«…что ж вы молчите? Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!
Народ безмолвствует.»
А.С. Пушкин «Борис Годунов»
«Ты мне одно скажи - темен народ или нет?», допытывается Феофан Грек у Рублева в фильме Тарковского. Единожды всего иконописцы объединились при росписи Благовещенского собора Кремля и его жемчужины - образа Богородицы. Суть ответа Андрея озадачивает внешним парадоксом: темен потому, что молчалив, но этим же и невыразимо глубок. Как так?
Тысячу лет на Руси пели, плясали и молились, но не излагали и не учили - не нужно это многословие было молчаливой и застенчивой ситцевой Руси. Русь поющая, Русь украшенная иконами и храмами, Русь молящаяся - этот первичный дословесный опыт являют собой и успенские Богородичные лики, напрямую в чистом образе Красоты. Зачарованность русской души именно образом Богородицы коренится в тайне воплощения ею той «конкретности Бога и человека», которую веками ищет русский художник, и о которой самобытно написал Иван Ильин в несчастном 1918 году. 197 чудотворных Богородичных икон насчитывает список русской православной церкви, настолько велика русская потребность в красоте, что правдивее и первичнее слов. В этом наша тайна Успенского дня «Богородичной Пасхи».
Русский выбор - это выбор Красоты прежде истины и морали. Русский художник способен жить в мире ложном и жестоком, не не в силах выжить в безобразном. Поэтому Рублёв почти отчаянно пишет Красоту среди окружающего зверства людей, готовых смести даже Софию Киевскую. Рублёв замолкает навсегда не столько по взятому на себя обету; русская душа требует молчания.
Почему же замолчал Рублёв? Отчего безмолвствует народ при известии о смерти ненавистного Годунова, отказываясь кричать здравицу Лжедмитрию? Это пронзительно понял Пушкин поздней михайловской осенью 1825-го, ещё за год до знаменитой встречи с Николаем 1 в Чудовом монастыре, с которой он вышел уже ясно осознавая свой крест в русской словесности.
Пушкинский народ отшатывается от власти, легко отталкивает её от себя, не хочет идти на призываемое противление злу, не полагается на силу, но не потому что слаб, а оттого ,что лучше ослепнуть от черного блеска зла, чем вглядеться в него. Власть словно проваливается в пустоту, не встречая нет, не сопротивления, а никого воообще, ни души, лишь вой голодных псов в безлюдной ночи (как в финальных кадрах фильма Павла Лунгина «Царь»). Так народ глубочайшим молчанием встречает искушение разменять душу на химеры. Придет наш черёд, умрем за други своя, за землю, молча и твёрдо, только не стоит из этого умствования выводить, нет в них ни правды, ни силы. Так простое слово Платона Каратаева ошеломит своим целомудрием Пьера Безухова.
Думаю, оттого, что молчащая русская бесформенность и пустота - о ней будут писать все от Бердяева до Пелевина - не бесплодна, она обладает удивительной способностью просветлять, расцвечивать и воспринятое староболгарское письмо, и усвоенные сербские песнопения. Поэтому и Богородичные лики Рублева, а через 50 лет и Дионисия, изнутри светятся радостью, которой нет в строгой византийской иконописи Феофана Грека. Поэтому чистой первозданной дословесной русской радостью дышат непереводимые строки «Евгения Онегина», сюжетно, образно зависимые от малоизвестного француза Андре Шенье.
Из этого же дословесного русского опыта потом буквально что вывалится Достоевский цельным куском нездешней породы. Над его судорожными и часто лохматыми фразами будет иронизировать Набоков. Достоевский поразит не рассыпающимся языком, а тем, чему он открывает дверь сквозь свою речь. Он словно бредит на языке, выплескивая в нем бытийное, о котором и молчит Рублёв.
Наше молчание не кончится, пока стоит Россия. Мы живем так уже тысячу лет, молча вслушиваясь в себя - способны ли еще к задаче запредельного усилия и терпения без словесной трескотни по ее поводу?
Эта русская жертвенность, часто пугающая мир, это наша судьба подставлять свои плечи под самую тяжелую ношу. Так уж повелось, что Россия это прежде всего не государство и уж совсем не нация, а точка встречи Бога и человека, в которой мир только и может увидеть и понять сам себя, как целое.
И поэтому русскую идею не надо создавать, открывать и срочно мобилизовывать. Она никуда не пропадала, она всегда была рядом - в глазах Богородицы Феофана Грека и Андрея Рублева, в тихой жертвенности юных князей Бориса и Глеба - ей тысяча лет, оглянитесь.