не ведает, что творит. Все это и выдается на гора как размышление о смысле жизни. Человек смотрит на свою жизнь как баран на новые ворота и не ведает, что делать, и кто виноват в том, что он так живет без царя в голове.
        И в самом деле, для чего живет человек и почему он умирает, если живет? Если мы скажем, что такова природа вещей, то для этой природы не надо быть человеком. Она вполне может обойтись для своего существования животным или растением, или камнем. Но если нет вопроса о смысле жизни и о том, почему она обессмысливается в смерти, то к чему задаваться вопросом о контакте с разумным существом. Такой вопрос может иметь смысл только для разумного же существа, каким являюсь я или Василий Иванович. Какое существо я называю разумным? Только такое, какое живет умом для умной, а не глупой, жизни; у кого есть не только витальные потребности и душевные интересы, но и запросы для духа, для сознания и самосознания. Глупо просто жить. Так живя, человек не имеет никаких проблем, кроме материальных, да социальных.
        Кстати, восточный образ жизни и мысли облегчает жизнь людям с умом, предлагая им медитацию в качестве упражнения ума для того, чтобы не напрягать без надобности мозговые извилины. Глупым людям медитация ни к чему, ведь они не знают, как ей пользоваться и для чего. Еще не дай бог, занимаясь ей, лишат себя последних остатков ума. Ум и упражнения в нем нужны умным людям, чтобы много не думать: подумал меньше и надумал больше. Парадокс! Парадокс парадоксом, но это Восток: дело, вернее, сознание тонкое, а рвется там, где тонко. Поэтому, чтобы сознание не разорвалось на части, его следует держать целиком и без нужды не тревожить во избежание его потери. Следовательно, следует думать для того, чтобы больше не думать, а думать только тогда, когда нельзя не думать.
        К слову сказать, на Западе люди думают тоже инструментально, но там дают возможность, точнее, не мешают тем, кто имеет возможность думать и научился думать, делать это. Но для чего? Для выживания уже среди избранных для культуры. То есть, на Западе конкурентная борьба продолжается и там, где на Востоке существует согласие, консенсус. Правда, на Востоке это согласие малого круга обращенных в дух. Они находятся в такой гармонии с миром, что никак не выделяются из него, ведут призрачный образ жизни духов природы.
        Так дает о себе знать животная натура человека. Теперь становится понятно, что разум человека не духовного, а животного происхождения. Кто не понимает такого расклада вещей или не живет, как все, сначала для выживания (находит приятное в полезном), а потом, если получится, для собственного удовольствия (находит полезное в приятном),  тот остается за бортом, на обочине цивилизации среди нищих, как умственный пролетарий. С точки зрения устроившихся в жизни он – идиот, как человек, который сам не может позаботиться о себе и не имеет политического интереса, то есть, не ведает своей корысти, ибо политический интерес есть сугубо экономический интерес – интерес начальника, как сделать так, чтобы мне было лучше всех, то есть, чтобы все вложились, а получил только я. Правда, бывает, что в итоге властное лицо получает только то, что заслуживает. Вот такой интерес и есть желание власти – желание жить за чужой счет, - желание иметь, чтобы быть. Конечно, я пишу об идеальном начальнике, лишенном всякого чувства человечности. Реальные начальники, помимо того, что они начальники, еще и люди, хотя бы с минимальным чувством человечности.
        У меня же, как у ненормального есть желание быть, чтобы иметь в этом бытии смысл.          
        Не менее важен, по-моему, вопрос о том, насколько, вообще, важно для Бога и его присных ангелов само существование отдельно взятого человека и его субъективное, экзистенциальное переживание этого существования? Есть ли подобное переживание у ангелов и у самого Бога? Если нет, то как же они могут сопереживать человеку, ему сострадать?
        Казалось бы, для того и была введена в богословие фигура Иисуса Христа как одновременно Бога и человека, причем человека совершенного, чтобы Бог мог сопереживать человеку, сострадать ему? Однако как может быть несчастным, страдающим, терпящим страсти и, пусть даже на кресте, но сомневающимся и колеблющимся, неуверенным совершенный человек? Или он только делает вид, что страдает в жизни и в смерти, он, бессмертный, Спаситель? Как он может спасти от несчастья, несовершенства жизни и от смерти как итога жизненных несовершенств человека, людей, будучи сам в этом смысле несовершенным, терпящим боль и страсти?
        Понятно, что Бог хотел пережить Сам человеческие страсти, чтобы понять, что такое человеческое несовершенство и наказать Самого Себя за такое несовершенство, тем самым искупить первородный грех всего человечества как потомства Адама и Евы. Верующие говорят, что Богу все возможно, даже то, что противоречит здравому смыслу и жизненному опыту человека. На то он и Бог. НО он еще и человек в лице Иисуса Христа. Понять умом это нельзя. Но что нельзя понять умом, то следует принять сердцем на веру. Ну, так утверждают верующие.
        И все же как трансцендентное одновременно может быть экзистенциально имманентным? Конечно, они едины, но противоположны. Однако в вере они вполне совместимы, ибо вера не только соразумна, но и противоразумна, противна разуму как противна несомненность сомнению. У разумного человека не может не вызывать сомнения такое противоречие в понятиях, в понимании смысла. Именно это несомненно, само сомнение, а не то, что противоположно сомнению, в качестве веры. То, что вера одновременно соразумна и внеразумна, если не противна разуму, несомненно. Но это несомненность противоречия, которое мучительно для разума умного человека, делает его несчастным. Но тогда для счастья ему следует отказаться от разума?
        То, что противно разуму, как вера, вполне совместимо с иррациональным игнорированием противоречия, которое согласно правилам разума должно быть разрешено, чтобы его можно было принять как имеющее смысл. Однако то, что имеет смысл, не значит еще, что является истинным, ибо и ложное имеет смысл. Но есть не только ложное, а еще и бессмысленное, которое трудно, если не невозможно определить как либо истинное, либо ложное. Это потому, что противоречивое одновременно и истинно, и ложно. Если его невозможно разрешить, определить в двузначной логике как истинное или ложное, то он остается неопределенным. Если же его выдают за определенное не как неопределенное, но, напротив, прямо противоположным образом, то такая выдача как утверждение становится ложной, а то, что утверждается, выдается за осмысленное, является бессмысленным. Само же то, о чем идет речь, остается неопределенным.   
        Следовательно, вера в Бога является неопределенной до конца, до предела, до понятия. Но она является осмысленной, если мы принимаем утверждение веры на веру, а не держим его в уме как утверждение самого ума, что противно ему как противоразумное, Утверждение веры в качестве утверждения ума обессмысливает сам ум, ибо он запутывается в противоречиях, которые не способен разрешить сам, своими силами. Недаром богословы, пытающиеся усидеть на двух стульях, - стульях и веры, и разума, -  говорят об антиномичности своих рассуждений о вере.
         В таких случаях они не могут не обратиться к софистическим уловкам, например, к антиномии в рассуждении о вере, показывающего слабость человеческого разума, которому недоступны без противоречия истины веры в Бога, божественные истины.
        Правда, здесь можно увидеть не антиномию, но трансдукцию, заводящую мысль на неведомую ей территорию истины. Нечто может показаться бессмысленным по причине неведения. Намек на это можно увидеть в метафизическом принципе обратной перспективы явления Творцу его творения. Сущность Творения имманентна Творцу, но самому творению в образе человека сущность Творца трансцендентна. Ему имманентно явление Бога в творении в качестве подобия силы творения, которой Бог наделил человека. При этом не является ли то, что противно разуму, следствием неразумного использования разума в целях не самого разума, а той страсти, что влечет, увлекает человека, уводя его с истинного пути настоящей, вечной, непреходящей жизни?
        Но тогда в том, что мы неразумно ведем свою жизнь, виноваты мы сами. Почему же тогда с нами не контактирует внеземной разум, ведь от такого контакта, его откровения нам дается спасение? Ответить на этот вопрос, вероятно, можно так: мы не контактируем с внеземным разумом потому, что нами уже установлен контакт с земным разумом в нашем собственном лице.   
        Все люди есть части единого сообщества разумных существ. Но почему нам известны только человеческие части этого сообщества. По части мы судим о целом, забывая о том, что найти общий язык можно только с точки зрения целого. Но на этой точке зрения не может находиться тот, кто есть только часть целого. Он не все поле обзора может охватить своим взором, тем более не может увидеть то, что находится по ту, обратную сторону поля.
        Я все шел и думал после встречи с феноменальным другом по широкой дороге. Позади мне светило в затылок теплое августовское солнце. День был погожий и ясный. Над головой стояло высокое пронзительно голубое небо. Цвет был пастельно мягкий, нежный. Особенно нежными были плывущие как лебеди по небу облака. Но это была иллюзия. На самом деле плыл, точнее, шел я, и мне казалось, что это облака медленно проплывают мимо меня. Они были высокие и имели причудливые очертания. Я смотрел в небо на белые-белые облака и шел своей дорогой. Она как беговая дорожка наводила меня на мысль как на свой финиш, вела к нему.
        О, небо! Ты напомнило мне, кто есть я. Я не есть тот, кто уже больше двадцати лет занимается обучением людей мысли. Нет, я есть Я и только. Еще раз нет, глубоко не прав. Лев Толстой и все другие именитые имперсоналисты. Я стоит мессы, Что важнее для меня мир или Я? Конечно, Я. Нет не я, которого навязали мне под именем Ивана, а то Я, которое есть во мне. И оно есть в мире. Этот мир есть мир Я, мир для Я. Да, мир есть в себе, в мире и Иван Васильевич, то бишь я, есть в мире. Так Иван Васильевич для мира? Нет, мир для Ивана Васильевича. Вспоминаю Василия Васильевича с его «миру ли быть или мне чай пить? Нет, миру не быть, но мне чай пить!». Что он имел в виду? Только то, что этот мир без него в качестве Я не имеет никакой ценности.
        Лев Толстой прав в описании смерти Андрея Болконского, но не в его иллюзиях по поводу растворения в миру, на небе. Толстой знал чувство Я, ведь именно его он желал усовершенствовать. Глупец! Как можно усовершенствовать Я. тебе, человек, дано совершенствовать лишь представление о собственной персоне – этой маске, надетой твоим страхом перед Я. Для Толстого Я страдательно. Чтобы самому не страдать, следует уничтожить Я. Но это только представление Я в самом себе. С этим представлением не следует путать, например, тех близких, которых нет с нами. Они живут уже не в мир, но в Я, в котором я могу сообщаться с ними, а они могут чувствовать и переживать , думать и страдать, радоваться и веселиться мною. Потом и я уйду туда, когда придет мой час встречи с Я. Вот тогда я полностью стану самим собой, а не тем представлением себя, которое мне навязали те, кто знает меня. Следует стремиться не к отказу от Я ради мира, а к осознанию самого себя Я.
        Лев Толстой ругал Уильяма Шекспира именно за то, что его герой Гамлет задается сакраментальным вопросом о том, быть ли ему Я или быть как все, то есть, никем, не-Я. Быть не-Я – это не-быть. Гамлет нарочно отказался от себя и притворился сумасшедшим, то есть, человеком без Я, для того, чтобы его не умертвили за то, что он догадался, что его близкие, - мать и дядя, - отравили короля. Об этом ему поведала тень отца. Не является ли на самом деле эта тень – тенью Я или не-Я? Тень Я, темная, злая, безумная сторона души Гамлета толкает его на убийственную месть. Отказ от симуляции, от притворства, от маскировки себя безумным приводит Гамлета к признанию себя Я, что убивает его. Теперь ему нет места в мире живых. Но ему есть место в Я. В этом и заключается трагедия жизни человека быть самим собой. Будешь как все, - живи, станешь самим собой, – умри. Вот гамлетовский вопрос. В этом его смысл. Но эта трагедия есть и спасение для вечной жизни в Я.
        Ответ Гамлета е нравится Льву Николаевичу. Ну, не хочет он умирать, как не хочет умирать и его герой Андрей Болконский, как не хочет умирать и героиня его одноименного романа «Анна Каренина». Но они умирают, превращая романы Толстого в трагедии. Они выбирают себя в пограничной ситуации войны и мира, мужа и любовника. Лев Толстой, как бог романа воздает им за желание быть самим собой смертью и как бы советует читателю: «Смотри! Будешь самим собой – умрешь. Но если будешь как все, – пустым местом, вроде Николая Ростова или Алексея Каренина, - живи и другим давай жить.
        Начинающим читателям следует для знакомства с классической русской литературой взяться за роман Льва Николаевича «Война и мир». Роман «Анна Каренина» лучше не брать «Это почему»? – спросит иной любопытный читатель. Ну, скажите на милость, зачем вам, читателю с тонким вкусом, читать написанный мужчиной о женщине, кк если бы его писала она сама? Вот если бы я, Лев Николаевич, был бы женщиной, то написал бы это. Что за странная фантазия, - чай, не ХХI век. Или Лев Николаевич – это провозвестник века ЛГБТ+? Что бы ло бы, если бы я был женщиной? И вот, как вы читаете, Лев Николаевич делится своими тайными желаниями с вами, приличный читатель, вгоняя вас в краску стыда, о том, как неверн-ый(ая), изменяет своему законному мужу Каренину с любовником.Вронским.
        Лев Толстой – это наш Гюстав Флобер, то есть, писатель в юбке. Он вправе сказать, как сказал Флобер о себе, что «мадам Бовари – это я», что Анна Каренина – это я, Лев Николаевич Толстой. Только представьте себе Льва Николаевича, а не его жену, - в ее юбке, смотрящего на себя в зеркало и изрекающего: «Нет, я не графин Лев Николаевич Толстой, - я графиня Анна Каренина». Вот умора, - лучше не придумаешь. И Анна Каренина запела бы, голосом Мурата Насырова, что «Лев Николаевич, я – это ты, ты – это я».
        После «Войны и мира» можно смело браться за уже большие романы Федора Михайловича, ибо в прочих своих писаниях Лев Николаевич повторяется и может быть интересен только специалисту, да такому любителю письма Толстого, каким я с превеликим удовольствием для себя и остаюсь. Советы Рахметова Николая Гавриловича, как йога революции, довольствующего малым и воздержаться от чтения писаний Уильяма Теккерея после чтения «Ярмарки тщеславия», не для меня. Достоевского можно и нужно читать, помимо художественной ценности его повествований, для того, чтобы привить себе экзистенциальный вкус к хорошему чувству Я.
        Вот Федор Михайлович молодец, не опустился до столь скандального обращения в женщину, да еще в таком уже почтенном возрасте отца семейства, как Лев Николаевич. И куда смотрело Око Государево, чтобы допускать достопочтенное общество до чтения таких, с позволения Священного Синода сказать, спорных романов для замужних дам и вдов. Урок маркиза де Сада с Жюли – наука для Льва Толстого. Единственно, что может коробить взыскательного читателя того, что Достоевский сотворил пером с бумагой, так это откровения странного господина из подвала, да грязные признания подростка, изживающего путем рассказа свои нечистые желания. Подросток, так сказать, «нечистый на руку». Так и представляю себе Аркадия Долгорукого, этого несносного подростка, не могущего остановить мутный поток своих глупых речей. Вероятно, Достоевский времени «Подростка» еще не преодолел подросткового возраста в развитии своего личного сознания, бредя фантазией «положительно прекрасного человека» в образе Андрея Версилова, который предстанет в зрелом виде в «Идиоте» в лице князя Льва Мышкина как идиллический персонаж.
        Конечно, нельзя сказать, что князь-идиот есть человек, находящийся в полном сознании себя лично. Он еще мало знает себя, только-только стал узнавать себя после выздоровления от душевной и нервной болезни, - видимо, эпилепсии. И вот он поступает на место письмоводителя или секретаря при муже своей тетки и перестает быть идиотом или иждивенцем. И спустя некоторое время, вообще, становится вдруг завидным женихом, получив миллионное наследство.
        «Ну, чего еще желать»? – ненароком подумает мечтательный читатель. – Вот мне бы судьба послала такую удачу!». Но, нет, деспотический писатель никак не хочет отпускать своего героя под счастливую развязку и все мучает и мучает его, эту овцу, любовной страстью, которая приличествует больше черту из роману - Парфену Рогожину. Да, и любит князь Мышкин несчастную и роковую женщину, Настасью Филипповну Барашкову как-то по-своему, по-идиотски, что ли, не как мужчина, вроде его соперника, задаривающего и покупающего ее любовь, а как взрослый ребенок, как несчастный человек. Одним словом, идиот, и только.
        Этот идиотский герой все из того же мелодраматического репертуара Федора Михайловича, из его обоймы «блаженных страстотерпцев», вроде Алексея Карамазова, Сони Мармеладовой или умильного старца Зосимы. Прям одна патока, мармелад в шоколаде – в черте Ивана Карамазова, в преступнике Раскольникове или в легионе бесов. Как сладок грех. И за все «хорошее», сладкое приходится платить. Кому? Разумеется, читателю. Жестокий талант Федора Достоевского заключается в том, что он умело слепил из собственного фигурального, образного «г…», из сора, мусора и пыли, то бишь, из Аркадия Долгорукого, Андрея Версилова, Петра Валковского, Родиона Раскольникова, Аркадия Свидригайлова, Николая Ставрогина, Ивана Шатова, Алексея Кириллова, Парфена Рогожина, Федора Павловича Карамазова, Ивана Карамазова и Павла Смердякова, артефакт-конфетку. героя-мечту, положительно прекрасного человека и скормил ее ничего не ведающему читателю так, чтобы он не подавился, но, напротив, восхитился записным, литературным вкусом. Вот писатель, который из матерного праха сотворил, «выдул» шедевр. Только каким, интересно, духом – чистым али нечистым? И нет ли здесь извращения почище инцеста?
        Не является ли образ положительно прекрасного человека маской, которая прикрывает смешную физиономию ретроградного господина в клетчатом пиджаке с руками, упертыми в бока?
        На днях я читал дневники Льва Толстого  за девяностые годы позапрошлого века. Так в одном месте уже не помню за какой год, он пишет о двух Я человека – физическом и духовном, - и замечает, что хорошо, когда у него духовное Я не связано физическим Я. Думаю, что у Федора Достоевского эти Я амбивалентно или двусмысленно были связаны в его романах в виде двух литературных образов соответственно положительного, полного, духовного, вроде образа князя Мышкина и отрицательного, худого, дурного или материального, вроде образа Николая Ставрогина. На самом деле, не является ли Лев Мышкин эпилептическим двойником Николая Ставрогина, сошедшего с ума? Вот такое двойничество можно встретить на страницах не только классической литературы, но и популярного, массового чтива, вроде эпопеи про Гарри Поттера. В цикле романов об ученике колдуна вас не смущает прямо-таки бросающееся в глаза змеящееся, изворотливое  сходство  между Гарри Поттером и Воландом де Мортом, этой адаптацией к массовому вкусу булгаковского черта Воланда. И не является ли Гарри Поттер детской версией принца Гарри, Гамлета Датского?
        Не есть ли принц Датский Мастер перевоплощений, а тень его отца – Воланд, он же Мефистофель как часть той силы, которая желая зла, творит добро? Не в этом ли и состоит соблазн Фауста, одержимого демоном познания? Но это в немецком варианте, в котором Гамлет есть Фауст, а его Офелия – Маргарита. Интересно получается, что нарочитое, притворное безумие Гамлета оборачивается реальным безумием Офелии.
        Так в чем заключается безумие принца Датского? Не в подмене ли себя иным, тем, кем хотят видеть его близкие и свита короля. Но он проговаривается, точнее не он, а приглашенные им актеры, признаются в обмане, разыгрывая на сцене ту драму, которая случилась реально. Или она сложилась так в голове у Гамлета? Может быть, он действительно сошел с ума и стал принимать свою больную, извращенную фантазию за саму реальность? Реально ли существует наше Я как независимая инстанция или она только иллюзорное, искаженное представление нас самих, того, что мы делаем,  самого дела и его последствий в реальности?  Может быть, именно он желал смерти своего отца и хотел стать им, королем, для своей матери? Не хотел ли Шекспир как автор расправиться с самим собой как герой, как актер, как собственное детище сцены с сценаристом? Это чистое, голое явление, феномен мазохизма.   
        Так кто виноват, что распалась связь времен и пресеклась династия датских королей? Не безумный ли наследник трона? И все почему? Потому что его любопытное, подозрительное Я дознователя стало желанием иного. Безумие Гамлета заключается в том, что он захотел стать не самим собой, а другим, совсем иным, в его случае королем, которым он и так стал бы, но потом, по закону. Но нет, он захотел им стать тут и теперь. Безумие Гамлета – это случай бегства от самого себя. Но от себя не убежишь. Это бегство есть иллюзия, греза, которую не найти нигде, сколько бы ты не менял место жительства. Нас сознание постоянно возвращает на свое родное место. Это возвращение и есть ностальгия по родному пепелищу, в которое превратилась его душа, по собственному телу, в котором как в гробу спит она. Так не надо бегать от себя и будить лихо (хаос), пока оно тихо, в порядке.
        Загадка, тайна творчества заключается в том, как найти себя, свое Я в том, что ты сотворил с самим собой, в не-Я, в той вещи, в которую превратился. Как ожить в материале, в иной телесности. Ты будешь жить не в собственном теле, но в теле не живом, в теле искусного воплощения, в собственном сочинении?  Вот ты умрешь в своем теле, а твое Я останется жить в произведении. Твой текст есть храм, в котором будет покоится твой дух, пока читатель не войдет в него и не потревожит твою тень, твой призрак, твое другое Я или не-Я.

 

Глава четвертая. Событие контакта с самим собой
        Вот теперь и подошло самое время для описания самого события контакта как артефакта времени в качестве смысла бытия. Время есть смысл бытия как пространства мысли. Мысль случается, сбывается временем. Если бытие – это место, основание, основа сущего, субъекта, Я, то событие есть время личности, личное время. Это время, предназначенное для себя, для того, чтобы стать самим собой, исполнить свое предназначение, иметь смысл в том, что есть.
        Как это было? Как такое случилось? И что именно имело место и время быть? На поединке, в баталии под контактом понимают явление тактильного столкновения сил, прямо направленных друг против друга, удар в ударе. Я же понимаю под контактом искру смысла в проводниках сети слов. Искрит мысль смыслом в словах. Но что или кто тебе вкладывает тебе мысль в сознание так, что до тебя доходит она как смысл в слове?  Дело, язык, собеседник? 
        Не является ли попытка размышления о проблеме контакта с иным, иноземным разумом или другим носителем того же самого разума уже последствием, результатом действия этого разума на мое сознание прямо или через кого-то мне знакомого, например, того же Василия Ивановича, может быть, в его полном неведении об этом? 
        Ну, хорошо. Установим мы контакт с внеземным разумом. И в чем будет смысл такого контакта? Да, еще есть во Вселенной разумные существа, помимо человека. И что? Неужели они смогут решить за нас наши проблемы? Конечно, нет. Что они могут знать и думать о чем, чего мы не знаем и еще не думали о том, что составляет смысл нашей жизни?
        Но тогда зачем они нам нужны? Сам интерес к другим разумным существам обусловлен тем, что они, может быть, знают что-то такое, чего мы не знаем о самом разуме. Но чего собственно мы не знаем о нем? Благодаря ему мы находим сами, без посторонней помощи, смысл в собственной жизни. Осталось только найти его в собственной смерти. Что такое смерть? Это не жизнь. Нет сознания смерти, ибо мертвый не имеет сознания. Все проблемы сознания покидают человека в смерти вместе с его жизнью. Проблема сознания смерти есть в жизни в том смысле, для чего она есть?
         Я шел по дороге и думал об этом, машинально обратив внимание на то, что ветер разогнал облака на небе, сделав его пустым и никому не нужным. Голубое небо стояло надо мной и как будто что-то ждало. Но чего оно ждало? Ответить на этот вопрос мне мешал все тот же ветер, который трепал незакрепленное железо, заставляя его безжалостно скрежетать до боли в ухе. Небо ждало своего часа.
        Да, время. Как его можно понять? Вот именно: его можно понять тем, как оно есть. Есть оно в настоящем будущем. Ведь оно ждет его. Одно будущее как проект вытесняет другое будущее в прошлое и становится настоящим для сознания. Но, становясь для него таковым, оно проходит, застыв в сознании как образ настоящего.         Так образуется серия времени как последовательность его моментов в качестве стрелы времени, направленной из будущего в прошлое. Настоящее является в этой временной последовательности границей, делящей время на моменты, отрезки. В целом время есть эта последовательность, непрерывность (континуум) или длительность.   
       Прерывность времени, его моментальность есть настоящее, то есть, время застывшее, остановленное в своем беге по кругу, пребывающее в цикле.
        Жизнь и есть это становление времени, его длительность. Бег жизни, суета жизненного становления усыпляет сознание человека, вовлекает его в череду событий, мешает сосредоточиться на себе.
        Человек выходит из потока времени, погружаясь в себя. Но и здесь поток времени не отпускает его от себя. Только теперь это поток не событий , творящихся в мире независимо от сознания, но событий самого сознания. Это сознание становится источником их появления. Они как бы появляются из самого сознания. Но так ли это?
        Это так и не так. Это так, потому что само сознание начинает делиться на моменты и появляется время сознания как целое и его части.
        И не так, ибо сознание есть сознание человека как сущего в бытии мира. Это не сознание самого мира как бытия.
        Время есть явление сущего в бытии, а не самого бытия. Бытие находится вне времени. Оно пребывает в вечности как вечное. Вечное - это и есть сама длительность как таковая. Она не схватывается интеллектом, который как инстанция опосредствования все делит, анализирует, объясняет.
        Тогда что позволяет нам знать время как вечность, а бытие как вечное? Интуиция, которая работает с одним целым, а не с его частями. В интеллекта интуиция становится интеллектуальной, уже синтетической, а интеллект спонтанным, творческим.
        Выход из потока времени в мире реально, а не ментально в состоянии медитации, сосредоточенности на себе или себя на ином, чем Я, возможен только в момент смерти сущего, существа, человека.
        Таким образом человек увековечивается, становится вечным. Он уже не сущий, а бытийный. Причем не абстрактно, в мысли, потенциально, а конкретно, на деле, актуально.  Но что значит быть бытийный человеком? Это быть не собой. не в себе, а в других, для других. Это единственная вечность доступная нам.
        Между тем мы мечтаем о вечности существования для себя. Почему? Из-за чего? Из-за страха смерти. Страх перед не-бытием сущим, существовать отдельно от других, заставляет нас мечтать быть вечно сущим. Но вечно не сущее, а бытие. Пределом существования нам кажется Бог как сверхсущее. Но Он не сущий и не сверсущий, Он просто другой. Он бытийствующий.
        Точнее, Он и есть само Бытие как Одно во всем сущем и все сущее Одно как Бытие. Страх смерти имеет причину не в самом убытии, а в нас в чужих. Мы собственно и есть страх перед ничто как ложным образом Бытия. Это результат того, что мы присвоили Я себе, сделали в сознании его собой, осознали себя Я.
        Следовательно, не следует бояться смерти, ибо смерть есть конец иллюзии, в которой пребывает человек, осознавая себя живым, отличным от других живых а качестве сущего Я. Сущее Я есть иллюзия жизни. Маркером, индикатором, индексатором или десигнатором, знаком, буквой иллюзорности жизни в таком сущем виде является Я, чувство себя как Я отдельно от других. Между тем Я едино для всех сущих как Одно, как Бытие. В данном случае, в случае Я, подтверждается истинность  положения (тезиса): "Пробным каменки (критерием) истины и лжи, иллюзии является истина. Ложное (сущее) или ментальное Я проверяется истинным (бытийным)  или реальным Я.
        Есть сущее или физическое, объективное Я, которым меня знают другие Я. Но есть еще внутреннее, душевное Я. Его не следует путать с ментальным Я как абстрактном, отвлеченным от объективных, индивидуально существующих Я. Я переживаю себя чувственно конкретно среди людей и абстрактно думаю о себе про себя в качестве душевного Я. Это переживание меня в сознании, в представлении есть чувство уже сознания себя, чувство самосознания. Такое чувство и есть душа, точнее это действие души на само себя посредством тела как той среды, в которой она обитает в мире. Но есть еще духовное Я, то истинное Я, о котором я думаю как душевное Я.
        В результате размышления у меня складывается представление и понятие о Я. Это понятие Я и есть ментальное Я. Если его принимать за подлинное Я, то, естественно, такое признание равнозначно иллюзии, заблуждению относительно реального или духовного Я, ибо в настоящем Я сущие не делятся, но собираются в одно целое, в одну монаду (паттерн) бытия. Монада, точнее, ее образ в сознании дробится на множественность я, приписанных в качестве персонального значения сущим, достигшим в мире предела возможного познания как мира, так и себя, своего места и времени в нем.
        Сама по себе смерть не имеет смысла, как не имеет смысла и сознание смерти, собственной смерти. Но смерть имеет смысл в связи с жизнью, как имеет и смысл сознание жизни. Имеет только смысл факт смерти в жизни. Взять хотя бы смерть в жизни такого героя произведения Федора Достоевского «Бесы», как инженер Алексей Кириллов в качестве героя смерти.
        Зачем инженер Кириллов в этом романе убил себя? Чтобы доказать, что он Бог? Странная идея. Только тот Бог, кто вечно жив. Если можно убить себя, то эта возможность есть прямое доказательство опровержения подобного рода идеи.
        Но что, если Бог есть тот, кто может все, ведь он предицируется как всемогущий. Тогда он может и то, что никто не может, - не может умереть. А умереть он может? Если он может все, то может и умереть. Так он может умереть или не может? И да, и нет в одно и то же время. Налицо явное противоречие в рассуждении.
        Но если рассуждение о возможностях бога противоречивы, то нельзя однозначно выбрать одну из двух альтернатив в двузначной логике, которой руководствуется инженер. Что говорит о том, что инженер Кириллов в своем убеждении быть богом явно безрассуден. В уме ли он или безумен? Умно было бы утвердиться в идеи относительно себя, что он бог, на основании безуспешности попыток убить себя. Но тут опять появится сомнение в своей божественности как всемогуществе.
        Кириллов заявляет о своем своеволии, полагая его высшим пунктом, точкой приложения, вершиной, пределом не просто возможность, но реальность самоубийства. Что же таким образом действия он может сделать? Он может то, чего не может любой нормальный, здравомыслящий человек, - лишить себя жизни, презрев как живой человек, инстинкт самосохранения Но что это доказывает? Только его безумие, ведь вряд ли здравый в уме человек, будучи живым, убьет себя. Но это никоим образом не доказывает, что он есть бог. Не будем же мы в самом деле считать бога безумным. И зачем богу убивать себя? Неужели ему нужно доказывать, что он бог, и доказывать таким странным образом? Но это глупо.
        Другое дело, если убить себя не для доказательства того, что ты бог, а для того, чтобы  прекратить жизнь, если она потеряла всякий смысл. До поры до времени отрезвления от иллюзии жизни она имела ложный смысл, но после отрезвления, осознания того, что она иллюзорна, она предстала в своем истинном свете. Дальше так жить не имеет смысла. Но как жить иначе? Просто жить? Можно. Но зачем? Чтобы просто жить?
        Значит, прежде жил в иллюзии, в сознании, ибо сознание и есть иллюзия, а теперь живи без сознания, одной жизнью. Но так можно жить, будучи не человеком, а, например, насекомым или растением. Зачем же жить так человеком? Это не рационально, расточительно.
        Конечно, хотелось бы пожить со смыслом и не в иллюзии, а в действительности. Но как так можно? Значит, можно, если так живут все эти люди. Но я - не они. Я так больше не могу жить, - жить иллюзий. Если бы так думал инженер Кириллов, то он бы мог сойти за философа и мог бы быть понятен тем, кто не может уже жить иллюзией. Однако он, следуя той же логике, которой был верен персонаж уже другого романа Федора Достоевского, стал испытывать себя убийством не другого, а самого себя. Могу или Я - тварь дрожащая?
        Но зачем же так грубо, топорно, криминальным образом, Федор Михайлович, решать метафизическую проблему персональной модальности? Как можно физическим способом разрешить духовный, метафизический вопрос? Горе-метафизик, вы, если думаете, что все можно сделать, тем более, на словах.   
        Как можно переступить через самого себя? Можно ли и при этом не потерять своей головы? Вероятно, нельзя в полном сознании лишить себя жизни. Только имея ущербное, превращенное сознание, можно это сделать. Но нет никакой проблемы для осуществления задуманного самоубийства, если ты совершаешь его бессознательно, машинально, привычным образом, если многократно уже репетировал его производство. Но в чем заключается проблема, затруднение в реализации самоубийственного проекта? В самом сознании. Оно не знает смерти, не знает ни своего возникновения, ни смерти. Оно появляется в момент осознания себя собой. Оно моментально в начале и в конце и не успевает схватить, зафиксировать себя перед самым появлением и исчезновением. Мы умрем и так и не успеем осознать то, что уже умерли. Мы способны держать в сознании только то, что еще живы. Почему это так важно для меня теперь? Потому что приближается конец света. Все его приметы налицо. Вероятно, следует предупредить  его наступление собственным самоубийством, чтобы оставить за собой еще хоть какой-то, маломальский смысл.  Таким может быть настоящее метафизическое, а не литературное самоубийство. Характер самоубийства обусловлен тем, по какой причине и с какой целью оно совершается.
        У Достоевского в романе «Преступление и наказание» убийство Родионом Раскольниковым старухи-процентщицы и в романе «Бесы» самоубийство Алексея Кириллова носят псевдо-метафизический, мнимо-философский, явно надуманный, идиллический характер, что говорит о том, что Федор Михайлович был большим фантазером, но никак не большим мыслителем.  Даже Лев Николаевич Толстой, несмотря на известное самодурство и капризность в мысли не могут до такого додуматься, как Федор Михайлович. Достоевский. У Толстого можно найти в романах и размышлениях на публику (публицистике) и для себя в его личном дневнике описание страха смерти и обретение крепости духа в смерти, но никак не испытание себя смертью других людей и самого себя.
        Достоевский явно был болен манией постановки скорее всего душевного, а не ментального эксперимента на своих героях. ОН подставлял их вместо себя и разыгрывал на них свои преступные (садистские) и мазохистские фантазии. Короче говоря народным слогом, писатель Федор Достоевский был «болен на свою голову». Он был писатель-фокусник, чисты иллюзионист. В этом и заключается тайна его поэтики как «магического реализма» или фантасмагорического натурализма. Он писал так ярко и обстоятельно о своих фантазиях, что у вдумчивого читателя невольно складывается впечатление, что именно они и были для него настоящей реальностью. Такое отношение к своему творчеству и его творениям не может не навести читателя на мысль, что Достоевский верил в свое слово, доверял ему, не мысли, но слову как воплощению своего воображения, больше, чем чему еще. Он был не писателем, но магом слова, верящим всему тому, что он говорил и писал. Такое иногда бывает с журналистами и писателями, когда по ним плачет палата № 6.
        Если Антоном Павловичем Чеховым все понятно, ведь он был врачом и писал как врач о свих героях, в частности о героя рассказа «Палата № 6» то Достоевский в силу своей манеры подставлять под себя как автора своих героев оказался в шкуре сумасшедшего, может быть даже помимо своей собственной воли. Ну, это надо же не просто прикинуться сумасшедшим, как это сделал Гамлет у Шекспира, но совершить убийство и самоубийство из принципа, чтобы проверить себя могу ли я это сделать. С философской точки зрения, а не только психиатрической или психоаналитической, это явное помешательство рассудка и бред ума. Никакой мыслитель еще не мог додуматься до такой откровенной чуши. И эту чушь апологеты творчества Достоевского выдают за философию? Что за глупость. «Похвала вашей глупости», - сказал бы Эразм Роттердамский.
        До меня только недавно дошло то, что я размышляю по модели «царя философов» - его превосходительства Платона (вот сказал!), - когда обращаюсь к миру, к обществу людей, желая подумать нечто о человеке. Ведь так на социальном расстоянии, рассматривая великое, видишь и малое, человека как величину. И вот я заметил, что последние два века человеческое общество, человечество, как и отдельно взятый человек, может находиться не только в духе, но и не в духе или в дурном расположении духа, болеть не только телом, но и душой. И такие болезненные состояния души человечества периодически посещают его. Тогда оно сходит с ума, становится безумным и творит зло самому себе. Это было во время французской буржуазной революции и связанной с ней эпохой наполеоновских войн, которые можно назвать первой мировой войной. Потом через одно поколение опять человечество обезумело и начались гражданские войны в Европе. Снова все повторилось в начале следующего века, когда люди стали истреблять друг друга по всему миру в так называемую «первую мировую войну» и вызванные ею революции и гражданские войны. Безумный призрак коммунизма бродил по миру. Следом, опять через одно поколение человечество уже бредило безумием фашизма и нацизма, пока очередной призрак уже не шовинизма и большевизма, а фашизма на время не похоронили в своем коллективном бессознательном те народ, которые настрадались от него.
        Но вот в новом, уже нашем, веке грядет очередной безумный призрак уже не красной, черной или коричневой, а зеленой, экологической, энергетической и вирусной чумы на нашу больную голову – это призрак глобализации. Уже прошел первый этап глобализации – этап мультикультурализма или этап смешения (микса) культур. Следующий этап – это этап, на котором мы находимся, так вот, это этап самой глобализации капитала. И на нем человек становится капиталом, а капитал становится человеческим. Человек теперь цифра, информационный модуль в машинных (бинарных:0-1) кодах современной информационной цивилизации. Глобализация человеческого капитала осуществляется в социальных коммуникативных сетях, которые запускаются сообразно числовым (цифровым, математическим) алгоритмам. Эти сети есть новая социальная нормальность, новая социальная связь, отношение уже личной, вещной, энергетической, но информационной (виртуальной) зависимости. Эта зависимость не от людей, не от вещей, не от энергии, а от информации, от того материала, который содержится в готовой форме, является фактом опыта, его субстратом.
        Значит, я обнаружил цикличность смены состояний коллективного интеллекта людей или их общего, социального сознания. Это сознание можно определить в терминах кибернетической модели как бинарную матрицу нулевого или пустого класса и положительного класса, состоящего из самого себя как элемента по типу: 0-1. В нулевом состоянии сознание рассеянно, разжато в качестве социального или коллективного бессознательного. В единичном же состоянии как целое оно сжато, собрано, сфокусировано на себе как цели-смысле и есть собственно сознание, сознательно.
        Стадия сжатия как сила сознания демонстрирует подъем в развитии цивилизации. Стадия же разжатия сознания общественной жизни показывает его слабость, неспособность сознания собраться в себе, выход из себя, безумное помешательство и слабоумие. Эти два состояния социального сознания периодически или циклически (по кругу) сменяют друг друга по импульсной модели: точка сбора или схода- периферия или кривая разбора или расхода. На последней стадии мы теперь и находимся. Это стадия тотального отчуждения людей не только друг от друга, но и от самих себя что естественно угрожает полным распадом и смертью не только сознания, но и его социального носителя, чей организм утратил волю к сохранению в связи с ослаблением иммунитета к смертонтсным вирусом из-за коллективной вакцинации в сам момент инфицирования.
        Это так, если рассуждать в научных терминах, находя причины явлений общественной жизни в ней самой как в натуральной, естественной стихии.
        Если же размышлять о явлении помешательства современных людей в парадигмы мира и давать сказочное или духовное (ментальное или метафизическое), а не натуральное, физическое  (научное) объяснение, то можно подумать о том, что в пограничной ситуации богооставленности человека, вызванной расколдованием (демифологизацией) мира и безверием (атеизмом), им овладели враждебные силы, которые борются друг с другом за человека, за людей, чтобы первыми их уничтожить. Это силы хаоса или беспорядка и жесткого, сурового порядка. Условно их можно назвать соответственно "мягкой" и "грубой" силы или softforce и hardforce. Нарицательно их можно назвать силой сатаны и силой дьявола.
        Теперь в душе человека и в сознании общества борются друг с другом не силы света, бога и тьмы, дьявола, а, напротив, силы сатаны и дьявола. Сатанинская сила хаоса представлена либералами или извращенцами, анархистами, "леваками", а дьявольская сила представлена авторитариями или выродками, фашистами. Короче, разлагаясь, мы становимся либо жидким, либо твердым, подмороженным калом (говоря попроще, просто говном, навозом цивилизации). Это кому как нравится. Не буду прямо показывать пальцем на тех, кто является извращенцев, а кто лесом, не то они еще обходятся и не простят. Это Бог простит. Они - сатанисты и бесы - никогда.
        Когда такое превращение людей в извращенцев и бесов происходит на твоих глазах и вовлекает тебя самого в оное, то ты невольно теряет веру в себя и в смысл собственной жизни. У тебя непроизвольно появляется благородное, возвышенное желание встать в сторону и не участвовать во всеобщем засранстве, не обмазаться говном, не стать и быть дерьмом.
        Уж лучше умереть чистым, чем в усмерть обосраться. Но умирать не хочется, ибо понимаешь, что смерть всех примиряет и чистых, и обосранных.
        Так что же такое смерть? Смерть - это покой и пустота. Не следует ее, эту пустоту, бояться. Не бойся ее, когда она придет к тебе. Только не торопись с ней встретиться. Она таких не любит и мучает их. Если ты живой, то живи, пусть даже в жидком или твердом, засохшем дерьме.   Это, быть бесом или е-бесом, все лучше, чем кормить червей.
        Пока живется - живи. Придет смерть - умом, нисколько не сожалею об этой донной жизни. И смейся над враньем тех болтунов, которые талдычат о ценности жизни. Да, она имеет ценность в самой себе - в жизни, но не в смерти. И больше смелая над враньем тех, кто болтает о том, что в жизни есть нечто более ценное, чем твоя жизнь. Это они говорят тебе, видя в тебе "пушечное мясо".
        Если же ты готов совершить подвиг, то совершай, но не по приказу, а по зову души за жизнь людей. Не труби о нем, но сделай его так, чтобы никто не узнал об этом и даже не догадался. Иначе это будет не подвиг, а твой мажорский пиар, его обнуление бабосом. Смотри не заработай на нем имя и состояние. Не все можно перевести в рупи или доллар. Это удел только избранных, а не навоза, - быть героем. Тебе по плечу? Наверное, нет. Так живи. Уж лучше быть живой собакой, чем дохлым львом. Люди все равно будут говорить о тебе, - конечно, не вслух, а про себя, - что ты дурак. На словах же, на публику они будут поминать тебя за молодца. Был добрый малый, но ... (про себя) дурак дураком. Вона как, а я и не знал. И уже не узнаешь.
        Впрочем, была не была, жизнь - копейка, а судьба - злодейка. Всем смертям не бывать. Именно это ведет человека на подвиг к смерти, когда ему терять нечего: впереди - враг, позади - загран-отряд или еще не обстрелянные товарищи по оружию.    “C'est la vie"; - как говорят французы, - "a la guerre comme a la guerre".
        Все мы умрем. Нас там встретят и близкие, и друзья, и враги, и те, ко прошел мимо нас, не оглянувшись. В этом смысле история нашей жизни повторится только уже не царстве живых, а в царстве мертвых. По уму царство мертвых устроено как место для того, что стало в жизни не нужным, включая, как это ни парадоксально звучит, и саму жизнь, что встало и замерло и больше не продолжается. Неужели это царство мертвых можно уподобить слепку с царства живых, моментальному снимку жизни? Совершенно верно. Только этот снимок жизни, ее мертвый отпечаток растянут на неопределенный отрезок времени, в котором отсутствует смена состояний самого времени. В нем есть только застывшее прошлое настоящее. Если же в нем есть некоторое движение, то это движение забвения. Со временем мертвое царство теряет свои резкие очертания и становится расплывчатым вплоть до полной неопределенности. Но узнают ли нас в царстве мертвых, ведь это царство забвения. В свою очередь можно спросить о том, узнаем ли мы тех, кто стал мертвым?
        С другой стороны во снах нам являются призраки прошлого с того света. Значит, они проявляют активность и знают нас. Ведь они являются к нам с какой-то определенной целью. Но, видимо, они не самостоятельны, и царство мертвых, зависит от царства живых как его отражение; оно рефлексивно и спекулятивно.
        Но тогда все же возможна коммуникация, контакт живых с мертвыми! Как может реализоваться такая возможность? Естественно, за счет живых. Мертвые служат живым. Они оживают в живых, как, например, Иисус Христос живет в христианах, сам будучи как человек мертв. Но в ответ христиане скажут, что он вечно жив как бог и как человек. Можно им ответить, что он жив как дух, как привидение.
        В свете смерти к бытию, а бытия к не-бытию, если случайно выжил, побывав на пороге смерти, то, что прежде имело ценность, становится бесценным, ценностно незначимым. Теперь ни близкие (семья), ни люди (народ), ни родина, ни, само собой, государство (власть) не являются более важными, чем личное существование. Кажется, что ты выжил для себя. Но что такое ты? Случайность. Так что ей дорожить. И ее в топку вслед за близкими, чужими, какой-то родиной, домом, работой, делами и вещами. Все это теряет цену рядом со смертью, конечно, твоей, а не всех прочих. Что они тебе, как, впрочем, и ты им? Одни слова и ничего больше. Хотя и ты тоже уравниваешься со всем, подлежащим смерти. Туда тебе и дорога. Но это потом, в конце, а пока, если чаша яда жизни тебе еще миновала, то травись жизнью до смерти. Ведь что убивает? Неужели смерть? Нет, конечно, убивает жизнь тебя жизнью же, но чужою. И вот хотя ты еще живой, но по умонастроению уже мертвый. Только любовь ко всем может еще остановить тебя на пороге смерти как последняя иллюзия. Но она ненадежна, ибо у тебя уже есть сознание смерти.
        Значит, все же оно, это сознание смерти есть? Да, есть, но только у того, кто вернулся с того света. Но там он ничего не увидел, ибо там нет ничего из того, что можно запомнить. Ты только помнишь то, что все забыл. Это и есть сознание смерти. И правильно. Зачем помнить то, что потеряло былое значение и смысл? Поэтому смерть есть одно и то же, вечное повторение того же самого, чего нельзя забыть. Вот ты забыл себя и помнишь, что забыл, но не помнишь, что именно забыл – забыл самого себя, - таковы все мертвые. Вот они и обращаются к живым за помощью, чтобы те помогли вспомнить, кем они были. Живые же уже забыли тех, кто были.
        Удобно умирать в старости, когда все болит, и само существование переживается как непрестанное страдание. Еще лучше, если уже отключилось сознание, и умирающий находится в состоянии слабоумия. Так, в полном неведении, легче умирать.
        Совсем другое дело, когда человек умирает в полном сознании и относительно в здоровом виде. В таком виде ему еще хочется пожить, пусть ради одной только жизни, и не важно есть ли в ней еще смысл, помимо того, чтобы просто пожить, и все. Недаром древние говорили, что не так страшна смерть, как размышление о смерти. Мало того, что ты умираешь, так ты еще думаешь о ней и тем самым, мыслью, придаешь ей смысл. Но с тем, что осмысленно, освоено и присвоено труднее расставаться, чем с тем, что бессмысленно и является чужим, особенно вдумчивому человеку. С жизнью есть согласие, - не только ты принадлежишь жизни, но и она принадлежит тебе. Со смертью иначе, - ты принадлежишь смерти, но она не принадлежит тебе: ты есть кто, а она есть ничто. Тогда как жизнь есть что. Умерев, ты есть уже не кто что, а, напротив, ничто. Уничтожение человека доводит его до ничтожества и, наконец, до ничто. Уничтожив себя до ничто, человек не может оставаться самим собой, кто. Вопрос о что – это вопрос о сущности. Вопрос о кто – это вопрос о существовании. Нет сущности – нет и существования сущего, существующего.
        Вопрос о существовании, о бытии – это первый вопрос. Если есть, то напрашивается вопрос о сущности, о том, что есть то, что есть. Но что это вещь, объект вопрошания. Кто же есть субъект вопрошания. Есть ли смерть? Да, она есть как не что, а ничто. Или ее что есть ничто. И это ничто или смерть есть ничто никто. Поэтому в смерти невозможно быть. В ней не существуют, не бывают. Существование смерти есть не существование кто и существование никто.
        Значит, в смерти нет никого, - ни тебя, ни меня. В этом смысле смерть есть прекращение, конец существования, бытия и начало не-бытия. Начало одного есть конец другого. Поэтому умерев, человек начинает новое, но не бытие, а не-бытие. Сущностью его не-бытия является ничто. Ничто является. Это явление никто. Но явление никто – это никто не является. Конечно, можно принять никто за кто. Это будет обман, заблуждение, иллюзия. В познании есть не только то, что есть, но и то, что нет, чего нет. Но оно может быть, как подмена того, что есть. Если есть ничто, то нет что. Нет что – нет и кто. Правда, люди говорят если нет здесь, то может быть есть там. Где там? В ином мире. Но этого мира нет, ибо есть только этот мир. Мир един и один. Но тогда они говорят, что есть другое измерение того же самого мира, другое его состояние. Но, может быть, это измерение как иной мир есть то, чего нет? И в самом деле, не есть ли иной мир и то, что есть в нем, как раз то, чего нет, но что кажется есть? Но где оно это другое измерение мира или иной мир? Оно нигде. Оно нигде на какое время? Ни на какое. У него нет ни места, ни времени. Оно не находится и не длится. Ведь это оно есть ничто и никто.
        Когда человек умирает, он пропадает. В чем? Ни в чем. Нет ему места и времени существования. Но что тогда есть? Только одно. Кто это? Бог. В чем его сущность? В духе. Божественность бога есть его духовность. Смерть человека есть жизнь бога навсегда, вечно. В этом смысле бог вечен, есть вечный. Его сущность – это вечность. Сущность же человека есть ничтожность. Ничтожность есть сущность ничто как объекта, вещи и никто как субъекта, человека. Человек есть как подмена собой бога. Есть человек – нет бога. Есть бог – нет человека. Но нет бога условно. Безусловно нет человека. Что такое время существования человека при сравнении с вечным бытием бога? Почти ничто. Вот это почти и есть миг существования человека с точки зрения бога. Бог существует человеком миг в вечности. Это миг вечности есть время в бытии. Но даже на миг, на время человек привязывается к бытию. И его привязанность к бытию становится навязчивой. Навязчиво то, что уходит, ничтожится. Умирая, человек уходит. Куда уходит? В никуда. Он не может понять это «никуда», потому что оно бессмысленно в прямом виде как «куда». Оно обретает смысл только в ложном виде, в подмене собой того, что есть. Оно полно пустотой. Пустота – это место, где нет ничего и никого.
        Следовательно, умирая человек опустошается, становится пустым. Ему самое место в пустоте. Казалось бы, он должен страдать в пустоте от одиночества. Но там, в пустоте, нет и его. Поэтому некому страдать. В этом благо, добро смерти. В ней отсутствует страдание. В ней есть только «вечный покой», потому что в ней нет ничего и никого, что называется «вечным покоем». Жизнь есть беспокойство. Бог есть беспокойство. Смерть есть покой. Но как так: разве бог суетен? Да, если под суетой понимать не хаос, а жизнь, движение. Бог как покой находится не в покое, а в движении. Он есть движение покоя. Он приходит и человек уходит. Встреча с богом равносильна смерти человека. Они встречаются t;te-;-t;te в смерти. Я не говорю, что бог есть смерть. Но его появление для человека смертельно.
        Бог является человеку не в жизни, а в смерти. В жизни человеку является мир и он сам в миру. В боге жив бог и мертв человек, ибо в боге человек есть бог. В боге нет ничего и никого, кроме бога, ведь он един и один. Он находится в единстве с самим собой. Если он не один, то он не един с собой, не тождественен самому себе. Не тождественность бога самому себе есть возможность существования мира и человека в нем. Для бога все едино в нем, ему имманентно. Но для всего как мира и человека в нем бог иной, им трансцендентный. Трансцендентность бога и есть смерть миру и человеку. Трансцендентность преодолима только для бога, но не человека. Она предел для него. Уничтожение человека есть преодоление этой границы между богом и человеком. Принять смерть можно, только обожествив ее и себя посредством ее же. Бог как покой в движении несет смерть всему что есть. И только в себе он дает всему жить в качестве себя. Он живет нашей смертью. Он и есть жизнь, вечная жизнь, которая живет смертью живых. Но мы не хотим умирать и просим бога нас пожалеть и не уничтожать. Он жалеет нас и не приходит до поры до времени, до предела нашего существования. В этом заключается его милость. Таково обратное, иное толкование сущности и бытия бога.
        Человеку дано быть только частью бога, той частью, которая мнит, старается быть целым, богом. Как только эта часть перестает мнить себя целым, она удаляется в свою частичность, сводиться к минимуму и уничтожается. Пределом такого уничтожения и является бог как абсолютный минимум. Но он есть и абсолютный максимум в качестве единого целого частей. Вместе они как бог вечны в нем одном. Есть ли бог помимо частей? Есть, но уже не как начало и конец. В этом смысле он безначален и бесконечен. В смысле начала он есть собрание, единство целых частей, монад. Человек стремиться к тому, чтобы быть такой целой частью. Но, к сожалению, он становится монадой в смерти.
        Свою мнимость быть богом человек переживает как страх смерти. Страх смерти и есть человеческая экзистенция, тот минимум бытия, который дан человеку. Частичность человека в бытии, его экзистенция делает его неуверенным в самом себе. И поэтому человек верует в бога, чтобы преодолеть свою неуверенность, ненадежность, недостаточность в бытии. Вера в бога есть страх смерти. Бог говорит, откровенничает с человеком смертью. Бог как бессмертный приходит в этот мир сознанием смертности человека. Только благодаря сознанию собственной смертности человек причащается богу. К этому располагает бог человека. Надеяться можно только на бога, ибо человек смертен. На что же может надеяться человек? На вечный покой, находясь в страхе перед откровением – пришествием бога. Не дай бог встретиться со смертью. Вот поэтому человек всю свою жизнь оттягивает момент встречи с богом.
        Человеческая медлительность, вызванная страхом перед ничто в смерти, дает ему возможность жить. Поэтому человеку нужна религия как вера в собственное бессмертие, как утешение забвением истины накануне смерти. Страх потерять жизнь обостряет ее чувство. Человеческая экзистенция есть крик души смертного перед жертвоприношением. Человек есть жертва смерти как явления бога. Прими то, что дано тебе и получишь утешение. Спасение во лжи, во сне сознания, если спасение – это забвение смерти. Пока ты в забытьи – ты жив. Но что такое эта жизнь во сне? Ложь, иллюзия. Истина сверхчеловечна. Стремление к ней делает человека безумным. Страх смерти доводит его до безумия. Человек отшатывается от безумия и замирает в блаженстве неведения, успокаивается во лжи. Он замещает страх смерти своей озабоченностью вещами, их недостаточностью, невозможностью заполнить собственную пустоту бытия, и заботой о других, вымещая на них свои жертвенные страдания состраданием.
        На бога можно смотреть только сквозь смерть из собственного ничтожества существования. Только так можно быть богом ничтожества. Утешение людьми, добродетелью – это все иллюзия. Но она спасает от смерти. Правда, только на время. И все же добродетель придает жизни смысл до смерти. Однако добродетель не решает вопрос смерти. Смерть находится по ту сторону добра и зла как древо жизни. Жизнь растет из смерти, точнее, живет смертью живых. Не задавайся вопросом о добре и зле, если хочешь жить. Такой вопрос ведет к смерти.
        Кто же задается таким вопросом во мне? Я. Но что такое Я? Это позиция, которую занимают, чтобы заявить о своем сознательном существовании. Она обозначается в языке личным местоимением в единственном числе как знаком выражения и представления  себя лично, самим человеком. Это личное место, которое человек занимает в языке. Оно соответствует месту человека в бытии, из которого возможно заявление о том, что оно занято им. И это занятие имеет смысл в мире, делает сам мир осмысленным в качестве такового, мира.
        Позиция Я в мире вечная, но не вечен Я, не вечен конкретный человек, который ее занимает. На это у него есть определенное место и время в нем, в этом мире. Но тогда напрашивается сам собой вопрос о том, занимает ли место Я сам Бог? Лучше, понятнее было бы ответить на такой вопрос так: Бог не занимает позицию Я, а сам является такой позицией. Ввиду своей духовности или всеобщей проницательности он делает возможным для человека занимать на время свое место - центральное место в бытии. Человек, достигая сознания собственной значимости, может заявлять и полагать себя Я.
        Другими словами, со смертью меня как человека, мое Я не уничтожается, но находит себе место в бытии в качестве Я другого человека. Оно сосуществует в одно и то же время во многих людях, которые доходят до собственного самосознания. Это и есть самый важный для человека контакт, со-бытие, со-общение с самим собой. Именем со-бытия с самим собой является Я.
        В чем есть Я, во мне, в тебе, дорогой читатель, смертно, но то, что есть, бессмертно. Поэтому лучше сказать, чтобы адекватнее, во истину понять, что не в нас есть Я, а мы есть Я, имеем место в нем в том смысле, что мы имеем им (Я) место в мире, которым ограничивается, определяется наше собственное бытие как время в качестве осмысленного, в виде осознанного бытия или сознания в реальности как события. Оно представляет нас, а мы переживаем его как себя. Это переживание имеет место на время в бытии в качестве личного переживания, экзистенциала страха за себя, на грани, на пределе смерти.
        Так кого боится человек? Самого себя в лице Бога, когда осознает, что занимает чужое место. Бог дает ему на время осознания себя свое место, которое человек боится потерять. Потеря этого места во времени есть потеря себя. Не теряет себя тот, кто не находит себя на этом месте – на месте Я – вместо Бога. Но человек не может быть богом вечно. Для этого у него нет никаких прав, никаких оснований. Именно этим обусловлена экзистенциальная случайность, онтологическая частичность и неустойчивость человека, то, что он есть «калиф на час». Он полон сознания своей необеспеченности в бытии, собственной ограниченности временем и местом в мире. Человек есть Я не всегда и не везде, а только там и тогда, где он есть сознание, есть сознательно. Сознание своей смертности угнетает человека. Так на что он надеется? На бессмертие. На каком основании? На основании того, что никогда не сможет осознать собственную смерть, потому что само Я бессмертно. И пока человек занимает место Я, как место Бога, он бессмертен, реально не знает, что значит быть самому мертвым.
       Вот в этом заключается смысл известного с древности высказывания, что не так страшна сама смерть, как размышление о ней, ее осознание на чужом примере, – на примере того человека, свидетелем смерти которого мы стали, в случае контакта с чужой смертью. Имея опыт контакта с самим собой и понимая, что это такое, не страшно умереть, ибо все теряет свой смысл в смерти, в том числе и я сам вне Я как сознания себя. Смерть дает нам понять, что важнее нашего я само Я, которое, даже если его никто не занимает на какое-то время, есть всегда. Мы испытали, что значит быть Я. С нас довольно и этого. Тревожить в этом нас может только живое, внутреннее противоречие между Я и я, их не полная тождественность, которая и является причиной трагического самочувствия человека.
        «Быть или не быть Я»? Вот в чем вопрос для смысла жизни. В этом заключается парадокс человеческого существования. Если ты есть Я, то в этом качестве ты умрешь для мира, но не для Бога. Если ты не есть Я, то и некому умирать. Умирает не ничтожество, а чтожество. Умирает то, что по понятию не должно умереть. Но человек есть Я не по своей природе, а по воле Бога. То, что восхищает человека, его же и поражает своим величием, тем, что человеку дано то, что бесконечно превосходит его. За это следует благодарить Бога, а не бояться принять его смертельный дар – дар быть Я на время в мире. В Боге мы уже есть как в Я всегда. Это осознание себя Я в мире определено временем и поэтому конечно и смертно. Вот что может утешить смертного. В сознании этого не страшно умирать. Быть Я – значит, быть творцом, творить самого себя, повторять Бога без повторения. Мы же в силу своего природного ничтожества ищем повторения, подтверждения своего зависимого существования в мире.               
        Быть Я – значит, быть творцом, творить самого себя, повторять Бога без повторения. Мы же в силу своего природного ничтожества ищем повторения, подтверждения своего зависимого существования в мире. На все воля Бога, воля Я. А мы все хотим по своей глупой воле пожить.      
        Таким долгим в мысли был мой путь возвращения к истоку Я – к Богу. Это был путь к контакту с Ним в самом себе. Быть Я человеку дано лишь на момент сознания себя. Быть человеком ему приходится в остальное время его жизни среди таких же смертных существ, как и он, жаждущий бессмертия. Эта жизнь есть жизнь в ожидании повторения того же самого, бессознательное, бытовое существование, жизнь во сне, достойная смерти в том смысле, что, так живя, ты, в общем-то, и не жил, не был на месте Бога, а только хотел быть на своем ничтожном месте Богом. 
        Каждому ищущему свое – то, что он искал, уже имея тем, что есть. Я ищу Я, но я его уже имею, точнее, оно имеет меня для воплощения. Только важно для ясности понимания того, что есть, уметь различать Я и я, не путать их местами, и знать, что натурализация Я, его объективация по необходимости оборачивается не-Я. Я есть в сознании, но его нет в мире, если не полагать сознание мировым событием. Однако существование сознания Я в мире не есть то, что есть в мире как наличность. Это странно: Я есть личность, но не наличность. Наличность накладывается на личность. Это мир есть в сознании, если речь идет о позиции Я. Хотя сознающий себя Я телесно пребывает в мире, Я нет в мире; оно трансцендентно всему тому, что имманентно миру. Но мир имманентен сознанию по идее. Я есть модус, а не субстрат. Оно модально, а не натурально. 
        И последнее, что хотел бы посоветовать себе и вам, вдумчивый читатель, - есть желание понять философа, установить в мысли с ним контакт, - подумай сам и сотвори в мысли, достойное Платона, Аристотеля, Декарта, Канта, Гегеля или Ницше. Только в этом случае контакта ты поймешь их мысль своей мыслью, узнаешь действительный смысл ими сотворенного логоса как идейного мира мысли, в котором они жили и продолжают жить тобой.
        Важно, чтобы через тебя шла идея мыслью, жило Я, а не отражалось пустым звуком, условным шифтом (клавишей) или шифтером персональной идентификации в социальной сети.